Текст книги "Десантура"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

20.

-Перед атакой Игожево, я решил отомстить Гриневу, – продолжал Тарасов. – Он сорвал атаку на Добросли – пусть под Игожево отдувается сам. Бойцов у него было около пятисот на тот момент. Мог справиться. А мы ударили на Старое Тарасово.

–Погодите, господин подполковник, вы же говорили, что Гринев пропал под Доброслями? – наморщил лоб фон Вальдерзее.

–Да? Простите, у меня плохая память на даты. Лично я его не видел после Доброслей. Может быть, он исчез позже, а, может быть, двести четвертой под Игожево командовал комиссар Никитин. Мне не докладывали.

–Понятно... Между прочим, под Игожево ваши атаковали относительно удачно, а вот под Старым Тарасово, ваша атака опять не получилась. Почему? Объясните сей момент!

–Ну я же говорил, что был фактически отстранен от командования бригадой. Полковник Латынин...

–Фактически. А формально?

–Формально с меня никто ответственности не снимал. Я понимал, что по возвращению в советский тыл мне грозил трибунал. И расстрел, по законам военного времени. В таких случаях всегда ищут козлов отпущения.

Обер-лейтенант задумался. А потом задал неожиданный вопрос:

–Кто же, по-Вашему, господин подполковник, истинный виновник провала операции?

–Относительным провалом, герр оберлейтенант! – самолюбиво прищурился Тарасов. – Все-таки, наши бригады нанесли вам урон и урон, порой, не малый. Тридцатая пехотная дивизия была фактически заперта нами, когда мы блокировали дорогу у Малого Опуево. Уничтожены десятки гарнизонов, складов с боеприпасами, вооружением. К сожалению, мне неизвестны потери ВАШИХ войск.

–Обычные потери, господин подполковник. Неизбежные на войне, – пожал плечами обер-лейтенант.

–Неизбежные, да! То-то вы после Игожево и Тарасово как с цепи сорвались, не давая нам продыху.

–Приоткрою вам тайну. В Игожево был ранен начальник штаба двенадцатой пехотной дивизии. А командир дивизии...

–Убит? – отрывисто спросил Тарасов?

–Нет... Был эвакуирован в одном нижнем белье, – тонко усмехнулся фон Вальдерзее. – Псоле чего был сильно зол!

Тарасов юмор 'эвакуации' оценил:

–Передайте ему мои искренние извинения.

–Обязательно, Николай Ефимович! – засмеялся немец.

–А что вы скажете по поводу разгрома аэродрома в Глебовщине? – вернулся к теме разговора комбриг.

–Это было неприятно, но не смертельно. Утром двадцать первого марта, когда последние ваши парашютисты заканчивали сбор у Малого Опуево, началась немецкая операция 'Наведение мостов'. Пять дивизий генерала Зейдлица фон Курцбаха медленно, но верно, двинулись в восточном направлении от Старой Руссы, чтобы закрыть брешь между шестнадцатой армией и окруженного второго армейского корпуса. И закрыли. Коридор был восстановлен. Вот так, Николай Ефимович.

Фон Вальдерзее разглядывал поджавшего губы Тарасова.

–Но, давайте же продолжим. Итак. Вы осознали, что вам грозит смерть от рук НКВД и?

–А? – словно очнулся Тарасов.

–Что решили Вы, после осознания факта неминуемого расстрела?

–Стал размышлять.

–О чем?

–О вариантах невозвращения...

**

На этот раз получалось как нельзя лучше. Двести четвертая ворвалась в Игожево и вела там хотя и тяжелый, но успешный бой.

Немцы бежали как тараканы в своих серо-зеленых шинелях по колхозным заснеженным полям.

Бежали они и из Старого Тарасово, куда ворвалась первая маневренная бригада. Тарасовцы вели бой в Тарасово, уничтожая фрицев.... Символично... 'За командира!' – ревела бригада, рубя штык-ножами полуголых немцев.

Цепи шли одна за другой – десантники падали, вставали, снова падали. Некоторые уже не вставали...

Даже взвод танков не смог помочь гансам. Два танка уже горели, подбитые расчетами ПТР. Два еще отползали, огрызаясь пулеметными очередями и гулкими выхлопами орудий.

Вот и еще один задымил, а последний вдруг рванул, неожиданно, вперед, вздымая снежную пыль и скрылся за большой избой.

Тарасов метался среди горящих изб деревни:

–Вперед, сукины дети, орелики мои!

И бригада шла вперед, прочесывая дом за домом.

Они падали, умирая в демянских снегах, но шли вперед.

Но...

Танк выполз из-за избы, поливая свинцом залегших перед бронированной махиной бойцов.

–Противотанкисты! Противотанкисты где? – заорал Тарасов после очередного выстрела.

Особист Гриншпун рванул куда-то в сторону, матерясь на застрявших пэтеэрщиков.

Внезапно под танком рванул черно-белый – с клочьями пламени и земли – снег. Боец, кинувший связку, приподнялся, махнул рукой... И тут же осел в снег!

Десантники побежали вперед, кто-то наклонился над бойцом, подорвавшим танк...

–Комиссара убило! Комиссара! – понеслось по цепям.

Тарасов вскинулся, отбросив винтовку:

–Ильич! Ильич, скотина, ты куда полез!

Мачихин чуть приподнялся на локте. Обернулся. Чуть кивнул – хорошо, все, хо-ро-шо... И уронил руку.

Руку, которой только что подбил двумя противотанковыми гранатами 'трешку', выползшую из-за избы.

А тело его дрогнуло, выбросив еще один фонтанчик крови.

–Тащите его, млять!

Старший лейтенант Миша Бурдэ перекатом рванул к телу комиссара.

–Молдаванин, тащи, ссука, комиссара!

–Есть, товарищ подполк...

Командир четвертой роты третьего батальона ткнулся в тело Мачехина.

Откуда-то бил пулеметчик.

Тарасов яростно закричал:

–Подавить ссуку! Бойцы! Вперед, ребята!

А сам бросился к Мачехину.

Комиссар попытался что-то сказать Тарасову. Получалось плохо...

–Молчи, Ильич, молчи... Сейчас мы тебе... Санитары! Санитары, мать вашу! – подполковник встал на колени и кричал, кричал в грохот боя:

–Молчи, Ильич! Тебе говорить нельзя. Хватит еще нам с тобой войны...

Комиссар молча улыбался окровавленным ртом, как-то жалобно смотря на Тарасова. А позади горела изба. Горел снег...

–Санитар! Санитар!

А Мачехин шептал что-то..

–Не слышу, комиссар, не слышу!

Близкий разрыв осыпал Тарасова кусками мерзлой земли.

–Ефимыч, слушай, что скажу... Ребята-то у нас...

–Что ребята? – Тарасов пригнулся опять – очередь из пулемета прошла совсем рядом. Он чертыхнулся, посмотрел на убитого старлея и повернул его на бок, прикрывая раненного комиссара.

–Богатыри у нас ребята...Смотри...

Ребята же шли вперед...

Падая и вставая. Падая. И не вставая.

–Он шел по болоту. Не глядя назад. Он Бога не звал на подмогу. Он просто работал как русский солдат...

–Что? Что, Ильич?

Мачехин потерял сознание.

Снег краснел под ним...

–Мачехин! Мачехин!! – орал на него Тарасов. – Это преступление! Командиров не осталось практически! Ты не имеешь права, батальонный комиссар!

–Николай Ефимович! – схватил его кто-то за плечо. – Товарищ подполковник! Жив он, жив!

Тарасов оглянулся:

–Особист? Ты? Ранен?

–Нет еще... Комиссара надо эвакуировать...

Тарасов молча посмотрел на заострившееся лицо Мачехина:

–Действуй!

Гриншпун с двумя бойцами потащил тяжелораненого Мачехина за дымящий дом, а Тарасов встал во весь рост. Достал трофейный 'вальтер'... Под шквальным огнем встал. За честь и правду...

–Ребятки! Вперед!

Бригада поднялась. Воздуха не было. Был свинец с прослойками крови.

Штык на штык. Нетвердые ноги. Твердые руки. Скрип зубов. Мат-перемат. Ощеренный рот. Удар прикладом в этот рот.

Кто-то рядом упал.

Кто-то бежит.

Кто-то хрипит.

Кто-то кашляет.

Кто-то рычит.

Теряем бойцов, теряем...

Кровь.

Дым.

Свист.

Снайпер. Снял слева в лоб. Убил. Прыжок. Приклад в плечо. Убит. Сдох. Мимо. Нна гранатку! В полный рост, ребята, в полный рост! Пригнись... Японская мать...

Немцев вышибли из села, вышибли!

Бегут же, сволочи! Бегут!

Тарасов встал в полный рост, крича что-то матерное в след убегающим врагам. Матерное и нечленораздельное.

Его обгоняли десантники, продолжая вести огонь.

Русское 'Ура' неслось над заснеженным Демянским котлом. Из облаков вышло солнце...

–Товарищ подполковник! Товарищ подполковник!

–А? – обернулся он разгоряченный боем.

–Гринев пропал! – радист виновато смотрел на Тарасова.

–Что??? А...

–Бригада отходит к нам. Командование принял комиссар двести четвертой Никитин. А Гринев исчез с поля боя...

–Скотина... – зашипел Тарасов. Сам на себя зашипел. Надо было Гринева выводить на чистую воду...

Он повернулся – подозвать адьютанта и дать распоряжения бригаде. Но не успел.

Плечо онемело от тупого удара.

Тарасов удивленно посмотрел на руку. Маскхалат медленно пропитывался кровью. А потом стало жутко больно....

**

В подвале мы сидели в тот день. Кругом грохочет, стучит! Боязно как было, ой матушки! Подвал-то у нас хоть и каменный, а все равно страшно. А как же? Еще – когда наши не пришли – немцы пьяные по домам стреляли. Выстроят в комнате, а сами с улицы пуляют. Ну да, через стены. Не глядючи. А потом спорят – чья, мол, пуля кого убила. Насквозь они через стенки-то стреляли...

Как они пришли в сорок первом – так мы в подвалах и жили. Скотину сразу свели. Собак поубивали. А вот кошек не тронули. Чтоб мышей таскали. Васька у нас остался... Беленький котейко такой... Мне тогда было десять лет, кажись. Вот я с ним спала все время. Он теплый, мыркает – даже кушать меньше хотелось от мырканья его. Он у них колбасы как-то украл. И притащил. Мамка у него кусок тот отобрала и нам с братиком – он совсем махонький, братик-то был. Пять, что ли лет? Совсем я стара стала... Запамятовала... Васька урчит в углу – ест, а мы враз слопали. Я уж только после войны ветчину попробовала...

А Ваську за это немец убил. Пульнул из пистолета. И братика убил... Губы у братика жирные были. Убил и его немец. Как котейку.

А десантники тогда внезапно появились. Мы с мамой так радовались тогда – наши вернулись! Наши! Я-то, дурочка, думала, что папка тоже с ними вернется...

Грохочет, значит, грохочет. А потом люк открывается и парень нам кричит – Есть кто живой? И гранатой машет. А мамка ему кричит:

–Не убивай, родненький, свои мы! Наши! Русские!

Он гранату-то прячет, улыбается так. Глаза голубые-голубые! Как небо... Помню. Потом руку в карман сует и протягивает нам по сухарю. Вкусный какой был, ой! Я таких сухарей так и не ела с тех пор. А мамка не ест – мне свой отдает и голову мою прячет у себя под мышкой. А там все грохочет, наверху-то. И капает что-то сверху. Горячее. Прямо на мамку и меня.

Потом приутихло все. Но мы все сидели. Сидели, боялись. А потом вылезли из подвала.

Печка жаркая, а окна выбиты. А на полу паренек тот лежит, лицом вниз. Из-под него лужа черная растекается, в половицы затекает. Я – дурочка – мамку спрашиваю – дядя описался? А она плачет, почему-то... Из дырок в стене ветер холодный дует.

На улицу вышли...

А там их видимо-невидимо. И немцы лежат, и наши... Штабелями. И лица синие-синие у всех. Как небо. Но это я уже потом поняла. Когда страшно стало. А тогда не страшно было. Кушать очень хотелось.

А наши уходили по полю. Как сейчас помню – солнышко глаза слепит, я прищуриваюсь – а они уходят в леса. Цепочечками. Друг за другом. А я все равно не плакала. Знала, что вернутся. Оборонялись мы на них.

На излете зимы это было. На излете... Да... Как раз теплеть начало.

Немцы тогда вернулись только на следующий день.

Орали как... Охохонюшки...

Потом взрослые мертвяков таскали.

Немцев в машины. Наших – к элеватору. Там в силосную яму их скидывали. Тетьнина упала там. Так ее тоже в яму кинули. Померла. Сердце не сдержало.

Потом идем обратно. Дом ее дымится. Да какой там дом? Пепелище. Одна печка. И бревна обгорелые кругом. Запах такой.... Горький... А в печке сидит кот. Серый. Это его так Тетьнина звала. Серый. Сидит и плачет. Вот, ей-Богу, плакал. Как человек. Лапки сложил, голову на них положил... И плачет. Рядом стеклышко лежало. Я подбежала – дурочка – и давай солнечным зайчиком с ним играть. А он все плачет. И смотрит на меня. И плачет. Я его в охапку – а он вырвался и убежал. Как раз в ту сторону, куда наши ушли. Через тело Тетьнины перепрыгнул и прям по лыжне побежал. Помню, солнце от снежного наста блестело. Глаза слепило. А у него хвост такой пушистый был. Так и не вернулся.

Горло что-то заболело...

А один десантник живым оказался. Ранетый был в руку. Видать, сознание потерял, да наши его и не забрали. Война...

Ох, и били его немцы, ох, и били...

Злые они были. Говорят, наши ихнего генерала в Игожево подстрелили. Вот и били.

А он только кряхтел, помню, да плевался кровью.

Потом затих. Убили они его, наверно. А может и нет. Его забросили в грузовик. Видать, важный был. Ангелов ему за спиной...

А яма та еще шевелилась долго. Землей шевелилась. Вишь, не всех дострелили. Дак да. Они ж каждому еще пулей в голову стреляли, помню. Богородицу им на встречу... Помню – летом уже – шла мимо. А оттуда пальцы торчат. Вот, думаю. Вылезти хотел. Недострелянный... А сейчас там цветочки растут.

Мамка ночью тогда ходила с соседками. Ну, когда еще немцы не вернулись. Собирали у покойников пенальчики. Маленькие такие, черненькие. А там записка внутри – кто таков, да откудова. Целый горшок насобирали. Куда дели потом? А закопали в каком-то доме. В подвале. Только я уж не знаю – в каком. Не видела. Мамка так мне и не успела рассказать. Убили мамку. Нет, не немцы. Финны. Когда фашисты тикать начали, тогда и убили.

За что?

А просто так.

Я сейчас думаю, за то, что навзничь не упала перед ними.

Тогда не понимала. Мала была. Глупа. И слава Богу.

Потом меня в детдом отослали. Ну, когда наши вернулись. Оттудова меня тятька уже в сорок шестом забрал. Когда с войны вернулся. Мне тогда четырнадцать было.

А в сорок девятом и он помер.

Тоже ранетый был. Чахоткой промучался и к мамке ушел.

А я вот осталася.

Одна осталася.

И за братика, и за тятьку с мамкой, и за котиков век тяну. Устала уже... Руки не гнутся, спина болит, глаза не видят, сердце дрожжит. Поди, думаю, приснилось мне все это? Одно лихо и видела в жизни-то. Беду на плечах несла да горе подмышкой подтаскивала.

Так вона там, яма-то. Рядом с элеватором. Там, касатики, лежат. Там. Ну... Много их, много... Двое суток их туда стаскивали. А немцев? Немцев больше. Вся деревня была ими усыпана. Точно немцев больше. Точно! А горшок с медальонами – не знаю где. Ищите, ребятки, ищите...

Повернись-ко на свет!

Похож-то как... Вот как тот парень с сухарями.

Ты, поди, деда своего ищешь?

Разве?

Глаза у тебя такие же, внучок. Голубые.

Как небо.

Господь с тобой, сынок. Господь с тобой...

21.

-А потом началась паника.

–В бригадах?

–Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение – усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца – нервы начали сдавать. Было принято решение – эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.

–На каком участке фронта, покажите, – фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.

–Вот здесь, – ткнул подполковник карандашом. – Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест еще надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону – и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.

–Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?

–Господин обер-лейтенант... Честное слово, я плохо сейчас понимаю как летчикам это удавалось. 'У-два' садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.

–Но ведь грузоподьемность ваших 'швейных машинок' очень мала! – воскликнул немец.

–Да. Один самолет поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлетно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта...

**

–Ильич, передай там... – Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.

Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все еще переживают?

Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное – выполнение задачи.

–Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.

Мачехин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал – рядом урчала мотором 'уточка'. Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.

–Гринев... – расслышал он одно слово.

–Нет, Ильич. Не нашелся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно. А найдется – лично пристрелю. И товарищ Гриншпун мне поможет. Так, особист?

Особист молча кивнул.

–Товарищи командиры! Давайте быстрее! Мне еще пару рейсов надо бы сделать! – подошел высокий усатый летчик.

Тарасов присмотрелся:

–Лейтенант? Видел тебя, вроде?

–Так точно, товарищ подполковник. Я вас на Невьем Мху нашел. Помните? Зиганшин моя фамилия. Вы меня тогда чаем угощали. Брусничным.

–Зовут-то тебя как, лейтенант?

–Сергеем, товарищ подполковник.

–Сережа... Ты уж аккуратнее комиссара доставь. Постарайся, – Тарасов положил здоровую руку на плечо лейтенанту.

–Не буду я стараться, товарищ подполковник. Когда стараешься – не получается. Надо – значит, надо. Доставлю, не волнуйтесь. А потом за вами прилечу.

–Что значит за мной? – удивился Тарасов.

–Ну, вы же тоже ранены. – показал летчик на перевязанную руку комбрига.

Тарасов отмахнулся:

–Ерунда! Пуля насквозь прошла. Кость не задета, нервы с сосудами тоже. Царапина!

Летчик замялся:

–А другой подполковник сказал, что есть приказ комфронта, что всех раненых командиров эвакуировать в первую очередь. Даже легкораненых.

Тарасов переглянулся с Гриншпуном:

–Какой подполковник?

–Да я перед вылетом его видел...

–Где?! – почти одновременно крикнули особист и командир бригады.

–На базе! Пока самолет загружали продуктами, я в курилке торчал. И тут смотрю, сверхсрочник садится...

–Кто? – не понял Гриншпун.

–Ой, простите... 'Р-5', самолет такой. Мы его 'сверхсрочником' называем. Сильно стар, дедушка. Но летает. Я узнать пошел у летчика – что там да как. А оттуда бойца выгружают. Он на всех матом ругается, шипит – особенно, когда рукой пошевелит. Потребовал срочно ко врачу, а потом в штаб фронта его доставить. Назвался подполковником... Как же его...

–Гриневым? – воскликнул Тарасов, играя желваками.

–Точно. Гринев. Вот он и сказал про приказ. Товарищи командиры... Мне лететь пора...

–Грузите комиссара! – приказал Тарасов своим бойцам. – А ты, лейтенант, вот что передай – я эвакуироваться не буду. Выйду, как планировалось. Вместе с бригадой.

Летчик пожал плечами:

–Настаивать не буду. Мое дело маленькое, я ведь просто извозчик...

–Ну вот, извозчик – запрягай свою кобылу и вперед!

Тарасов снова наклонился к Мачехину:

–Удачи, Ильич!

Потом осторожно пожал ему кончики пальцев.

Потом отошел в сторону, кивнув Гриншпуну:

–Дезертировал Гринев? Как думаешь, особист?

–Формально – нет, фактически... – Гриншпун почесал свой горбатый, еврейский нос.

–А меня сейчас формальности не интересуют, – отрезал командир бригады. – Тарасов сбежал? Сбежал. Какие могут быть оправдания? А давай, уполномоченный, и я дезертирую! Тьфу! Эвакуируюсь! Кто людьми командовать будет?

–Там разберутся, товарищ подполковник, – хмуро ответил особист. – Там – разберутся.

–Как бы нам с тобой не досталось от этих разборов, – вздохнул Тарасов. А потом обернулся:

–Погрузили комиссара?

–Так точно, товарищ подполковник, – крикнул лейтенант Жиганшин.

Тарасов молча махнул рукой.

Бойцы облепили фюзеляж и крылья самолета, дождались, когда урчание мотора превратится в рык, и стали его толкать.

Колеса проваливались, самолет подпрыгивал и снова цеплял брюхом мокрый снег. Десантники же пытались бежать и толкать его. Пытались, потому что сами то и дело падали и проваливались по колено.

Но все же толкали. И вот биплан чуть подпрыгнул, еще... Пацаны на бегу подталкивали его парусиновые крылья вверх...

Взлетел, смахнув крылом с разлапистой елки сугроб, шумно упавший на землю.

Взлетел и, тяжело покачивая крыльями, отправился домой. Для комиссара бригады – товарища Мачехина – война временно закончилась.

Для Тарасова и его измученных бойцов – продолжалась.

**

Старшина Василий Кокорин и ефрейтор Коля Петров лежали в подъельнике.

–Вась, я устал по самое не хочу, – вяло сказал ефрейтор, глядя равнодушными глазами в голубое – апрельское уже – небо.

–Я тоже, Коль, – так же вяло ответил рядовой.

Потом они замолчали. Берегли силы на вдох и выдох. А силам браться было уже не откуда. Последний раз они нормально поели пять дней назад, найдя в ранце убитого ими немца банку сосисок. Мясо, правда, было проморожено насквозь. Шесть сосисок, которые они выковыривали из банки ножами, сидя на еще теплом трупе фашиста. Сосиски крошились на морозе, но мясные крошки бойцы старательно подбирали со снега и отправляли в рот. Колю Кокорина, правда, скрутило, потом. С непривычки. Блевал в кустах целый час. Отвык от мяса. Все больше – сухари, овсяный отвар да кипяток. Овес они набрали в какой-то очередной деревне, на которую совершали налет.

–Вась, а Вась?

–М?

–А давай к нашим уйдем?

–В лагерь, что ли, Коль?

–Не... За линию фронта. Домой.

Кокорин приподнялся на локте и посмотрел на Колю Петрова:

–Звезданулся? Как мы линию фронта перейдем? Там фрицев туева хуча!

–А сюда мы как переходили, Вася? Немцы на дорогах сидят и на высотках. Мы лесами пройдем и все!

Старшина Кокорин сел. Осторожно почесал давно небритый подбородок. У девятнадцатилетнего пацана щетина растет долго. И очень долго колет подбородок. Особенно, если этот подбородок обморожен. Волдыри сходят, а под ними нежная, розовая кожа, через которую пробивается юношеская борода. И эта кожа снова обмерзает... А потом снова...

–А нашим, чего там скажем? – задумчиво произнес Кокорин.

–Скажем, что отбились, заблудились и вот...

–И пятьдесят восемь дробь шесть, вот чего!

–Сереж, я забыл...

–Шпионаж, придурок, – старшина матернулся на ефрейтора. – Вставай, надо обход квадрата закончить!

Ефрейтор Петров встал, кряхтя как древний старик, хватаясь за колени. Накинул тощий вещмешок. Поднял винтовку. Оперся на нее. Постоял. Вдохнул. Выдохнул. И поплелся вслед за Кокориным.

Тот, словно неустанная машина, тяжело шагал впереди, разрыхляя снег. Петров глядел с ненавистью в спину рядового. Он ненавидел сейчас все на свете – немцев, войну, зиму, снег, елки и лично старшину Кокорина. Он устал. Он просто устал жить – стрелять, думать о еде, спать на снегу – вся жизнь его состояла только из этого. Другой жизни у него не было. Он не знал другой жизни.

–Стой! – тихо крикнул вдруг Кокорин и остановился сам. – Слышишь?

Петров ничего не слышал. Кроме шума крови в ушах. Но остановился.

Кокорин показал рукой – 'ложись!' Петров послушно лег на ненавистный снег.

Кокорин махнул – 'за мной!' Ефрейтор напрягся и пополз за ним, неловко выворачивая ступни в мягких креплениях лыж.

Они подползли к маленькой полянке – истоптанной, как будто по ней стадо мамонтов пробежало. И испачканной кровью...

На поляне лежали тела восьми десантников.

В изорванных, грязных маскхалатах.

Без голов. Все без голов. Головы ребят были развешаны на окружающих полянку деревьях.

Кокорин привстал, пытаясь разглядеть страшный пейзаж. Привстал и неожиданно потерял сознание. Не то от ужаса, не то от истощения.

А ефрейтор Петров сглотнул слюну и пополз – как рак – обратно.

Он полз, стараясь не глядеть перед собой. Не видеть. Не смотреть. Забыть. Он цеплял пальцами, выглядывающими из дырявых рукавиц талый снег и запихивал его в рот, стараясь унять мучительную тошноту в желудке, пытающемся вырваться наружу.

Остановился он только после того, как дуло карабина ткнулось ему в спину.

–Юрген, еще один! – хрипло засмеялся чужой голос.

Петров ткнулся лицом в снег. И расцарапал свежий волдырь колючим настом. Сильная рука сдернула с ефрейтора подшлемник и схватила его за волосы.

–Еще одному конец, Дитрих!

Холодная сталь коснулась горла ефрейтора. И, в этот момент, он вдруг яростно закричал, выворачиваясь. Он зубами вцепился, рыча как волк, в руку, держащую кинжал, прокусил ее до крови и с наслаждением почуял теплую, солоноватую кровь...

Немец заорал и ударил его второй рукой по затылку.

А когда ефрейтор обмяк – резанул дрожащей рукой по горлу – раз резанул, второй, третий...

–Юрген, хватит! – смеясь, воскликнул второй эсэсовец.

–Он мне руку прокусил! – прорычал ему в ответ обер-шютце Юрген Клинсманн. А чуть позже поднял голову ефрейтора Петрова и насадил ее на сучок ближайшей березы. – Девять...

–Зато поедешь в отпуск! – ответил ему напарник. – Раненый большевистским зверем...

–Надеюсь он зубы чистил, – проворчал эсэсовец, зажимая запястье. – Мне еще заразы не хватало. Дитрих, бинт дашь или нет?

–Держи, – напарник протянул раненому пакет. – Ну если и зараза... руку отнимут и вообще на войну не вернешься. А потом как инвалиду тебе землю тут дадут...

–Не хочу я тут. Одни болота. Помнишь, на Украине какие земли? Вот я там надел возьму после войны. И тебе в аренду сдам. Ты мне поможешь или нет? – рявкнул Юрген на Дитриха.

Когда же повязка была наложена, в кустах – откуда выполз сумашедший русский – послышался стон.

–Еще один? – схватился за карабин Дитрих.

–Сейчас посмотрим... – проворчал Клинсманн.

Они подошли к кустарнику.

–Точно... Еще один... Будем резать?

Клинсманн собрался было достать свой кинжал с выгравированными рунами СС, но тут русский тяжело перевернулся и на ломаном немецком произнес:

–Нет. Не стрелять. Я есть племянник Вячеслав Молотов.

Немцы молча переглянулись. После чего Юрген сунул кинжал в ножны. А через час старшина Василий Кокорин стоял перед каким-то немецким офицером и рассказывал ему, что родная мать Васи Кокорина – Ольга Михайловна Скрябина – родная сестра наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. А сам Кокорин – не старшина – а порученец командующего фронтом генерал-полковника Курочкина.

А еще через час офицеры штаба дивизии СС 'Мертвая голова' вынесли вердикт, сравнивая физиономию старшины Кокорина с газетной фотографией наркома Молотова – похож.

После чего Василий вдохновенно рассказывал немцам о том, что военная политика Советского Союза заключается в том, чтобы оттеснить Германию к границам сорок первого года, затем заключить мир и лет через десять-пятнадцать напасть на немцев и покончить с ними.

Обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее потом сильно удивлялся протоколу допроса. Но – когда он повторно допрашивал племянника Молотова – пришел к выводу, что это – возможно! лишь возможно! – старшина Кокорин не врет. Вернее, говорит, что думает. И, что он действительно племянник Молотова. Ведь фотографию сына Молотова – Григория, уже год находившегося в плену – он опознал, как и опознал фотографию Якова Джугашвили...

После допроса обер-лейтенант вышел на крыльцо и закурил, вслушиваясь в звуки далекого боя. Это проклятые десантники пытались прорваться к своим. Эх, если бы взять в плен кого-нибудь из русских офицеров... Но на такое чудо обер лейтенант Юрегн фон Вальдерзее рассчитывать не мог.

Интересно, этот старшина и впрямь племянник Молотова?