Текст книги "Закодированный"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Но как он оказался здесь, в Чихове?

Где был до этого?

Кем был?

С кем жил?

21

Похожие вопросы разозленный мэр Тудыткин задал с утра своим приближенным из числа городских руководителей.

Как могло получиться, что «Тайфун» выставил такого игрока, а мы не знали? Откуда он взялся?

Подготовленные приближенные ответили: взялся неведомо откуда, живет у продавщицы Татьяны Лавриной, документов не имеет, страдает потерей памяти. То есть даже не помнит, кто он такой.

– Но теперь-то известно, кто он такой! Сообщите родным, семье, пусть приедут и заберут! Или! – поднял Тудыткин палец. – Или, если захочет, пусть остается здесь. Но не в «Тайфуне». И чтобы по-тихому всё!

И глянул при этом на начальника чиховской милиции Виктора Павловича Мартынова.

Тот взгляд понял как приказ, вернулся в горотдел, созвал сотрудников и поставил задачу: найти родственников новоявленного обеспамятевшего футболиста.

– Я этим вообще-то уже занимаюсь, – со скромной гордостью сказал Харченко, довольный тем, что он умудрился начать выполнение задания еще до того, как начальник его дал. – Я его пробивал по базам и проверял. Теперь данные есть, легче будет.

– Ну и займись, – напутствовал Мартынов.

Виталий занялся: немедленно послал запрос в Москву и продублировал звонком знакомому человечку из МУРа.

Ответ пришел очень скоро: бывший футболист Геннадий Колычев, бывший надзиратель, алкоголик, бывший пациент клиники психоневрологического института имени Бехтерева, сейчас здоров, социально реабилитирован, имеет семью и ребенка, работает вторым тренером в частной спортивной школе. Никуда не пропадал, память не терял. Приложена была фотография: свежий сухощавый мужчина, очень отдаленно напоминающий Гошу.

Виталий тут же доложил Мартынову, Мартынов Тудыткину. Тот рассмеялся и удивился:

– А как же это получилось? Кто он тогда?

– Черт его знает, – недоумевал и сам Мартынов. – Может, тоже был футболист, но другой.

– Ладно, разберемся. Они завтра с «Энергией» играют, не трогать его пока: нам выгодно, чтобы «Энергия» продула! И никому ничего не говорить!

– Есть!

И Мартынов выполнил приказ, никому ничего не сказал, в том числе и Виталию. Это обернулось последствиями на другой же день.

22

Женя Шлиман, сидевший точно напротив своего друга и врага, заранее торжествовал.

Футболисты «Энергии» вышли на поле, как гладиаторы на арену, куда должны выпустить свирепых львов, и во взглядах, которые они обращали в сторону сидящего на центральной трибуне Димы Орловского, читалось: «Ave, Caesar, morituri te salutant!».

Публики собралось много – чуть не всё взрослое население Чихова.

Татьяна, конечно, не пошла и сыновьям велела не ходить.

– А мы и не собирались, – сказал Толик, – мы на пруды рыбу ловить!

И, уехав на велосипедах, они окольными путями пробрались к стадиону, бросили велосипеды в кустах, а сами полезли на трибуны известным путем: через гаражи на дерево, с дерева по толстым веткам подобрались к забору, а дальше уже пустяки.

Вся чиховская милиция, конечно, тоже присутствовала – редкий случай, когда долг совмещается с интересом.

Харченко слушал, как шумят трибуны, видел это нетерпеливое многолюдье, понимал, что ждут героя – Гену Колычева, не зная, что он никакой не Гена и никакой не Колычев.

Он сказал стоявшему рядом Лупеткину:

– Вот тоже… Тут вкалываешь, работаешь головой с утра до ночи – и спасибо никто не скажет. А этот ногами чего-то такое сделал – полный восторг.

Лупеткин не согласился с начальником:

– Не просто ногами… Талант нужен!

– А для нашей работы таланта не надо?!

Харченко обиделся.

Но вдруг лицо его просветлело. Он направился в помещение стадиона, где одевались, готовясь к матчу, футболисты.

– Куда это вы? – остановил его помощник Везухова. – Нельзя!

– Мне можно, – отстранил его Харченко.

Он подошел к Гоше, дружески улыбнулся ему, протянул руку. Тот приподнялся, пожимая ее, и Виталий шепнул ему на ухо:

– Не Гена ты, Гоша. Мне ответ на запрос пришел. Отойдем.

Виталий отвел Гошу в сторонку и показал ему ответ из Москвы и фотографию.

Гоша долго разглядывал, а потом растерянно спросил:

– А как же? Но я же… Я играю же!

– Мало ли кто играет. Пару раз хорошо сыграть и я могу, – объяснил Виталий.

И ушел, отмщенный.

23

Игра началась.

«Тайфун» действовал по уже наработанной за последние игры схеме: любыми способами пихать мяч вперед и, как только появляется малейшая возможность, передавать Гоше, который по обыкновению маячил у чужой штрафной, закрываемый сразу тремя игроками «Энергии». Но вот один из них упал, второй об него споткнулся, а третий слегка зазевался – как раз когда Гоше послали мяч. Гоша остановил его – правда, не так ловко и четко, как обычно, примерился, ударил… Мяч пролетел метрах в десяти возле ворот.

Что ж, со всеми случается.

Но вот и второй раз попал мяч к Гоше. Он размахнулся – и ударил почему-то не по мячу, а вонзил ногу в газон, да еще и упал от этого.

Трибуны выли и свистели.

«Энергия» приободрилась и на 38-й минуте вколотила «Тайфуну» гол.

Дима плясал на трибуне и показывал Жене кукиш.

Но на 43-й минуте вражеский игрок скосил Гошу в штрафной.

Дима уныло сел. Два промаха форварда «Тайфуна» его не успокоили. Наоборот, раздосадованный этими ошибками, большой футболист несомненно сейчас реабилитируется.

Гоша поставил мяч на отметку, отошел.

И, как уже с ним было, увидел предвидящим мысленным зрением: мяч летит влево. Мимо ворот.

Гоша тряхнул головой, прогоняя дурман, разбежался, глядя в правый верхний угол.

Вратарь, видевший матч с «Чихалты», не знал, что и думать.

И, как его коллега, принял верное решение: поверить наглости бьющего и прыгнуть именно туда, куда он целится.

И он прыгнул – и напрасно: Гошина нога крюком зацепила мяч и послала его не просто влево, а чуть ли не параллельно линии ворот, на трибуны.

Что тут началось!

Рев, свистки, на поле летят бутылки, огрызки, банки из-под пива…

Везухов надсадно кричит:

– Вон с поля!

Дима танцует на трибуне.

Женя сидит, окаменев.

Гоша побрел к краю поля.

– Чтобы я тебя никогда не видел! – с предсмертным хрипом налетел на него Везухов, сдирая с Гоши форму.

Гоша некоторое время тупо сидел в раздевалке. Потом поплелся в гостиницу. Там администраторша сказала ему, что он выписан. И без документов не положено вообще.

24

Ночью Татьяна проснулась не столько от звуков, сколько от какого-то предчувствия.

Нехорошо поташнивало в сердце.

Но, прислушавшись, различила и звуки: странные, откуда-то со стороны сарая.

Встала, накинула халат, вышла из дома.

В сарае кто-то всхлипывал и бормотал.

Она открыла дверь.

Гоша стоял на кровати, спиной ко входу, привязав к балке веревку, готовился всунуть в петлю голову.

– Ты что это делаешь, паразит? – спросила Татьяна.

Гоша вздрогнул, обернулся. И закричал:

– Моя жизнь, что хочу, то и делаю! Не подходи!

И утер из-под носа слезы, смешанные с соплями.

И опять показался он Татьяне не мужчиной, а подростком: так подростки широко разевают рот, когда кричат в обиде или злости – гораздо шире, чем нужно для издавания звуков. И руками нелепо махал. И хлюпал.

– Успокойся! – прикрикнула Татьяна.

– Все равно повешусь!

– А я против? Только почему здесь? Ты мне детей до смерти напугать хочешь? Хочешь, чтобы милиция приехала? Чтобы меня подозревали?

– Отойди!

– Да не подхожу я!

– Всем все равно! – кричал Гоша. – Что я живу, что сдох! Никому я не нужен! Никто меня не ищет! Повешусь – тогда вспомните!

– Кого?

– Меня!

– Кого тебя? Я вот понимаю, повесится какой-нибудь, допустим, Иван Петрович Иванов, – вслух размышляла Татьяна. – Все говорят: Иван Петрович Иванов повесился. Жалеют. Потому что понятно, о ком речь. А ты повесишься, спросят – кто повесился? Да шут его знает. Как бы никто. То есть и жалеть некого.

– Что я, и повеситься теперь не могу? – с истеричным привизгом завопил Гоша.

– Можешь. Но ты стань человеком сначала.

– А я не пробую? Я вон в футбол играл лучше всех! А этот мне говорит: ты не тот, а опять неизвестно кто! Сбил мне всё настроение! В одну минуту разучился!

– Не футболист, значит? Я почему-то так и думала. Вот что, Гоша. Ты слезай. Веревка от тебя никуда не уйдет. Я ее сберегу и даже намылю, чтобы тебе легче было, когда захочешь. А пока – поживи еще чуть-чуть. Может, еще разберемся.

– Да, разберешься тут, – хлюпал Гоша, но уже успокаивался. А вскоре совсем затих. Сел на постель и угрюмо сказал:

– Есть охота.

25

После этого он перестал выходить со двора: стеснялся людей, своего конфуза.

Толик и Костя дичились его: мальчишки задразнили их за позор постояльца (а как сперва им завидовали!).

Гоша возился в теплице и, похоже, целиком ушел в это занятие.

Молчал целыми днями.

Иногда стоял и смотрел перед собой, словно что-то вспоминая или, напротив, забыв остатки того, что знал.

Очнувшись, продолжал свои мелкие дела.

Татьяна, в общем-то, была этим довольна, хотя иногда посматривала на Гошу не то с досадой, не то с печалью. Не понять. Да она и сама не понимала, чего бы ей от Гоши хотелось. Пожалуй, даже и ничего – но это-то и печально…

…Я с детства не люблю подвигов и рассказов о них. Меня это даже беспокоило, я считал себя натурой не романтичной, без полета. «О смелый Сокол, пускай ты умер, но вечно будешь живым примером…» – не помню точно, как там по тексту. О том, что, дескать, лучше один раз прижать врага к истерзанному сердцу, чтобы он захлебнулся твоей кровью, чем всю жизнь греться ужом на солнце и плодить никчемных ужат. Хотя, между прочим, и сокол, и уж – хищники, и в крови врага, пусть холодной, лягушачьей, уж толк знает не меньше.

Не вдохновляло меня это. Я как-то не по-детски считал, что человек рождается жить, а не быть примером. Вот если вся жизнь – пример, тогда хорошо. Даешь ежедневно стране угля, мелкого, но много, а не упираешься, как стахановец, один раз для рекорда – ну, и чем это не подвиг? Стаханов поехал получать орден и автомобиль, а ты, между прочим, остался работать, кайлом махать. Или сваи крепить в забое для будущего стахановского нового рекорда…

Нет, я понимал: красота подвига, величие, миг, озарение… Но книг про пионеров-героев, про разведчиков и про войну все-таки читал очень мало, а тянуло к тем, как я уже неоднократно и нудно рассказывал и еще повторю, где человек помаленьку, кропотливо и медленно создает целый мир. Как Робинзон, как герои «Таинственного острова». Меня восхищали подробные и тщательные гравюры-иллюстрации, что были в этих старых книгах: каждая доска, каждый столбик в жилище Робинзона и обитателей таинственного острова казались гладко и ровно оструганными и прилаженными.

Потом я понял, что в человеке, даже когда он живет совсем один, сохраняется эстетическая потребность окружить себя не только удобными, но и по возможности красивыми вещами. Пусть их никто не видит. Из этого я сделал далеко идущие выводы, но о них в другом месте, в другой, быть может, книге. (В частности, вопрос вопросов: будет ли человек писать стихи на прибрежном песке, если их через полчаса смоет прилив и никто не прочтет? Всю жизнь мне казалось: не будет. А теперь вот сомневаюсь…)

Но наша история правдива, поэтому придется рассказать о подвиге, который совершил Гоша, хоть и выглядит этот подвиг банальным, можно даже сказать – типовым.

Толик и Костя, шныряя на велосипедах по окрестностям, нашли картонный ящик. Открыли, увидели разноцветные трубочки.

– Фейерверки, – догадался Костя.

– Кто их выбросил? – поразился Толик людскому идиотизму.

– Новый год давно прошел, а они, наверно, испортились.

Решили поджечь, но с собой не оказалось ни спичек, ни зажигалки.

Отвезли ящик домой, а там мать. Загнала ужинать.

Спрятали в сарае, пошли есть.

Ели наскоро, елозя и переглядываясь.

Озабоченная Татьяна ничего не заметила. Она говорила с Гошей о делах. Опять о машине.

– Если бы опять «москвич» восстановить… Он так и лежит у речки… Может, посмотришь?

– Не уверен, что разбираюсь.

– И раньше не разбирался, а потом научился.

– Да? Ну, можно посмотреть…

Толик и Костя выскользнули.

Пошли в сарай. Хотели вынести, но Толик сказал:

– Мать увидит. Давай тут одну попробуем подожгем?

– Крышу подпалим, если полетят.

– Да они и не полетят еще, может! Испорченные же!

Костю довод брата успокоил. Зачем поджигать трубки, если не будет эффекта, он не подумал.

И первые несколько штук действительно не сработали.

Тут Костя обратил внимание, что в некоторых есть шнур.

– Дергать надо, а не поджигать! – догадался он.

И дернул.

И зашипело… И взорвалось.

Ребята не пострадали, успели отпрыгнуть в угол, когда появились первые искры, но тут взорвалась еще одна хлопушка, за ней другая…

– Что-то светло как-то на улице… – глянула Татьяна в окно.

И, охнув, выскочила во двор.

Выскочил и Гоша.

Сарай полыхал внутри, пламя уже пробивалось сквозь доски наружу.

Слышно было, как кричат Толик и Костя.

Гоша смотрел остекленевшими глазами, в которых плясали блики огня.

Татьяна металась, невнятно крича, и вдруг, закрыв лицо локтем, бросилась к сараю.

Но Гоша ухватил ее за руку, отшвырнул, стащил со стоявшего неподалеку чучела старую телогрейку, обмотался и побежал в огонь.

Из распахнутой двери полыхнуло, но он все же бросился вперед – прыжком, будто в воду.

Татьяна тихо выла, сев бессильно на траву.

И тут же вскочила, чтобы помочь: Гоша тащил под мышками орущих Толика и Костю.

Она осматривала детей, тискала, проверяла, всё ли цело, целовала и давала затрещины.

Не сразу обратила внимание на Гошу.

Тот сидел у забора с лицом цвета пасмурных сумерек, с закрытыми глазами.

– Гоша! – бросилась к нему Татьяна. – Гоша, ты опять?

Хлопнула его по щеке, потрясла за плечи.

Гоша открыл глаза. Посмотрел на Таню, на детей. Прикрылся рукой, чтобы не светило догоравшее пламя.

– Вы кто? Где я?

Часть 3

1

Татьяна умыла и переодела чумазых, но, к счастью, совершенно целых детей (у Кости только ресницы опалились на одном глазу, и глаз стал странно голым, над чем Толик очень потешался), а потом отправила спать.

– Объясните, пожалуйста, в чем дело? – попросил Гоша, и по тону его вопроса, по тому, что он не начал разговор при детях, по глазам его, очень изменившимся, растерянным, задумчивым, не таким суетливым и шныряющим, как раньше, Татьяна поняла, что он очнулся опять другим человеком.

Предстояло теперь выяснить, каким.

– Вы сами-то что помните?

– Ничего.

– Меня не помните?

– Нет. А должен?

– Вы вообще-то довольно давно здесь живете.

– Почему?

– Пришли сюда без памяти. И тут уже второй раз ее теряете.

– И за это время ничего не выяснилось?

– Нет.

– А что у меня с собой было?

– Да ничего, – слукавила Татьяна, успокаивая себя мысленно, что рано или поздно скажет правду. – Билет только самолетный на фамилию Мушков.

– Мушков?

– Не вспоминаете?

– Нет… А где я нахожусь?

– Город Чихов, Московская область.

– Чихов, Чихов… Я что-то предпринимал, чтобы вспомнить, кто я?

– Да не особенно…

И долго они еще разговаривали. Татьяна рассказала Гоше, каким он был сначала и каким потом. Факт воровства не скрыла, выразив надежду, что это случайность, которая никогда не повторится. Хорошо хоть деньги вернул. Футболистом еще побыл короткое время в местной команде, и успешно, но успехи быстро сошли на нет.

О том, как Гоша собирался закончить короткую футбольную карьеру и саму жизнь, Татьяна решила не рассказывать. Память потерять в этом пункте ему даже неплохо.

Гоша становился все печальнее, все задумчивее.

– А привычки проявились какие-то? Мне вот кажется, что я курить хочу. Я курил?

– Да нет почти, – рискнула Татьяна. – Попробовали и бросили.

– И правильно. Гадость. Да… Неприятно…

– Ничего, – утешила Татьяна. – Понемногу всё вспомнится. Вам только от огня подальше. А то что получается: вы вспоминаете, вспоминаете, начинаете опять человеком становиться… То есть вы и так человек, но вы понимаете, да? И вдруг – хлоп – и снова полный ноль.

– Да нет, не ноль, – не согласился Гоша. – Если бы ноль, была бы пустота.

– А у вас что?

– Давит что-то, – Гоша приложил руку к груди.

– Это вы легкие обожгли, – сказала Татьяна. – Или еще при стенокардии так бывает, у моего папы так было. К врачу бы сходить. Мы, кстати, ходили уже к одному. К психиатру. Дельный человек. Думаю, еще бы вам к нему надо – пусть сравнит.

– Пусть, – кивнул Гоша, которого слово «психиатр» ничуть не оскорбило, не то что Гошу прежнего. – А давит, Татьяна, не знаю, как по отчеству…

– Да мы так обращались. Таня – Гоша.

– Почему Гоша?

– Ну, решили так. Что давит-то?

– Давит какое-то… Воспоминание, что ли… Но такое, которое я не могу вспомнить… Не знаю, как объяснить…

– Поняла, – догадалась Татьяна. – Это всё равно как помнишь, будто что-то забыл, а что именно забыл – не помнишь.

– Да. Ощущение, что я обязан вспомнить что-то очень важное… Очень…

– Хорошее?

– Не уверен, – признался Гоша.

2

На другой день Татьяна и Георгий (она стеснялась почему-то теперь называть его Гошей) пришли на прием к психиатру Кобеницыну.

Тот был рад видеть интересного пациента.

– Как ваши дела?

– Плохо, – ответила за Георгия Татьяна. – Только начал в себя приходить – случился пожар, опять память отшибло.

– Надо же! – невольно обрадовался Кобеницын такому занятному обстоятельству, но тут же сделал серьезное профессиональное лицо. – Значит, огонь вам противопоказан!

– Да мы уж и сами поняли… – сказала Татьяна.

– А с общей памятью как сейчас? – спросил Кобеницын Георгия. – Не касательно вашей личности, а окружающего мира? Прошлый раз вы оперировали ограниченным набором бытовых понятий. Как сейчас? Кругозор не расширился?

– Не могу оценить: не помню, каким он был раньше.

– Это верно. Ну, к примеру: что такое… – Кобеницын подумал, чем бы озадачить для начала. И выдал из своей области, но доступное и другим образованным людям: – Что такое экстраверт?

– Человек, открытый отношениям с другими людьми. А интроверт, наоборот, закрытый человек, – легко и спокойно ответил Георгий.

– Надо же, – покачала головой Татьяна. – Первый раз такие слова слышу. Интересно, а я-то кто?

Кобеницын усмехнулся:

– Сам о себе человек не всегда правильного мнения.

Татьяна возразила:

– А кто же тогда правильного? Я просто не пойму, как можно определить? Открытый – закрытый… А если я для одних открытая, а для других закрытая?

– Это тонкости, мы о другом.

И он продолжил беседу с Георгием.

Довольно быстро выяснилось, что Георгий обладает кругозором намного шире среднего. Разбирается в политике, как внутренней, так и международной, в общественной жизни, в спорте. А также в литературе и искусстве – назвал имена художников Репина, Левитана и Дали и довольно много писателей из школьной программы и даже современных, о которых психиатр и слыхом не слыхивал. Он знал всё, о чем спрашивал Кобеницын, и явно мог бы сказать больше, если бы Кобеницын спросил, но врача ограничивал собственный кругозор, имевший ощутимые пределы из-за молодости и специализации, на которую он потратил годы учебы и практики.

Тем не менее Кобеницын копнул вглубь, пытаясь понять, что Георгию известно лучше, что ему ближе, и, исходя из этого, определить приблизительно его профессию или род занятий.

– В автомобилях разбираетесь? Карбюратор от инжектора отличите?

– В общих чертах.

– Финансы? – наугад спрашивал Кобеницын. – Сальдо, баланс, авизо, кредит, депозит, – перечислял он, сам не понимая значения половины слов.

– Сомневаюсь.

– Компьютеры? Софт, драйвера, инсталляция, утилиты, – пугал он Георгия терминами, которыми морочил его три дня назад юный и самоуверенный спец, вызванный для починки кобеницынского старенького компьютера и цедивший эти слова с убежденностью, что не знать их может только детсадовский малец (это Кобеницына, конечно, уязвило, вот он мимолетно и отыгрался на другом – впрочем, без злорадства).

– Слышал что-то.

Кобеницын спрашивал долго, составляя список и отмечая отрицательные ответы минусами, неопределенные галочками и более или менее утвердительные – крестиками. Все крестики оказались проставленными возле областей, которые, к сожалению, не позволяли идентифицировать профессиональную принадлежность Георгия, так как в этих областях каждый человек считает себя знатоком, то есть: политика (особенно внешняя), спорт, телевидение, здравоохранение. Георгий знал обо всем понемногу, но вразброс, отрывочно, без системы.

– Между прочим, – сказала Татьяна, – он когда болел, он во сне на немецком языке свободно говорил. И на английском, кажется.

– Так-так-так! – оживился Кобеницын. – А ну-ка, попробуйте!

– Ихь хайсе… Штрассе… Шпацирен… – неуверенно сказал Георгий.

– Так! А по-английски?

– Ай хангри… Еллоу субмарин…

– Во сне у тебя гораздо складнее получалось! – заметила Татьяна.

– Объясню! – воскликнул Кобеницын торопливо, словно опасался, что объяснит кто-то другой. – Мы за свою жизнь получаем огромное количество информации, но она хранится в пассивной памяти! То есть мы не помним того, что знаем!

– Как это? – не поняла Татьяна.

– Очень просто. Вы какой язык в школе учили?

– Немецкий.

– Читаете, разговариваете?

– Да ни черта.

– Вот! Но вы же учили слова и целые тексты!

– Само собой. Иначе как бы я четверку получила в аттестате? Я хоть и в деревне училась, но у нас школа самая большая в районе, учителя серьезные.

– Следовательно, все эти слова и тексты в вас есть! Они заложены, но не работают. Известны случаи, когда человек под влиянием шока вдруг начинал абсолютно свободно говорить на том же немецком или английском языке! И никакой фантастики – просто из его пассивной памяти высвободилось то, что он знал!

– А в футбол вот он играть вдруг начал, это как? – спросила Татьяна.

– И хорошо? – Кобеницын совершенно не интересовался футболом, и события, связанные с триумфом и падением Гоши-футболиста, ему не были известны.

– Очень хорошо. Это не по-немецки говорить, это же навыки иметь надо, правильно?

– Да, – задумался Кобеницын. – С другой стороны, теоретически можно допустить, что любой, кто хоть раз смотрел футбол, может заиграть в него, как чемпион мира. Если ему внушить, что он чемпион. Известны случаи, когда под гипнозом люди на рояле начинали играть, хотя до этого только и знали про рояль, что клавиши черные и белые и что их много, – похвастался Кобеницын своим остроумием.

– Но я ведь не под гипнозом, – напомнил Георгий.

– Верно. У вас получается какой-то… синдром Феникса! – сделал открытие Кобеницын. – То есть попадаете в огонь – и заново возрождаетесь. Но не таким же, а новым. Сначала вы были совсем как ребенок, потом у вас был пубертатный период, переходный, а теперь вы явно взрослый человек! То есть вы за короткий период проходите все этапы человеческой жизни.

– То есть он следующий раз может стариком очнуться? – спросила Татьяна.

– Вряд ли. Но вы в любом случае, если что, сразу ко мне!

Проводив пациента, Кобеницын начал делать записи в истории болезни. Он чувствовал возбуждение и подъем. «Синдром Феникса» – отличный термин, да и само явление достойно внимания, тут материала не на кандидатскую, а на докторскую может хватить – если найти еще два-три подобных случая.

(Потом, дома, он перерыл ревниво все имеющиеся книги, отыскивая, не открыл ли кто уже это явление. И убедился – никто не открыл, он будет первым!)

А Георгию и Татьяне опять, как в прошлый раз, встретилась на выходе Лидия.

– Что-то вы зачастили! – сказала она вполне любезно и приветливо. – А я вот анализы сдаю, сахар в крови обнаружили. Что ж тут делать, значит, сладкая я женщина! – улыбнулась Лидия. И пошла дальше.

– Я ее знал? – спросил Георгий.

– Подруга моя.

– Какая-то… Приторная какая-то женщина.

– Да? А тебе нравилась.

Георгий испуганно обернулся, Татьяна рассмеялась:

– Да нет, ничего такого не было!

3

После поликлиники Георгий выразил желание пойти в милицию и подать заявление – в письменном или устном виде, как примут.

– Не боишься? – спросила Татьяна. – Вдруг ты был вор, убийца, насильник? Тебя ищут – а ты сам явишься.

– Вряд ли, – усомнился Георгий. – Что-то не чувствую я в себе ничего такого. А если вдруг окажется – пусть. Лучше быть виновным, чем никем. Неужели не понимаешь?

– Да понимаю, – сказала Татьяна, хотя считала, что ни в милицию, ни в налоговую инспекцию, ни в иные прочие государственные органы не надо ходить, пока не позовут. Или в случае крайней нужды. Она ко всему так относилась. В той же поликлинике или больнице не была лет десять. Пойдешь – тут же найдут какую-нибудь болезнь. Бывает, конечно, прихватит слегка то там, то здесь. Или простуда, грипп. Но Татьяна знала только два лекарства, которыми лечила все: анальгин и аспирин. Ну, и мед, конечно, и всякие травы.

В милиции их принял, естественно, Харченко.

Татьяна рассказала о том, что случилось.

– Ловко! – воскликнул лейтенант. – Людям весь футбол испортил – и забыл! Денежки слямзил – тоже забыл! Красота.

– Про то, что деньги украл, не доказано! – тут же возразила Татьяна.

– Ладно, – учел ее мнение Харченко, – спросим по-другому: о том, что тебя подозревают в краже, помнишь?

– Нет, – сказал Георгий. – А мы с вами были близко знакомы?

– С какой это стати? – Лейтенанта даже обидело предположение о близком знакомстве.

– Просто вы меня на «ты», хотя значительно моложе меня, вот я и подумал…

– А как же тебя еще? Ты бомж натуральный, да еще без памяти!

– Я без памяти, но я не бомж, – возразил Георгий. – И если мы не были близко знакомы, потрудитесь говорить вежливо со мной, как со старшим. К тому же вы на службе.

Он сказал это мягко, спокойно, но Харченко разозлился.

– Без вас знаю, что на службе!

(Но на «вы», отметила про себя Татьяна.)

– Удобно устроился! – продолжал лейтенант защищаться с помощью нападения. – Украл – забыл! А потом убьем кого-нибудь – опять забудем! Мне бы так! Тут скажешь что-нибудь не то или обидишь кого случайно – мучаешься, переживаешь, – посетовал Харченко на свой гуманизм. – Совесть ест, ночей не спишь! – преувеличил он, ибо сном как раз отличался, по выражению его матери, убойным – пока не выспится, хоть по лбу палкой стучи, не встанет. – Счастливая жизнь!

– Не вижу ничего счастливого, – сказал Георгий. – Человек должен нести ответственность за свои поступки.

Харченко хмыкнул. Слова Георгия один в один совпадали с главным милицейским постулатом о неотвратимости наказания, но лейтенант никогда еще не встречал человека, который сделал бы этот постулат принципом жизни. Что ж, если у этого неопознанного гражданина, явившегося в новой ипостаси, есть странное желание нести ответственность (да еще не зная, за что!), надо пойти ему навстречу!

– Хорошо. Я новый запрос пошлю. Я раньше на Мушкова посылал, на Колычева посылал, а теперь поступим по-другому: пошлю твою фотографию.

И направил их к штатному фотографу, который, однако, оказался занят и велел прийти завтра. Или послезавтра. Татьяна догадалась, дала ему пятьдесят рублей, и он нашел свободную минутку, снял Георгия.

4

Георгий маялся – очень хотел что-то делать, но не понимал что.

– Займись теплицей. Или дом попробуй подремонтировать, – предложила Татьяна. – Вдруг тебе будет интересно?

Георгий занялся.

И у него все пошло на лад. В сарае были целые штабеля кровельной жести, досок, кирпичей, которые отец Валеры, человек, в отличие от сына, дельный, приготовил для ремонта, но помешала болезнь.

Инструменты тоже нашлись.

Георгий за несколько дней привел дом в порядок, заменил все гнилое и старое, а потом покрасил и крышу, и стены краской, которую купила Татьяна – из своих денег, долларов не трогая.

– Забор у тебя какой-то… – сказал Георгий Татьяне. – Кривой.

– А чего ему прямым быть? Забор и есть забор, лишь бы стоял. Нет, если хочешь, поставь новый.

И Георгий поставил.

Ему никто не мешал: соседка Обходимова молча дивилась, а Кумилкин игнорировал, не испытывая тяги к контакту с человеком, который гробит жизнь на бессмысленное благоустройство в то время, когда надо решать коренные вопросы. К тому же Георгий его не замечал, будто не был знаком, это обижало.

Потом, походив по саду, Георгий взял тележку и отправился в карьер. Вернулся со щебенкой. В саду крошил ее до полной мелкости и усыпал ею дорожки. Сделав несколько рейсов, весь сад испетлял красивыми белыми дорожками. Костя и Толик сперва помогали, и даже с увлечением, но соскучились, умчались на пруды.

Таня, вернувшись с работы, одобрила:

– Вот спасибо! А то как дождь, ноги из грязи не вытащишь!

Георгий на этом не успокоился. Взял да и вырыл лопатой колодец, смастерил для него деревянный сруб. И поднялась вода! И оказалась замечательной, гораздо лучше городской хлорированной из колонки.

Дважды инвалид Одутловатов не утерпел, пришел посмотреть, долго стоял над колодцем и, не догадавшись сам, спросил:

– А зачем? Колонка же рядом.

– Тут вода лучше, – объяснил Георгий. – А что, у других жителей колодцев нет?

– Ни одного. Тут никто никогда их не копал.

– Почему?

На этот вопрос Обходимов не нашел ответа. Вернее, считал, что первым ответом исчерпал тему: потому и не копали, что до них никто не копал!

Георгий приладил к колодцу электромотор (нашелся в сарае запасливого отца Валеры), пустил воду ручейком в сад.

Маленький прудок выкопал – не купаться, а декоративный. Притащил камни, валуны, насадил травы. И мостик соорудил из небольших бревен. С перильцами. Беседку старую свалил, поставил новую, покрасил.

В общем, навел в саду необычайную красоту, которая Татьяну даже слегка напугала:

– Люди подумают – денег у Таньки невпроглот, устроила тут парк культуры и отдыха!

– Так ничего же не стóит! – удивился Георгий.

– А поди ты, объясни им!

5

Но и этого мало было Георгию. Дом и сад стали хороши, но окрестности были гадки: улица Садовая никогда не знала ни асфальта, ни щебня. Колдобины, непросыхающие лужи, мусор и помойные озера: жители привыкли избавляться от бытового отброса простейшим способом – кидая и выливая через забор.

Георгий не спеша начал возить на улицу щебенку. Казалось бы, дело долгое, трудное. Но – одна тележка, другая, десять, один день, другой, третий – и уже вся улица у дома Татьяны засыпана, утрамбована, хоть езди, хоть гуляй, хоть даже танцуй. Но остальное протяжение улицы стало казаться еще грязнее. Поэтому Георгий, ухлопав неделю, засыпал ее всю, благо недлинная – дюжина домов.

Не обошлось без неприятностей. Одинокая злая бобылка Гаврина смотрела, смотрела из окна, вышла на крыльцо и заорала:

– Ты чего тут копаешься у моего дома? Я тебе разрешила?

– Это общественная территория, – ответил Георгий.

– Общественная! А у общества ты спросил?

– Так всем же хорошо…

– Хорошо, не хорошо – за людей не решай, понял? И заканчивай давай тут!

– Да я уже почти закончил…

Другие, хоть на словах и одобряли (чиховцы, как и прочие люди, предпочитают казаться разумными и добрыми), но втайне тоже сердились. Во-первых, человек, в считаные дни доказавший им, что они годами и десятилетиями жили по-свински, считая обустройство улицы неподъемным делом, их этим самым обидел. Во-вторых, помои лить в ямы и ухабы было сподручно и естественно, на белой же щебенке слишком все видно, приходится тащить в другие места. Они сперва утешали себя тем, что Георгия, наверно, коммунальная власть наняла за деньги, но, когда узнали, что он все сделал даром, обиделись окончательно.