Текст книги "[Голово]ломка"

Автор книги: Алексей Евдокимов

Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Михаил Анатольевич, – поспешил пресечь он новую серию надоевших наездов, – достаточно. Будя. Я и так все уже понял. То есть понял, что ВЫ ничего не понимаете. Не въезжаете. Как выражался наш общий покойный отчасти коллега Сергей Гимнюк, не втаптываете. Не впитываете. И, пожалуй, даже не очень всасываете. – он закинул щиколотку одной ноги на колено другой, с удовлетворением наблюдая не уже не под-, а нормальное, масштабное, глухое ЗАвисание, избавиться от которого можно в лучшем случае перезагрузкой, в худшем – переформатированием, – а поскольку общение наше, не слишком, как мне кажется, приятное для обеих сторон, рискует таким макаром затянуться до обоюдного посинения, придется, видимо, вас просветить.

Пыльный издал скрежещущее междометие, аналогичное беспомощному писку, производимому мертво зависшим компом при нажатии любой кнопки на клаве. Вадим не обратил внимания.

– Итак. Андрей Владленович Воронин, начальник пресс-службы по должности и мудак по жизни, чья судьба вас, видимо, интересует в первую очередь, – того. Отдуплился. Выпрямился. Как раз тогда, вечером двадцать седьмого. Был он, конечно же, в этом долбаном пресс-руме, чего уж там. Ваша правда. И я его видел. И завалил. Забил. Как свинью. Череп проломил. Статуем этим ебаным. Хрусть! А труп утопил. В котловане вонючем в лесу…

Облик неодушевленного предмета, который принял Михал Анатольич и который чрезвычайно ему шел, оказался обманчивым: Пыльный вдруг сделал очень быстрое движение рукой – к телефону. Но Вадим – молодость, реакция! – перегнувшись через стол, опередил его. Перехватил трубку, присвоил японский кнопочный аппарат и оторвал от шнура. Зашвырнул в другой конец кабинета – тот агонально зазвенел. Вадим встал, потянулся. Засунул руки в карманы и прошелся по помещению – точь-в-точь как давеча Пыльный:

– Только это еще не все. Потому что не зря я долбоеба Гимнюка, родного племяша специального референта нашего обожаемого босса, покойным назвал. Его я тоже мочканул. Из его собственной волыны. В затылок. Мозги веером. Потом морду ему всю раскрошил, молоточком! молоточком! Всю ванну мне изгадил, мичман херов, приколите, Михаил Анатольевич? Что это у вас вид какой-то странный? Ау-у! Пыльны-ы-й! Ты меня слышишь? Отлично. Тогда слушай дальше. Это ведь тоже еще не все. Гимнюк, перед тем, как пачкать мне санузел, рассказал одну забавную байку. Не иначе как от дяди слышанную. Про нашего обожаемого босса и его друзей из России. Точнее, из Москвы. Точнее, из московского пригорода, Лунино такое, знаете, может? – он обогнул стол и остановился перед Анатольичем. Тот, офтальмопатически глядя снизу вверх базедовыми шарами, медленно откатывался в своем роликовом кресле. – Ай-яй-яй, – погрозил Вадим Пыльному пальчиком (тот вскочил, оступился, попятился), – как нехорошо! Такой солидный банк, что вы, что вы, крупнейший в Балтии. Такая репутация! Такие понты! Такие связи! И такими делами занимается. Бобоны бандитские моет! Кто бы мог подумать?

Вадим продолжал наступать, тесня Михал Анатольича, немо разевающего полный крепких желтых никотиновых зубов безгубый рот. Оттеснил до самого окна. Тут глава инфбеза наткнулся лопатками на приоткрытую высокую створку и прекратил движение – дальше было некуда.

– Что, Пыльный, – грустно оценил картину Вадим, – молчишь? Тебе нечего сказать?…

Открыл рот. Закрыл рот.

– Плохо…

На плечах главы лежали пылинки перхоти. Позади Анатольича широко и неопрятно развалилась банковская стройплощадка.

– Погоди, – вспомнил Вадим, – А господин Черносвин-то тут при чем?… А?

Бесполезно.

– М-да, – резюмировал Вадим. – Ладно. Заебал ты меня…

Пыльный начал было протестующее движение, когда он ухватил Анатольича левой за твидовый ворот, а правой за брючный ремень – но так и не довел его даже до середины. Cтарикан был неправдоподобно легкий – точно, мумия! Вадим без особого труда оторвал его от пола и перебросил гэбэшные мощи через подоконник. Грянув локтями о раму, взмахнув лаковыми штиблетами и по-прежнему не произнеся ни звука, глава инфбеза ушел спиной вниз. Вадим подождал какого-нибудь впечатляющего удара, сочного шлепка. Донеслось что-то неопределенное и неубедительное. Вадим выглянул. Михал Анатольич упал на вертикально торчащий штырь железобетонной арматуры – и штырь пробил тело насквозь, чуть выйдя из груди. Пыльный полулежал-полувисел на этом штыре, раскинув длинные руки и ноги, как атлет на хрестоматийной иллюстрации к «принципу золотого сечения» – словно придерживая конечностями невидимый обруч. Голова запрокинулась, лица не было видно.

12

«Восьмикратный золотой медалист европейских выставок, $25». Совершенно элементарная на вид ноль семь красного вина. Ноль семь была португальская. Но название оказалось вполне понятно и Вадиму: «Porca de Murca». Поглазев на медалиста, грозящего то ли телесными наказаниями, то ли сексуальными домогательствами то ли несчастному животному, то ли героине классического блатного шансона, он продолжил обход по периметру. Заполненные бутылками полки возносились под самый потолок. Избранное, элитное бухло было отчуждено от алкогольного плебса и помещено на отдельный угодливо подсвеченный стенд. Каждый высокородный пузырь стоял обособленно, как скрипка Страдивари. А наиэлитнейшие, наиблагороднейшие – и вовсе разместились за стрельчатыми стеклянными дверцами автономных шкафчиков вдоль стен. Словно барабаны того же Страдивари, которые мастер, как известно из новорусского апокрифа, делал, в отличие от скрипок, не для лохов, а для настоящих пацанов. Барабаны-то Вадима и интересовали. Таково было требование момента… В том, что ночное чувство не врало, что логика и вероятность пластичны, податливы и послушны превосходящей воле – он убедился на выходе из Резиденции. Согласно логике и вероятности там его и должны были повязать. Все эти многочисленные штатские и униформные гарды. Тем паче что в свете не оставшегося незамеченным, напротив, похоже, произведшего впечатление и, скорее всего, оцененного по достоинству пике Пыльного они так забавно утеряли всебезразличную статику, озаботились, замельтешили, побежали… Вадим, однако, на сей раз был охраной проигнорирован. Проигнорирован столь абсолютно, что даже заподозрил: может быть, выключившийся из псевдожизни объект перестает замечаться ее субъектами? Перестает существовать для них? Но тогда почему этот жлобина, упрощенный и удешевленный вариант общегардовской модели (special для магазинов и иных публичных мест) поглядывает на него сейчас с презрительно-подозрительным, причем отчетливо показным вниманием? Не может соотнести жалкий вадимов кожан с ценниками за стрельчатыми стеклами? Ща вы, братцы, тоже малость подвиснете… Lagavulin. Islay Single Malt Scotch Whisky. Это по крайней мере звучит. Весомо так. Внушительно. И цифры – смотрятся. Выдержка – 16 лет. Цена – 26 латов 40 сантимов. По части «крашеной водки», всех этих гурмански-выпендрежных коньяков и прочих вискарей, Вадим не был ни знатоком, ни ценителем. Что «сингл молт» – это круто, он слышал. Но привлекло его главным образом то не могущее не иметь тайного смысла обстоятельство, что стоил темного стекла пузырь с неброско-аристократической этикеткой и, опять же, странно по-свойски звучащим для русского уха именем примерно столько, сколько лежало сейчас в вадимовом лопатнике. Он принялся пересчитывать наличность. Ну да, двадцать пять, шесть латей. Мелочь. Тридцать, тридцать пять – ха! Вот будет прикол… Тридцать шесть, семь, восемь, восемь!… Девять. Нет, одного не хватает. Надо же – всего одного сантима! Он зашарил по карманам кожана, частью уже дырявым, скопившим на дне осадок неопределенной трухи. Машинально вынул мешающий пистолет. На периферии зрения произошла кратковременная суматоха. Упрощенный вариант переваривал гимнюков ствол. Вадим ободряюще улыбнулся. Ну? Че такая недоверчивая харя? Че ты так застремался, мудоеб? Think positive! Все о'кей, козлик, видать, у меня на него разрешение, если я с ним так запросто, да? Неважно, что нет у меня никакого разрешения, что клал я на все разрешения. Ты об этом, к счастью, не знаешь. Для себя, понятно, к счастью… Он все-таки спрятал волыну… Бабки, бабки… Может, завалялось? Хрен там. О, а это что? Один сантим. Почернел весь, по ничтожности даметра только и можно распознать достоинство. Ровно cантим. Определенно знак свыше. А теперь внимание! Вуаля! Одним легким движением и парой слов несолидный посетитель, праздно припершийся в дорогой магазин ради сеанса потребительского онанизма, превращается в выгодного клиента. Гард стремительно меняет типовую позицию: «Чего надо?» на «Чего изволите-с?» Мочалка за прилавком светится так интенсивно, что сомнений не остается: вот она, беззаветная влюбленность с первого взгляда, вот она, истинная страсть, true romance! Впечателение от живых денег напрочь опровергает впечатление от того, что их символизирует – прикида, выражения лица. По отношению к бабкам это абстракция второго рода. Правда, бабки тоже абстракция и символ – такого забубенного рода абстракция, что уже не очень понятно, символ чего. Суррогат некоей ценности, на который обслуживаюший персонал сейчас меняет суррогат своей любезности. А повод для этого – третий суррогат. Суррогат вкусового удовольствия. В суррогатную сущности купленного Вадим вник, толкнув ногой напутственно дзынькнувшую бдительными колокольчиками стеклянную дверь магазина, поддев клыком и сорвав облегающую горлышко бумагу, вынув пробку и хлебнув прямо из бутылки. Наикрутейший скотч за полсотни баксов ноль семь явственно и узнаваемо отдавал жженой резиной. Именно так – горелой изоляцией, как воняет иногда в трамвае… Это было безусловное говно, но говенная сущность продукта нимало не волновала ни производителя, ни потребителя – тут, как и везде, шел чистой воды обмен понтами. Он еще только начал все это обдумывать, а виски уже рванул под небом бомбой-самоделкой грамотных городских партизан, подлым устройством, нашпигованным обрезками гвоздей – направленная взрывная волна ударила вверх и, пройдя носоглотку, начисто сметя скопившийся там необязательный обонятнельный хлам, прицельно накрыла мозг, и каждый острый обрезок с бешеным ускорением воткнулся в свою клетку коры. Нет, не разил «Лагавулин» резиной и не был говном. Он, если честно, и бухлом-то не был, алкогольным напитком – вообще напитком: потому как не тек в пищевод и не падал камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращал бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже – в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом чисто эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли. И разница во вкусе между Islay Single Malt и стандартно-голимой местной водочкой с вводящим в заблуждение названием Moskovskaja много превосходила разницу между ними в цене. Нет – в данном случае бабки выступали в своей изначальной функции: эквивалента физиологического кайфа. Другое дело (подхлестнутые ветрами Северного моря, мысли Вадима развили недурную скорость), что есть виски за двадцать шесть латов – а есть за двести двадцать шесть. А есть и за две тысячи. Может, даже за двадцать две бывает. И не пытайтесь меня убедить, что тот, что за двести, в десять раз ВКУСНЕЕ того, что я варварски прихлебываю из горла сейчас. Это уже, братцы, понты из разряда гнилых. Беспримесный выебон. «А у меня точно такой же галстук, только за десять тысяч.» За определенной (и легко ощутимой – если захотеть) гранью деньги перестают быть эквивалентом чего-либо и принимаются воспроизводить себя посредством зарабатывающего и тратящего их. За гранью, где человек, венец творения и эволюции, становится просто репродуктивным органом, конкретным хуем (пиздой) абстрактной денежной массы. Вадим приложился к «Лагавулину», принципиально не интересуясь наличием/отсутствием транспорта, пересек улицу на красный. Сигнальте, сигнальте, уроды…

Существует набор формул, посредством коих заговаривают себя те из мыслящих (как им кажется) финансовых гениталий, что еще ощущают в этой своей функции некую экзистенциальную лажу и испытывают посему вялотекущую фрустрацию. В том числе и Вадим – до недавнего времени. Например: «Деньги нужны, чтобы о них не думать». Или: «Деньги дают свободу». И то, и другое – фуфло абсолютное. Единственная свобода, которую могут дать деньги – это свобода от мыслей о себе в процессе их преумножения. Человек бедный, вынужденный постоянно думать о бабках потому, что их ему не хватает на жратву и одежду – хотя бы сохраняет в собственном мышлении связь между символом и тем, что он символизирует. Человек же, достигший того уровня сотоятельности, когда мышление оперирует уже не символом объекта, а символом символа, включается в процесс воспроизводства пустоты вообще помимо своей воли – и НУЖДЫ. Покупая, допустим, подержаную тачку, ты еще можешь заботиться о быстроте и удобстве собственного перемещения в пространстве. Но меняя понтовый BMW на еще более понтовый «Мерс» – ты уже действуешь только и исключительно в интересах разбухающей пустоты. Мои поздравления, чувак – ты окончательно переместился в категорию хуев! И калибр твоих понтов прямо пропорционален степени твоей хуевости… Это мюнхгаузеновская лестница, ни к чему не прикрепленная, надстраивающаяся сама над собой – по которой к луне «форбсовского» ежегодного топа-двести, планетарного реестра всебогатых и сверхсильных, карабкаются друг по другу раскормленные одышливые промышленные магнаты, силиконоводолинные компьютерные биллгейтсы в круглых пенсионерских очочках, стары, старлетки и суперстары, чемпионы породы с животноводческих комплексов фермы Warner Bros. и из гидропонных теплиц компании EMI, саблезубые русские олигархи и нефтеналивные арабские шейхи, топ-бляди, в досье страховых компаний расфасованные по частям тел, будто в мясной лавке, хитрожопые соросы биржевых спекуляций, вся эта лингамно-вагинальная мразь… С освежающей радостью открытия Вадим обнаружил, что пьян. Бух (хотя покуда и не гроссбух). Приметы окружающей бни вызывали острую симпатию своей выпуклой отвратностью – их было приятно ненавидеть. Елочки-блесточки-сантаклаусики. Лю-у-удики… Вадим шел через центр, в искрящемся силовом поле отменного настроения и вискарных паров раздвигал предпраздничную (опять предпраздничную!… Чего они без конца празднуют?!) массовку. Он был стерилен посреди пандемии, не заражен ни единой денежной бактерией, не имел ни одного сантима в бумажнике. Не имел работы. Не имел даже права находиться на свободе – после пяти-то убийств! Зато имел в руке еще граммов пятьсот необходимого и достаточное – в кармане. Не ведая ни цели, ни, соответственно, направления, Вадим то останавливался ни с того ни с сего посреди людных тротуаров, вызывая минизапруды, то начинал двигаться перпендикулярно к общепешеходному движению – на него наталкивались, его обтекали. На него посматривали – особенно когда он вскидывал ко рту темное фигурное горлышко. Впрочем, редко, редко: людикам было не до него. И не друг до друга. Людикам было некогда. Зато очень даже было КУДА: о, они-то как раз имели цель в жизни – и, судя по лицам, не менее, чем в тех же цитадельных коридрах, уверенным, деловитым, уничижительно-решительным, – это была такая цель! Всем целям цель! Цель имелась у каждого – и из того, что всех прочих этот каждый внимания не удостаивал, следовало: именно и только его цель, в отличие от цели прочих, важна по-настоящему. Не абы как, а вот так вот! на полном! зверином! у-ух, бля, каком суровом серьезе!! – важна. Парадокс же в том, что мина эта была – одна на всех. Вадим зря грешил на коллег по банку: вне REX'овых стен псевдожизнь, конечно, продолжалась. Его дико подмывало встать как-нибудь особенно неудобно, вытащить волыну, пальнуть в воздух да и завопить на весь центр: «Эй! Козлы! Видите меня? Я пять человек завалил!» – просто чтоб хоть ненадолго нарушить эту непостижимую целенаправленность, сбить их неумолимый курсограф, посмотреть, как взгляды разворачиваются изнутри вовне и обращаются на него… Он почти уже начал делать это, когда вдруг понял, в чем дело. Куда они все бегут. Вернее – ОТ ЧЕГО. Каждый из бегущих нес в себе, глубоко внутри, грамм антивещества. Ни на миг не прерывающееся их движение вращало маленькую индивидуальную динамо-машину. Генератор, поддерживающий магнитную ловушку, что не дает антиматерии соприкоснуться с материей – и рвануть. Аннигилировать. А так деловиты, так озабоченны и нервны бегущие были потому, что интуитивно догадывались, чем им грозит малейшая остановка. Вадим миновал вечно зассанный подземный переход с вечноалым признанием We [сердечко] Antonio Banderas на увядшем стенном кафеле и вырулил на набережную. Сильный ветер разогнал отсюда прохожих и странно перекомпоновал реку: заменил волнение какой-то топчущейся на месте рябью, разлинеил продольными пенными полосами. Темно-сизые с проседью космы грузно ползли против привычного течения из-под частого гребня Каменного моста. Промозглые порывы пробирали, но «Лагавулин», сгорающий внутри вчистую, без шлака и копоти, нивелировал зябкость. Мимо урчал буксир, похожий на полуврытый в воду БТР. На борту смолил бородатый хиппоид в раззявленной оранжевой штормовке… А может, я и аннигилировал? Прервал бег, остановился – и ша-рах? Воронка, мигалки, санитары. И все, происходящее со мной в последние двое суток, все очкастые пыльные гимнюки, разделка-уборка, головоломка, – просто секундный субъективно растянутый пред… по?…смертный глюк. Как в «Случае на мосту через Совиный ручей»… Вадим опустился на решетчатое металлическое сиденье с видом на непрерывно-серый левый берег, прерванный единственным оппозиционно-желтым пятиэтажником. Ощутил угловатое неудобство в заднем кармане джинсов. Дискета. Совсем забыл. Последнее прибежище дрОчливого нонконформизма родом с диска С. Неактуально. Поставив скотч на плитки, Вадим нехотя поднялся, добрел до чугунной ограды и кинул пласмассовый квадратик в воду. Кидать в воду – это тоже из новообретенных привычек. Концы в воду… Он вернулся, сел, хлебнул. Даже глаза закрыл от удовольствия… В принципе, если быть точным, это ведь не я затормозил. Наоборот: именно я сорвался с предписанного шестка, и, внося гравитационные возмущения, грозя катастрофическим столкновением законопослушным небесным телам, вертящимся вокруг своей оси, наматывающим осторожненькие орбиты в плоскости эклиптики, безбашенно пру через пространство… Даже не так. Пуля. Bullet. Меня выстрелили, пульнули, я уже не сверну с траектории. А куда она упирается… В стену. В чью-то башку. В мишень. В молоко… В жопу, в жопу! Глоток.

– Так, ну и чего мы тут делаем?

Опаньки. Опять доеб. Кстати, о привычках и традициях… Ментов было два. Одинаково неторопливые, одинаково разбухшие от зимней формы, одинаково – профессионально – наглые. Только один как полтора второго, и у меньшего мордочка остренькая, паскудненькая, хорьковая, а у большого – эталонно широченная, красная, полузаплывшая фискальная ряха.

– Пьем, – объяснил Вадим очевидное. – Точнее, пью. Количеством один.

Ясен хрен, муниципалы. Замечетельная в своем роде, только дорожников числящая в аналогах, категория правоохранителей, для которой именно доеб – главная и основная функция. Доеб и развод.

– Гля, бухой уже, – злорадно сообщил хорьковидный мент ражему напарнику. Тот, не отвечая и глядя не на Вадима, а с флегматичной тоской в никуда, медленно, очень медленно поволок из кармана блокнот. Вадим молчал и ждал, что будет.

– Вы знаете, – устало (сразу вспомнился покойный Пыльный – вот оно, единство «органского» стиля!), брюзгливо и брезгливо, но с автоматически не дающей заподозрить в этом возможности снисхождения априорной неумолимостью осведомился у пейзажа ражий, – и опять же не столько осведомился, сколько констатировал, – что распитие в общественных местах запрещено?

– Я кому-нибудь мешаю? – вкрадчиво поинтересовался Вадим в ответ. – Создаю неудобства? Оскорбляю религиозные чувства?

– За распитие! – злорадность в хорьковидном переросла в какой-то уже зловосторг, злоликование, – крепких алкогольных напитков! В общественных местах! Штраф!!

– Ты че пьешь? – ражий таки посмотрел на Вадима, но все равно (столь велика была брезгливость) не по прямой, а по касательной. Числа личных местоимений он употреблял по собственной системе: индивидуализируя нарушителя, переходил с ритуально-ментовского на просторечно-хамский. Вадим развернул «Лагавулина» этикеткой к муниципалам. Те, как и ожидалось, подвисли. Теперь злорадство испытывал Вадим. – О, виски, – не слишком уверенно сказал хорьковидный и тут же опять возликовал. – Крепкий алкоголь! Штраф!

– Нет у меня денег, – совершенно честно признался Вадим. – Ни сантима.

– А на виски есть? – Вадима поразило явственно классовое чувство, скользнувшее в интонации хорька. – Ты поищи, поищи!…

Вадим улыбнулся улыбкой Миклухо-Маклая и помотал головой.

– Придется пройти в участок, – не без философского сожаления от того, что нарушитель так глупо и бездарно прогадил свой последний шанс, но все с той же неумолимостью (ибо нарушитель сам виноват, а возмездие хотя и ужасно, но справедливо) отрезал путь к спасению ражий. – Следуйте за нами.

И не пошевелился, что характерно.

Дело было ясное, знакомое, старое. Насчет участка они, разумеется, гнали. Ни в какой участок вести они Вадима не хотели, ни с какими протоколами париться – тоже. Они хотели взятку. Банальнейшую пятеру на лапу. Вадима восхитила та чудесная органичность, с какой неподдельная – действительно ведь ненапускная, искренняя! – служебная принципиальность сочеталась в этих двоих с таким практичным и понятным стремлением сшибить немного, хоть сколько, всяко лишними не будут, латиков с первого попавшегося. Тяжелобронированное достоинство представителей власти, людей с полномочиями – с замашками ночных болдерайских гопников.

– Ну зачем же так сразу – в участок?

– Составим протокол. Двадцать пять латов штраф, – хорек так выделял и растягивал в каждом предложении последний слог, что получался почти напев.

Нет, они не просто хотели содрать взятку. Они хотели, чтоб Вадим еще и сам унизился, предлагая им ее. Все-таки не шпана же и впрямь, ей-богу. Все-таки Власть.

– Пройдемте! – недвусмысленно угрожающе, наезжающе вперился ражий – наконец-то в упор, – и за его зрачками Вадим обнаружил знакомую ледяную стену.

– Не-а, – он глотнул из противозаконной бутылки, – не пойду.

– Че такое?! – гопничьи взвизги в тоне хорька уже не скрывались. – Штраф тогда плати! – он тоже придвинулся. Оба мента теперь нависали над Вадимом. Да. Все было ясно.

– Штраф? – переспросил он, переводя взгляд с хорька на кабана и вдруг переставая их различать. – Ага, – опустил руку в карман. – Щас.

На пистолет хорек среагировал, может, не раньше, но живее – отпрыгнул на метр. Сволочная его щерящаяся полуулыбочка чуть расширилась – и в таком виде застыла, уже гримасой. Пуля ушла хорьку в живот – мент отступил еще на полшага, потом быстро засеменил вперед и вбок, все больше сгибаясь – и логичным продолжением движения мягко лег ничком на плитки. Оказавшиеся длинными и тонкими ноги его в синих форменных брюках самостоятельно и несинхронно согнулись и распрямились несколько раз. Второму Вадим выстрелил в лицо – поднял, протянул руку и два раза выпалил в ледяную стенку. Распертая изнутри красная морда мгновенно опрокинулась, вытолкнув из себя еще более красное, ражий муниципал как бы в недоумении слегка развел руками, его развернуло, еще в развороте сломало в коленях и громко бросило на землю – боком. Эхо было оглушительное – но сразу потерялось в ветренном пространстве. Остаточно дозвенели гильзы. Вадим посмотрел по сторонам. Никто не бежал ни к нему, ни от него, не выли сирены, не несся мобильный полк. Он пожал плечами, подхватил бутылку свободной рукой, перешагнул через ноги лежащих мусоров. Прихлебывая, пошел вдоль набережной. Пистолет (концы в воду), описав крутую дугу, неразборчиво булькнул. Вадим оценил уровень жидкости в пузыре – еще оставалось больше половины. Заебись!