Текст книги "ОТЛИЧНИК"

Автор книги: Алексей Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Я, как только сообразил, что «состоится» и что уже «началось», отвернулся от нее и сам стал разоблачаться. Раздевался я быстро и при этом, как теперь вспоминаю, на нервной почве, очень громко запел. Пел, разумеется, сам себя не слыша.

Несмотря на то, что я молниеносно разделся, она меня опередила. Я, оставшись в плавках, повернулся, ожидая, что придется помогать ей. Я совершенно искренне полагал, что она за этот короткий отрезок времени успеет только снять туфли и развязать пояс на платье. Но вместо этого увидел ее совершенно нагую, да к тому же успевшую занять на кровати грациозную позу невинной добродетели.

Далее помню только то, что прозрачный воздух перед моими глазами задрожал и поплыл, как это бывает над горящим костром. Она обняла меня, прижалась к телу. Сделалось сладко. А затем эти объятия, насколько помню, незаметно перешли в усталость и сон.

Когда я проснулся, то Хильду совершенно не узнал. Она мне показалась безумно красивой. Она как-то свободно, без напряжения и скромности громко смеялась. Говорила о том, что мы, русские, странные люди; дескать, зачем было уходить, когда она оставляла, а затем приходить, когда она уже спала. Зачем нужно было поить ее водкой и мучить рассказами о том, чего она просто не в состоянии понять в силу того, что она иностранка. Говорила она все это с любовью, и я на нее обижаться не мог. Более того, я во всем с ней соглашался, просил за все прощения, но сам тут же в себе самом понимал, что иначе оно никак и быть-то не могло.

Так я с Хильдой и подружился. Тогда же и имел возможность еще раз хорошенько ее рассмотреть. Роста была она среднего, нормального телосложения, грудки кругленькие, хорошо развитые, бедра тоже округлые, соблазнительные. Ноги особенной худобой не отличались и, возможно, там, в буфете, худощавой она мне показалась из-за тонких рук, да и выставленных напоказ ключиц. Волосы на голове были пепельного цвета, глаза серые с огоньком, нос прямой, а не кривой, каким показался на танцах, губы чувственные, зубы белые и неправдоподобно красный язык. Этот рот почему-то более всего к себе притягивал. Хотелось смотреть и смотреть на эти белые зубы, которых у нее было, как казалось, больше, чем у обычных людей, на эти мягкие, живые, находящиеся в постоянном движении губы, на этот красный и влажный ее язык, который часто, как это делают малые дети, когда хотят подразнить, она мне показывала.

И, конечно, прежде всего, мне в ней нравилось то, что она была немка. Это было необычно и непривычно для меня, для русского паренька из провинции. Разве мог я даже помыслить о том, что моей девушкой будет гражданка Германии. Иностранцы и иностранки были для меня существами с другой планеты. Конечно, и тело ее мне очень нравилось, оно мне тогда казалось настолько совершенным, что я помыслить себе не мог, что может быть что-то подобное, а тем более лучшее. Ощущение было такое, словно шел я долгой дорогой к женщине и, наконец, пришел. Хильда дала мне то, о чем я мечтал, когда представлял себе женщину. Дала светлое представление о женщине, светлый образ. И я, долго не думая, предложил Хильде выйти за меня замуж.

Она очень серьезно отнеслась к моему предложению и спросила, о чем я мечтаю.

– О тебе.

– Хорошо. Я тоже о тебе мечтаю. Но я спрашиваю, какая в твоей жизни самая большая мечта, какова у жизни цель?

Я покраснел и признался ей, что мечтаю стать великим театральным режиссером, и хочу посредством своего искусства сделать жизнь краше, а людей совершеннее. Одним словом, хочу стать спасителем мира, летящего в пропасть.

После этого она внимательно рассматривала мою левую ладонь, совсем как цыганка, заглянула в мои глаза и сказала, что они у меня, как у ребенка: «В центре детские, наивные, а по краям грустинка взрослая». Она как-то странно перебирала мои пальцы, гладила мои руки, так трогают матери руки своих детей. Заметив бородавки на моей руке, Хильда сказала, что у нее тоже они были и что я непременно их должен свести. Очень крепко меня обнимала, что для хрупкой девушки было совсем не характерно. Тогда уже она, видимо, решила, что не пойдет за меня замуж, так как вместо ответа попросила время на то, чтобы все хорошенько обдумать. А мне, такому стремительному на предложения руки и сердца она пересказала в двух словах содержание книги, которую совсем недавно прочитала.

В этой книге пастух встретил монаха, разрешил погреться ему у костра, накормил. Разговорились. Заметив, что пастух грустит, монах поинтересовался причиной его грусти. Вроде молод, здоров, красив. Что за беда такая? Да, я молод, здоров, красив, – отвечал ему пастух, – но сердце мое не на месте. Не могу я ощущать себя счастливым, видя, как страдает мой народ. Вот если бы был я настолько богат, что смог бы помочь народу своему выбраться из нищеты и невежества, тогда не страдал бы, не грустил, обрел бы покой и счастье. И монах поведал пастуху о том, что знает такое место, где лежат бесчисленные сокровища, но взять их может только тот, кто отдаст все это богатство своему народу, все без остатка. И если чувствует пастух в себе такую силу, то монах ему укажет дорогу (Хильда сказала «даст адрес»). И пастух пошел. Долго шел, истрепался, оголодал и решил устроиться на временную службу к богатому человеку. И на службе у него он разбогател. Заработал деньги, конечно, не такие большие, чтобы весь народ осчастливить, но для него, для одного достаточные. Заработал и успокоился, но хозяин напомнил ему о его великой задаче, о высокой его цели, и пастух, бросив нажитое, снова отправился в дорогу за сокровищами для народа. По пути влюбился в женщину и решил на ней жениться, нарожать вместе с ней детишек, обзавестись хозяйством. Но она любила его, знала о его высокой цели, и сказала, что он должен идти за сокровищами, которые нужны его народу. А то не будет спокоен в семье, возненавидит со временем и ее, и детей, не закончив, не сделав главного дела своей жизни. А как исполнит то, что ему предназначено, если не передумает, то пусть возвращается к ней, она будет ждать.

– А почему монах сам не отдал сокровища нищему и невежественному народу? – спросил я.

– Наверное, это был Лютер, который мог только на словах заботиться о народе, а сам, нарушив обет безбрачия, женился, заработав денег на своем протесте, открыл пивную, постоялый двор.

– Ты католичка?

– Я безбожница, как и все мы, социалистические. А иначе с тобой бы не встретилась.

Я хотел спросить, чем же закончилась сказка, но не спросил, решив про себя: «Сказка, она и есть сказка, все в ней всегда заканчивается хорошо».

В тот же день, прямо с утра, мы пошли с Хильдой в кинотеатр повторного фильма на «Кабаре» Боба Фосса с Лайзой Минелли в главной роли. И что же? Она предложила мне прямо во время сеанса развратничать, то есть прилюдно заниматься тем, чем занимались мы в уединении дома. Рядом со мной сидел политический обозреватель газеты «Известия» Александр Бовин, которого она, конечно, знать не могла. Я в ответ на ее жаркие просьбы сказал: «Мне неудобно». Она поняла это русское слово по-своему и зашептала: «Я тебе помогу». Я от ее помощи отказался, и она весь фильм сидела, насупившись, и вела себя, как чужая. Нет, на это я не способен был пойти, даже в фантазиях своих. На мгновение представил лишь тот момент, когда бы нас с позором выводили и содрогнулся. Да к тому же, при входе в кинозал Александр Бовин так обнадеживающе на меня посмотрел, дескать, вот она, растет наша смена, будет на кого страну оставить (я тогда такие взгляды коллекционировал), но как все это было ей объяснить. Дя и нужно ли объяснять такие элементарные вещи?

После фильма Хильдя попросилась в зоопарк, мы туда пошли пешком. По дороге зашли в аптеку и купили ляписный карандаш, которым я уже неоднократно мазал свои бородавки, отчего они чернели, становясь похожими на проказу, но исчезать не собирались. Хильда моего скептицизма не поддержала, повторила, что я бородавки должен непременно свести, и сделать это просто. Надо уничтожить главную, и все остальные исчезнут следом за ней. Мои бородавки ей заметно не нравились, раздражали ее.

Женщина-провизор посоветовала отвар полыни, сок рябины, уксус, на исходе месяца завязать узелок и закопать его в землю. Еле вырвались, еле убежали от ее полезных советов (советовать все мастера, у самой, у провизора на носу, между прочим, была огромная бородавка, что-то не помогли ей ее испытанные средства).

В зоопарке мы смотрели на моржа, на пингвинов, на обезьян. Прохаживались мимо клеток с хищниками и кормили пеликанов. Белый медведь, умница. Ему бросали конфеты «Золотой ключик», он разворачивал их и кушал без обертки, а ведь лапы у него огромные, а конфеты маленькие, поди ж ты, приноровился.

Хильда и в зоопарке не унималась, предлагала перелезть через ограду, на территорию к косулям и там, за горой все же сделать то, на что я в кинотеатре не решился. Я и это ее смелое предложение отклонил, как дикое и невыполнимое.

Тогда, не в силах более сдерживать себя, она на такси повезла меня в свою московскую квартиру, на улицу Пруд Ключик. Устроила мне показательный стриптиз. Раздевалась она театрально, раздевалась медленно. Умела раздеваться, как-то по особенному. Делала все так, как будто училась этому ремеслу много лет. Казалась совершенно чужой, недоступной, а от этого еще более желанной. Замирал мой дух, душа трепетала, сознание туманилось, как будто был я во хмелю. Вот, что делала со мной Хильда.

Весь следующий день провел я в институте, зашел к ней после института, дома никого не оказалось. Не открыла она мне дверь и на следующий день. Я не знал уже, что и подумать, но на третий день Хильда нашлась. Она сообщила мне, что уезжает, и чтобы я ей непременно писал. Поцеловала, села в такси, и за ней мягко, почти беззвучно захлопнулась дверца. Я опустил глаза, она, наверное, на меня смотрела, но я с тех пор ее больше не видел. Как будто что-то предчувствовал. И предчувствие меня не обмануло. Пришел на следующий день в институт и застал Леонида за рассказом. Он повествовал о том, как они с Азаруевым весело порезвились с немочкой по имени Хильда. Должна была быть с ней ее подруга, но подруга не приехала, так что Хильде одной пришлось отдуваться за двоих. Я стоял, слушал все это и чувствовал, что вот-вот упаду в обморок. Все это не могло, не должно было быть правдой, хотя бы потому, что я ее так сильно любил. Как могла она перешагнуть через мои чувства и поехать к Леониду? Да и разве можно было с ней, такой гордой, знающей себе цену, обходиться так по-скотски, употребляя, как гулящую. Я в это не мог поверить, и, однако ж, не верить было нельзя. Леонид, в свойственной ему живой манере рассказывал о своей встрече с немкой такие подробности, что сомнения, которые поначалу еще и теплились, очень скоро исчезли.

Встреча с Хильдой для Леонида была обычной, ничем не отличимой от других интрижкой. Он не любил Хильду, не раскрыл ее душу. Она осталась для него простым куском мяса, на котором в нескольких местах была растительность. Я же Хильду успел полюбить, для меня она была целым миром, прекрасным миром. В иные минуты ощущалась просто какая-то родственная связь, чуть ли не кровное родство. Конечно, ни Антон, ни Леонид, узнав о ее измене, не страдали бы так, как я страдал. Да и само это понятие, применительно к Хильде, вызвало бы у них только насмешку. Я же мучался, переживал настолько, что просто словами не передать, страдал неимоверно.

Душа моя отяжелела, я не мог ходить, ноги были не в силах ее носить. Я все думал об измене, о тех противоречиях и несправедливостях, которыми переполнена человеческая жизнь, и пришел к такому выводу, что для Хильды, возможно, я был таким же эпизодом в московской поездке, как Леонид и Антон. И даже наименее интересным. В кинотеатре не умеет, в загоне с косулями боится, что за кавалер? Это для меня встреча с ней стала событием, перевернувшим все мировоззрение. Я-то думал тогда, что был развращен, развратен, – ошибался. Хильда дала мне понять, что я до встречи с ней все еще оставался целомудренным человеком. Она меня с головой окунула в такое пекло, до которого я, идя прежней своей дорожкой, сожительствуя с постылыми и случайными, не опустился бы и за целое десятилетие. Она обуглила мою душу огнем из преисподней, нанесла сокрушительной силы удар по представлениям о чести, долге и морали. Красота и разврат, эти два слова стали для меня синонимами, понятиями, не отделимыми друг от друга. Я потерял веру в Добро. Хильда подняла на высокий пьедестал мои представления о женщине, и она же низвергла этот светлый идеал в пучину без дна. Она дала мне понять, что это такое, женское любящее тело, женская любящая душа, как все это может быть прекрасно, и в то же время дала возможность испытать то невыносимое страдание, когда знаешь, что это прекрасное у тебя отбирают. Когда оно становится достоянием многих и с ним эти многие обращаются незаслуженно плохо.

Перед Хильдой я имел опыт сексуального общения только с Клавой, хотя при известных стараниях и желании, наверное, мог бы иметь и с другими. Мне, конечно, повезло, что их не было, но даже если пофантазировать и представить, что они были и что вместе с ощущением гадливости я бы вынес от общения с ними и известные болезни, все это в совокупности своей не принесло бы мне того горя, тех физических и нравственных страданий, какие я испытал, благодаря неприличному поведению Хильды.

Она тогда казалась мне хуже всех в сотню раз. Я был убежден, что именно она загнала мою душу в тот ад, в который ее не смогли бы загнать никакие привокзальные и плечевые, со всеми их бесстыдными замашками. Как говорят физики, всякое действие равно противодействию. Насколько хорошо мне было с ней, настолько же плохо стало без нее. Говоря «с ней», я не имею в виду только плотские услады. Дело-то в том, что я уже жил с совершенно другим сознанием, в котором всегда и везде была она. И я рад, очень рад тому, что хватило у меня сил не винить в случившемся ни Леонида, ни Антона, ни Хильду, а только себя. А ведь какой был соблазн свалить всю свою досаду за случившееся на других. А винить во всем себя было тяжело, было невыносимо, но именно это меня и спасло. Спасло от самообмана и, в конечном счете, от неминуемой гибели.

Глава 16 Толя и Катя

1

Наступил такой период в моей жизни, когда все потеряло в ней смысл. Я на земле чувствовал себя лишним, среди людей чужим. Я злился и ненавидел все. Все вне и все внутри себя. Завидовал даже фонарному столбу, так как он имел свое место, а я не мог отыскать своего. Места я себе не находил, оттого и бесился. Везде было плохо, все раздражало и, прежде всего, раздражала сама жизнь.

Тогда же частенько я стал ездить на кладбище и только там, среди могил обретал относительное спокойствие. Происходило так, должно быть, потому, что все живые люди мне были ненавистны, а неживые милы. Я переживаю, мучаюсь, страдаю, а им, живущим со мной рядом все равно, они к моей беде равнодушны. Пропади я, исчезни, никто не заметит, не всплакнет. С нездоровым интересом прохаживался я вдоль могильных оград, всматривался в даты рождения и смерти, выбитые на надгробьях, и тотчас подсчитывал, сколько покойный вытерпел на этом свете, сколько промучался. Я-то в глубине души, считал себя сильным, да вот выяснилось вдруг, что сил, для того, чтобы жить, уже не имел. А люди на вид тщедушные, – я судил по вделанным в надгробья фотографиям, тянули свою лямку, кто шестьдесят, кто восемьдесят, а кто и все сто с лишним лет. Мне же было чуть более двадцати, и я уже серьезно задумывался о самоубийстве. В то, что люди на вид совсем не сильные и не смелые жили так долго, я не верил. Я почти уверен был в том, что родственники покойных занимались приписками (вследствие чего заочно злился и на них) и очень радовался, когда попадалась могилка с покойником, не дожившим до моего года. Я ходил на кладбище чаще, чем в институт, и ощущал себя там, как дома. Дело в том, что я ощущал себя мертвецом и весь тот мир, что располагался за кладбищенской оградой, с улицами, домами, автомобилями, был чужим. Сознание мое перевернулось, живых людей считал мертвецами, а мертвых – тех, что покоились в земле, – живыми.

Мотался я, как неприкаянный, после удара, нанесенного мне известием о Хильде, с полным ощущением того, что душа находится где-то глубоко под землей. Даже когда сидел, то невольно сгибался, под этой ношей, как древний старик (я хоть и собирался свести счеты с жизнью, но как актер и режиссер, не забывал наблюдать за собой со стороны, подмечать за собой все это и собирать ощущения в творческую копилку). Понял, почему старым людям так тяжело вставать и ходить, ни лета, ни возраст тут виной, а отягощенная грехами душа. Она, как гиря трехпудовая, гнет к земле.

И вдруг случилась перемена, я почувствовал, что вскоре это произойдет, то есть освобожусь я от страданий земных и так мне вдруг стало легко, такие распахнулись горизонты! Свобода казалась беспредельной, делай, что хочешь, законы этого мира меня уже не стесняли. Представьте узника, годами томящегося в темнице, и вдруг он получает весточку, что скоро увидит свет, его освободят. Такое же состояние было тогда и у меня. Мне с трудом давался каждый прожитый день, я страдал ежеминутно, и вдруг мне сообщили, что скоро освободят. Страдания сменились эйфорией. Ненавидящий все окружающее, я как бы прощаясь с этим всем, все это заново полюбил и всех людей полюбил, и любовь рекой изливалась из меня так ощутимо, что я сам мог следить за результатами этого процесса и наслаждался его плодами. Не оставалось равнодушных, все те люди, что попадались под этот живой поток, исходящий из моих глаз, тут же начинали проявлять лучшие свои качества, с людей слетали маски, лица делались удивительно добрыми и живыми. Эта живая жизненная сила из меня выходила вместе с уходящими силами физическими. И такое пограничное состояние, конечно, не могло долго длиться. Наступил момент, когда я почувствовал, что настало время. Кто-то невидимый сказал мне: «Пора». И тут наступила растерянность, страх, состояние невроза. Захотелось как можно скорее всю эту земную суету прекратить. В ту минуту я способен был совершить какой-нибудь чудовищный и непоправимый шаг. Успел бы дойти до метро, бросился бы под поезд, не успел бы дойти, бросился бы под машину. Боязни не было, как не было практически ничего от меня самого, от личности моей. Одно только тело, туловище, которое болело каждой клеточкой своей и мечтало лишь только о том, как бы поскорее от этой боли избавиться. Тело мечтало таким образом избавиться от самого себя. От смерти, как я теперь понимаю, меня отделяли две-три минуты. И тут случилось чудо. Меня окликнули. Я смотрел и не верил своим глазам, рядом со мной стояли красивые молодые люди, улыбались, гладя на меня. Улыбались, как родные, а я их не узнавал. Это были воистину посланники небес. Через какое-то мгновение пелена с моих глаз спала, и я узнал в них своих сокурсников Толю Коптева и Катю Акимову. Толя только что вернулся со съемок, был наряжен в военную форму, загорелый, с усами, с дыней в руках; а Катя в цветастом павловопосадском платке. Они заразительно смеялись и протягивали ко мне свои руки. Я подошел к ним на ослабевших ногах и, как только оказался в их объятиях, так силы сразу же оставили меня. Я стал рыдать, а они меня утешать.

– Ну, что с тобой? Что случилось? – спрашивали они.

– Жить не хочется, – сквозь рыдания выдавил я.

Они, конечно, появились не просто так в самый острый момент моей жизни и появились именно готовые помочь, поддержать, спасти. Не говоря более ни слова, не задавая никаких вопросов, они как бы играючи поднырнули под мои руки и как раненого бойца на своих плечах понесли к себе домой. Я совершенно не мог ходить, ногами еле передвигал, душа, находящаяся где-то между небом и землей не торопилась возвращаться в тело. Вот когда настоящей сомнамбулой довелось побывать.

Вот они-то и вытащили меня с того света. Принесли в квартиру дворника Николая, у которого тогда жили. Ни о чем не спрашивали, не задавали лишних вопросов, выхаживали, как тяжелобольного. Поили горячим молоком, кормили манной кашей, – ничего другого организм не принимал. Я даже спал между ними, как спит малое неразумное дитя между мамой и папой.

И та жизненная сила, что вышла из меня за неделю прощания с землей, постепенно стала ко мне возвращаться. Ребята щедро делились со мной своей жизненной силой, дарили мне ее с радостью. И не сказать, чтобы скоро, но болезнь, а иначе я то состояние, в котором пребывал, и назвать не могу, отпустила меня.

Переживания, связанные с Хильдой, стали похожи на похождения, прочитанные в книге, то есть воспринимались уже так, как будто все это было не со мной. После того, как Толя с Катей «поставили меня на крыло», я окончательно пришел в себя. Я съездил в Данилов монастырь и отстоял службу, пораженный ангелоподобным пением монахов. Душа моя возродилась к новой жизни и я не выдержал, сказал Леониду:

– Знаешь, по-моему я стал приходить потихоньку к Богу.

– Завидую тебе, – ответил он.

– Как? – удивился я. – Ведь я же во многом благодаря тебе.

– А я благодаря себе, неизвестно, к какому краю двигаюсь.

– Ты же так все по-умному объяснял, почему Бог есть и почему его не может не быть.

– Одно дело умом понимать. Другое дело сердцем веру принять и согласно божьим законам жить.

2

Катя Акимова была настоящей русской актрисой. И имя ее ей очень шло. На перекличке в институте всех по фамилии, а ее – Катериной, хотя девушек с таким именем было три. Дело еще и в том, что на вступительных она читала монолог Катерины из «Грозы», действие первое, явление седьмое: «Отчего люди не летают так, как птицы?». Это была ее коронка. Никто никогда не читал так, как она. Я видел и до и после нее сотни других Катерин, все ей и в подметки не годились.

Как правило вне института, на вечеринках, днях рождения, свадьбах пелись песни совсем не те, что в институте, отдыхали. Но при этом негласном правиле не проходило вечера, чтобы Катю не просили почитать. И она читала. Как же она читала! Сколько, бедняжка, тратила сил! До ее выступления могли ругаться, браниться, кричать друг на друга, после ее отрывка все сидели тихие, мирные, все друг друга любили, просили друг у друга прощения. Вот каким должно быть настоящее искусство, должно примирять. Примирять человека и с самим собой и с окружающими его людьми, пробуждать все самое лучшее, а не самое лучшее усыплять.

Когда она читала, то на нас дышала сама вечность, нам светили все звезды мира. Ей никогда не аплодировали, не кричали «браво». Она читает, мы все сидим, раскрыв рты, кто-то плачет, кто-то улыбается странной улыбкой, улетев в своих мечтах высоко. Закончит читать, все с минуту молчат, и Кате это нравилось. Это было больше, чем аплодисменты.

Помню, играли в фанты, и Кате достался фант – покурить. Раскурили ей сигаретку, дали в руку. Она стояла с ней минуты две, не зная, как приступить, затем затянулась и долго не могла откашляться. Все смеялись, и только ей, бедняжке, было не до смеха. Она была единственной из девочек на курсе, которая не курила.

Ни Толя, ни Катя, на мой взгляд, внешней красотой не блистали, но вот когда они были вместе, от них невозможно было глаз отвести. Во всех их взаимоотношениях незримо присутствовала красота, которая и их делала прекрасными. Даже не красота, а скорее, любовь была неизменной спутницей всех их взаимоотношений.

Помню, мы втроем, – я, Толя и Катя зашли подкрепиться в блинную. Катя так естественно перекладывала блины из своей тарелки в тарелку мужа, и он, с такой естественностью, не замечая этого, их поглощал, что просто завидки брали, глядя на них.

Толя познакомился с Катей еще до поступления в институт. Он стоял, слушал уличных музыкантов, и вдруг мимо прошла девушка, которая держала в руке пустую кожуру от банана. И при этом, как вспоминал Толя, «была задумчивая».

– Я потом у нее спрашивал, – рассказывал Толя, – о чем ты думала. Говорит, ни о чем. Но вид у нее был очень мечтательный. И эта кожура в руке. Такое сочетание меня просто покорило. Я подумал. Какая замечательная девушка, не бросила же кожуру людям под ноги, как это делают все, включая меня, а несет до первой попавшейся урны. Нет, такую девушку упускать нельзя. Музыкантов я и в другой раз послушаю, а ее в другой раз уже мне не встретить. Я шел за ней, не решаясь ее остановить. Проходя мимо мусорных баков, она не поспешила избавиться от шкурки, что мне понравилось в ней еще больше. Я уже был влюблен в нее.

Но вот представился удобный случай для знакомства. Эта банановая шкурка выпала у нее из руки; не специально она ее обронила, а именно потеряла. Я эту шкурку поднял и продолжил следовать за ней. Девушка прошла несколько шагов и остановилась. Посмотрела на свою свободную руку, забеспокоилась и оглянулась. Тут-то к ней я и подошел. Сказал: «Вы не это ищете?». Она рассмеялась, охотно взяла из моих рук шкурку и тут же, найдя глазами урну, выбросила ее. А затем вернулась ко мне, как к старому приятелю.

Я тотчас представился, сказал, как меня зовут, где хочу учиться, как намерен мир спасать. Она так же о себе рассказала. Мы оба приятно удивились тому, что наши стремления совпадают. Пошли пить кофе, за столиком в кафе она села напротив меня. Немного отпила из своей чашечки и посмотрела мне в глаза. Я понял, что это моя судьба. Так все и случилось.

Конечно, им не выделили отдельной комнаты в общежитии, первое время жили у Толиного отца, а затем переехали к дворнику Николаю, занимавшему пятикомнатную квартиру на улице Герцена. Дома в центре, по улицам Герцена, Грановского, Осипенко, Собиновский переулок, – все были выселены, квартиры пустовали, поэтому и наблюдалось такое роскошество.

Дворник был не простой, закончил ЛГИТМИК, актерский факультет, сам был родом из Мурманска, а в Москву приехал счастья искать. А пока счастья актерского не нашел, устроился дворы подметать, поближе к ГИТИСу и трудился на двух участках. Звали его, как я уже сказал, Николай, но Толя с Катей называли его почему-то Кольманом, ему нравилось.

Кольман этот был очень добрый. До того, как в его квартире (на правах друга, земляка и будущего работодателя по творческой линии) поселился Толя с женой, там был настоящий проходной двор. За сутки в гостях могло перебывать от двадцати до полста человек. Даже тогда, когда Кольмана не было дома, гости приходили, хозяйничали и уходили. Приходили с друзьями, со знакомыми и незнакомыми. Доходило до того, что хозяин, возвращаясь с участка, находил в своей постели совершенно чужих людей. Если он начинал вдруг выяснять (бывало, что показывал характер), кто это такие, то оказывалось, что это знакомые знакомых его друзей. «В конце концов, – рассуждал он, – совершенно чужие люди не лягут же в мою постель». И успокаивался. Успокаивался и приглашал незваных гостей после того, как те закончат свои амурные дела, испить с ним чая. И, как правило, негодяи закрепляли его кровать за собой, по крайней мере, до тех пор, пока не объявлялись более правомочные соискатели.

Устав от такого обилия гостей и ругая себя за свой мягкий характер, Николай менял замок на входной двери и не реагировал на звонки. Как же вели себя в таком случае гости? Гости, движимые единственным желанием увидеть хозяина, ломали входную дверь самым настоящим образом, для себя мотивируя это так: «А вдруг с ним что-нибудь случилось?». И, действительно, все время открывал и вдруг не открывает. Им и в голову не могло прийти, что он видеть их не хочет.

Как-то не открыл он дверь, но, чтобы не ломились, сказал, что жив-здоров, просто ключ потерял. Так до чего же гости додумались? Они в окрестных дворах отыскали массивную деревянную лестницу (тащили через три улицы, по центру города), приставили ее к окну и стали лезть к нему на второй этаж. Он высунул голову в форточку и стал кричать, что законопачено окно, заделано наглухо, не открывается рама. И что же? Думаете, незваные гости отступили? Не тут-то было. Они взяли в подъезде стоявшие вместе с метлами лопаты, выбили ими у окна стекла и «вошли». Повторяю, делали все это не разбойники, не группа захвата, а самые обыкновенные гости. Вот как подчас велика бывает тяга попить на кухне чай с хорошим человеком. Чай, к слову, такие гости сами никогда не покупали и, как правило, ничего никогда с собой не приносили.

Пришлось Николаю дорого заплатить за свое нежелание впустить гостей. Пришлось вставлять стекла, ремонтировать дверь, которую они наполовину сломали, относить на место громоздкую тяжелую лестницу.

С приходом в квартиру Толи все кардинально изменилось. Он, если и не сразу избавил доброго дворника от гостей, то хоть упорядочил их посещение, так как, не робея, посылал случайного гостя, желавшего попить чай, в магазин за заваркой и пряниками. В конце концов извел незваных гостей совершенно, ибо эти люди за свой счет могли чай попить и у себя дома.

У Кольмана в квартире жила дрессированная кошка, сам он играл на гитаре, пел романсы, подражая Вертинскому, разводил на подоконниках розы, – не для продажи, а для души, писал картины маслом на холсте. Возможно, ему льстило, что у него живет сын самого Модеста Коптева, и в его каморке висят картины мастера.

Катя была родом с Колымы, ее отец был военным летчиком и разбился во время полета. На Колыме она закончила три класса средней школы, а затем с мамой они переехали в Минск, где жили у тетки, а точнее, у ее детей, двоюродных Катиных братьев. Мать так в Минске и жила, а Катерина, поступив в ГИТИС, перебралась в Москву.

Толя был питерский; в Питере он жил вместе с матерью и сестрой. Мог бы поступать на режиссуру в ЛГИТМИК, но так же, как и я, сбежал из родного города. Дело в том, что сестра его вышла замуж и большую трехкомнатную квартиру, в которой они жили, разменяли на две маленькие, однокомнатные (обменом занимался муж сестры). В одной квартире жил Толя с матерью, в другой стала жить сестра его с мужем. Но так продолжалось недолго. Вскоре сестра со следами побоев вернулась к матери, снова зажили втроем, но только не в трехкомнатной просторной квартире, а в однокомнатной, малогабаритной. Но так продолжалось недолго. Снова появился сестрин муж. Он, оказывается, пользуясь новыми законами, квартиру продал, и его обманули. Оставили и без квартиры и без денег. Он стал плакать, говорить, что ночует на вокзале. Толина сестра его пожалела и пустила в дом.

Толя этого вынести не смог, уехал в Москву. Жил то у отца, то на съемных квартирах, какое-то время подрабатывал уборщиком в бассейне «Москва». Его, впрочем, очень скоро оттуда выгнали. Старушка-уборщица из соседнего сектора, попросила помочь. Она приболела, не хотелось ей больничный брать. Она денек хотела отлежаться. Толя согласился, забыв о том, что соседний сектор женский. Управившись в своем, он прямиком направился туда, а там все голые женщины. Ну, и пожаловались. Он объяснил мотивы своего поступка, но не помогло, уволили.