Текст книги "ОТЛИЧНИК"

Автор книги: Алексей Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

При погрузке мешков были всякие чудачества. Играли в слона, боролись. Деревня отстояла от лагеря на расстоянии одного километра. Леонид завел знакомства, мы ходили париться в баню, ходили в клуб смотреть фильмы на большом экране. Конфликтов с местным населением не было, да и не могло быть. Ребят у нас было слишком много, да и все с кулаками. Да и милиция была начеку. Между своими случались небольшие стычки. Леонид в столовой подрался с театроведом, тот даже за нож хватался, но все кончилось хорошо, без последствий и продолжений. Леонид пошутил тогда: «Это мне открытка с того света, армейская отрыжка».

Приезжал к нам в лагерь рыжий парень, по фамилии Черешня. Он учился на курсе у Букварева, и тот его с третьего курса отчислил. Букварев со студентами ставил спектакль по Третьему, поворотному съезду партии ВКП(б), и этот Черешня на коленях ползал, умолял дать ему роль Ленина. Но Букварев эту роль отдал другому, за что Черешня затаил на него смертельную обиду и стал мстить. Мстил самым жалким и отвратительным образом. Будучи уже отчисленным, приходил в институт, благо вход был свободный и писал на стенах всевозможные пасквили на Букварева. Исписал все стены. Это была просто какая-то мания, какая-то болезненная страсть, потребность. После того, как Букварев умер, в том числе и благодаря стараниям своего бывшего ученика, те студенты, которые смотрели на все это безобразие сквозь пальцы, опомнились и, взяв краску и кисточки, закрасили исписанные стены.

Черешня же так все и жил страстями по не случившейся роли. В доказательство того, что эта роль должна была принадлежать ему, он громко картавил на Ленинский манер и представлял нам пародийные картины на вождя мирового пролетариата.

Место для ночлега Черешня себе нашел, ибо всегда пустовали какие-то койки. Кто-то болел, уезжал в город лечиться, да и просто уезжали на день-другой, за сменой белья, принять ванну и так далее.

Леонид знал Черешню еще до армии, уверял, что с третьего курса практически никого не отчисляют, из чего следовало, что перед нами мученик герой, пострадавший правды ради. Я о Черешне так много к тому, что в последствии, видимо, в качестве благодарности, Скорый взял его к себе в театр с такими вот сопроводительными словами: «Мерзавец и подонок лучше, чем пустое место, мнящее себя гением; из таких подонков, как Черешня, получаются хорошие острохарактерные актеры».

Во время дождя отсиживаться не давали. Если шел мелкий дождь, то заставляли работать в поле. Если дождь и ветер сбивали с ног, то была у нас работа в хранилище. Стояли на конвейере, перебирали картошку, и более чистую отбирали для овощных баз.

Уборщиц в лагере не было, полы в двухэтажном корпусе мыли сами. Была такая повинность. Был график уборки, были люди расписаны по дням. Мы с Леонидом как-то на спор, а так же, будучи джентльменами, чтобы не утруждать девочек, приехали с поля на час пораньше (не помню точно, на тракторе или на грузовике) и буквально за сорок минут вдвоем (два ведра, две тряпки, две пары рук) вымыли полы. А это ведь непросто. Площадь-то ого-го какая. Кроме двух этажей, с коридорами, вымыли еще и лестницы. Такая у нас тогда закалка была. Задача любой степени сложности была по плечу. Повторюсь, именно вымыли, а не грязь развезли. Уже через год от этой нашей термоядерной энергии не осталось и следа. Мы даже и не порывались на такие подвиги. И не потому, что мы через год стали плохими, а потому, что через год сделались более рассудительными. Леонид просто спросил бы: «А зачем?». И я не смог бы ему ничего ответить; а в тот год мы не спрашивали, мы знали, зачем. Затем, что ощущали себя титанами, центром вселенной, теми людьми, которым нет преград ни в море, ни на суше.

Картошка наша затянулась. Дело все в том, что капризничало совхозное начальство. Они кричали: «Вы не все убрали» и кидали нас на доборы. Надо было ходить по полям и подбирать валявшиеся кое-где маленькие картофелины, то есть ту часть урожая, которая теряется при хранении и транспортировке. Все воспринимали это как издевательство. Мы бесились, нам, подобно чеховским трем сестрам, грезилась Москва. Уборка картофеля, как мероприятие, исчерпала себя, из веселия и развлечения превратилась в каторгу.

Два месяца мы так жили, и, наконец, над нами смилостивились. К концу октября нас отпустили. А в Москве девчонки наши причепурились, нарядились, и жизнь забурлила с новой силой. Вернулась романтика, чудачества, помноженные на молодость и здоровье. И тут опять со мной произошла очередная история. Познакомился я с театроведкой.

Глава 12 Грехопадение

Познакомился я с театроведкой. Столько было красивых девушек, и на курсе, и в институте, но так вышло, что познакомился я не с самой обаятельной, и не с самой привлекательной. Познакомился, ибо мысли о женщинах неотступно преследовали, и пошел к ней на ночь глядя в гости. Шел с тем, чтобы провести у нее всю ночь, но так получилось, – долго не задержался.

Только пришли, только захлопнули за собой дверь, постучался сосед (звонок у нее не работал) и она меня спрятала под кровать, так как муж был в отъезде, и она не хотела, чтобы сосед в его отсутствие застал у нее мужчину. Под кроватью было пыльно, я еле сдерживался, чтобы не чихнуть. Сосед сам заявился явно с амурными намерениями и, знай она об этом заранее, думаю, в гости меня б не позвала.

Театроведка от такого повышенного внимания к своей скромной персоне растерялась, и не знала, что предпринять. Здравый смысл подсказывал, что от одного мужчины надо было бы поскорее избавиться, но женщины, они на то и женщины, что даже от излишнего внимания к своей персоне отказаться попросту не могут. По принципу: «Внимания и любви много не бывает». Была бы порасчетливее, отправила бы соседа, пригласив через час с шампанским и конфетами, а тем временем разобралась бы со мной. Но эта ни на мгновение не хотела лишать себя внимания мужчины и такого прекрасного состояния, когда смеешься и знаешь, что не одна слушаешь объяснения в любви, а также и твой кавалер, сидящий под кроватью.

У соседа была с собой початая бутылка водки, что выдавало серьезность его намерений. Так как серенад на мандолине он исполнять не умел и стихов о Луне и любви не знал, то стал рассказывать грязные похабные анекдоты, стараясь с их помощью настроить соседку на согласительный лад. Цель его была ясна и достаточно прозрачна.

Театроведка кокетничала, вертела хвостом, не говоря ни «да», ни «нет». Я еле сдерживался от желания выбраться из-под кровати и напомнить хозяйке о себе. И сил для сдерживания с каждым мгновением становилось все меньше и меньше. Когда же они совсем иссякли и я было «пошел на выход», то случился очередной, никем нежданный и негаданный поворот событий. Из отъезда вернулся ее муж. Он глянул на раскрасневшуюся от мужских анекдотов жену, сразу все сообразил и, схватив соседа за шкирку, потащил в прихожую.

Театроведка не стала мужу мешать, подскочила с кровати, прикрыла матовые стеклянные двери, отделявшие комнату от прихожей и полезла ко мне. А точнее, сделав знак, чтобы я помалкивал, поманила к себе, дала понять, чтобы я вылезал. Я решил, что в горячке событий она сошла с ума, ведь как раз настало то самое время, когда следует переждать, отсидеться. Но она, не тратя время на объяснения, раскрыла окно и прошептала:

– У нас невысоко, второй этаж. Прости, что так получилось.

Я понял, что мне предлагают прыгать. Прыжок со второго этажа – дело нехитрое для тех, кто этим часто занимается. С земли, если смотреть, то вообще очень низко. Но мне, признаться, стало жутковато, когда я сверху глянул вниз. В свое оправдание замечу, что дом был старого образца с высокими потолками, а под окном ни клумбы, ни газона, и даже не асфальт, а бетон. Разница существенная для тех, кто разбирается. Это я вам, как бывший строитель говорю.

Я медлил с прыжком, надеясь на то, что все еще, может быть, разрешится цивилизованным образом, но тут со звоном разлетелись дверные створки, и в комнату, кряхтя и сопя от напряжения., ввалились наши знакомые – ее обманутый муж и похотливый сосед. Они держали друг друга за горло и продолжали драться, пиная друг друга ногами, стараясь попасть в пах, при этом страшно ругались и плевались.

Сидя на подоконнике, я какое-то время наблюдал за их дракой, а потом они заметили меня и как-то сразу успокоились. И тут я не нашел ничего лучшего, сказал: «Здравствуйте». В моем приветствии не было ни страха, ни подвоха, наверное, поэтому они так же вежливо поздоровались со мной. Затем, посмотрев еще раз на бетонку, я им сказал: «До свидания» и спрыгнул. Спрыгнул и отбил себе пятки. Хорошо еще, что ноги не переломал и головой не стукнулся.

На отбитых пятках, доложу я вам, очень тяжело ходить, практически невозможно. С величайшим трудом добрался я до квартиры Леонида, в которой жил тогда. Всю дорогу меня преследовал какой-то ублюдок, который шел за мной по пятам на расстоянии пяти шагов, время от времени шутил, заговаривал со мной, все ждал и надеялся на то, что я упаду, и он сможет напасть на меня и ограбить. Но я не упал. А может, я и преувеличиваю опасность, может, мне просто показалось, что исходит угроза с его стороны. Леонид, смеясь, сравнивал потом это мое шествие с бегством Наполеона из Москвы.

На следующий день Леонид довез меня на своем горбу, было недалеко, до травмпункта. Там врач, еще до рентгена, взглянув на мои пятки, сказал: «Перелом обеих пяточных костей». Но после рентгена, когда его диагноз не подтвердился, он в справке отказал, мотивируя это тем, что ушиб – это не перелом, поболит и пройдет: «Ну, дам я вам бюллетень. Вам же придется с такими ногами таскаться ко мне каждые три дня на продление. А если у вас хороший начальник, то лучше уж поговорите с ним, чтобы дал за свой счет пару неделек».

Узнав обо всех перипетиях, Скорый со смехом и с легким сердцем разрешил мне лечиться и не ходить в институт. Пожелал скорейшего выздоровления, причем не стал ограничивать во времени.

Пятки у меня посинели, ноги распухли. Ходить я не мог и с неделю, наверное, в туалет и обратно таскали меня то Леонид, то Савелий Трифонович, а то и Фелицата Трифоновна.

Театроведку звали в институте романтическим именем «Обнимающая дерева» (привычка у нее была, – как выпьет лишнего, так обнимет дерево и стоит в таком положении час, два, пока в себя не придет, – я тогда этого не знал); была она гораздо старше меня, начитаннее, могла свободно обсуждать все те постановки в московских театрах, которые казались для меня открытием чего-то нового, да и о режиссерах, об актерах, знала много такого, чего я не знал, но знать хотел.

Она не сказала, что замужем, и поэтому я с легким сердцем принял ее приглашение зайти, попить чайку. А уж там она заставила играть в свои игры, за что, собственно, сама и поплатилась. Долго ходила на лекции в темных солнцезащитных очках, скрывавших синяки под глазами. Со мной не разговаривала, будто бита по моей вине, или, еще хуже того, я сам собственноручно набил ей эти синяки. Я, со своей стороны, к ней тоже не лез ни с претензиями, ни с объяснениями.

Леонид подсмеивался над случившимся и примерно так размышлял на мой счет: «Ой, беда, беда с Димкой, пропадает парень, ни о чем уже и думать не может, как только о том, чтобы с бабой переспать. Надо что-то предпринять». Поделился он своими мыслями с Савелием Трифоновичем и решили они мне помочь. Так сказать, поспособствовать в вопросе познания женщины.

Сразу же, как только я выздоровел, они посадили меня в Волгу ГАЗ-21 и повезли в баню. Четвертым с нами ехал Керя Халуганов. Приехав, мы разделись, но не догола, а до плавок, что мне показалось странным, и когда вошли в зал, то попали в сказку. В сказку Шахерезады из книги «Тысяча и одна ночь». Начать с того, что этот зал, все это огромное помещение, в котором находились лавки, тазики, краны с горячей и холодной водой, душевые кабины, бассейн с проточной ледяной – все это огромное помещение было в сплошном тумане. И мы, погружаясь в эту белую массу, как монеты, брошенные в чашку со сметаной, тихонько, медленно, гуськом идем в парилку. Пахнет березовым веничком, запаренным в кипятке. Туман густой, под ногами скользкая кафельная плитка. Все, как во сне, ощущение такое, что шагаем на месте, а предметы, попадающиеся на глаза, сами по себе выплывают из тумана.

Вдруг до моего слуха донеслось райское пение, пели несколько голосов, женских голосов, пели тихо, но голоса были настолько чистые, что сравнить могу только с ангельскими. В тумане я уже различать стал тела. О, боже правый! Это были женщины. Повсюду ходили молодые, красивые, совершенно голые девицы и, не обращая никакого внимания на нас, тихо пели. Одним словом, вели себя так, как должно быть, ведут себя люди в мирах Горних, о которых сказано, что не будет там плотского хотения, а будут отношения чистые, духовные.

Песни пелись русские, старинные, мне совершенно неизвестные, и очень уж складно у них все это выходило. Не предупредили меня об этом походе ни Леонид, ни Савелий Трифонович, ни Керя. Сделали сюрприз. Я терялся, нервничал, не знал, как себя вести в подобном окружении. Женщины же оставались невозмутимы. И товарищи вели себя вполне естественно, словно знали то, чего я не знал (я же не знал, что они все это сами и устроили). Леонид, к примеру, походя, поцеловал одну в шею, Савелий Трифонович по-отечески погладил другую по спине. Перед моими глазами творилось что-то немыслимое, невообразимое. Как только вошли в парилку, так там нам сразу уступили место, подвинулись. Поддали парку. Да так поддали, что я с непривычки чуть было не выскочил вон.

– А ты присядь, – учил Савелий Трифонович, – полегче станет.

Я присел и действительно, волна жара осталась где-то там над головой и стало полегче.

Савелий Трифонович и Леонид по ступенькам поднялись на верхнюю площадку и одну из лежащих на полке барышень даже попотчевали веничком, подобранным здесь же. После чего у нее на заднем месте остался прилипший березовый лист. Я на нее смотрел больше, чем на других, раздумывая, указать ей на этот листочек или не стоит. Она мое внимание заметила и, выходя из парилки, приветливо улыбнулась.

Вдоволь напарившись и намывшись, мы вышли в тот зал, где оставили вещи. Там уже стоял накрытый стол. Какой-то угодливый старик в махровом халате дал нам простыни и тотчас исчез. И мы стояли в простынях, как патриции, а вокруг нас были молодые красивые женщины, какие в простынях, какие еще совершенно голые, а были и такие, что успели одеться. Рекою полилось вино, со стола покатились яблоки, мы пили водку и закусывали всяческой снедью. Девушки пели песни.

Оказалось, что все эти женщины из ансамбля песни и пляски. Они приехали с концертами в Москву, а им устроили такую вот баню. Не подумайте о них плохо. В них совершенно не было распутства, это были молодые красивые женщины, которым, конечно, нельзя было отказать в веселости. Они много пили и не пьянели, и одну за другой пели для нас и для себя свои замечательные песни.

Жили они в гостинице на ВДНХ, и после бани мы отправились к ним в гости. Не знаю, как теперь, но тогда в гостиницах было очень строго. После двадцати трех часов – никаких посетителей, никакого шума, никаких гуляний, шатаний и прочее. Там же у них творилось что-то невообразимое. Опять водка лилась рекой, опять красавицы смеялись и пели. Я напился до того, что когда направился в туалет, шел и видел, как кидало меня от стены к стене. Та самая девушка, с приклеившимся березовым листиком, звали ее Клава, взялась меня опекать. Она последовала за мной и вошла вместе со мной в мужской туалет. Она совершенно не смущалась тем, что там находились лица противоположного пола. К тому же, с одного из этих самых лиц, пользовавшегося писсуаром, свалились брюки и трусы, то есть совершенно, как у того самого писающего мальчика в Брюсселе. Глядя на него, могло сложиться мнение, что оголился он нарочно, для демонстрации своих прелестей, на деле же был просто страшно пьян и совершенно себя не контролировал.

День приключений, как начался для меня при входе в баню, так все и не прекращался, хотя было далеко уже за полночь. Глядя на то, как мужчина судорожно старался поднять и натянуть на себя свои свалившиеся штаны, я подумал: «А зачем я пришел в туалет? Зачем она за мной увязалась?». И тут же вспомнил, зачем. Дело в том, что после очередного возлияния мне сделалось плохо, меня стало мутить, и я с намерением освободить желудок от всей той гадости, которой его наполнил, направился в конец коридора.

Клавдия, похоже, это поняла, поэтому и направилась за мной следом. Она мне очень помогла. Она принялась меня поддерживать еще задолго до того, как начались первые позывы к рвоте. Надо признать, что не будь ее со мной, я, возможно, потеряв остаток сил, там же и уснул бы, прямо у унитаза, на кафельном полу. Но она не дала всему этому случиться. Она, как маленькому, умыла мне лицо своей рукой, смочила волосы, растерла виски и препроводила к себе в номер. Там, раздев до трусов, уложила в свою постель, и сама легла рядом. Я был измучен и изломан всем этим «праздником», всеми событиями этого дня, так что об объятиях и прочем не могло быть и речи. Я просто тихо и мирно уснул.

Но Содом на этом не кончился. Проснувшись, мы поехали к Леониду, причем, именно за тем, на что ночью у меня не хватило ни времени, ни сил. Клава поехала в гости с двумя подругами; с одной сдружился Леонид, а с другой Керя. Савелий Трифонович остался спать в гостинице.

Часа четыре я провел с Клавой наедине, но так ничего у нас с ней и не вышло.

– Это ты виноват, – заявила она, одеваясь, – из-за тебя у нас ничего не получилось.

Мы их проводили, дали денег на такси. Вечером у них было выступление. А сами сидели и делились впечатлениями. Керя, смеясь, рассказывал, какой он молодец. Леонид повествовал тоже что-то свое, и тут я, не выдержав, выложил все, как на духу. Ну, то есть, что ничего не получилось, и что девушка уехала, расстроенная. Обиднее всего то, что была она хорошо сложена, и, пожалуй, из трех подруг самая красивая. И при всем при этом, я прикасался к ней с отвращением и никак не мог себя пересилить, чтобы изменить настрой. Не было к ней совершенно никакого влечения, даже наоборот. И вот тут во мне столкнулись очень противоречивые чувства. Вроде молод, здоров и все мысли, все сны только об этом, а ничего не выходит, не получается, натура восстает, саботирует намерения хозяина.

– Что такое? Почему? Уж не к врачу ли сходить? – вопрошал я у товарищей.

– У тебя здоровая организация и блокирующие центры работают, как следует, – утешал Леонид. – Человек – не скотина, он не должен совокупляться с любой попавшейся ему под руку, особью противоположного пола. А на нас с Керей не смотри, у нас предохранители сгорели, мы безотказники. Безотказники в самом худшем понимании этого слова. Это не тебе, а нам к врачу надо.

Я, с одной стороны, соглашался с Леонидом, понимая, что, скорее всего, он действительно прав. «Как это так, не познакомившись толком, не поговорив, без взаимной симпатии, без чувств, ложиться в кровать и надеяться лишь на то, что природа возьмет свое? Нет. Именно природа и не должна допускать человека до скотства, то есть, должны включаться, как правильно заметил Леонид, блокировочные центры». Так я себя успокаивал, но до конца успокоиться, конечно, не мог. Кто-то, находящийся внутри меня, шептал совершенно другое: «Все это пустые слова, оправдания для импотента. А друзья твои молодцы, они, в отличие от тебя, настоящий мужчины, а ты зря только брюки носишь». И голос этот звучал все громче, все убедительнее, и напрочь заглушал того, первого, со всеми его логическими выкладками, делая мое земное существование просто невыносимым.

Дело дошло до того, что я решился на вторую попытку. Леонид, по моей просьбе, позвонил в гостиницу и позвал Клавдию к нам в гости, а точнее, ко мне.

Пока она ехала, Халуганов, как играющий тренер, готовил меня к предстоящей встрече, обучая всевозможным хитростям:

– Ты, давай, смешай сметану с пивом, и все это выпей. Сырых яиц побольше проглоти. А я, тем временем, сооружу тебе бутербродец и чайку забодяжу.

Бутерброд он соорудил такой: хлеб, толстенный кусок колбасы, кусок сыра, опять колбаса немыслимой толщины и кусок хлеба. К бутерброду он сделал крепкий чай, очень сладкий. На небольшую кружку бросил ложек восемь сахарного песка. И тут же, для настроения, рассказал анекдот: «Спрашивает официант у посетителя ресторана, заказавшего чай, – сколько кусков сахара положить в стакан. Тот отвечает: положите десять, но только не размешивайте, я не люблю сладкий».

Пока я жевал бутерброд, запивая его чаем (по своему вкусу и составу более напоминавшего сироп), Кирилл продолжал инструктаж:

– Здесь даже не жрачка главное, а внутренний настрой. Ты должен психологически подготовить себя. Ты должен себе сказать: «Я сильнее ее. Я – мужик. Я ее, сучку, уделаю, как Бог черепаху. Она будет подо мной визжать и плакать».

Прозвенел звонок в дверь, как гонг рефери, вызывающий спортсменов на ринг. Мои тренеры, захватив с собой из холодильника пиво, спрятались в большой комнате и стали смотреть телевизор, а я пошел открывать Клаве дверь. Она пришла веселая, жизнерадостная, о Леониде и Кирилле даже не спросила, знала, для чего приехала, и сама с готовностью проследовала в знакомую ей комнату.

Сто раз скажу и сто раз повторю, что эта девушка не была развратницей, не была распутницей, доступной каждому встречному-поперечному. Нет, ни в коем случае. И, сложись обстоятельства нашего знакомства иначе, она, возможно, и не посмотрела бы на меня, и не подпустила бы к себе никогда. А если бы и подпустила, то пришлось бы дарить подарки, ухаживать целый месяц, а то и год, пока дошло бы до постели. Просто так получилось, что мы, как два курортника, сошлись, Мне очень не хотелось бы, чтобы о ней плохо думали.

Произошло у нас с ней все очень быстро. И, как только случилось, я сразу же почувствовал, что не могу долее ни секунды находиться с ней радом. Вскочил и злой, как черт, стал одеваться.

– По телевизору хорошее кино, – солгал я, чтобы как-то оправдать свои действия, – не хочу пропустить.

Нехотя поднялась и Клава, сходила в ванную, а после ванной пришла к нам в большую комнату, где сидел и Леонид, и Керя, села рядом со мной, уже как законная жена и «уткнулась» в телевизор. Стала вести неспешную беседу с Леонидом и Керей, судя по всему, намереваясь пробыть в нашей компании еще долго. Тут я уже не выдержал и крикнул на нее:

– Да ты уйдешь, наконец, или тебя надо выгнать взашей!

Она смотрела на меня, раскрыв рот и не понимала, что со мной. Никто не понимал. И я сам, более, нежели кто-либо другой, был не в состоянии понять, определить, дать отчет своей злобе.

Леонид проводил Клаву до лифта, говорил ей слова утешения. Когда же она выходила из квартиры, то остановилась на мгновение, занеся ногу над самым порогом и на прощание буркнула:

– Какой же ты, Димка, грубый.

Сказала «грубый», понимай: «плохой», а свой адрес, через Леонида, все же не преминула оставить. Я разорвал его на клочки и тотчас выбросил.

Леонид меня утешал, говорил правильные слова, от которых мне было не легче. Скажу лишь в дополнение, что эта вторая встреча с Клавой надолго мне отбила охоту встречаться с девушками в постели и просто воспринимать их как предмет обожания.

Эта вторая встреча, а точнее, послевкусие, заставило меня по-новому взглянуть на ту жизнь, которую я вел, и принудила сделать кое-какие действенные шаги к ее изменению.

Глава 13 Студия в средней школе

1

После случившегося, а жил я у Леонида, мне стало казаться, что меня еле терпят в этом доме. И все мало-мальские скандалы, а то и ругань, что бывало не редко, – все это из-за меня. Я судорожно принялся искать себе жилье на стороне. Съездил в строительное свое общежитие, там мне в койко-месте чистосердечно отказали.

Не знаю, что на меня нашло, что подвигло к этому, но я взял у коменданта справочник по городу, открыл раздел «Школы» и принялся названивать во все подряд, предлагая себя в дворники. По совместительству, на общественных началах, обещал вести в школе драматический кружок, поскольку в ГИТИСе учусь на режиссера. В шести школах не заинтересовались моим предложением нисколько, просто сказали «не надо», а вот в седьмой по счету проявили интерес.

Трубку подняла женщина с низким административным голосом, впрочем, не лишенным обаяния. Это была директор школы Лидия Васильевна Жаброва. Она выслушала меня и сказала: «Очень хорошо, приезжайте». Дала адрес и подсказала, как удобнее добраться. Я приехал, обстоятельно с ней побеседовал, осмотрел дворницкую и уже вечером того же дня перебрался туда с вещами.

Леонид воспринял мое переселение спокойно, он понимал, что мне необходимо пожить одному, а, узнав про драмкружок, даже похвалил.

По договоренности с директором, костяк моего драмкружка должен был состоять из учеников восьмого класса «А». Это был совершенно неуправляемый коллектив, классного руководителя у них не было, и директор не знала, что с ребятами делать.

Никаких иллюзий на мой счет она не питала, больших надежд не возлагала; предложила попробовать, я согласился.

Мы пришли с ней вместе в класс, и я сказал те простые слова, какие в таких случаях говорятся. Все загалдели, заупрямились, никто о драмкружке и слышать не хотел. Тогда я предложил им демонстрацию театра «здесь и сейчас». Выбрал самую красивую, самую эффектную девчонку, вышел с ней на минутку, научил ее театральной оплеухе, а когда мы вернулись, я наотмашь шарахнул ее по щеке.

Учительница, до этого криво улыбавшаяся, глядя на меня, чуть было не упала в обморок. Лидия Васильевна вскрикнула. Весь класс затих и смотрел на меня завороженно, как на волшебника. Все слышали звук удара, все видели, как дернулась ее голова, но при этом сама Тамара (так звали девчонку) улыбалась, а значит, никакого вреда я ей не нанес. Ну, как? Как это так могло быть? – вот что читалось в их восторженно-любопытных взорах. Этим я их и купил. Сказал, что все ответы на их вопросы будут в драмкружке. И пришел, записался весь класс.

Восьмой «А» при моей творческой опеке, творческом окормлении, из самого разнузданного, самого неуправляемого, превратился в самый примерный. Я был для них и учителем по сценическому движению, и учителем по сценической речи, и учителем танцев, и учителем по актерскому мастерству и, обобщая, скажу, был учителем жизни. И они мне верили, они меня слушались, они меня любили, и я их любил.

Осенью мы сделали больше сотни кормушек для птиц, разнесли и развесили на деревьях, во всей округе. Перекопали под зиму фруктовый школьный сад. А когда подморозило, всем драмкружком ходили на каток. Зимой катались с горки, играли на ней в «царя горы». Все хватались друг за друга и катились вниз, а Тамара, перехитрив всех, взобралась по другой стороне, и стояла на вершине, как царица, руки уперев в бока, прямую ножку выставив в сторону и поставив ее на каблучок, нос задрав вместе с головой к небу. Я ее похвалил за артистизм.

– Вот, учитесь, – говорил я. – Сказала Тамара «Я – царица». И мы верим ей. А почему? Потому, что она сама в это верит. Ну, посмотрите, разве не царица?

Все застыли, замерли у подножия, глядя на нее снизу вверх.

Чтобы взбодрить ребят и вернуть их в игру, я с криком «А, ну-ка, на абордаж», первым рванулся вперед и стал изо всех сил карабкаться на гору. Но за мной почему-то никто не последовал, и Тамара не стала меня толкать, а наоборот, на самом скользком, на самом трудном участке подала руку помощи, и я стоял вместе с ней на горе, ощущая неловкость. В царя горы после этого играть перестали, стали кататься на санках. Особенно запомнился тот спуск, когда, сев с Тамарой на одни сани и подскочив при спуске на маленьком искусственном трамплине, упали с ней в снег. Упали и какое-то время лежали рядом друг с другом, смотрели на звезды и смеялись.

В школе на Новый год силами драмкружка мы сделали превосходную «Елку». Я был Дедом Морозом, Тамара – Снегурочкой. Было настоящее представление, шарады, игры. «Елочка, зажгись!» – громче всех кричала Лидия Васильевна, которая и сама, вспомнив молодость, нарядилась в снеговика.

К тому времени меня во всю уже кормили в школьной столовой, я, можно сказать, сдружился с педагогическим коллективом, с мужской его частью даже иной раз и выпивал за компанию.

Учителей-мужчин было трое. Афанасий Леонтьевич – трудовик, Григорий Анатольевич – физрук и физик Николай Владимирович. Все – очень замечательные люди.

По весне я со своими питомцами снова перекопал фруктовый школьный сад, деревья побелили. Развесили по району тридцать скворечников, которые ребята сделали на уроках труда. Ходили в парк районный, культуры и отдыха, читали там с эстрады стихи. Тогда же, на конкурсе самодеятельных коллективов города Москвы, мы заняли почетное третье место. Я сделал с ребятами спектакль по Зощенко. А он в стране советской все еще считался врагом, негласно, конечно. Так что на более высокое место мы и рассчитывать не могли. А ребята старались, и у них хорошо получалось.

Как-то весной, в парке, после того, как с эстрады почитали стихи и собирались идти домой, накрыл нас сильный дождь. Загнал в беседку. Решили не мокнуть, переждать. Смотрю, мои артисты приуныли. Тогда я голосом конферансье объявил танцы. В качестве музыкального сопровождения выступил сам. Пел все песни подряд, которые знал, и которые сами собой, внезапно, приходили на ум. Сначала неохотно, вальсировали девицы, а потом, смотрю, втянулись и затанцевали все. Тамара подошла, и те песни, которые знала, пела со мной на два голоса, а в тех песнях, слов которых не знала, помогала тем, что выводила мелодию голосом. Я делал повторы, пел понравившуюся песню по два, по три раза, с посвящениями, по просьбе кавалеров и дам. Пел до самого темного темна, уже и дождь закончился давно, а мы все не расходились. Это был самый прекрасный, самый запомнившийся день.

А ближе к лету произошло ужасное. Я совершил очень неблаговидный поступок, о котором до сих пор сожалею. А получилось все вот как. Директор, Лидия Васильевна, сказала, что Несмелова (Тамарина фамилия) совершенно забросила учебу, ведет себя из рук вон плохо и попросила отстранить ее на время от занятий в драмкружке. И я, не зная подоплеки, пошел на это. Что для Тамары было равносильно предательству с моей стороны. Конечно, сделал я это, исходя исключительно из шкурнических соображений. Мне негде было жить, меня в школе кормили, да и опасался я сближения с этой красивой талантливой девчонкой, боялся ее. А для Тамары это вылилось в трагедию.