Текст книги "Прорвать Блокаду! Адские Высоты"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Пехота и артиллеристы отошли подальше от стальной фашистской скотины.

– Москвичев! Кондрашов! Ко мне! – скомандовал Рысенков.

– Товарищ…

– Капитан Непийвода, – кивнул на артиллериста политрук. – Стоптали бы вас, кабы не его орудия.

Кондрашов кивнул. А Москвичев растер по лицу грязь и… И тоже кивнул.

– Что это за хренотень? Знаете? – показал подбородком на дымящийся танк артиллерист.

– Откуда? – удивились одновременно лейтенанты.

– Вот и я говорю, товарищ старший политрук. Экспериментальная техника. Необходимо доставить сведения в штаб фронта о… об этом. Немцы, несомненно, попытаются эвакуировать танк. Нужно держать оборону.

– Понимаю, товарищ капитан, – согласно кивнул Рысенков. – Только вот что… Там в танке должно быть руководство по эксплуатации.

– Думаете, немцы такие идиоты? Посылать в бой экспериментальный экземпляр с полным руководством? – удивился Непийвода.

– Не думаю. Знаю. Не первый день на фронте. И не первый раз в окружении. Мы под Любанью, в мае где-то, немецкого обер-лейтенанта в плен взяли. Так у него в бумагах был приказ о запрете весенней охоты на зайцев, подписанный гебитскомиссаром.

– И что? – поинтересовался Москвичев.

– Приказ в санбат отдали. На подтирку раненым. Поносили они здорово. Вместе с другими бумагами. А лейтенанта того… Ну… В воронке его притопили, после расстрела. Так что – немцы – они идиоты. Проверить надо машинку. Москвичев!

– Я! – лейтенант поскользнулся, но выпрямился.

– Бойцов сколько во взводе осталось?

– Шестеро, товарищ старший политрук!

– Ну, тогда готовься к прорыву. Сейчас обыщем хм… танкетку – если документы какие есть – донеси любой ценой. Понял?

– Так точно!

– Кондрашов!

– Я!

– Обеспечь взвод Кондрашова боеприпасами и… И с танком разберись. Только быстро!

– Есть!

Когда лейтенанты побежали выполнять приказ, Рысенков спросил капитана:

– Курить есть что? А то жрать хочется так, что переночевать негде.

Вместо ответа Непийвода вздохнул и посмотрел на небо:

– Туман расходится. Фрицы сейчас в атаку пойдут… Хрень свою отбивать… А жрать нечего. Два десятка снарядов только.

– Ничего. Поделимся. Мои бойцы уже немчиков пошерстили по карманам.

Артиллерист поморщился.

– Ну не хочешь – не будем делиться! – развел руками Рысенков.

– Пойдем – посмотрим…

…Когда туман окончательно рассеялся, семь человек во главе с лейтенантом Москвичевым отправились в сторону деревни Гайтолово, где должен был находиться штаб Второго Гвардейского корпуса генерал-майора Гагена. Не факт, конечно, что он там находился…

Они несли с собой толстенный том «Руководства по эксплуатации» танка «Тигр».

Взвод Кондрашова улегся боевым охранением вокруг батареи капитана со смешной фамилией. Непийвода, а пей пиво. В нем еще никто не утонул, ага. Больше всех бегал и матерился сержант Пономарев, которого смерть сегодня обошла кривым взглядом два раза – второй раз, когда он лазал в вонючий люк немецкого танка за какими-то бумагами. Найти их было невозможно сложно. Но он нашел! Зряшно ему, что ли, сержанта дали?

Взвод Павлова с приданными ему «приблудами», как выражался Рысенков, занял круговую оборону вокруг «Тигра». А хрен его знает – откуда фрицы атакуют. А они непременно атакуют…

* * *

Он вытер сапоги о подножку «эмки», прежде чем забраться в нее.

Как ординарец ни старался, а смысла не было – глины было столько, что через пару шагов блеск хромовых сапог моментально покрывался коричневой грязью.

Вот и сейчас – пришлось несколько раз скребануть подошвой по подножке «эмки», прежде чем счистить с подошв налипшую землю.

Кирилл Афанасьевич мрачно смотрел на размытую дождями и разбитую снарядами дорогу. И это не тучи, не грязь Волховского фронта раздражали его. Он понимал, что операция деблокирования Ленинграда – провалилась. Он понимал, как понимали это и офицеры штаба фронта. Невесть откуда взявшийся Манштейн просто невероятной массой войск сначала замедлил наступление советской ударной группы, а затем и вовсе отрезал ее от основных частей фронта.

Сценарий повторялся. Полгода назад Вторая Ударная завязла под Любанью и попала в мешок. И вот опять.

А кто будет отвечать за провал операции, за понесенные потери? Он и будет отвечать – Кирилл Афанасьевич Мерецков, генерал армии.

Ответит ли? Может быть, опять пронесет мимо?

Один раз «хитрый ярославец», как назвал его Хрущев, уже глядел в глаза смерти. Нет, это было не на фронте.

Смерть смотрела пистолетным зрачком из глаз следователя в июне сорок первого года. Тогда его и арестовали. После показаний Павлова арестовали. Кирилл Афанасьевич читал их. Павлов, этот веселый крепыш, с которым они тогда выпили немало, все запомнил и все выложил на допросах и на суде:

«Председательствующий. 21 июля 1941 г. вы говорите:

«Поддерживая все время с Мерецковым постоянную связь, последний в неоднократных беседах со мной систематически высказывал свои пораженческие настроения, доказывал неизбежность поражения Красной армии в предстоящей войне с немцами. С момента начала военных действий Германии на Западе Мерецков говорил, что сейчас немцам не до нас, но в случае нападения их на Советский Союз и победы германской армии хуже нам от этого не будет».

Такой разговор у вас с Мерецковым был?

Подсудимый. Да, такой разговор у меня с ним был. Этот разговор происходил у меня с ним в январе месяце 1940 года в Райволе.

Председательствующий. Кому это «нам хуже не будет»?

Подсудимый. Я понял его, что мне и ему.

Председательствующий. Вы соглашались с ним?

Подсудимый. Я не возражал ему, так как этот разговор происходил во время выпивки. В этом я виноват».

Его могли арестовать еще после Испании. На него тогда дали показания сорок человек. Но… но ареста не было. Его не было и в финскую войну. Ленинградский округ, которым Мерецков тогда командовал, не смог сломить линию Маннергейма. Пришлось – вместо северного Халхин-Гола – разворачивать полноценные боевые действия. Только в итоге – не победитель японцев Жуков стал начальником Генерального Штаба, а он – Мерецков. Под его началом и разрабатывали план развертывания Красной армии к лету сорок первого.

Арестовали его летом. После тех самых показаний Павлова, командующего провалившимся Западным фронтом. Северо-Западный – где главкомом был Ворошилов – устоял, медленно отходя к Ленинграду. Юго-Западный – где Кирпоносом командовал Буденный – тоже. А вот Западный – рухнул.

Рухнул и Кирилл Афанасьевич. До сентября рухнул в подвал Лубянки. И лишь тяжелые слова Сталина: «Как вы себя чувствуете, товарищ Мерецков?» – вернули его к жизни.

И был Волховский фронт. Главная цель этого фронта, главная и основная задача – деблокирование Ленинграда. Он старался. Он старался изо всех сил.

Красивая была операция по отсечению противника в Шлиссельбургско-Синявинском выступе. Неожиданный удар в подбрюшье группе армий «Север» – и победа! Увы. Вторая Ударная не смогла дойти до Любани, застряв в болотах. А тут еще этот Власов…

Мерецкову тогда повезло. В самый разгар операции Волховский фронт был ликвидирован. Его превратили в Волховскую оперативную группировку Ленинградского фронта. Увы. Ставка тогда ошиблась. Бывшего командующего фронтом отправили тогда командовать тридцать третьей армией. На фронт – Западный. Впрочем, он сначала должен был быть заместителем Жукова, но сам напросился на армию. Подальше от начальства.

Прокомандовал недолго. Всего полтора месяца.

В эти самые полтора месяца и случилось страшное.

Генерал Хозин, командующий Ленинградским фронтом, не смог нормально руководить из окруженного города бывшим Волховским. Пришлось спасать положение и возвращать Мерецкова обратно.

Но было уже поздно. Кольцо захлопнулось, и Власов сдался в плен.

И вот… Опять…

Снова Вторая Ударная, на этот раз под командованием генерал-лейтенанта Клыкова, в окружении. На этот раз – не одна. С Восьмой армией генерал-майора Старикова и Четвертым гвардейским корпусом под командованием…

А еще там, в кольце, замкнутом Манштейном, – командует гвардейцами генерал-майор Гаген.

Немец.

Если он попадет в плен, фашисты сделают все возможное, чтобы еще один генерал – тем более немец! – был выставлен перебежчиком.

Тогда Мерецкову прощения больше не будет.

Никогда.

Внезапно тряска под колесами «эмки» прекратилась.

– Что такое? – удивился Кирилл Афанасьевич.

«Зубодробилками» называли дороги Приладожья бойцы. Почему? А потому что зубы от тряски выбивало порой…

– А это саперы наши постарались! – повернулся к комфронта командарм Стариков. – Полковник Германович со своим начштаба Софроновым. Раньше ведь как? Просто на грунт жердины бросали. А теперь? А теперь под настил, – продолжил Стариков, – подсыпается грунт. Ложась на него, жерди уже не вибрируют. Если теперь покрыть настил хотя бы тонким слоем гравия с землей, то тряска исчезнет, причем значительно возрастет скорость передвижения.

– Молодцы! А это – тоже работа инженеров? – Мерецков кивнул на тридцатиметровую вышку, возвышавшуюся над штабом армии, к которому подъезжал небольшой – всего три машины – его кортеж.

– Нет, это предложили операторы и артиллеристы, а построили, конечно, инженеры. В хорошую погоду с нее просматривается почти вся местность до Синявина. Мы ее используем для наблюдения за полем боя, корректировки артиллерийского огня и авиационных ударов. Правда, туман и лесные пожары дальность наблюдения снижают…

За разговорами вышли из машины.

Мерецков внезапно остановился и посмотрел на вышку:

– И не бомбят?

– Не без этого, – серьезно ответил Стариков. – Но пока стоит.

Комфронта неуклюже, что было понятно при его комплекции, повернулся к адъютанту:

– Наградные листы на инженеров подготовь. А мы пока хозяйство Старикова посмотрим.

И смотрел. Мерецков добрался и до переднего края, за что всегда ругал своих подчиненных. Не дело командарма и даже комдива по траншеям ползать. Что там можно увидеть? Командующему нужна целостная, объективная картина, а не кусочки поля боя из окопов.

Но Кирилл Афанасьевич не боялся смерти от пули на передовой. Он другого боялся. Поэтому еще до отъезда в войска приказал со Ставкой его не соединять. И даже обрадовался, когда, вернувшись с поля боя, увидел свою «эмку» догоравшей после прямого попадания немецкого снаряда.

В блиндаже он первым делом подписал приказ о снятии генерал-майора Гагена, Николая Александровича, с должности командующего Четвертым гвардейским корпусом. Приказ был продатирован первым сентября. Никто на эту деталь не обратил внимания. Не до этого было. Надо было думать – как войска из «мешка» выводить.

Ставка приказа на отвод войск не давала.

Там еще не знали об окружении. И Ленинград еще не знал.

– Итак, товарищи, сегодня у нас двадцать пятое сентября…

Голос командующего прервал близкий разрыв снаряда. С потолка командирского КП посыпалась земля, которую тут же стряхнули с карт адъютанты.

* * *

– Лес кокой странный, да, товарищ лейтенант? – устало перемешивая глину сапогами, спросил боец Москвичева.

– Кокой… – передразнил бойца лейтенант. – Вологодской, что ли?

– Горьковской, – вздохнул в ответ боец.

Москвичев вдруг споткнулся, зацепившись полой шинели за что-то непонятное. Приглядевшись, понял – кусок пережеванной взрывом колючки вцепился зубцами в мокрую ткань.

– А вы полы-то подберите и зацепите за ремень, – посоветовал лейтенанту второй боец.

Москвичев кивнул, помедлил и сделал по совету бойца. Шагать и впрямь стало легче. Он шмыгнул носом, утерев просыревшим рукавом отросшие усы, и обогнал взвод.

Взвод… Три бойца и он – комвзвода. Остальные там остались. На передовой. Вот и шагают четыре пары сапог по исковерканной земле, обходя воронки да перепрыгивая через траншеи.

Время от времени машинально пригибались, а то и падали в жидкую грязь под серым ситом дождя.

Рысенков отправил лейтенанта с бумагами, найденными в немецком тяжелом танке, на прорыв. Делов-то! Пройти три километра да сдать эти бумаги – два толстенных тома – командованию. А рота? А рота осталась держать оборону вместе с артиллеристами.

Отчего-то Москвичеву было очень стыдно. Будто сбежал он. Но стыд стыдом, а приказ приказом. Идти – надо. Вот и шел, глядя по сторонам и под ноги.

Нет. Не мины.

Люди.

До самой стены тумана, вон до того дерева, на переворочанной земле сотнями лежали вперемешку – люди. Русские люди и немецкие тоже. Несколько дней – а может быть, и часов? – назад – здесь схлестнулись в рукопашной враги, убивая друг друга. И серый дождь над шинелями немецкого покроя и сибирскими ватниками.

Сколько их здесь?

Время от времени над полем смерти пролетает новым богом смерти очередной снаряд и взрывается где-то там – на границе тумана – между тьмой и светом. Чей это был снаряд?

Целых тел практически не попадается. Слишком долго тут идет война. Слишком много стального града упало в человеческое месиво. И падает, падает еще.

Падает и Москвичев, падают и его бойцы.

На земле, в маленьких ямках плещется под каплями дождя скисшая кровь. И Москвичев тыкается в нее носом – потому как хочется жить.

Иногда раздается – то там, то тут – стон. Первое время бойцы, да и сам лейтенант, думали было бросаться на стоны, но…

Приказ.

Четыре волка, крадущиеся по кладбищу.

Не слышать. Не видеть. Красться. Слышать и видеть только опасность.

Упасть! Свист! Успел! Взрыв! На поясницу «что-то» упало. Стряхнуть «что-то» со спины. Подняться и шагать дальше, обтирая от крови руку о грязные галифе. Не от своей крови. От чужой, упавшей на тебя с неба этим самым «что-то». Куском чего и кого «это» было?

В конце концов стон слышен прямо перед бойцами и Москвичевым. Обойти воронку? Опять близкий разрыв и взвод – четыре человека – прыгает в нее. А там сидит уже один.

Немец.

Инстинктивно бойцы хватают ППШ, но…

Молодой такой парнишка. Видно по верхней половине лица. По голубым глазам, мучительно безумным. По светлым волосам, липко распластавшимся по мокрому лбу.

Нижней половины лица – нет.

Кровавая каша, в которой торчат белым фарфором острые осколки зубов и болтается длинный язык, с которого капают красные капли.

Немец тяжело дышит, руки его сжимают грязь, так что она сочится между пальцев. Он что-то пытается сказать, но из груди его – лишь мычание. Утробное такое.

Лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть.

Вот она – смерть. Прямо перед тобой сидит. Сидит и капает кровью на грудь сама себе. Щелкнул сухой выстрел. Такой незаметный на фоне канонады. Из аккуратной дырочки на немецком лбу – потекла черная кровь. Немец замер. А грязь все еще сочилась сквозь сжатые кулаки.

«Горьковской» спрятал трофейный «парабеллум» в карман шинели.

– Идем, идем. Да. Идем, – тоскливо кивнул Москвичев, пряча глаза от внимательных взглядов бойцов.

Война…

«Война никогда не заканчивается», – вдруг понял лейтенант. Разве может она закончиться? Нет. Будет Победа. Она будет. Обязательно будет. Будет же, правда?

Но этот немец… Это поле… Это – все? Разве это все закончится? Как это все забыть? Как потом любить и рожать?

«С нее никто никогда не вернется, – вдруг ясно, с острой тоской, понял лейтенант. – Даже если она зацепила тебя самым краем – ты больше не вернешься. Ты уже обожжен ей навечно. ОбожжЁн и обОжен. Отныне – она живет в тебе».

Он вдруг остановился и стал смотреть в низкое небо, с которого, целясь прямо в глаза, неслись капли сентябрьского дождя. И пусть там где-то чего-то рвется – снаряды, мины, неважно – важны вот эти самые капли, падающие в еще живые глаза.

– Лейтенант! Лейтенант! – дернули его вдруг за рукав. – Землянка там целая! Мотри!

И впрямь. Землянка. Среди обрубков деревьев четко виднелся разверстый черный зев.

– Есть там кто? – спросил вполголоса Москвичев, возвращаясь на землю.

– Не-а, проверили уже, может, пожрем чего?

Землянка была суха, просторна и пуста. Только на одной из нар валялась какая-то накидка.

– Опочки! – удивился «горьковской». – Генеральскоя!

На кожаном плаще и впрямь мрачно темнели генеральские звезды защитного цвета. Однако! Оказывается, на командный пункт чего-то нарвались… То ли армии, то ли корпуса.

Только почему тут пусто?

* * *

Генерал Гаген лежал в воронке уже сутки, ныряя в черно-коричневую жижу с головой. Он нырял, задерживая дыхание, когда слышал рядом знакомые звуки родного языка.

Сдаваться он не собирался. Он не какой-то там Власов. Он – Гаген. Он – русский генерал немецкого происхождения. Он, между прочим, присягу давал. Впрочем, Власов тоже давал присягу. И что?

Нет, Гаген сдаваться не собирался. И без толку бросаться с пистолетом и гранатой на бегающих, а порой и ползающих гитлеровцев тоже не собирался. Потому как он важен для страны именно как командующий корпусом, гвардейским, между прочим. Важен как генерал.

Поэтому и нырял в вонючую жижу, притворяясь трупом. И это не трусость. Это – рациональное и практическое – вполне себе немецкое! – понимание того, что он, генерал-майор, просто не может позволить себе погибнуть, после того как Советская Россия вложила в него столько сил. Он обязан вернуть их Родине сполна.

А нырять… Этому он еще в Первую империалистическую научился. Немцы, кстати, тогда посильнее были. Кайзеровские немцы, в смысле. Два фронта держали и еще умудрялись наступать то там, то тут.

Только вот не надо делать вывод, что РККА образца сорок первого слабее царской армии образца четырнадцатого.

Тогда мы еле-еле держали фронт против австро-венгров, турок да части рейхсвера.

А сейчас? Тут тебе и немцы, и австрийцы, и венгры, и румыны, и итальянцы. Да еще финны. Турок, правда, нет – и то хорошо. Зато есть – французы, норвежцы, датчане, голландцы, фламандцы, эстонцы, латыши, испанцы и прочая сволочь. А на заводах еще и поляки с чехами тыл Гитлеру обеспечивают. Вот как такую силищу сломать?

Как-то надо… И чтобы сломать – надо выжить. Главное на войне – это не убить самому, а выжить. Тогда сможешь убить.

Фрицы же словно сговорились. Шастали туда-сюда мимо воронки, в которой изображал убитого Гаген.

Сначала он прислушивался к их разговорам, но ничего особенного не слышал. Только немецкий мат, злые шуточки да команды фельдфебелей. Время от времени вспыхивала недалеко стрельба, Гаген было напрягался, ожидая того, что вот-вот ударят наши и можно будет выбраться наконец, но стрельба так же быстро затихала, а потом снова, уже в другом месте, возникала с новой силой.

Даже ночью покоя не было – война тут не останавливалась ни на минуту. Какой-то гребаный ракетчик, расположившийся совсем рядом, запускал шипящие ракеты одну за другой, даже не дожидаясь, когда потухнет предыдущая.

Гаген был упрям, как все немцы, поэтому еще и оставался жив, не собираясь рисковать собой. Ну и военная фортуна к нему не поворачивалась задом. Впрочем, с фортуной надо как с другими женщинами: если она отвернулась – надо нагибать ее и пользовать от души. Иначе – обидится.

Опять… Опять голоса. На этот раз они приближаются с запада. И, похоже, направляются именно к этой воронке. Так… Патроны, может, и отсырели – проверить и почистить свой «ТТ» никакой возможности у Гагена не было. Но лимоночке-то что будет? Умирать нельзя, да. Но лучше смерть, чем плен. Что такое немецкий плен – бывший штабс-капитан прекрасно помнил.

Голоса приближались.

Что они говорили – было непонятно. Дождь усилился и барабанил так, что свое дыхание было не слышно.

Ладно, сволочи…

Приближайтесь.

Сейчас вы узнаете, как умеют умирать русские генералы немецкого происхождения.

* * *

– Кажись, уже подходим, товарищ лейтенант!

Лес был так измолочен артиллерией обеих армий, что больше казался похожим на лунный или даже марсианский пейзаж. Но все-таки это был лес. А вот теперь впереди расстилалось небольшое поле. Ну как небольшое? Метров пятьсот в ширину. И его надо как-то пересекать. Что такое пять сотен метров в мирное время? Пять минут прогулочным шагом. А на войне? Одна секунда между жизнью и смертью. И если тебя здесь убьют – никто даже не похоронит. Некому. Тут убивать-то не успевают, когда ж хоронить-то?

Одно хорошо – дождь. Льет как из ведра. Идти, конечно, тяжело. Но зато завеса дождя прикрывает тебя от пулеметчиков и снайперов. Причем от всех пулеметчиков и снайперов. И наших, и фрицевских. Поди разбери, кто там бредет, утопая по уши в грязи?

Но идти – надо.

Ну и пошли. Где ползком, где перебежками. Как бы до наших добраться? И главное – понять, где они, наши-то?

Слышно, что где-то вспыхивают перестрелки – то там, то тут – но…

Тише идешь – дальше придешь.

Перед огромной воронкой от авиабомбы пришлось упасть мордой в грязь. Кто-то решил обстрелять поле – и пара снарядов шлепнулась в грязь рядом с отделением Москвичева. Повезло тем, что первый не взорвался, зашипев белым паром. Поэтому и успели упасть. Второй накрыл комьями жидкой грязи. Осколки куда-то унеслись в разные стороны.

– Вперед! – скомандовал лейтенант.

И поползли было дальше, но из этой самой воронки вдруг послышался спокойный, негромкий, но очень уверенный голос:

– Стой, кто идет?

Москвичев тормознул бойцов, махнув рукой. А потом, лежа на пузе и приподняв голову, сипло крикнул в ответ:

– А ты кто такой?

– Назовите себя! – голос стал требовательнее и суше.

– Лейтенант Москвичев, тысяча триста двадцать седьмой стрелковый полк…

Из воронки выполз невероятно грязный человек в форме… А хрен его знает в какой форме.

– Я генерал-майор Гаген.

– Ахренеть! – ошарашенно сказал кто-то из бойцов.

– Документы предъявите, товарищ генерал-майор!

Один лежащий человек протянул другому лежащему человек удостоверение, замазанное в волховской грязи.

Несколько секунд Москвичев смотрел на фотографию, читал каллиграфические буквы надписей и подписей.

А вот так бывает, что лейтенант у генерала документы проверяет. Это война – здесь бывает все.

– Товарищ генерал-майор, извините… – Москвичев начал было подниматься, но Гаген движением руки остановил его:

– Лежите, лейтенант. И ваши документы покажите!

Москвичев показал свои. Только после этого Гаген обратно зажал усики чеки у «эфки».

– Куда идете? – спросил Гаген.

– Выполняем приказ, товарищ генерал-майор. Временно исполняющий обязанности командира роты политрук Рысенков приказал доставить захваченные у гитлеровцев документы в штаб фронта. Вот, посмотрите!

– Приказал? Доставляйте. А смотреть я не буду. Приказано товарищу Мерецкову доставить? Вот ему и доставляй.

И шмыгнул носом.

Гулко бахнула мина где-то в дождливой мороси. Опять ткнулись мордой в грязь. Полежали.

– Но, товарищ генерал-майор… А вы?

– А я временно прикомандировываю сам себя в состав взвода лейтенанта Москвичева. Или тебе письменный приказ нужен? Извини, у меня ни стенографистки, ни печати нет под рукой. Командуй, лейтенант!

Москвичев несколько смутился. Командовать генералами ему еще не приходилось.

– Но по званию-то…

– Лейтенант, тебя учили командовать взводом? Вот и командуй. Я когда-то тоже так начинал. А теперь разучился. Теперь мне меньше чем дивизию не подавай. Так что давай, работай, лейтенант.

Пришлось взять себя в руки:

– Тогда, товарищ генерал-майор, вот… Вещмешок мой возьмите. Я впереди пойду… поползу, то есть. Два бойца по краям вас прикроют. Третий – тыл прикроет. А вы – в центре. Только вы это… Плащ-то свой возьмите тоже.

– Или так, – покладисто согласился Гаген. – А за плащ – отдельное спасибо.

И поползли. А что? Не лежать же тут до морковкиного заговенья, как выразился боец из города Горького. Кстати, как у него фамилия?

* * *

Мерецков упрямо оставался на КП дивизии, не обращая внимания на артобстрелы. Фрицы иногда так наглели, что подбирались на расстояние минометного залпа. Пока их отбрасывали, но был и случай, что гитлеровцы почти прорвались к штабу. Кирилл Афанасьевич уже нервно сжимал рукоятку пистолета и облизывал сухие губы, готовясь к бою. К последнему в своей жизни бою.

Но немцев отбили.

А жаль. Лучше было бы погибнуть в бою, чем вернуться подследственным на Лубянку. А он вернется. Он опять провалил операцию. Что бы ни говорили потом кабинетные историки, но сейчас-то виноват он – Мерецков. А кто еще? Не бойцы же, которым выдали на руки перед наступлением пистолеты-пулеметы Шпагина, в просторечии «папаши». И три-четыре боекомплекта патронов на каждого – бери, сколько сможешь. И брали. Только в первой же атаке высаживали – ВСЕ патроны. Почему? Ну, если вы ходили в атаку, то поймете, почему непрерывно строчащий ППШ успокаивает душу. Диск за минуту высаживали. От страха. А в диске семьдесят один патрон.

Вот Мерецков и ждал, и ждал, и ждал случайного снаряда, но те все время падали мимо. Бойцы второй ударной, четвертого гвардейского и восьмого стрелкового все еще выходили из окружения, а это значит, что он должен оставаться на командном посту именно здесь, почти на передовой. А Ставка все еще не знает, что войска выходят. Делегатам связи из штаба фронта он только кивал головой. Генштаб, которым Мерецков руководил всего лишь два года назад, требовал отчета, но Кирилл Афанасьевич не мог дать им ответ.

Ему нечего было отвечать, кроме…

Он бы сам себя расстрелял и был бы прав.

Но…

Не все еще потеряно. Не все.

Промозглый ветер Балтики и Ладоги внезапно ворвался в блиндаж.

– Товарищ генерал-лейтенант! Там это…

Мерецков грузно повернулся на голос. На посиневшем, с красными пятнышками, носу адъютанта висела мутноватая сопливая капля.

– Что это, полковник?

– Там это!

– Да что именно? – повысил голос комфронта.

Полковник шмыгнул носом, ровно мальчишка:

– Это… Того…

Мерецков потерял терпение и вышел из блиндажа.

* * *

Поле перешли без особых приключений. Какие там могут быть приключения, когда ползешь по сантиметру мордой в грязь, замирая при любом близком разрыве или пулеметной очереди!

Москвичев никогда не думал, что в мокром тумане так красивы пулеметные очереди, огненными строчками прошивающие воздух.

Вот ты лежишь, утопая в грязи, и шмыгаешь носом, чтобы эта самая грязь в нос не попала. Иначе – захлебнешься. И смотришь перед собой, стараясь не поднимать голову. Впереди – серая промозглая хмарь, через которую несутся навстречу друг другу длинными тире разноцветные смертельные черточки.

И вот стоит тебе приподнять голову – все. Конец всему. Иногда даже хочется встать и пусть все закончится. Пусть они порвут тебя, но лишь бы скорее все закончилось.

И сам себе: «Лежать, сука! Ползи, скотина! Работай давай, работай!»

Особенно страшен звук…

Нет, не звук.

Щемящее шипение горячей пули, упавшей рядом с тобой.

Она могла остыть в твоей крови, но так получилось – кто уж там распорядился? Ангелы-хранители или его величество математическая вероятность? – она зашипела, поднимая струйку пара из лужицы, скопившейся в маленьком следу чьего-то ботинка.

Наконец из тумана показался лесок.

Что там встретит лейтенанта Москвичева и его взвод? А никто ответить не может. Надо просто ползти.

До леска оставалось уже буквально пара десятков метров, когда фрицы зачем-то решили обстрелять минами видимое и не видимое ими пространство. Одна за другой железные хреновины то взрывались, поднимая фонтаны жидкой земли, то просто тонули в ней.

Москвичев не выдержал в какой-то момент, чуть приподнялся, оглянувшись – как там бойцы и генерал? – и крикнул:

– За мной!

Одним рывком, чего бы и нет? Осталось-то – рукой подать! И бойцы, а вместе с ними и Гаген, послушно дернулись за командиром. Буквально пару шагов до спасительного леска оставалось, когда вдруг что-то лопнуло на бедре у лейтенанта и нога перестала слушаться, он было упал. Потом чуть приподнялся, сделал еще шаг и снова упал. Больно не было. Просто нога одеревенела.

Его подхватили под руки бойцы и затащили в лес. А потом стащили с лейтенанта штаны, осматривая окровавленное бедро.

Оно было исполосовано стеклянными осколками поясной фляжки. Некоторые так и торчали из ноги.

Москвичев очень долго ругался плохими словами, когда Гаген своими ручищами вытаскивал эти осколки, а потом бинтовал их, разорвав индпакет. Ругался лейтенант не на генерал-майора, а вообще. Так часто мужчины ругаются. Не на кого-то конкретно, а вообще. На жизнь, что ли?

Потом Гаген снял с себя многострадальный свой плащ, бойцы уложили на него раненого своего лейтенанта Москвичева и вчетвером потащили его дальше. Куда-то на восток.

* * *

– Генерал-майор Гаген из окружения вышел. Управление корпусом потерял. Поставленные задачи не выполнил. Цели не добился.

Упрямый, набычившийся Гаген стоял, смотря исподлобья на Мерецкова. С плаща его стекала под струями дождя кровь потерявшего сознание того лейтенантика, которого утащили в санбат, как только взвод генерала добрался до линии фронта.

Комкор Гаген ждал чего угодно. Трибунала. Пули в лоб. Чего угодно. Но только не внезапного порыва командующего фронтом, обнявшего Гагена при всех.

Генерал-майор снял вещмещок и протянул его генерал-лейтенанту. Тот было протянул руку, но в этот момент подошел полковник и громко, так что Гаген услышал, шепнул:

– Кирилл Афанасьевич, там опять Ставка!

Мерецков помрачнел, но кивнул:

– Передайте, что я сейчас подойду.

«Да, подойти надо. Рано или поздно – надо. И пусть что хотят, то и делают. Не справился. Виноват. Готов понести ответственность».

– Что у вас, генерал-майор?

Гаген, держа в руках вещмешок Москвичева, ответил просто:

– Посмотрите сами…

Через несколько часов последние резервы Волховского фронта пробили коридор к окруженным частям ударной группировки. Коридор узкий, простреливаемый насквозь. Но через этот коридор артиллерийские тягачи умудрились вытащить из трясины болот новейший тяжелый немецкий танк «Тигр». Тяжелый… Тяжеленный! И почти неповрежденный.

Как они это сделали?

Неважно, главное, что сделали.

А через полгода эти же бойцы все-таки прорвут блокаду. А еще через полтора – окончательно снимут ее.

И останется от немцев лишь огромное кладбище во Мге, да следы от осколков на телах бойцов и постаментах под конями Клодта.

И еще изувеченная земля под Синявинскими высотами.

Но это будет потом, а пока…

А пока три бойца, оставшихся так и неизвестными, жадно едят гречневую кашу с прожилками тушенки, а лейтенанта Москвичева оперируют на столе, а генерал-майор Гаген устало спит на лавке, а комфронта Мерецков докладывает в Ставку о срыве немецкого наступления на Ленинград, что, собственно говоря, истине не противоречит.

Потерпите, ленинградцы!

Мы еще вернемся! Мы сможем, хотя и не сразу…

Но будет и над нашей страной утро.

Утро Победы.

Мы – обещаем.

Лейтенанты, майоры, генералы, рядовые…

Мы – обещаем.

И мы – сделаем.