Текст книги "Синдром Феникса"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Где был до этого?

Кем был?

С кем жил?

21

Похожие вопросы разозленный мэр Тудыткин задал с утра своим приближенным из числа городских руководителей. Как могло получиться, что “Тайфун” выставил такого игрока, а мы не знали? Откуда он взялся?

Подготовленные приближенные ответили: взялся неведомо откуда, живет у продавщицы Татьяны Лавриной, документов не имеет, страдает потерей памяти. То есть даже не помнит, кто он такой.

– Но теперь-то известно, кто он такой! Сообщите родным, семье, пусть приедут и заберут! Или! – поднял Тудыткин палец. – Или, если захочет, пусть остается здесь. Но не в “Тайфуне”. И чтобы по-тихому все!

И глянул при этом на начальника чиховской милиции Виктора Павловича Мартынова.

Тот взгляд понял как приказ, вернулся в горотдел, созвал сотрудников и поставил задачу: найти родственников новоявленного обеспамятевшего футболиста.

– Я этим вообще-то уже занимаюсь, – со скромной гордостью сказал Харченко, довольный тем, что умудрился начать выполнение задания еще до того, как начальник его дал. – Я его пробивал по базе и проверял. Теперь данные есть, легче будет.

– Ну и займись, – напутствовал Мартынов.

Виталий занялся: немедленно послал запрос в Москву и продублировал звонком знакомому человечку из МУРа.

Ответ пришел очень скоро: бывший футболист Геннадий Колычев, бывший надзиратель, алкоголик, бывший пациент клиники психоневрологического института имени Бехтерева, сейчас здоров, социально реабилитирован, имеет семью и ребенка, работает вторым тренером в частной спортивной школе. Никуда не пропадал, память не терял. Приложена была фотография: свежий сухощавый мужчина, очень отдаленно напоминающий Гошу.

Виталий тут же доложил Макарову, Макаров Тудыткину. Тот рассмеялся и удивился:

– А как же это получилось? Кто он тогда?

– Черт его знает, – недоумевал и сам Макаров. – Может, тоже был футболист, но другой.

– Ладно, разберемся. Они завтра с “Энергией” играют, не трогать его пока: нам выгодно, чтобы “Энергия” продула! И никому ничего не говорить!

– Есть!

И Макаров выполнил приказ, никому ничего не сказал, в том числе и Виталию. Это обернулось последствиями на другой же день.

22

Футболисты “Энергии” вышли на поле, как гладиаторы на арену, куда должны выпустить свирепых львов, и во взглядах, которые они обращали в сторону сидящего на центральной трибуне Димы Орловского, читалось: “Ave, Caesar, morituri te salutant!”.

Женя Шлиман, сидевший точно напротив своего друга и врага, заранее торжествовал.

Публики собралось много – чуть не все взрослое население Чихова.

Татьяна, конечно, не пошла и сыновьям велела не ходить.

– А мы и не собирались, – сказал Толик, – мы на пруды рыбу ловить!

И, уехав на велосипедах, они окольными путями пробрались к стадиону, бросили велосипеды в кустах, а сами полезли на трибуны известным путем: через гаражи на дерево, с дерева по толстым веткам подобрались к забору, а дальше уже пустяки.

Вся чиховская милиция, конечно, тоже присутствовала – редкий случай, когда долг совмещается с интересом.

Харченко слушал, как шумят трибуны, видел это нетерпеливое многолюдье, понимал, что ждут героя – Гену Колычева, не зная, что он никакой не Гена и никакой не Колычев.

Он сказал стоявшему рядом Лупеткину:

– Вот тоже… Тут вкалываешь, работаешь головой с утра до ночи – и спасибо никто не скажет. А этот ногами чего-то такое сделал – полный восторг.

Лупеткин не согласился с начальником:

– Не просто ногами… Талант нужен!

– А для нашей работы таланта не надо?! – Харченко обиделся.

Но вдруг лицо его просветлело. Он направился в помещение стадиона, где одевались, готовясь к матчу, футболисты.

– Куда это вы? – остановил его помощник Везухова. – Нельзя!

– Мне можно, – отстранил его Харченко.

Он подошел к Гоше, дружески улыбнулся ему, протянул руку. Тот приподнялся, пожимая ее, и Виталий шепнул ему на ухо:

– Не Гена ты, Гоша. Мне ответ на запрос пришел. Отойдем.

Виталий отвел Гошу в сторонку и показал ему ответ из Москвы и фотографию.

Гроша долго разглядывал, а потом растерянно спросил:

– А как же? Но я же… Я играю же!

– Мало ли кто играет. Пару раз хорошо сыграть и я могу, – объяснил Виталий.

И ушел, отмщенный.

23

Игра началась.

“Тайфун” действовал по уже наработанной за последние игры схеме: любыми способами пихать мяч вперед и, как только появляется малейшая возможность, передавать Гоше, который по обыкновению маячил у чужой штрафной, закрываемый сразу тремя игроками “Энергии”. Но вот один из них упал, второй об него споткнулся, а третий слегка зазевался – как раз когда Гоше послали мяч. Гоша остановил его – правда, не так ловко и четко, как обычно, примерился, ударил… Мяч пролетел метрах в десяти возле ворот.

Что ж, со всеми случается.

Но вот и второй раз попал мяч к Гоше. Он размахнулся – и ударил почему-то не по мячу, а вонзил ногу в газон, да еще и упал от этого.

Трибуны выли и свистели.

“Энергия” приободрилась и на 38-й минуте вколотила “Тайфуну” гол.

Дима плясал на трибуне и показывал Жене кукиш.

Но на 43-й минуте вражеский игрок скосил Гошу в штрафной.

Дима уныло сел. Два промаха форварда “Тайфуна” его не успокоили. Наоборот, раздосадованный этими ошибками, большой футболист, несомненно, сейчас реабилитируется.

Гоша поставил мяч на отметку, отошел.

И, как уже с ним было, увидел предвидящим мысленным зрением: мяч летит влево. Мимо ворот.

Гоша тряхнул головой, прогоняя дурман, разбежался, глядя в правый верхний угол.

Вратарь, видевший матч с “Чихалты”, не знал, что и думать.

И, как его коллега, принял верное решение: поверить наглости бьющего и прыгнуть именно туда, куда он целится.

И он прыгнул – и напрасно: Гошина нога крюком зацепила мяч и послала его не просто влево, а чуть ли не параллельно линии ворот, на трибуны.

Что тут началось!

Рев, свистки, на поле летят бутылки, огрызки, банки из-под пива…

Везухов надсадно кричит:

– Вон с поля!

Дима танцует на трибуне.

Женя сидит, окаменев.

Гоша побрел к краю поля.

– Чтобы я тебя никогда не видел! – с предсмертным хрипом налетел на него Везухов, сдирая с Гоши форму.

Гоша некоторое время тупо сидел в раздевалке. Потом поплелся в гостиницу. Там администраторша сказала ему, что он выписан. И без документов не положено вообще.

24

Ночью Татьяна проснулась не столько от звуков, сколько от какого-то предчувствия.

Нехорошо поташнивало в сердце.

Но, прислушавшись, различила и звуки: странные, откуда-то со стороны сарая.

Встала, накинула халат, вышла из дома.

В сарае кто-то всхлипывал и бормотал.

Она открыла дверь.

Гоша стоял на кровати, спиной ко входу, привязав к балке веревку, готовился всунуть в петлю голову.

– Ты что это делаешь, паразит? – спросила Татьяна.

Гоша вздрогнул, обернулся. И закричал:

– Моя жизнь, что хочу, то и делаю! Не подходи!

И утер из-под носа слезы, смешанные с соплями.

И опять показался он Татьяне не мужчиной, а подростком: так подростки широко разевают рот, когда кричат в обиде или злости – гораздо шире, чем нужно для издавания звуков. И руками нелепо махал. И хлюпал.

– Успокойся! – прикрикнула Татьяна.

– Все равно повешусь!

– А я против? Только почему здесь? Ты мне детей до смерти напугать хочешь? Хочешь, чтобы милиция приехала? Чтобы меня подозревали?

– Отойди!

– Да не подхожу я!

– Всем все равно! – кричал Гоша. – Что я живу, что сдох! Никому я не нужен! Никто меня не ищет! Повешусь – тогда вспомните!

– Кого?

– Меня!

– Кого тебя? Я вот понимаю, повесится какой-нибудь, допустим, Иван Петрович Иванов, – вслух размышляла Татьяна. – Все говорят: Иван Петрович Иванов повесился. Жалеют. Потому что понятно, о ком речь. А ты повесишься, спросят – кто повесился? Да шут его знает. Как бы никто. То есть и жалеть некого.

– Что я, и повеситься теперь не могу? – с истеричным привизгом завопил Гоша.

– Можешь. Но ты стань человеком сначала.

– А я не пробую? Я вон в футбол играл лучше всех! А этот мне говорит: ты не тот, а опять неизвестно кто! Сбил мне все настроение! В одну минуту разучился!

– Не футболист, значит? Я почему-то так и думала. Вот что, Гоша. Ты слезай. Веревка от тебя никуда не уйдет. Я ее сберегу и даже намылю, чтобы тебе легче было, когда захочешь. А пока – поживи еще чуть-чуть. Может, еще разберемся.

– Да, разберешься тут, – хлюпал Гоша, но уже успокаивался. А вскоре совсем затих. Сел на постель и угрюмо сказал:

– Есть охота.

25

После этого он перестал выходить со двора: стеснялся людей, своего конфуза.

Толик и Костя дичились его: мальчишки задразнили их (а как сперва им завидовали!).

Гоша возился в теплице и, похоже, целиком ушел в это занятие.

Молчал целыми днями.

Иногда стоял и смотрел перед собой, словно что-то вспоминая или, напротив, забыв остатки того, что знал.

Очнувшись, продолжал свои мелкие дела.

Татьяна, в общем-то, была этим довольна, хотя иногда посматривала на Гошу не то с досадой, не то с печалью. Не понять. Да она и сама не понимала, чего бы ей от Гоши хотелось. Пожалуй, даже и ничего – но это-то и печально…

…Я с детства не люблю подвигов и рассказов о них. Меня это даже беспокоило, я считал себя натурой неромантичной, без полета. “О смелый Сокол, пускай ты умер, но вечно будешь живым примером…” – не помню точно, как там по тексту. О том, что, дескать, лучше один раз прижать врага к истерзанному сердцу, чтобы он захлебнулся твоей кровью, чем всю жизнь греться ужом на солнце и плодить никчемных ужат. Хотя, между прочим, и сокол, и уж – хищники, и в крови врага, пусть холодной, лягушачьей, уж толк знает не меньше.

Не вдохновляло меня это. Я как-то не по-детски считал, что человек рождается жить, а не быть примером. Вот если вся жизнь пример, тогда хорошо. Даешь ежедневно стране угля, мелкого, но много, а не упираешься, как стахановец, один раз для рекорда, – ну и чем это не подвиг? Стаханов поехал получать орден и автомобиль, а ты, между прочим, остался работать, кайлом махать. Или сваи крепить в забое для будущего стахановского нового рекорда…

Нет, я понимал: красота подвига, величие, миг, озарение… Но книг про пионеров-героев, про разведчиков и про войну все-таки читал очень мало, а тянуло к тем, как я уже неоднократно и нудно рассказывал и еще повторю, где человек помаленьку, кропотливо и медленно создает целый мир. Как Робинзон, как герои “Таинственного острова”. Меня восхищали подробные и тщательные гравюры-иллюстрации, что были в этих старых книгах: каждая доска, каждый столбик в жилище Робинзона и обитателей таинственного острова казались гладко и ровно оструганными и прилаженными.

Потом я понял, что в человеке, даже когда он живет совсем один, сохраняется эстетическая потребность окружить себя не только удобными, но и по возможности красивыми вещами. Пусть их никто не видит. Из этого я сделал далеко идущие выводы, но о них в другом месте, в другой, быть может, книге. (В частности, вопрос вопросов: будет ли человек писать стихи на прибрежном песке, если их через полчаса смоет прилив и никто не прочтет? Всю жизнь мне казалось: не будет. А теперь вот сомневаюсь…)

Но наша история правдива, поэтому придется рассказать о подвиге, который совершил Гоша, хоть и выглядит этот подвиг банальным, можно даже сказать – типовым.

Толик и Костя, шныряя на велосипедах по окрестностям, нашли картонный ящик. Открыли, увидели разноцветные трубочки.

– Фейерверки, – догадался Костя.

– Кто их выбросил? – поразился Толик людскому идиотизму.

– Новый год давно прошел, а они, наверно, испортились.

Решили поджечь, но с собой не оказалось ни спичек, ни зажигалки.

Отвезли ящик домой, а там мать. Загнала ужинать.

Спрятали в сарае, пошли есть.

Ели наскоро, елозя и переглядываясь.

Озабоченная Татьяна ничего не заметила. Она говорила с Гошей о делах. Опять о машине.

– Если бы опять “москвич” восстановить… Он так и лежит у речки… Может, посмотришь?

– Не уверен, что разбираюсь.

– И раньше не разбирался, а потом научился.

– Да? Ну, можно посмотреть…

Толик и Костя выскользнули.

Пошли в сарай. Хотели вынести, но Толик сказал:

– Мать увидит. Давай тут одну попробуем подожгем?

– Крышу подпалим, если полетят.

– Да они и не полетят еще, может! Испорченные же!

Костю довод брата успокоил. Зачем поджигать трубки, если не будет эффекта, он не подумал.

И первые несколько штук действительно не сработали.

Тут Костя обратил внимание, что в некоторых есть шнур.

– Дергать надо, а не поджигать! – догадался он.

И дернул.

И зашипело… И взорвалось.

Ребята не пострадали, успели отпрыгнуть в угол, когда появились первые искры, но тут взорвалась еще одна хлопушка, за ней другая…

– Что-то светло как-то на улице… – глянула Татьяна в окно.

И, охнув, выскочила во двор.

Выскочил и Гоша.

Сарай полыхал внутри, пламя уже пробивалось сквозь доски наружу.

Слышно было, как кричат Толик и Костя.

Гоша смотрел остекленевшими глазами, в которых плясали блики огня.

Татьяна металась, невнятно крича, и вдруг, закрыв лицо локтем, бросилась к сараю.

Но Гоша ухватил ее за руку, отшвырнул, стащил со стоявшего неподалеку чучела старую телогрейку, обмотался и побежал в огонь.

Из распахнутой двери полыхнуло, но он все же бросился вперед – прыжком, будто в воду.

Татьяна тихо выла, сев бессильно на траву.

И тут же вскочила, чтобы помочь: Гоша тащил под мышками орущих Толика и Костю.

Она осматривала детей, тискала, проверяла, все ли цело, целовала и давала затрещины.

Не сразу обратила внимание на Гошу.

Тот сидел у забора с лицом цвета пасмурных сумерек, с закрытыми глазами.

– Гоша! – бросилась к нему Татьяна. – Гоша, ты опять?

Хлопнула его по щеке, потрясла за плечи.

Гоша открыл глаза. Посмотрел на Таню, на детей. Прикрылся рукой, чтобы не светило догоравшее пламя.

– Вы кто? Где я?

Часть третья

1

Татьяна умыла и переодела чумазых, но, к счастью, совершенно целых детей (у Кости только ресницы опалились на одном глазу, и глаз стал странно голым, над чем Толик очень потешался), а потом отправила спать.

– Объясните, пожалуйста, в чем дело? – попросил Гоша, и по тону его вопроса, по тому, что он не начал разговор при детях, по глазам его, очень изменившимся, растерянным, задумчивым, не таким суетливым и шныряющим, как раньше, Татьяна поняла, что он очнулся опять другим человеком.

Предстояло теперь выяснить, каким.

– Вы сами-то что помните?

– Ничего.

– Меня не помните?

– Нет. А должен?

– Вы вообще-то довольно давно здесь живете.

– Почему?

– Пришли сюда без памяти. И тут уже второй раз ее теряете.

– И за это время ничего не выяснилось?

– Нет.

– А что у меня с собой было?

– Да ничего, – слукавила Татьяна, успокаивая себя мысленно, что рано или поздно скажет правду. – Билет только самолетный на фамилию Мушков.

– Мушков?

– Не вспоминаете?

– Нет… А где я нахожусь?

– Город Чихов, Московская область.

– Чихов, Чихов… Я что-то предпринимал, чтобы вспомнить, кто я?

– Да не особенно…

И долго они еще разговаривали. Татьяна рассказала Гоше, каким он был сначала и каким потом. Факт воровства не скрыла, выразив надежду, что это случайность, которая никогда не повторится. Хорошо хоть деньги вернул. Футболистом еще побыл короткое время в местной команде и успешно, но успехи быстро сошли на нет.

О том, как Гоша собирался закончить короткую футбольную карьеру и саму жизнь, Татьяна решила не рассказывать. Память потерять в этом пункте ему даже неплохо.

Гоша становился все печальнее, все задумчивее.

– А привычки проявились какие-то? Мне вот кажется, что я курить хочу. Я курил?

– Да нет почти, – рискнула Татьяна. – Попробовали и бросили.

– И правильно. Гадость. Да… Неприятно…

– Ничего, – утешила Татьяна. – Понемногу все вспомнится. Вам только от огня подальше. А то что получается: вы вспоминаете, вспоминаете, начинаете опять человеком становиться… То есть вы и так человек, но вы понимаете, да? И вдруг – хлоп – и снова полный ноль.

– Да нет, не ноль, – не согласился Гоша. – Если бы ноль, была бы пустота.

– А у вас что?

– Давит что-то, – Гоша приложил руку к груди.

– Это вы легкие обожгли, – сказала Татьяна. – Или еще при стенокардии так бывает, у моего папы так было. К врачу бы сходить. Мы, кстати, ходили уже к одному. К психиатру. Дельный человек. Думаю, еще бы вам к нему надо – пусть сравнит.

– Пусть, – кивнул Гоша, которого слово “психиатр” ничуть не оскорбило, не то что Гошу прежнего. – А давит, Татьяна, не знаю, как по отчеству…

– Да мы так обращались. Таня – Гоша.

– Почему Гоша?

– Ну, решили так. Что давит-то?

– Давит какое-то… воспоминание, что ли… Но такое, которое я не могу вспомнить… Не знаю, как объяснить…

– Поняла, – догадалась Татьяна. – Это все равно как помнишь, будто что-то забыл, а что именно забыл – не помнишь.

– Да. Ощущение, что я обязан вспомнить что-то очень важное… Очень…

– Хорошее?

– Не уверен, – признался Гоша.

2

На другой день Татьяна и Георгий (она стеснялась почему-то теперь называть его Гошей) пришли на прием к психиатру Кобеницыну.

Тот был рад видеть интересного пациента.

– Как ваши дела?

– Плохо, – ответила за Георгия Татьяна. – Только начал в себя приходить – случился пожар, опять память отшибло.

– Надо же! – невольно обрадовался Кобеницын такому занятному обстоятельству, но тут же сделал серьезное профессиональное лицо. – Значит, огонь вам противопоказан!

– Да мы уж и сами поняли… – сказала Татьяна.

– А с общей памятью как сейчас? – спросил Кобеницын Георгия. – Не касательно вашей личности, а окружающего мира? Прошлый раз вы оперировали ограниченным набором бытовых понятий. Как сейчас? Кругозор не расширился?

– Не могу оценить: не помню, каким он был раньше.

– Это верно. Ну, к примеру: что такое… – Кобеницын подумал, чем бы озадачить для начала. И выдал из своей области, но доступное и другим образованным людям: – Что такое экстраверт?

– Человек, открытый отношениям с другими людьми. А интроверт, наоборот, закрытый человек, – легко и спокойно ответил Георгий.

– Надо же, – покачала головой Татьяна. – Первый раз такие слова слышу. Интересно, а я-то кто?

Кобеницын усмехнулся:

– Сам о себе человек не всегда правильного мнения.

Татьяна возразила:

– А кто же тогда правильного? Я просто не пойму, как можно определить? Открытый – закрытый… А если я для одних открытая, а для других закрытая?

– Это тонкости, мы о другом.

И он продолжил беседу с Георгием.

Довольно быстро выяснилось, что Георгий обладает кругозором, намного шире среднего. Разбирается в политике, как внутренней, так и международной, в общественной жизни, в спорте. А также в литературе и искусстве – назвал имена художников Репина, Левитана и Дали и довольно много писателей из школьной программы и даже современных, о которых психиатр и слыхом не слыхивал. Он знал все, о чем спрашивал Кобеницын, и явно мог бы сказать больше, если бы Кобеницын спросил, но врача ограничивал собственный кругозор, имевший ощутимые пределы из-за молодости и специализации, на которую он потратил годы учебы и практики.

Тем не менее Кобеницын копнул вглубь, пытаясь понять, что Георгию известно лучше, что ему ближе, и исходя из этого определить, приблизительно, его профессию или род занятий.

– В автомобилях разбираетесь? Карбюратор от инжектора отличите?

– В общих чертах.

– Финансы? – наугад спрашивал Кобеницын. – Сальдо, баланс, авизо, кредит, депозит, – перечислял он, сам не понимая значения половины слов.

– Сомневаюсь.

– Компьютеры? Софт, драйвера, инсталляция, утилиты, – пугал он Георгия теми терминами, которыми морочил его три дня назад юный и самоуверенный спец, вызванный для починки кобеницынского старенького компьютера и цедивший эти слова с убежденностью, что не знать их может только детсадовский малец (это Кобеницына, конечно, уязвило, вот он мимолетно и отыгрался на другом – впрочем, без злорадства).

– Слышал что-то.

Кобеницын спрашивал долго, составляя список и отмечая отрицательные ответы минусами, неопределенные галочками и более или менее утвердительные – крестиками. Все крестики оказались проставленными возле областей, которые, к сожалению, не позволяли идентифицировать профессиональную принадлежность Георгия, так как в этих областях каждый человек считает себя знатоком, то есть: политика (особенно внешняя), спорт, телевидение, здравоохранение. Георгий знал обо всем понемногу, но вразброс, отрывочно, без системы.

– Между прочим, – сказала Татьяна, – он когда болел, он во сне на немецком языке свободно говорил. И на английском, кажется.

– Так-так-так! – оживился Кобеницын. – А ну-ка, попробуйте!

– Ихь хайсе… Штрассе… Шпацирен… – неуверенно сказал Георгий.

– Так! А по-английски?

– Ай хангри… Еллоу субмарин…

– Во сне у тебя гораздо складнее получалось! – заметила Татьяна.

– Объясню! – воскликнул Кобеницын торопливо, словно опасался, что объяснит кто-то другой. – Мы за свою жизнь получаем огромное количество информации, но она хранится в пассивной памяти! То есть мы не помним того, что знаем!

– Как это? – не поняла Татьяна.

– Очень просто. Вы какой язык в школе учили?

– Немецкий.

– Читаете, разговариваете?

– Да ни черта.

– Вот! Но вы же учили слова и целые тексты!

– Само собой. Иначе как бы я четверку получила в аттестате? Я хоть и в деревне училась, но у нас школа самая большая в районе, учителя серьезные.

– Следовательно, все эти слова и тексты в вас есть! Они заложены, но не работают. Известны случаи, когда человек под влиянием шока вдруг начинал абсолютно свободно говорить на том же немецком или английском языке! И никакой фантастики – просто из его пассивной памяти высвободилось то, что он знал!

– А в футбол вот он играть вдруг начал, это как? – спросила Татьяна.

– И хорошо? – Кобеницын совершено не интересовался футболом, и события, связанные с триумфом и падением Гоши-футболиста, ему не были известны.

– Очень хорошо. Это не по-немецки говорить, это же навыки иметь надо, правильно?

– Да, – задумался Кобеницын. – С другой стороны, теоретически можно допустить, что любой, кто хоть раз смотрел футбол, может заиграть в него, как чемпион мира. Если ему внушить, что он чемпион. Известны случаи, когда под гипнозом люди на рояле начинали играть, хотя до этого только и знали про рояль, что клавиши черные и белые и что их много, – похвастался Кобеницын своим остроумием.

– Но я ведь не под гипнозом, – напомнил Георгий.

– Верно. У вас получается какой-то… синдром Феникса! – сделал открытие Кобеницын. – То есть попадаете в огонь – и заново возрождаетесь. Но не таким же, а новым. Сначала вы были совсем как ребенок, потом у вас был пубертатный период, переходный, а теперь вы явно взрослый человек! То есть вы за короткий период проходите все этапы человеческой жизни.

– То есть он следующий раз может стариком очнуться? – спросила Татьяна.

– Вряд ли. Но вы в любом случае, если что, сразу ко мне!

Проводив пациента, Кобеницын начал делать записи в истории болезни. Он чувствовал возбуждение и подъем. “Синдром Феникса” – отличный термин, да и само явление достойно внимания, тут материала не на кандидатскую, а на докторскую может хватить – если найти еще два-три подобных случая.

(Потом, дома, он перерыл ревниво все имеющиеся книги, отыскивая, не открыл ли кто уже это явление. И убедился – никто не открыл, он будет первым!)

А Георгию и Татьяне опять, как в прошлый раз, встретилась на выходе Лидия.

– Что-то вы зачастили! – сказала она вполне любезно и приветливо. – А я вот анализы сдаю, сахар в крови обнаружили. Что ж тут делать, значит, сладкая я женщина! – улыбнулась Лидия. И пошла дальше.

– Я ее знал? – спросил Георгий.

– Подруга моя.

– Какая-то… приторная какая-то женщина.

– Да? А тебе нравилась.

Георгий испуганно обернулся, Татьяна рассмеялась:

– Да нет, ничего такого не было!

3

После поликлиники Георгий выразил желание пойти в милицию и подать заявление – в письменном или устном виде, как примут.

– Не боишься? – спросила Татьяна. – Вдруг ты был вор, убийца, насильник? Тебя ищут – а ты сам явишься.

– Вряд ли, – усомнился Георгий. – Что-то не чувствую я в себе ничего такого. А если вдруг окажется – пусть. Лучше быть виновным, чем никем. Неужели не понимаешь?

– Да понимаю, – сказала Татьяна, хотя считала, что ни в милицию, ни в налоговую инспекцию, ни в иные прочие государственные органы не надо ходить, пока не позовут. Или в случае крайней нужды. Она ко всему так относилась. В той же поликлинике или больнице не была лет десять. Пойдешь – тут же найдут какую-нибудь болезнь. Бывает, конечно, прихватит слегка то там, то здесь. Или простуда, грипп. Но Татьяна знала только два лекарства, которыми лечила все: анальгин и аспирин. Ну и мед, конечно, и всякие травы.

В милиции их принял, естественно, Харченко.

Татьяна рассказала о том, что случилось.

– Ловко! – воскликнул лейтенант. – Людям весь футбол испортил – и забыл! Денежки слямзил – тоже забыл! Красота.

– Про то, что деньги украл, не доказано! – тут же возразила Татьяна.

– Ладно, – учел ее мнение Харченко, – спросим по-другому: о том, что тебя подозревают в краже, помнишь?

– Нет, – сказал Георгий. – А мы с вами были близко знакомы?

– С какой это стати? – Лейтенанта даже обидело предположение о близком знакомстве.

– Просто вы меня на “ты”, хотя значительно моложе меня, вот я и подумал…

– А как же тебя еще? Ты бомж натуральный, да еще без памяти!

– Я без памяти, но я не бомж, – возразил Георгий. – И если мы не были близко знакомы, потрудитесь говорить вежливо со мной как со старшим. К тому же вы на службе.

Он сказал это мягко, спокойно, но Харченко разозлился.

– Без вас знаю, что на службе!

(Но на “вы”, отметила про себя Татьяна.)

– Удобно устроился! – продолжал лейтенант защищаться с помощью нападения. – Украл – забыл! А потом убьем кого-нибудь – опять забудем! Мне бы так! Тут скажешь что-нибудь не то или обидишь кого случайно – мучаешься, переживаешь, – посетовал Харченко на свой гуманизм. – Совесть ест, ночей не спишь! – преувеличил он, ибо сном как раз отличался, по выражению его матери, убойным – пока не выспится, хоть по лбу палкой стучи, не встанет. – Счастливая жизнь!

– Не вижу ничего счастливого, – сказал Георгий. – Человек должен нести ответственность за свои поступки.

Харченко хмыкнул. Слова Георгия один в один совпадали с главным милицейским постулатом о неотвратимости наказания, но лейтенант никогда еще не встречал человека, который сделал бы этот постулат принципом жизни. Что ж, если у этого неопознанного гражданина, явившегося в новой ипостаси, есть странное желание нести ответственность (да еще не зная за что!), надо пойти ему навстречу!

– Хорошо. Я новый запрос пошлю. Я раньше на Мушкова посылал, на Колычева посылал, а теперь поступим по-другому: пошлю твою фотографию.

И направил их к штатному фотографу, который, однако, оказался занят и велел прийти завтра. Или послезавтра. Татьяна догадалась, дала ему пятьдесят рублей, и он нашел свободную минутку, снял Георгия.

4

Георгий маялся – очень хотел что-то делать, но не понимал что.

– Займись теплицей. Или дом попробуй подремонтировать, – предложила Татьяна. – Вдруг тебе будет интересно?

Георгий занялся.

И у него все пошло на лад. В сарае были целые штабеля кровельной жести, досок, кирпичей, которые отец Валеры, человек, в отличие от сына, дельный, приготовил для ремонта, но помешала болезнь.

Инструменты тоже нашлись.

Георгий за несколько дней привел дом в порядок, заменил все гнилое и старое, а потом покрасил и крышу, и стены краской, которую купила Татьяна – из своих денег, долларов не трогая.

– Забор у тебя какой-то… – сказал Георгий Татьяне. – Кривой.

– А чего ему прямым быть? Забор и есть забор, лишь бы стоял. Нет, если хочешь, поставь новый.

И Георгий поставил.

Ему никто не мешал: соседка Обходимова молча дивилась, а Кумилкин игнорировал, не испытывая тяги к контакту с человеком, который гробит жизнь на бессмысленное благоустройство в то время, когда надо решать коренные вопросы. К тому же Георгий его не замечал, будто не был знаком, это обижало.

Потом, походив по саду, Георгий взял тележку и отправился в карьер. Вернулся со щебенкой. В саду крошил ее до полной мелкости и усыпал ею дорожки. Сделав несколько рейсов, весь сад испетлял красивыми белыми дорожками. Костя и Толик сперва помогали, и даже с увлечением, но соскучились, умчались на пруды.

Таня, вернувшись с работы, одобрила:

– Вот спасибо! А то как дождь, ноги из грязи не вытащишь!

Георгий на этом не успокоился. Взял да и вырыл лопатой колодец, смастерил для него деревянный сруб. И поднялась вода! И оказалась замечательной, гораздо лучше городской хлорированной из колонки.

Дважды инвалид Одутловатов не утерпел, пришел посмотреть, долго стоял над колодцем и, не догадавшись сам, спросил:

– А зачем? Колонка же рядом.

– Тут вода лучше, – объяснил Георгий. – А что, у других жителей колодцев нет?

– Ни одного. Тут никто никогда их не копал.

– Почему?

На этот вопрос Обходимов не нашел ответа. Вернее, считал, что первым ответом исчерпал тему: потому и не копали, что до них никто не копал!

Георгий приладил к колодцу электромотор (нашелся в сарае запасливого отца Валеры), пустил воду ручейком в сад.

Маленький прудок выкопал – не купаться, а декоративный. Притащил камни, валуны, насадил травы. И мостик соорудил из небольших бревен. С перильцами. Беседку старую свалил, поставил новую, покрасил.

В общем, навел в саду необычайную красоту, которая Татьяну даже слегка напугала:

– Люди подумают – денег у Таньки невпроглот, устроила тут парк культуры и отдыха!

– Так ничего же не сто€€ит! – удивился Георгий.

– А поди ты, объясни им!

5

Но и этого мало было Георгию. Дом и сад стали хороши, но окрестности были гадки: улица Садовая никогда не знала ни асфальта, ни щебня. Колдобины, непросыхающие лужи, мусор и помойные озера: жители привыкли избавляться от бытового отброса простейшим способом – кидая и выливая через забор.

Георгий не спеша начал возить на улицу щебенку. Казалось бы, дело долгое, трудное. Но – одна тележка, другая, десять, один день, другой, третий – и уже вся улица у дома Татьяны засыпана, утрамбована, хоть езди, хоть гуляй, хоть даже танцуй. Но остальное протяжение улицы стало казаться еще грязнее. Поэтому Георгий, ухлопав неделю, засыпал ее всю, благо недлинная, дюжина домов.

Не обошлось без неприятностей. Одинокая злая бобылка Гаврина смотрела, смотрела из окна, вышла на крыльцо и заорала:

– Ты чего тут копаешься у моего дома? Я тебе разрешила?

– Это общественная территория, – ответил Георгий.

– Общественная! А у общества ты спросил?

– Так всем же хорошо…

– Хорошо, нехорошо – за людей не решай, понял? И заканчивай давай тут!

– Да я уже почти закончил…

Другие, хоть на словах и одобряли (чиховцы, как и прочие люди, предпочитают казаться разумными и добрыми), но втайне тоже сердились. Во-первых, человек, в считаные дни доказавший им, что они годами и десятилетиями жили по-свински, считая обустройство улицы неподъемным делом, их этим самым обидел. Во-вторых, помои лить в ямы и ухабы было сподручно и естественно, на белой же щебенке слишком все видно, приходится тащить в другие места. Они сперва утешали себя тем, что Георгия, наверно, коммунальная власть наняла за деньги, но, когда узнали, что он все сделал даром, обиделись окончательно.