Текст книги "Жили по соседству"

Автор книги: Алексей Шубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Пусть и о резцах заодно расскажет! Председатель поднимается и дает справку, от которой темная история с резцами становится еще темнее.

– Пропажа резцов к Карасеву прямого отношения не имеет. О ней поговорим потом... Предоставляю слово товарищу Карасеву.

Леонид проходит к столу и поворачивается лицом к собранию.

– И то и другое обвинение признаю правильным: и руку поранил, потому что перед тем выпил, и корреспондента обидел.

Такая краткость никого не устраивает.

– Да ты по порядку расскажи, как было... Карасев рассказывает обо всем самыми простыми словами с честной откровенностью.

– Молодец! – шепчет Голованов Татарчуку. – Так рассказывает, что и вопросов не будет.

И верно. Вопрос находится у одного Веревкина.

– Сколько ты выпил-то? – деловито интересуется он.

Раздается смех. Веревкина два раза обсуждали за -пьянку. С него еще не снят последний строгий выговор с предупреждением.

– Граммов полтораста водки и две бутылки пива, – добросовестно отвечает Леонид.

– Подходяще! – тоном специалиста оценивает Веревкин. По его тону нельзя понять, хвалит он или порицает. Снова смех, реплики:

– Завидно, Веревкин?

– Тебе бы мало было!

Председатель стучит карандашом по стакану.

– Есть еще вопросы?.. Вопросов больше нет. Кто просит слова?

Полуминутное молчание, которое кажется очень долгим. Потом движение.

– Слово предоставляется комсомолке Пономаревой. Черноокая Любочка не очень строга. Первый проступок Карасева она склонна оправдать почти целиком.

– Он с самого начала сказал корреспонденту, что не хочет, чтобы о нем писали. Это дело его совести. Я считаю даже, что он проявил скромность... Ну, а тот продолжал приставать с вопросами и помешал ему работать. Тут всякому досадно станет. Конечно, Карасев зря погорячился, но ничего страшного нет.

Ко второй провинности Леонида Люба подходит много строже, расценивая ее как проявление большего общественного зла.

– Многие наши ребята считают пьянство чуть ли не подвигом. Вот Веревкин... Вышел на работу пьяным, получил строгий выговор, а сейчас сказал так, будто одобрил Карасева. Должно быть, мы подошли к нему слишком мягко...

– Мы сейчас не Веревкина обсуждаем.

– Я на его выходку отвечаю. Да и про Карасева скажу. Он хороший производственник и общественник, пользуется у товарищей авторитетом. Если он станет выпивать систематически, то и его друзья могут последовать такому примеру. – Строгий взгляд в сторону Татарчука. – Я этого вовсе не хочу. Поэтому предлагаю осудить пьянство и на производстве, и везде...

– Что ты предлагаешь в отношении Карасева?

– Ничего. Я только говорю, чтобы пьянки больше не было!

Нанеся удар зеленому змию, Люба Пономарева садится. Но дело она сделала: собрание оживилось. Некоторые находят, что к грубости Леонида в отношении корреспондента она отнеслась слишком снисходительно. В выступлениях комсомольцев все чаще и чаще звучит слово "выговор". Из участников собрания девяносто процентов – друзья и приятели Леонида, но вот что удивительно: те, кто лучше всех его знает, самые близкие друзья, молчат!

– Поступило предложение вынести Карасеву выговор. Будут ли другие предложения?.. Ты хочешь что-то сказать, Голованов?

Весельчак Голованов в нужные минуты умеет быть серьезным. Он пользуется немалым авторитетом, с его мнением считаются все. Что-то он скажет? Его речь очень коротка.

– Карасев виноват, этого он не отрицает и сам, но мы с самого начала сделали ошибку, смешав в одну кучу два его проступка. Грубость в отношении представителя печати, по-моему, заслуживает, чтобы мы поставили Карасеву на вид недопустимость таких выходок. Это будет правильно! А насчет выпивки и аварии, я думаю, мы вообще не можем налагать на Карасева никакого взыскания. Два раза наказывать нельзя, а Карасев на три месяца лишен прав водителя. Да и хворать ему три недели было не сладко...

Вопрос о взыскании сразу принимает другой оборот. Сам председатель улыбается.

– Но подожди, Голованов, мы же уже обсудили и, следовательно, должны принять решение?

– И примем: за грубость поставить на вид, а по второму пункту запишем так: "Принимая во внимание, что на Карасева наложено соответствующее взыскание административными органами, ограничиться предупреждением".

Леонид уже смирился с мыслью о выговоре (он скоро сумел бы добиться его снятия!), но в эту минуту он готов расцеловать Голованова. И не одного Голованова, потому что все, почти все довольны внесенным предложением! Даже присутствующий на собрании начальник цеха,

– Кто за предложение Голованова? Лес рук

– Кто против?

Трое. Куликовский, его дружок Голышев и... Татарчук?

– Ванька, ты чего руку поднял? За что голосуешь?

– Понятно, за Голованова.

– Тогда опусти!

Татарчук так засмотрелся на Любочку Пономареву, что, проголосовав за предложение Голованова, забыл опустить руку.

– Перекур!..

– Есть предложение сделать перерыв на десять минут.

4.

– Переходим к вопросу о поведении комсомольца Куликовского. Куликовский, ты слушаешь?

Вопрос председателя не лишен основания. Куликовский разговаривает с Голышевым, делая вид, что все происходящее на собрании его мало интересует.

– На завод поступило заявление трех комсомолок, работниц фабрики "Плюшевая игрушка" Зинченко, Сысоевой и Волковой... Письмо такое, что, говоря по правде, не скоро поймешь, в чем дело... По поручению бюро с Зинченко, Сысоевой и Волковой беседовали наши комсомолки Дьякова и Пахомова. В общем речь идет о бытовом разложении: всем трем девушкам Куликовский обещал на них жениться...

Шум, смех. Голос Веревкина.

– Я всех их знаю... Дуры!

Председатель так колотит карандашом по стакану, что едва его не разбивает. Один Куликовский остается спокоен. Он картинно встряхивает длинными волосами и насмешливо всех осматривает. Когда шум и смех немного стихают, он говорит:

– Позвольте мне дать объяснение. Я понимаю, конечно, что некоторые всячески стараются выгородить Карасева, а меня за критику утопить, но это мы еще посмотрим... Почем я знаю, может, письмо нарочно написано? Может, девчат подговорили?

Снова нарастает шум, но Куликовский продолжает улыбаться.

– Ты оспариваешь подлинность письма?

– Подлинность признаю, но только очень хорошо понимаю, зачем это сделано. И о чем Пахомова с Дьяковой разговаривали, мне во всех подробностях известно, но только все это ерунда. И обсуждаете вы это письмо напрасно, потому что я его в одну минуту опровергнуть могу.

– Попробуй!

– Очень даже просто.

Куликовский пренебрежительно бросает на стол президиума два письма. Председатель и другие члены президиума читают, и на их лицах отражается полнейшее недоумение. Зинченко и Сысоева, каждая порознь, просят считать их прежнее письмо недействительным. Зинченко жалуется на то. что ее подбила написать Сысоева, Сысоева жалуется на Зинченко. Из писем явствует, что Куликовский им ничего не обещал. Зинченко в своем письме дает ему прекрасную, на ее взгляд, характеристику, именуя его "приятным кавалером".

– Черт знает что такое! – говорит вполголоса председатель и объявляет: Две комсомолки, подписавшие письмо – Сысоева и Зинченко, – отказываются от своих слов. Когда они говорили правду, раньше или сейчас, понять невозможно. Действительно, какая-то ерунда...

– Просто Куликовский пронюхал про их жалобу и каждую улестил, догадывается кто-то, Веревкин укоряет председателя:

– И напрасно ты на меня стаканом звонил. Дуры – дуры и есть!

Куликовский любуется общим недоумением.

– Во всяком случае сейчас разговаривать не о чем! – сознается председатель.

– Нет, есть о чем! – говорит Голованов. – Прошу слова.

Собрание снова принимает деловой характер. Восстанавливается тишина.

– Конечно, обсуждать письмо за тремя подписями по существу мы не можем, да и не наше дело заниматься разбором похождений "приятных кавалеров", но, во-первых, остается комсомолка Волкова, которая от своих слов не отказалась, во-вторых, мы не можем пройти мимо того, что две комсомолки пытались в том или другом письме обмануть комсомольскую организацию. Об этом мы должны сообщить райкому, переслав туда письма. Пусть сначала дело разберет комсомольская организация "Плюшевой игрушки".

Предложение принимается. Может быть, Куликовского и не устраивает, что дело не замято совсем, но он-то пока выкрутился, отвечать не ему, а другим!

– Подождите, товарищи, собрание еще не кончилось... Есть заявление Вали Тарасенко... Куликовский, не уходи!

Немая Валя – любимица всего цеха. Участники собрания насторожились.

– Вот что она пишет... "27 сентября, когда я производила уборку после ночной смены, в цехе было совсем мало народа. В это время комсомолец Куликовский подошел к новому станку, на котором работает Карасев. Он открыл ключом шкаф Карасева и взял оттуда, что – я не рассмотрела. Потом он запер шкаф и пошел по цеху туда, где старые болторезные станки. Там никого не было. Потом он вернулся на свое место, оделся и ушел совсем из цеха. Валентина Тарасенко..." Как всем известно, товарищи, 27 сентября из шкафа Карасева пропали отточенные им резцы... Куликовский, ты взял резцы?

Теперь Куликовский стоял бледный как полотно. Этого он не ожидал.

Прошло полминуты томительного молчания.

– Ну, Куликовский?

Продолжать молчание – значило сознаться. И Куликовский сказал. Худшее из того, что мог сказать!

– Ничего ни у кого я не брал! И если вы будете слушать всяких ненормальных...

Грозный гул не дал ему договорить. Если бы Куликовский хотел нарочно восстановить против себя весь комсомольский коллектив цеха, он не мог бы найти более верного способа, чем оскорбить Валю Тарасенко.

Глаза Вали засверкали гневом, и страшен был гнев бессильной высказаться девушки! Губы ее зашевелились, точно она надеялась заговорить, потом она заплакала громко и горько и, закрыв лицо руками, побежала к двери. Девушки остановили и окружили ее.

В ту же секунду перед Куликовским вырос коренастый Виктор Житков. Лицо его было искажено такой злобой, что Куликовский в страхе отшатнулся. Татарчук успел схватить и оттащить тяжело дышавшего Житкова.

– Брось, Витька!..

Звон стакана был не в силах восстановить порядок. Председатель забарабанил кулаком по столу.

– Товарищи, спокойно!.. Спокойствие, товарищи!.. Слово для сообщения имеет Веретенников.

Постепенно наступила тишина, прерываемая всхлипываниями Вали.

– Куликовский говорит, что не крал резцов, но Валя Тарасенко была не одна в цехе. Около четвертого нового станка находился инженер Назаров, тот, что приехал из Москвы... Он ждал монтажников, а Куликовский из-за станков его не заметил. Назаров тоже видел, как Куликовский открыл ящик Карасева и что-то оттуда взял. Потом Куликовский прошел к болторезным станкам, туда, где стоит большой фикус в кадке и начал что-то закапывать в кадку. Когда Куликовский ушел, Назаров немедленно сообщил об этом мастеру смены коммунисту Ордынцеву. Они вдвоем осмотрели землю в кадке. В одном месте она оказалась взрыхленной. Они раскопали ямку и нашли... вот это.

Веретенников положил на стол тяжело звякнувший газетный сверток.

– Посмотри, Карасев, это твои резцы? Карасев подошел к столу. Конечно, это его резцы! Из дорогого сверхтвердого сплава, они были заточены так, как это делал один только Карасев. На них засохла земля.

– Куликовский, зачем ты это сделал?.. В вопросе Леонида было больше горечи, чем негодования, но может быть это-то и вывело из себя Куликовского, выкрикнувшего:

– Тебе какое дело зачем? Ты мне судья, что ли?

– К порядку! Тише!!! Будем слушать объяснения Куликовского или довольно его признания?

– Довольно!

– Нечего слушать!

– Наслушались его, хватит!

– Выгнать!

Бывали в многолюдном цехе неприятности и мелкие и большие, но, чтобы человек, подобрав ключи, украл из шкафа товарища заготовленный им режущий инструмент, – такого не бывало! Да и резцы были не личным карасевским имуществом, а государственным. А чего стоил простой станка? Поступок Куликовского можно было расцепить только как преступление.

– Исключить из комсомола!

– Судить надо!

– Просить директора выгнать с завода и передать дело в суд!

Говорят, и заяц иной раз кусается. Поняв, что пощады не будет, Куликовский обнаглел.

– Чего орете? Не больно вы мне все нужны. Я и сам уйду.

И, действительно, он пошел к двери, но его остановили.

– Не пускайте его одного в цех! Еще какую-нибудь пакость сделает...

– Плевать мне на ваш цех. Мне только свою одежду взять.

– Татарчук, пойди проводи Куликовского да смотри за ним получше!

Так Куликовский ушел с завода. Уходит он и со страниц повести. Признаться, автор рад, что избавился от него. И читатели едва ли останутся в претензии.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все равно!

1.

Уже четвертый день слушается дело о злоупотреблениях на фабрике "Плюшевая игрушка". Зал наполовину пуст. Даже завсегдатаи суда – публика, падкая на сенсации, – разочарованы. Вместо разоблачения хитроумных многотысячных хищений и красочных описаний кутежей суд кропотливо копается в вопросах технологии. Если бы не строгое официальное обращение "гражданин" и "подсудимый", судебное заседание походило бы на широкое, непомерно затянувшееся производственное совещание. Допрос обвиняемых, а затем свидетелей сводится к подсчету метров, сантиметров, а иногда и миллиметров тканей, к технике покроя заготовок для пошива мишек, котиков, слоников, тигрят, матросиков и танцовщиц. Обвиняемые, все, как один, после каждого вопроса добавляют:

– Все было в порядке: установленный стандарт соблюдался, со стороны контроля претензий не было. Если иногда при раскрое и получались излишки, то они были результатом рационализации...

И снова шел скучный подсчет сантиметров плюша, бархата, шелка, фланели, бумазеи.

Зал, несмотря на середину дня, освещен тусклыми лампами. По окнам непрерывно катятся капли студеного осеннего дождя. Холодно, сыро, неуютно.

На одной из боковых скамей – Лилиан. Она давно уже перестала следить за ходом показаний. Для нее важно одно: там, впереди, в сиреневатом сумраке зала сидит ее отец – самый близкий для нее человек, отдававший ей весь запас любви и (как до ужаса отчетливо понимает она это теперь!) совершавший преступления ради нее... И, что страннее всего, Лилиан пробует найти, но не находит в своем сердце ответной любви к нему. Жалость – есть, но любви – нет...

Сам Сергей Семенович не понимает ни того, что происходит сейчас в зале, ни того, что должна переживать Лилиан. Когда произносятся красивые слова "рационализация", "нововведения", "инициатива", "экономия", он улыбается. Эта улыбка предназначается для Лилиан и означает, что он еще на что-то надеется и хочет, чтобы вместе с ним надеялась она. Он не может понять, что не в словах дело, а в том, что приговор ему уже вынесен. Проходя через коридор, Лилиан слышала, как одна работница говорила:

– Рационализация, экономия! А на проверку – воровство да мошенничество.

Повернувшись и увидев перед собой Лилиан, работница встретилась с ней глазами и... потупилась. Почему? Ведь она была права. Лилиан догадалась: работница пожалела ее, и она, Лилиан, молча приняла эту жалость. И теперь Лилиан сидит под любопытными взглядами всех, выделяясь из массы работниц модным демисезонным пальто и никому не нужной красотой.

Вечером за ней приходит Доротея Георгиевна и уводит к себе. Какой доброй оказалась эта Доротея Георгиевна, несмотря на всю свою безалаберность! Если бы не она, Лилиан забывала бы есть. Она, как умеет, развлекает Лилиан, рассказывая все услышанное за день (кроме того, что говорится о процессе, а о нем говорится больше всего). Правда, Лилиан почти не слушает ее. Когда же Доротея Георгиевна пристает к ней с вопросами, вроде:

– Ты понимаешь, как это ужасно?

Она отвечает:

– Все равно, тетя! Теперь мне все равно.

Пятый день суда.

Снова дождь и дневные сумерки холодного зала.

Только сегодня судебное заседание уже не походит на производственное совещание. Идут прения сторон.

Выступает государственный обвинитель – немолодой, худощавый и, как вначале кажется Лилиан, добродушный. У него голос уставшего человека, и говорит он очень просто. Теперь ни подсудимые, ни обвинители для него не существуют: он обращается к суду. Речь идет о тех же фактах, цифрах и котиках. Можно подумать, что и дело не серьезное, а игрушечное. В довершение всего на столике прокурора стоит слоник – изящная игрушка из серого бархата.

Покончив с перечислением фактов, прокурор делает небольшую паузу.

– Теперь попробуем подытожить факты мелких, на первый взгляд, хищений. Некоторый свет (я говорю "некоторый", потому что следствие было вынуждено ограничиться проверкой документов за три года) на масштаб преступной деятельности подсудимых проливают показания свидетелей и экспертов: за три года было расхищено государственных ценностей на 604817 рублей.

Обвинитель произносит это спокойно, не изменяя голоса, но по залу проносится вздох удивления, кто-то ахает.

– Данные экспертизы охватывают три года, но с самого начала этого срока уже действовал образцово налаженный аппарат расхищения, вся работа которого свидетельствует о накопленном преступниками опыте.

Слово "преступники" прозвучало впервые. Прокурор не сделал на нем ударения, он употребил его как самое обыденное слово, но Лилиан, чтобы не встретиться взглядом с отцом, торопливо опустила голову. И сейчас же снова подняла, потому что в следующей фразе прокурора прозвучала ее фамилия.

– Это не мудрено, если во главе группы преступников стоял такой умный и деятельный организатор и знающий производство делец, как Сергей Семенович Тыкмарев.

Лилиан поймала взгляд отца. Он слегка кивнул головой и... улыбнулся! Он продолжал надеяться... Должно быть, на что-то надеялся и молодой, на вид самодовольный адвокат, защитник Тыкмарева. Время от времени он встряхивал красивыми, зачесанными назад волосами и беззастенчиво разглядывал сидящих на скамьях работниц, Иногда (а это бывало часто) она чувствовала его долгий и бесстыдный взгляд на себе. Это было необъяснимо, но она ненавидела защитника отца!

– Однако Тыкмарев шел другим путем, – продолжал между тем прокурор. Процветание фабрики и сама фабрика была ширмой, за которой скрывалось другое предприятие, призванное служить целям личною обогащения самого Тыкмарева и других пройдох: кладовщика Лаврентьева, закройщика Шопенгауэра, художника Витютина, бухгалтера Грибова, продавцов горпромторга Виноградова и Сироткина. Заметьте, товарищи судьи, что все эти люди десятилетиями работали на своих должностях и пользовались доверием администрации и товарищей.

Подсудимые – трудоспособные и одаренные люди – превратили новаторство и рационализацию в средство личного обогащения. Мы имеем дело со своеобразным явлением "тыкмаревщины". Антигосударственную, антиобщественную сущность ее едва ли нужно доказывать. Группа преступников "работала" по такой схеме: талантливый художник Витютин предлагал новые модели игрушек. Закройщик Шопенгауэр "совершенствовал" раскрой заготовок, выгадывая сантиметры плюша, шелка, бархата и других тканей. В руках кладовщика Лаврентьева сантиметры превращались в метры, в десятки и сотни метров, которые при посредничестве Тыкмарева в качестве "остатков" уходили в базарные ларьки на окраине города, куда редко заглядывает торговая инспекция. Продавцы Сироткин и Виноградов отрезы материалов превращали в деньги, которые делились пропорционально между участниками группы. В некоторых случаях на сцене появлялся бухгалтер Грибов. Подложные документы скреплялись могущественной подписью Тыкмарева. Карандаш художника, ножницы закройщика, счеты бухгалтера, метр продавца, перо заместителя директора фабрики – вот орудия сверхквалифицированного, многолетнего, систематического расхищения государственного имущества! Заметьте, как образцово были подобраны "кадры" этой конспиративной организации. Каждый специалист своего дела, каждый на своем месте, все связаны многолетним знакомством...

Голос обвинителя звучал все громче.

– Передо мной на столе стоит красивая игрушка слоник, модель № 14. Игрушка дорогая, но спрос на нее оказался так велик, что фабрика не смогла удовлетворить заказчиков. Эта игрушка хранит в себе большую уголовную тайну: экспертиза твердо установила, что на этом вот слонике было сэкономлено четыре сантиметра бархата. Выпуск тысячи слоников означает экономию в сорок метров бархата, а выпуск десяти тысяч – экономию четырехсот метров дорогой ткани. 400 метров! Скольких ребят могла бы осчастливить фабрика, превратив эти метры в такие же игрушки. Сколько десятков тысяч рублей дохода получило бы производство!

За эти же деньги фабрика, на которой занято шестьсот работниц, могла построить ясли, детский сад и хорошо оборудованные пионерские лагеря... Это уже не игрушки, граждане судьи!

По залу пробежал шум негодования.

Лилиан казалось, что голос обвинителя звучит тише, удаляется... Неужели ей становится дурно? Огромным напряжением воли она заставляет себя сосредоточить внимание.

– Куда же шли украденные деньги? Морально разложившиеся сами, тыкмаревцы разлагали, заражали общество. Художник Витютин то и дело брал отпуска без сохранения содержания (их ему устраивал Тыкмарев) и разъезжал по благословенному югу. Из двух домов отдыха и одного санатория поступили в фабричный комитет профсоюза жалобы на его бытовое разложение. Сын кладовщика Лаврентьева, развращенный папашиным богатством, стал хулиганом и вором, участником орудовавшей в поселке группы. Закройщик Шопенгауэр оказался наиболее таинственный и по-своему интересной фигурой: он обращал деньги в золото. При обыске у него было найдено золота на четверть миллиона рублей... Продавцы маленьких базарных ларьков Сироткин и Виноградов, к соблазну соседей, обзавелись на свою четырехсотрублевую зарплату славными домиками. Что касается самого Тыкмарева, то он жил ни в чем себе не отказывая... Он поднял слоника и потряс им в воздухе.

– Вот тайна этой красивой игрушки...

Здесь произошло нечто такое, чего Лилиан не забудет никогда, что было во много раз страшнее ножа хулигана: она заметила, что слоник сделан из того же бархата, что и отделка надетого на ней платья. Материал был подарен ей отцом. И хотя платье было скрыто под пальто, ей показалось, что глаза всех устремлены на нее. Бархатный воротник душил ее, бархатные обшлага кандалами сковали руки...

Широко открытые испуганные глаза Лилиан на долю секунды встретились со взглядом Сергея Семеновича. Он... улыбался.

Лилиан резко поднялась. Со сбившимся назад платком, уронив на пол зонтик, она быстро пошла к выходу.

– Вам дурно? – спросил кто-то.

– Нет. Не могу здесь быть.

Доротея Георгиевна догнала ее в подъезде.

– Лилиан, ты уронила зонтик.

– Все равно.

– Накройся как следует платком, ты простудишься!

– Тетя, неужели ты не понимаешь, что мне все равно?

– Подожди, Лилиан, куда ты торопишься?

– Не знаю, тетя. Мне все равно.

– Что ты говоришь? А твой отец?

– У меня нет отца, тетя.

– Боже мой, ты с ума сошла!

2.

Сказав, что у нее нет отца, Лилиан ненамного опередила события. Через час, во время речи защитника, Сергею Семеновичу стало плохо. Судебное заседание было прервано.

Ночью сердечный припадок возобновился. В 4 часа холодного осеннего утра 14 октября 1956 года сделав в жизни мало хорошего и много плохого, Сергей Семенович Тыкмарев умер на койке тюремной больницы.

3.

Уже три недели Лилиан живет у Доротеи Георгиевны. После смерти отца она стала замкнута и молчалива. Нет, она не сошла с ума, как думала Доротея Георгиевна, а просто не хотела говорить. Только раз сказала зашедшей Анне Степановне:

– Я совсем здорова, но мне тяжело.

И молча заплакала. И, чтобы скрыть слезы, отвернулась к окну.

Как-то у нее возник разговор с Доротеей Георгиевной.

– Тетя, мне все время кажется, что я тебя стесняю.

– Вот глупенькая! Ты и представить себе не можешь, как я рада, что ты у меня живешь. Я все время была так одинока, и как мне хотелось иметь близкую подругу или дочь!

– Дочь?

– Ну да! Чего ты удивляешься: мне сорок четыре года, и ты могла бы быть моей дочерью.

Невзначай раскрыв тайну своего возраста, Доротея Георгиевна даже не заметила этого.

– Это так естественно, что две молодые одинокие женщины живут одними интересами! У меня давно была потребность в дружбе. Если тебе что-нибудь не нравится, то скажи.

– Меня... душат ваши невозможные духи, тетя.

– Давно бы сказала! Я их сейчас во дворе вылью.

– И еще, тетя... Дайте слово, что для меня вы сделаете еще одно...

– Клянусь всем на свете, что для тебя, Лилиан, сделаю все, что угодно.

Дав столь щедрое обещание, Доротея Георгиевна получила такое трудное поручение, что вынуждена была побежать за советом к Карасевым.

– Как Лиля? – первым делом спросила ее Анна Степановна.

Доротея Георгиевна сокрушенно покрутила пальцами около лба: можно было догадываться, что Лилиан либо завивается, либо сходит с ума. Последнее было вероятнее, и Анна Степановна ужаснулась:

– Что случилось, Доротея Георгиевна?

– И не говорите! Такое выдумала, что сверх всякого воображения. Есть такая душевная болезнь, когда больной становится необычайно хитрым, вот и с ней так. Сначала выманила у меня честное слово, что я все, что угодно, сделаю, а потом...

– Что такое, Доротея Георгиевна?

– Совершенно невероятно! Экстраординально!.. Вынимает золотые часы с браслетом, отдает мне и требует:

"Отнесите, – говорит, – их судисполнителю, который имущество отца описывал, и скажите, что это тоже имущество отца и должно идти в погашение иска..." Я объясняю ей, что часы – ее полная собственность, а она, как невменяемая: "Мне, – говорит, – их носить стыдно". А ведь за эти самые часы покойник Сергей Семенович в Москве, в Ювелирторге, две тысячи платил, да и ее едва за эти часы не зарезали. Никаких резонов не понимает:

"Вы, тетя, слово дали и должны выполнить".

Федор Иванович, читавший газету, с шелестом опустил ее и быстро спросил:

– Так и сказала: "Стыдно носить"?

– Собственные ее слова.

– Я не юрист. Не знаю, как к ее решению отнесутся в суде, но она, по-моему, права.

Решение Лилиан, сбившее с толку Доротею Георгиевну и понравившееся Федору Ивановичу, поставило в тупик многоопытных судебных работников (которым, увы, все еще приходится иметь дело чаще с человеческим корыстолюбием, нежели с честностью!). Судья заявил Доротее Георгиевне, что без документов, удостоверяющих, что часы принадлежали самому Тыкмареву, он их не примет. И здесь Лилиан доказала, что ум ее цел и невредим: она представила в суд заявление, в котором удостоверяла, что Сергей Семенович дал ей часы во временное пользование.

– Необходимо указать дату, когда вы получили эти часы, – попробовал упрямиться судебный исполнитель.

Лилиан хладнокровно вставила в заявление дату. Она почти совпала с датой покупки часов. И как Лилиан было ее не помнить: это был день получения ею диплома!

Почти целую неделю не заходила к Карасевым Доротея Георгиевна, зато пришла с целым ворохом ужасных, на ее взгляд, новостей: Лилиан-таки заболела душевной болезнью!

– Есть кошмарная форма умопомрачения, когда человек делает не то, что нужно, а самое диа-мет-ральное... Я даже читала про такую болезнь фрошизению, – сообщила она.

На этот раз некоторые поступки Лилиан выглядели действительно странно.

– Взялась она вышивать... Сидит и вышивает, и вышивает, и вышивает, рассказывала Доротея Георгиевна. – И утром, и днем, и вечером – все время вышивала. Одну дорожку вышила, потом за другую взялась... Потом достала свое платье, совсем новое – из серого крепа с бархатом – и давай с него отделку спарывать. Весь бархат спорола и в печку бросила! Я спрашиваю: "Зачем?", а она: "Так нужно, тетя!" Потом сделала новую отделку – из белого шелка. Думаю, вот и хорошо, – если одеваться начинает, значит выздоравливает... А она, представьте, опять диаметрально сделала: позвала девушку (ту, которая немая, в токарном работает и танцует хорошо) и ей это платье подарила! Та отказываться начала, так куда! Уговорила:

"Мне, – говорит, – не впору, а тебе как раз". А какое "не впору", если у обеих фигуры одинаковые? Ужас, ужас! Буквально все диаметрально! Мне показалось, что земля в другую сторону завертелась: я чуть-чуть не поседела!

Справедливость требует сказать, что здесь уважаемая Доротея Георгиевна согрешила преувеличением как никогда: поседеть она не могла, ибо давно была седа и красила волосы.

– Но все это ничего! – воскликнула Доротея Георгиевна. – А вот вчера... вчера она едва не довела меня до формального шока!

Но о поступке Лилиан, едва не доведшем Доротею Георгиевну до шока, автор хочет рассказать сам.

Накануне был день, когда за городом собирался небольшой толкучий рынок. Туда-то и отправилась Лилиан. Некоторое время она ходила, стыдясь развернуть привезенный сверток, но потом, произнеся про себя магическое "все равно!", развернула.

Небывалую красавицу-торговку сейчас же окружило полдюжины торговок настоящих: крикливых, наглых и жадных. Разглядывая расшитые гладью дорожки, они вырывали их друг у друга, ругались между собой, что, впрочем, не мешало им сбивать и без того низкую цену, назначенную Лилиан. Кончилось тем, что она продала дорожки по цене, которая (будь у Лилиан дорожек побольше) заставила бы дрогнуть цены на художественные вышивки во всем мире.

Лилиан успела вовремя спрятать под лайковую перчатку полученные кредитки: к группе торговок подходила профессорша, та самая, с которой Лилиан поссорилась в ателье мод несколько месяцев назад.

– Какая прекрасная работа! – воскликнула профессорша, обращаясь к семенившему за ней старичку. – Я говорила тебе, Виталий, у меня было предчувствие, что мы найдем здесь что-нибудь интересное... Разумеется, это не русская работа!

Профессорша держала в руках дорожки, за которые торговка запросила в три раза дороже, чем заплатила сама. Торговка торговалась, как торговка, профессорша – тоже: по всем правилам старинного обычая. После нескольких демонстративных "уходов" покупательницы сделка состоялась, и дорожки оказались в ее сумке. В поисках других диковин профессорша оглянулась и увидела Лилиан.

– Это вы! – воскликнула она. – Помните, однажды мы встретились в ателье, и вы, кажется, на меня обиделись?.. Честное слово, я не хотела вас обидеть!.. И теперь сразу вас узнала... Посмотри, Виталий, это та самая девушка, о которой я тебе говорила. Уверяю тебя, что это самая красивая девушка в Таврове!

Старичок профессор (до ухода на пенсию он преподавал одну из гуманитарных наук) сказал нечто такое витиеватое, что могло в равной мере относиться и к Лилиан, и к Венере Милосской, и к Сикстинской мадонне.

– Больше здесь ничего интересного нет, – решила профессорша. – Едем, Виталий, домой... И вы с нами... Если желаете, мы довезем вас до дома... У нас машина, ею правит мой муж, но, по правде говоря, я не очень ему доверяю и настояла, чтобы был поставлен ограничитель... Мы ездим только с ограничителем!