Текст книги "Прорвать Блокаду! Адские Высоты"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Так и шли они – командир роты, ее политрук и три взводных. Шли и думали о конце войны. Войны, итог которой зависел от этих пяти человек, шагавших по грязи ленинградских болот и подтягивавших полы шинелей. От этих пяти и еще от миллионов других людей, защищавших свою Родину в других местах. В таких же маленьких, в таких же грязных, в таких же исковерканных полях, лесах, степях.

Такие же маленькие, такие же грязные, такие же исковерканные – рядовые, сержанты, лейтенанты, капитаны, майоры, полковники, генералы, маршалы…

Каждый – по-своему.

Каждому – по-своему.

Утро на войне не обязательно наступает с восходом солнца. Иногда оно начинается вечером. Вот именно в этот день рота старшего лейтенанта Смехова начала свое утро после заката.

Уже были получены пайки и новые автоматы, уже старшина Симбаев оприходовал продукты и спирт, уже санинструкторы в очередной раз проверили свои запасы… Но как ни изворачивайся – времени всегда мало. Вот только улеглись под дождем, только задремали… А что еще солдату надо на войне? В любую свободную минуту – либо поесть, либо поспать. И чтобы баба рыжая приснилась.

Но вот и темнеет.

Каждому, кто открыл глаза после усталой дремы, показалось, что он проснулся последним. Лес, затянутый осенним уже туманом, шумел сотнями голосов, гремел сотнями котелков, лопаток, винтовок, противотанковых ружей.

Рота старшего лейтенанта Смехова зашагала навстречу Чертовому мостику и Ленинграду.

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант? – крикнул Кондрашову один из бойцов.

Лейтенант оглянулся. Мелкий, белобрысый солдатик в натянутой по уши пилотке – и все равно не спасавшей от струй дождя, бегущих по лицу, улыбался во весь рот:

– Товарищ лейтенант, а куда мы идем?

Вместо ответа лейтенант махнул рукой в сторону грохочущего горизонта.

Рядовой не отставал:

– Не, ну это понятно… Ленинград там, все дела… А куда конкретно-то?

Кондрашов снова махнул рукой и прикрикнул:

– Разговорчики в строю!

Бойца он помнил. Помнил, как он играл в «буру на интерес» в вагоне, как козырял своими татуировками, как хвастался самодельной «финочкой». На какой-то станции он выменял пайку хлеба на часы. Потом хвалился перед взводом:

– Бум-бил, бум-бом! Уже двенадцать! А в лагере обед дают! Товарищ лейтенант, чо, как у нас с обедом-та?

Почти каждую фразу он начинал со слов: «Вот у нас в лагере…»

Командир взвода помнил, что этот рядовой сел в сороковом году за хулиганство на три года. Что в сорок втором пошел на фронт, добровольно поменяв барак на окоп. А вот как зовут этого «социально близкого» – не помнил. Очень уж у Кондрашова была плохая память на имена.

Белобрысый продолжал болтать:

– Уууу… Начальник! Молчаливый какой! Пономарев! Ты, как приближенный к анпиратору, скажи!

– М-м? – отозвался замкомвзвода.

– Куда идем, грю?

– Знамо дело, на войну. Дыхание береги. Сдохнешь же.

– Да чтобы Сашка Глаз да сдох бы? Вот у нас в лагере все знали: если я за что возьмусь – так сразу дело выгорит! Я удачный, небось не знал? Еще узнаешь!

– Не зуди ты, урка…

Кондрашов вспомнил, как зовут рядового. Глазунов фамилия. Александр. Двадцать третьего года рождения. Вспомнил и опять забыл…

Вдруг свист разорвал черное небо.

– Ложись! – визгливо закричал кто-то впереди.

– Надеть каски! – заорали командиры взводов.

Бойцы бросились в разные стороны, валясь в грязь ничком. А грязь эта взметнулась грохочущими огненными фонтанами.

Артналет фрицев был короток. Пара-тройка разрывов и все. Даже и не зацепило никого. Только у Кондрашова горячим касанием осколка сбило фуражку. Форсанул перед взводом, ага. Пришлось все-таки каску надеть.

И снова рота зашагала к позициям, нервно и зло перешучиваясь. Зашагала, но недолго. Последний километр пришлось ползти, прячась по рытвинам и воронкам. Немец не спал. Он бил и бил по траншеям и окопам нашей передовой минометами, пулеметами, орудиями. Впрочем, наши отвечали тем же.

На передовой спокойной ночи не бывает. Потому как это передовая. Даже в самые тихие дни здесь идет война – разведка боем, охота снайперов, поиск языков… А уж в дни наступления – тем более.

«Чертов мост» оказался просто кучей раскиданных в разные стороны бревен. На черной поверхности Черной речки отражались осветительные ракеты, делавшие ночь – днем. И в этом синем, мертвенном дне изуродованная земля громоздилась могильными холмами.

Рота ползла по этим рытвинам к полоске траншеи, где ее ждали на смену измученные бойцы восьмой армии.

Прыгая в эту траншею, они не смотрели в глаза друг другу. Бойцам роты Смехова было страшно смотреть, а бойцам, продержавшимся в этом аду, было… Все равно им было куда смотреть. В этих глазах плескалась опустошенность и усталость.

– Сядь, лейтенант! – крикнул Кондрашову какой-то сержант. – В ногах жизни нет!

Кондрашов послушно уселся в лужу на дне траншеи, поправляя каску.

– Блиндаж твой – там, – махнул он рукой. – Не блиндаж, одно название, конечно! Связь рвется каждые пять минут! Теперь смотри!

Сержант встал над бруствером:

– Смотри, говорю!

Кондрашов послушно встал, прикрывая каску рукой. Сержант заметил его смешной жест и немедленно засмеялся:

– Первый раз, что ли? Ничего! Тоже первый раз когда-то был! – потом сразу, без перерыва он закричал дальше: – Смотри, пулеметы – там и там. Атака будет – в рост не ходи, ползком. Покрошат иначе.

– А? – не понял сержанта Кондрашов, пригнувшись от близкого разрыва.

– Покрошат, говорю! – крикнул тот в ответ. – И башкой думай! Да не ссы ты! Это у них бывает! Сейчас закончат! Да и слабо чего-то бьют сегодня!

И тут же сержант ловко перемахнул через бруствер и исчез в ночной темноте. И тут же фрицы обстрел закончили, словно ждали, когда незнакомый Кондрашову сержант уйдет с передовой.

Блиндаж действительно оказался одним лишь названием. Один накат бревен поверх прямоугольной ямы. На дне жерди, под которыми хлюпает вода. Сама яма узкая, стены ее не обиты досками – обычная глинистая земля. В проходе между земляными мокрыми выступами, служащими нарами, разойтись могут лишь пара человек и те – боком. На крохотном столике, у противоположной выходу стене, дымила коптилка, внезапно показавшаяся Кондрашову бабушкиной лампадкой. Возле той лампадки стояли три картинки – строгий бородатый дядька, грустная женщина с ребенком на руках и бравый усатый солдат, с заломленной набекрень фуражкой. Бабушка как-то рассказала Алешке, что тот солдат его дед – мамин отец, а та женщина – вторая его мама. А тот дядька – Бог. С тех пор Алешка знал, что Бог живет у них дома, в углу. Перестал он это знать, когда ему в школе объяснили, что Бога нет. И разве может быть две мамы у человека? Ерунда это все.

А вот у этой коптилки никого не было. Только черный дым из гильзы и неровные, бугристые стены блиндажика.

– Товарищ лейтенант! Комроты на КП вызывает! – запыхавшись, крикнул влетевший в дверь связной от Смехова. Да какую там дверь? Так… Дыра из глиняной ямы.

Кондрашов с каким-то облегчением вышел из блиндажа и тут же наткнулся на Пономарева:

– Слышь… Сержант! Приведи тут в порядок все. Я в роту!

Замкомвзвода сунул нос в блиндаж:

– Так в порядке все вроде…

– Дверь хоть сделайте!

– Это мы могём… – кивнул Пономарев.

Когда лейтенант пропал в темноте, Пономарев сделал ему дверь в землянку – быстро и просто. Повесил свою плащ-палатку на вход и все дела. А потом отправился смотреть, как там бойцы взвода устраиваются. За тех, кто повоевал в марте-июне под Любанью, он не волновался. Те, кто прошел ад Мясного Бора, смогут выжить везде. Вот за новобранцами глаз да глаз нужен.

– Ну, чаво, пила на петлицах, скажешь? – Командир первого отделения, ефрейтор Петя Воробченко, сержантом Пономарева звал только при начальстве. Пономарев не обижался. К своему званию он относился легко. Вот повезло стать сержантом, так чего ж, гордиться, что ли, этим? Гордиться будем после войны. Сейчас не до этого.

– Ничаво не скажу, – передразнил Петьку сержант. – Ты лучше расскажи, как устроились?

– Да хреновенько. Вода сверху. Вода снизу. Надо окопы в порядок приводить. Полы перестелить, стенки укрепить.

– Немец тебе укрепит утром.

– Да знаю, – вздохнул ефрейтор. – Чай, не первый раз. На завтрак навалит каши осколочной. Видишь, поле какое?

Сержант кивнул.

– Молодые как?

– Нормально. Только этот… Зэчонок…

– Глазунов?

– Ага…

– А что Глазунов?

– Да не люблю я эту публику. Ходит петухом, хорохорится. Я, мол, не я, черту не брат, богу не сват. Там, вона, пулеметная точка развалена снарядом, послал его в помощь расчету, помочь окопаться, так иду потом, сидит, байки свои лагерные балакает, палец о палец не ударит. Я энтих знавывал, они к честной работе не приучены.

– Поучил бы молодого кулаком! – посоветовал сержант.

– Я ж тебе говорю, я ж их знаю, он же жаловаться побегёт. Потом мне и влетит от политрука. Тьфу! – Воробченко сплюнул в лужу под ногами.

– Пойдем, посмотрим, – кивнул Пономарев.

Картина и впрямь была… Маслом.

В большой воронке копались лопатками первый и второй номер расчета, делая ниши, выравнивая стенки, засыпая лужу в центре.

Глазунов же сидел на корточках и покуривал «козью ножку», часто пыхая табаком:

– Политических мы во как держали! – показал он кулак. – Их в лагере четыреста было! А нас, социально близких, полсотни всего! А они нас боялись! А почему? Потому что мы – народ! Мы – сила! А они все порознь! Вечером как начнут собачиться – троцкисты на бухаринцев, а те на троцкистов. И как начнут – правый склон, да левый склон, да позиции рабочие… Аж башка трещать начинает! А Паршак как рявкнет на них – затыкаются. Паршак – это наш законник был. Как батя вроде. Раз какого-то комиссара привезли. Так Паршак его узнал. Ничего не сказал нам. Ходил смурной. А ночью сам же его и зарезал. Так ничего! Никто не пикнул! А и не пикнут против народа! Потому что сила в нас!

– Что тогда не копаешь, сила? – насмешливо сказал Пономарев.

– А я сюда, гражда… ой, товарищ сержант, звиняйте, – по-клоунски снял пилотку Глазунов и поклонился. – Из лагеря попросился Родину защищать, не землю копать!

– Сидел за что? – спросил Пономарев.

– По бакланке почалился, командир! – ухмыльнулся Глазунов и длинно сплюнул.

– По-русски разговаривай с командиром, – жестко ответил сержант.

– Командир, че ты бычишь на меня? Я в разведку просился! Я лопату на зоне в руки не брал! По воровскому закону не положено! А на воле и…

Пономарев резко пнул, попав сапогом в подбородок рядовому. Ударил слабо, зная силу такого удара.

Не ожидавший такой подлянки Глазунов опрокинулся навзничь и заскулил:

– Командир, командир, ты че, командир!

– За что, сука, сидел, говорю?

– Три года, чека впаяло! Ой! – снова взвизгнул урка, когда Пономарев наступил ему на руку. – Случайно я, по хулиганке залетел.

– Здесь тебе не зона. Понял? По закону военного времени за неисполнение приказа вышестоящего командира я тебя могу шлепнуть прямо здесь. Понял?

– Нету такого закона, товарищ сержант! – завопил Глазунов, свернувшись клубочком и прикрывая лицо локтем.

– Есть, тварь! Лопату в руки! Быстро! – рявкнул сержант и сделал шаг назад, освободив ладонь Глазунова.

Тот, всхлипывая и вытирая кровавые сопельки, дрожащей рукой достал лопатку и стал ковырять землю.

– Интенсивнее, урод! – опять рявкнул сержант и скинул автомат с плеча.

Глазунов стал рыть с такой скоростью, что ему бы позавидовала землеройная машина.

– Еще раз услышу про твой воровской закон, с моим воинским познакомишься, Сашенька. Понял?

– Понял, гражданин сержант… Ой!

Пономарев схватил зэчонка за ухо:

– Не слышу!

– Да понял я, – сквозь слезы крикнул Глазунов. – Ну больно же, гражданин…

– Отвечать по уставу!

– Да, товарищ сержант! Я понял!

– Копай, свинья…

Сержант подмигнул ефрейтору и отправился дальше. Потом вдруг остановился, повернулся к Глазунову и спросил:

– А в разведку почему хочешь?

– Коґтлы, говорят, у немцев дюже богатые, товарищ сержант. Подняться можно на коґтлах-то… – подобострастно поднялся тот.

– Коґтлы? – не понял Пономарев.

– Ну, часы…

– Шакал, – сплюнул замкомвзвода и пошел дальше, проверять другие отделения.

Отойти он не успел. Его догнал Воробченко.

– Ты это… Сержант… Осторожнее… Я эту публику знавывал….

– Слушай меня, Воробченко! – Пономарев схватил ефрейтора за ремень. – Здесь не зона. Здесь Красная Армия. Рабоче-крестьянская, напоминаю. А не воровская. Так что будет так, как я сказал! Понятно?

– Это-то понятно… Я балакаю, эти обид не прощают, мотри`… Исподтишка пырнет ножичком…

– Мотри, мотри… – передразнил ефрейтора Пономарев. – Сам за своим отделением «мотри». И запомни – такие гниды силы боятся.

И зашагал по траншее, сопровождаемый дальним стуком пулеметных очередей и глухими взрывами.

Кондрашов вернулся почти под утро, когда его взвод уже мирно дрых в землянках. Боевое охранение сторожило сон метрах в тридцати от передней линии окопов. Как ни жалко было будить сержанта и командиров отделений – но пришлось. Где-то там, в штабах, решили, что пополнение не должно отсиживаться в окопах. Надо расширить горловину прорыва. Рота Смехова должна была выбить немцев из четвертого эстонского поселка и выйти на железную дорогу в районе Апраксина. Взвод Кондрашова идет с левого фланга – между старой дорогой и речкой Черной. Соседи слева идут на высоты за речкой. Справа – атакуют по полю. Прорвавшись к железной дороге – закрепиться и ждать подкрепления.

– Все понятно, товарищи командиры? – устало сказал лейтенант, то и дело протирая красные глаза.

– Чего тут непонятнее, – пожал плечами Пономарев. – Идем и убиваем немцев.

– Атака назначена на шесть утра. Немцы тут нас не ждут. Основные их силы на острие нашего прорыва. Если мы… – Кондрашов замялся и поправился. – Когда мы железку оседлаем, они не смогут перебрасывать резервы по ней. Задача нашего взвода – во время артподготовки вдоль речки подобраться к позициям немцев и ударить в штыки. Все понятно?

– Да ежу понятно, товарищ лейтенант. Поспите пока, часика полтора, – снова сказал сержант Пономарев. – Мы тут сами пока справимся. И блиндажик ваш готов.

Кондрашов согласился. И почапал в свою земляночку, где, рухнув на нары, уснул не раздеваясь. Ему ничего не снилось. Устал очень за этот дикий день. Проснулся он, как показалось, через минуту. Его потряс за плечо Пономарев:

– Ну, слава богу, – улыбнулся сержант. – Я уж вас минут пять бужу, а вы не просыпаетесь! Думаю, как же без лейтенанта Ленинград освобождать! А тут вы и просыпаетесь!

Кондрашов спустил ноги на пол, поискал сапоги на полу. Не нашел. Обнаружил их на ногах.

– Час который? – хрипло сказал он.

– Половина шестого, товарищ лейтенант.

– Иди во взвод…

Пономарев кивнул и вышел.

Вслед за ним вышел и лейтенант под серое утреннее небо, поднял лицо под мерно падающий дождь. Потом вернулся в землянку, развязал вещмешок, достал баночку зубного порошка и щетку. Снова вышел. Смочил щетку водой, стекающей с крыши блиндажика, макнул ее в порошок и стал чистить зубы, время от времени сплевывая под ноги.

Потом поймал удивленный взгляд какого-то бойца. Сплюнул еще раз и вспомнил, как того зовут:

– Рядовой Сергеенок!

– Я, товарищ командир взвода!

– Зубы чистил? – сплюнул Кондрашов еще раз.

– Так война же… – растерянно сказал Сергеенок.

– Сергеенок… Мы к вечеру в Берлине будем, а у тебя зубы не чищены! Позор!

– Я… Сейчас я, почищу…

Сергеенок засуетился, доставая свои мыльно-рыльные принадлежности.

А лейтенант набрал воды в ладони и с наслаждением умылся, подумав: «Эх… В душ бы сейчас не мешало…»

Потом он пошел по траншее, проверяя взвод. Бойцы пристроились в своих ячейках, прячась от дождя под плащ-палатками. Кто-то курил. Кто-то, накрывшись, спешно черкал карандашом по бумаге. Кто-то торопливо ел тушенку. Кто-то беспрерывно травил байки. Кто-то что-то бормотал под нос. Кто-то вертел в пальцах патрон. Кто-то все время поправлял зеленую каску, сползающую на лоб.

Но у всех у них были одинаковые глаза. По этим глазам было видно, что бойцы где-то не здесь. Они словно не замечали лейтенанта Кондрашова, одновременно кивая ему. Таких глаз Кондрашов не видел еще ни разу. Здесь и не здесь. Сейчас и вчера. Вдруг Кондрашову подумалось, что нельзя вспоминать вчера, что надо быть завтра, и тогда ты…

Додумать эту мысль он не успел. Потому что взлетели, зашипев, три красные ракеты.

И ад начался…

Где-то в далеком тылу громыхнули гаубицы, и первые снаряды начавшегося дня взорвали землю на немецких позициях. Грохот был такой, что дождь стал сильнее. Или это только показалось?

Взвод Кондрашова, оскальзываясь, падая и утопая в жидкой грязи, рванул в атаку. Рванул – громко сказано. Люди больше падали, чем бежали.

И лейтенант Кондрашов, и сержант Пономарев кричали:

– Вперед, вперед, вперед! – пытаясь подстегнуть бойцов, но проклятая грязь Приладожья, жадно чавкая, буквально засасывала сапоги. Каждый шаг давался все с большим и большим трудом. И кругом воронки – свежие и уже подзатянувшиеся. Кругом тела – русские и немецкие вповалку. Кругом груды железа – изогнутого и изорванного чудовищем по имени Война.

Взгляд Кондрашова словно раздвоился. Один взгляд видел, что они уже добрались до неглубокой ложбинки у речки и что сейчас они будут в мертвой зоне для пулеметов, но останавливаться там нельзя, потому что у немцев есть еще и минометы. А для них мертвая зона – это все, что находится в зоне поражения. А другой взгляд был каким-то ненастоящим – словно безумный киномеханик, дергая ленту, показывает не всю фильму, а лишь кадры из нее.

Вот из земли торчит штык. Какой-то боец не замечает его, спотыкается и плашмя, разбрызгивая грязь, шлепается на землю. Другой пытается на ходу отцепить от полы шинели кусок колючей проволоки. Третий, схватив винтовку словно ребенка, очумелым зайцем перепрыгивает небольшую воронку.

Взвод сбежал – нет – свалился и скатился в ложбинку. Шинели, лица, автоматы – все было одного цвета: черно-коричневого.

Кондрашов неожиданно заметил, что вспотел. «А вроде и не жарко», – попытался удивиться он. Но удивляться было некогда.

– Взвод! За мной!

Надо было спешить. Пока боги войны забирают свою кровавую гекатомбу, пока гаубицы бьют – надо подобраться как можно ближе. И когда батальон вместе с ротой Смехова поднимется в атаку, неожиданно ударить немцам почти во фланг.

От взрывов огромных гаубичных снарядов дрожала земля. Осколки уже свистели над головами. Кондрашов очень надеялся, что пушкари не собьют свой прицел и к ним не прилетит подарочек от своих же.

С каждым шагом грохот приближался. Именно поэтому хлопок противопехотной мины остался сначала незамеченным…

* * *

– И все-таки, Николай Александрович, я бы рекомендовал перенести штаб в более безопасное место.

Генерал-майор Николай Александрович Гаген тяжело посмотрел на своего начальника штаба:

– Здесь веселее. Пули свистят, да и музыканты концерты дают. И давайте эту тему более не поднимать. Я не для того генерал, чтобы по тылам отсиживаться.

«Музыкантами» здесь, под Синявинскими высотами, называли немецкие бомбардировщики «Юнкерсы-87». За душераздирающий вой сирен, которые немцы включали, когда падали в пикирование.

Гаген распахнул полог, закрывавший вход в блиндаж.

– Разведку ко мне!

Командир четвертого гвардейского стрелкового корпуса был зол. Зол на командование фронта, на немцев и, конечно же, на себя.

С момента вступления гвардейцев в бой ситуация не улучшилась. Продвинувшись вперед на восемнадцать километров, бойцы восьмой армии и корпуса Гагена остановились. Нет, они не отступали и не лежали в окопах. Они шли в атаку за атакой, уничтожая немцев, но те, словно лернейская гидра, отращивали и отращивали новые ядовитые головы. Самое обидное, что никак не могли взять нормальных пленных.

Гагена это здорово расстраивало. Он, профессиональный военный, понимал, что без разведданных он слеп и глух.

Это он понял еще на Первой мировой. Четырнадцатого января шестнадцатого года в чине прапорщика Николай Гаген был уже на передовых позициях в районе сел Барановичи и Ляховичи в составе Галицкого полка пятой пехотной дивизии Западного фронта. Провоевал там два месяца. А в марте был отравлен немецкой газовой атакой, контужен и оказался в госпитале в Москве, потом под Самарой. В конце июня побывал дома, а в июле вернулся в полк. В декабре он приехал в отпуск уже ротным командиром.

Весь пламенный семнадцатый год прошел на фронте. В ноябре получил чин штабс-капитана, а в декабре был выбран адъютантом дивизии, по-современному – начальником штаба. Положение на фронте было тяжелое, армия разваливалась на глазах. Но пятая дивизия дралась, хотя и отступала. И в феврале вместе со всем штабом попал в плен. Год Гаген провел в плену. Лагерь для военнопленных стал для него школой мужества и школой ненависти. К немцам, державшим русских военнопленных в ужасающих условиях. Сам немец, сын Александра Гагена и внук Карла Гагена, будущий генерал РККА считал себя в первую очередь русским.

А после плена вернулся домой, в ставшее родным село Промзино Симбирской губернии. Революция пощадила семью управляющего имением графа Рибопьера, но лишила их дома. Несколько месяцев Николай отдыхал, восстанавливая здоровье, а потом пошел на службу. Негоже молодому, в девятнадцатом ему, бывшему штабс-капитану, исполнилось двадцать четыре, сидеть на шее родителей в съемной квартире.

Поработав пару недель в народном образовании, вернулся к привычной стезе. Ушел в Красную армию. Поступил в Краснознаменную пехотную школу. Командовал взводом, ротой, потом батальоном. Но душа, отравленная войной, тосковала. Как-то он написал своей сестре Зое: «Празднуем вовсю, а на душе тоскливо. Шестого ноября вечером были орудийные выстрелы. Седьмого утром – народ и хождение по городу. Затем начались концерты, митинги, спектакли и прочее. Около старого памятника выстроили оригинальный памятник-пирамиду. Наши курсанты после призыва одного из ораторов согласились выгрузить с парохода двадцать пять тысяч пудов хлеба: работа тяжелая, но работали хорошо… Восьмого вечером был у нас на курсах концерт-митинг и спектакль. Прошел скучновато. Сегодня вечером пойду смотреть с курсами в театр «На дне»…».

Может быть, от тоски он женился в феврале двадцать первого?

Любит ли его Лиза? А он ее? Вряд ли… Слишком усердно она пилила его насчет продвижения по службе. Когда он вернулся из петропавловских боев с белоказаками, Лиза его не встретила, засидевшись у подруги. И он служил, пропадая в зимних и летних лагерях. Буквально жил на стрельбищах, а когда стал начальником Казанского пехотного училища, порой неделями ночевал в своем кабинете.

К высоким должностям и званиям он не стремился. Просто делал свою работу по-немецки обстоятельно и по-русски от души. Карьеризмом он не страдал. Может быть, поэтому он в партию вступил лишь в мае тридцать девятого, когда в воздухе ощутимо запахло новой войной. Хасан, Халхин-Гол, Финляндия прошли мимо него.

А июнь сорок первого встретил, как и миллионы других, на западной границе. Никому и в голову не пришло снимать его с поста комдива сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии. Немец, говорите? Научитесь воевать, как этот немец, тогда и разговоры о снятии заводите. Семь дней он держал тридцать девятый моторизованный корпус немцев на Витебском направлении. Гитлеровцы разбили лоб об упрямого Гагена. Нарушив полевой устав, он занял оборону не сплошным фронтом, а растянул дивизию аж на сорок километров, прикрывая полками и батальонами наиболее возможные места прорыва. Орудия были, но было мало снарядов. Склады остались у границ. Тогда хитрый Гаген вооружил бойцов бутылками с бензином. И не смог корпус сломать дивизию. Жаль, соседи подвели. Через неделю дивизия Гагена оказалась в окружении. Немцы начали кидаться листовками, в которых писали: «Ваш командир – немец! Он специально завел вас в окружение!» Ну и стандартное – сдавайтесь, еда, комфорт и прочие радости плена.

Тогда Николай Александрович собрал расширенное заседание штаба. И рассказал о себе и своем плене. А потом спросил: «Если есть ко мне какие-либо подозрения, готов передать свои полномочия любому из командиров и встать в строй рядовым бойцом!» К вящему сожалению гитлеровцев, командиры дивизии выразили полную поддержку своему командиру. И Гаген повел своих бойцов на восток. Практически без боеприпасов, без продовольствия, под бомбами – почти обычная картина лета сорок первого. За одним исключением. Дивизия вышла практически без потерь и сохранила не только знамя, но и тяжелые орудия. А по сводкам германского командования дивизия числилась уничтоженной. В сентябре сто пятьдесят третья стрелковая стала третьей гвардейской.

В январе же сорок второго Николай Гаген стал командиром четвертого гвардейского корпуса. И теперь вот рвался освобождать Ленинград. Свою родину. Он же родился под Петербургом. В местечке под названием Лахтинское. Отец, Александр Карлович, тогда работал управляющим имением графа Стенбок-Фермора. А потом достраивал Сестрорецкий курорт. Вот такова прихотливая судьба солдата…

– Разведка, почему нет языков? – спокойно спросил генерал-майор у прибывшего в штаб майора Орехова.

Тот пустился в объяснения. Мол, линия фронта неустойчивая, обстановка меняется ежеминутно, людей не хватает…

– Майор, – остановил разведчика Гаген. – Меня не интересуют объяснения. Меня интересует – почему вы свою еду не отрабатываете?

Гаген редко повышал голос. Спокойный, выдержанный, доброжелательный, но памятливый и не прощающий ошибок. Ошибка на войне – это смерть. И чем выше чин, тем больше смертей. Он требовал от людей того же, что требовал от себя. И наоборот. От себя требовал то же, что от людей.

Внезапно воздух взорвался трескотней автоматных очередей. Казалось, что били отовсюду.

– Немцы! Немцы к штабу прорвались! – заорал кто-то рядом с блиндажом генерала.

Офицеры штаба, вслед за своим командиром, стали выскакивать на воздух, хватая свои автоматы.

– Пррррекратить панику! – рявкнул Гаген. Когда надо – его рев мог перекрыть вой «коровушек» – немецких реактивных минометов. На жену вот не мог рявкнуть так. Жена – это оружие массового уничтожения. Неуязвимое и беспощадное.

– Занять оборррррону!

Генерал-майор упал на бруствер, прижав приклад ППШ к плечу.

– Товарищ генерал, Николай Александрович, да уйдите вы отсюда, Христом-богом прошу! – плачуще сказал Гагену старший лейтенант, командир взвода охраны, Витя Пересмешко.

– Цыц! Что же я за генерал, ежели ни одного врага самолично не убил? Учись, боец!

И Гаген выпустил пару коротких очередей в туман, повисший на кривоватых деревьях.

Старший лейтенант сплюнул от отчаяния и тоже прицелился.

– Между прочим, Пересмешко, я коммунист и в бога не верю, – спокойно добавил Гаген.

– Это оборот речи такой, товарищ генерал-майор!

Близкий разрыв минометной мины накрыл их болотной землей. Старлей кинулся на генерала и, навалившись всем телом, уронил того на землю.

– А ну слезь! – заорал Гаген. – Слезай, кому говорят! Я тебе не баба!

– Хуже! Вы наш командир! – заорал в ответ Пересмешко.

Внезапно стрельба закончилась так же, как и началась.

Старший лейтенант наконец слез с генерал-майора. Не удержался и буркнул:

– На бабе я еще успею, а на генерал-майоре когда еще?

– Язык оторву, – погрозил Гаген наглому старлею. В военном быту Николай Александрович мог многое простить. Да и сам шутки соленые любил.

– Товарищ генерал-майор! – внезапно раздался веселый ор майора Орехова. – Языка заказывали?

Гаген приподнялся, машинально отряхнув шинель от глины. Помогло мало – но привычка!

– Какого языка? Ты его где взял, майор?

– Честно сказать? Сам пришел.

Конвоиры из разведчиков спихнули в траншею рыжего и чубатого обер-лейтенанта, очумело глазевшего по сторонам.

– Где взяли, повторяю? – негромко спросил командир корпуса.

– Да я ж говорю – сам пришел. Это из просочившихся автоматчиков, товарищ генерал-майор.

– Просочившихся? – приподнял бровь Гаген. – Это каким же образом? Старший лейтенант – выяснить и доложить. Немедленно! А с этим… Я сам поговорю.

Гаген прекрасно знал немецкий язык, что и неудивительно. Когда штаб собрался в блиндаже, Николай Александрович лично начал допрос.

Собственно, доклада от командира взвода охраны не потребовалось. Оказалось, что с левого фланга, вдоль Черной речки, там, где стояла танковая бригада, произошло обычное разгильдяйство. Командир бригады поставил в боевое охранение…

Танки. И не обеспечил их прикрытие стрелками. Немцы, воспользовавшись случаем, и проползли между бронированными машинами. На свое горе, правда. Не ожидали, что на штаб корпуса наткнутся.

Подобного Гаген не терпел и через посыльного отправил танковому комбригу приказ исправить ситуацию, а затем доложить о выполнении.

Танк в лесу – слеп. Без стрелкового прикрытия это лишь большая пушка на колесах. Повезло, что это была разведка, а не полноценная атака.

Впрочем, обер-лейтенант Курт охотно рассказал и много другого интересного. Как оказалось, буквально несколько дней назад фриц купался в Черном море. После того как Манштейн взял Севастополь, его Одиннадцатую армию перекинули под Ленинград. Вообще-то «севастопольские» немцы готовились к штурму Северной Пальмиры. По крайней мере, таково было настроение в войсках. Однако Мерецков, командующий Волховским фронтом, упредил Манштейна на несколько дней, ударив войсками Восьмой армии в самое узкое место «бутылочного горлышка». Так немцы называли небольшое, в шестнадцать километров шириной, расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами.

«Героев Крыма», так обозвал Гитлер своих вояк, пришлось кинуть вместо Ленинграда в эти болота, где русские почти соединились своими фронтами.

Однако на войне – как в любви. На полшишечки – не считается.

Манштейн отчаянно кидал в пекло Синявинских высот дивизию за дивизией. В конце концов русская сталь завязла в немецком мясе. Как застревает отточенный клинок в литых доспехах. Более того, под Ленинград перекинули батарею сверхтяжелых орудий, совсем недавно бомбардировавших Севастополь. И еще… Ходят слухи, что вот-вот прибудут сверхтяжелые танки. С несокрушимой броней и огромным орудием. Вроде как «Тигры». Их в вермахте еще не видели, но говорят, что это настоящее чудо-оружие.

– Вундерваффе, вундерваффе… – пробурчал Гаген. – Налейте немцу водки. Может, еще чего вспомнит?

Увы, не вспомнил. Единственное, что он добавил, что он из пятой горно-егерской дивизии. И нет, нет! Он ненавидит СС, Гитлера, его папа голосовал за коммунистов и он сам считает эту войну крупной ошибкой Гитлера, которому непременно капут.

Гаген хмыкнул:

– Хоть бы раз в плен не антифашиста взять… С июня прошлого года одни коммунисты в плен попадают! Что ты будешь делать…

Полковник Богданов, начальник штаба корпуса, шутку не понял: