Текст книги "[Голово]ломка"

Автор книги: Алексей Евдокимов

Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Александр Гаррос Алексей Евдокимов
[Голово]ломка

Если на вас наезжает босс, помните: необходимо задействовать 42 мышцы, чтобы нахмуриться, и только 4, чтобы распрямить средний палец руки!

(городской фольклор)

Предуведомление:

Большинство персонажей романа имеют реальных прототипов. Большинство мест, где происходят события романа, реальны. Все процитированные в романе фрагменты бизнес-текстов, а также принадлежащие перу героя тексты с жесткого диска, – не являются плодом авторского вымысла, а взяты из жизни.

1

«Новогоднее приветствие руководящим сотрудникам банка REX. Короче, так.

Для начала – все упали и отжались. Р-раз-два, р-раз-два, р-раз-два! Что пыхтишь, Цитрон? Пузо наел, буржуйская морда? Нич-че, скоро в снегах Колымы похудеешь! У нас это быстро! Теперь – на РУКОХОД. О! Пыльный сдох? Че, в натуре откинулся старикан? Да-а, дела. Не вышло его подольше помордовать. Ушел, гнида. Легко отделался. А? Че? Дышит?! Заебись! Яйца ему в тисках прищемите. Чтоб прочухался. О-о-о!!! Че ж он так орет?! Ну да, я понимаю, что больно! В ебало ему. Вот. Так лучше. А то че-то много пыли стало в воздухе. Распизделся. Ай, Очкастый! Ай, бед-дняжечка! Очки разбили, да? Ой-ой-ой! Что, буржуйский последыш, прислужничек, привык на мягком спать, жрать от пуза, баб ебать? Больше не поебешь! нечем! И зачем это тебе, если жить тебе осталось три… нет, уже две с половиной минуты? И это при том условии, что я буду ДОБРЫЙ! Потому что иначе – умирать ты будешь ДВЕ НЕДЕЛИ. А че, пожалуй, заебись идейка. Ну-ка, в подвал его! Устали, мудоебы? Похудел, Цитрон? Проветрился, Пыльный? Стоп-стоп-стоп! Жирный ублюдок! Ты куда попиздовал? Ха-ха-ха! Праздник, бля, еще только начинается! Ну-ка, БАНОЧКУ ему. Хуяк! Гляди, жив еще. Дышит. А ну, поставьте его вертикально. Ну да, я сам знаю, что хуй проссышь, где у него ноги, где голова, потому что эта жирная падла абсолютно шарообразна! Найдем голову. Хуяк! Во-о!!! То место, откуда он орет – это голова. Отлично. Теперь вертикально поставили. Головой вверх. Ну да, этим вот местом. Да. Вот. ЛОСЯ ему! Отлично, отлично! Готов. Что? Пыльный сдох? Что, опять? Заебали уже. Что? Совсем? Без пизды? Ну да, я знаю, что он без пизды… без хуя, правда, уже тоже… Что? В смысле – точно сдох? Клево. Ну вот. Все готово. С ПРАЗДНИЧКОМ ВАС, ДОРОГИЕ НАЧАЛЬНИКИ! С НОВЫМ ВАС ГОДОМ! Кстати! Где шампанское?»

Секунд пять с чувством опустошенного облегчения, как после случайного, скоротечного и необременительного полового контакта, я глядел на результат часовых профессиональных усилий. Потом быстро вышел из файла и рефлекторно оглянулся через плечо. Рефлекс был хотя и условный, но за год укоренившийся. Лавируя курсором, я продрался сквозь переплетения и нагромождения программных dat, bmp, sys, exe, prv, tmp, log, pif. Вынынрнул, ткнув enter, из буераков служебной директории WORDART. Двинул курсор влево вверх, всплыл из директории TEMPT. Еще дернул вверх, выпал из HKGRAPH. Вывалился из SYSTEM. Выскользнул из COPYCAT. Вывернулся из WORDOUT. Вырвался, наконец, из LAYOUTTT на оперативный простор жесткого диска персонального компьютера Pentium 200. И тогда – оглянулся еще раз. Пресс-рум десять дробь пятнадцать метров, несложным стеклянно-пластиковым лабиринтом разграфленный на дюжину функциональных полупрозрачных ячеек. Звуковой фон. Торопливое журчание струйных принтеров. Деловитое попукивание процессоров. Озабоченное уханье ксероксов. Озадаченные всхлипы факсов. Требовательное повякивание телефонов. Беглый степ клавиатур. Дело делается. Работа спорится. Служба идет. Дельные релизы целеустремленно прирастают латиницей, кириллицей, идеографией цифири и иногда – очень редко – иероглифов. Рабочие рои данных снуют по внутренней сети. Служебные конструкции официальных писем монтируются из стандартных заготовок. Мощный механический организм большого банка функционирует исправно. Активы преумножаются. Операции совершаются. Кредиты выделяются. Платежи осуществляются. Проценты начисляются. Money talks. Бизнес встречает деньги. Данный способ организации офисного пространства считается во всем цивилизованном мире наиболее прогрессивным и эффективным. С одной стороны, твоя уязвимая хрупкая privacy предусмотрительно соблюдена в полном соответствии с универсальным кодексом political correctness. Вот твоя собственная личная частная суверенная неприкосновенная комфортабельная выгородка. Метр дробь полтора. Со стороны же другой – ты весь всегда для всех во всем совсем на виду. Воплощенный гением чиновного дизайна идеал тоталитарной демократии: каждая служебная единица пребывает под перекрестным контролем, но не чьим-нибудь единоличным, единовластным и недоброжелательным, а – всеобщим, взаимным и взаимовыгодным. Имеющим целью не дать несовершенному, подверженному сбоям тебе выпасть из совершенного, отлаженного метаболизма пресс-службы коммерческого международного банка REX.

– Вадь, где болванка по рекламным балансам за квартал? – из соседней ячейки, возбужденно шевеля тонкими усиками над капризной губкой, высунулось молодое пиар-дарование Олежек. Я глядел на усики, на губку, на кремовый жилет и закатных тонов эстетский шелковый галстук, в который раз решая, что слухи о склонностях дарования, конечно же, правда. – Вадимчик! – В голоске дарования прорезались истерические нотки, – болванку хочу! У меня тут пятьдесят девять кома шесть по эффективности, а я точно помню, что было шестьдесят три и два!

– На иксе поищи, – сказал я, помедлив. И отвернулся к Мурзилле.

Полуметровый тираннозаурус рекс в агрессивной зубчатой короне, выполненный в манере палеонтологического реализма скульптором Гочей Хускивадзе из патинированной бронзы, был единственным существом в офисе, на которое я смотрел без отвращения. И даже с некоторой приязнью. Он был злобный и зубастый. Где-то в заднем кармане подсознания я не раз нашаривал мысль, что однажды мурзилла рекс прекратит олицетворять своими шестью кило мощь и процветание одноименного ему банка, оживет и сожрет всех его сотрудников к чертовой матери. Меня, вероятно, тоже. Предупредительно прошелестела входная дверь. В проеме с изящной небрежностью утвердился ровно тонированный насыщенным аутентично тропическим загаром, элегантно декорированный от Hugo Boss, эргономично скомпонованный трехразовыми еженедельными штудиями в тренажерном зале дорогого спортклуба World Class гражданин начальник, руководитель пресс-службы банка Андрей Владленович Воронин. Очкастый.

Сквозь задымленное, холодного копчения стекло футуристического дизайна и заатмосферной цены очков от Jamamoto лениво и иронично просканировал помещение. Приценился. Прицелился. В меня. Грациозно пошел сквозь лабиринт. Я отвернулся к клавиатуре, шарахнулся курсором, ткнулся enter'ом и плюхнулся в мелкое тухлое болотце файла pozdrav.txt. Озабоченно перебрал пальцами пару клавиш и глазами – несколько строк.

«На холодном пугающем рубеже тысячелетий как никогда остро чувствуешь потребность в надежном, сильном и теплом плече Семьи. Нам с вами, коллеги, выпала редкая удача. Потому что REX – это Cемья. А в каждой Семье, тем паче с большой буквы, есть свой…»

Очкастый уже стоял у меня за плечом. Но я обернулся не сразу, а – степенно покачав головой, помяв переносицу жестом усталым и достойным, откинувшись на овальную спинку стула… и будто бы лишь теперь заметив гражданина начальника.

– Андрей Владленович! – я приподнялся со спокойным пиететом честного труженика. – Я вот…

Очкастый смотрел в монитор издевательски осклабясь, демонстровал краешек белейших резцов.

– А в каждой Семье, – с чувством продекламировал он, выделив прописную букву безошибочным пиком интонации, – есть свой урод.

Хмыкнул. Покровительственно похлопал честного труженика по плечу. Он был младше меня на два года.

– Молодец, Вадик. Дерзай. Папхен почитает – ему понравится, сто пудов. Семья, бля… – он хмыкнул повторно, уже в другой, не для прессы, тональности.

Для Очкастого это действительно была семья. Развернулся, задел меня легким ажурным крылом экологичного парфюма Kenzo Pour Homme и скрылся в собственном кабинете. Отдельном. Но – отделенном от прочего пресс-рума такой же стеклянно-пластиковой стеной… Но – иссеченной мелким горизонтальным рубчиком жалюзи… Демократия была соблюдена. Субординация тоже. Сдержанно-польщенный, одухотворенно-деловитый я вернулся взглядом к экрану, руками к клавиатуре; жестом хирурга или пианиста энергично пошевелил пальцами. Подстегнутый разовой инъекцией служебного энтузиазма мозг формировал окончание недособранной фразы. Есть… свой… Но до пальцев похвальный импульс так и не добрался. Действие разбодяженного конформина, не успев принести ни результатов, ни удовольствия, сменилось тут же вязким отходняком. Как у героинщиков-ветеранов, которым дозы хватает, говорят, лишь на пару секунд. Все более вяло я глядел на три с половиной предложения новогоднего приветствия великим вождями и любимым руководителям, заказанного Очкастым мне как бывшей акуле пера, и и все менее понимал смысл написанного. Рука, опавшая на «клаву», указательным пальцем гоняла туда-обратно вдоль четырех строк курсор. Затем, встрепенувшись, с новой решимостью нажала alt x. Разгоняясь, я ворвался с оперативного простора жесткого диска персонального компьютера Pentium 200 в LAYOUTTT. Ввинтился в WORDOUT. Скользнул в COPYCAT. Рухнул в HKGRAPH. Ввалился в SYSTEM. Двинул курсор вправо вниз, в TEMPT. Ткнув enter, нырнул в чащу служебной директории WORDART. Морщась, сотворил файл molitva.txt.

«Боже! Как они меня заебали! Все эти сотруднички, соратнички, олежеки, все эти начальнички, пыльные Очкастые и очкастые Пыльные! Все эти, блядь, Цитроны-читатели, которые, будь моя воля, читали бы попеременно свой смертный приговор и положительные анализы на рак всего! Все эти папхены, которых лучше б в свое время самих папхен на простыне оставил! Все эти ДОЛБОЕБЫ, ПИДОРАСЫ, ХУЕСОСЫ!!!!!!!! Как они меня заебали, Господи! Пожалуйста, забери их отсюда. К себе или к коллегам – меня не ебет. А если Ты не заберешь их сам, то я об этом позабочусь. Вот еще денек такой жизни, еще два – и все. Чарли Мэнсон в тюряге своей от зависти сдохнет, че я с ними сотворю. Ты въехал в базар, Господи?»

Говорят, надежда умирает последней. Гонят. Отвечаю. Когда-то на меня возлагали большие надежды. Надежды эти давно и небезболезненно скончались. А я вполне жив. Хотя если на меня что и возлагают сейчас, то все больше – с прибором. Двенадцать лет назад я был выпускник первого в стране, тогда еще союзной республике, гуманитарного лицея – спешно измысленного по реанимированной шестидесятнической моде инкубатора юных талантов. Вооруженные дедуктивной методой учителя способны были разглядеть грядущего пушкина альбо кюхельбеккера и в трилобите. А уж во мне – и вовсе за милую душу. Умение легко и в сжатые сроки выстроить на пустом месте по любому поводу высокоинтеллектуальную и абсолютно бессмысленную конструкцию из допущений, натяжек, повернутых под нестандартным углом стандартных клише, актуальных публицистических кумулятивных слоганов и удивительно уместных цитат из Борхеса, Бродского, Беккета и Бодрийяра, придуманных тут же по ходу дела, – искупало все. Раздолбайство, пофигизм, принципиальное невыполнение домашних заданий и регулярную неявку на две трети уроков. Умение это все еще котировалось и четыре года на местном журфаке. И даже первые пару лет из шести последующих, проведенных на должности колумниста, штатного позолоченного пера ежедневной рижской газеты «СМ». В эту садомазохистскую аббревиатуру ужалось морально устаревшее «Советская молодежь». Какое-то время я даже чувствовал себя привилегированным – так, должно быть, позиционируют себя в жизненном контексте сотрудники всяческих мелкоэлитарных спецподразделений. Мне не надо было зачищать город в поисках вертких и хорошо маскирующихся информационных поводов. Мне не надо было униженно набиваться на занудные интервью. Мне не надо было килограммами килобайт перелицовывать текстовки информагентства Интермедиа: Ди Каприо вытоптал остров! Лада Дэнс спермы не пробовала!! искусственное оплодотворение рок-лесбиянки от поп-наркомана!!! Меня перемещали и применяли с опасливым уважением, как дорогостоящий хрупкий прибор – дорогостоящий и в прямом смысле, поскольку недурно оплачиваемый за способность быстро, доступно и не вполне тривиально сопоставить, проанализировать, сформулировать и артикулировать. За то, в сущности, что я мог внятно изложить Частное Мнение. Поначалу я принял свою новую роль со знакомым еще по гуманитарно-лицейским временам ощущением невольного самозванства. Непредумышленного – хотя не так чтоб неосознанного – шулерства. Я-то знал, что резвые комментарии лезут из меня легко, как колгейт тоталь из свежего тюбика. И остается лишь подробить оную субстанцию на колбаски стандартного калибра колонка-на-прогон-десятым-кеглем, снабдить хлесткими афористическими заголовками и вывалить на противень полосы. Модная политика и трендовая экономика, стильная культура и культовая социалка перекручивались в этих продвинутых колбасках, как белая и красная паста все в том же колгейте. Еще в лицее я усвоил накрепко: как все люди родственники максимум в девятом колене, так и все что угодно можно связать со всем что пожелаешь, и отсутствие реальных знаний в любой из связуемых областей – не только не помеха, но, напротив, подспорье. Легкость моего пера происходила от безответственности. Однако же смущаться этим я быстро и не без удовольствия прекратил. Самозванство мое не разоблачалось, наоборот, приносило прямые и осязаемые дивиденды, и вскоре я стал полагать их заслуженными. Я понял, что я – умный. И вот тогда все начало меняться.

Нечувствительно и неотвратимо съеживались газетные площади и скукоживались суммы гонораров. Очередной Главный (они теперь тасовались с пулеметной быстротой в результате тех же экономических процессов, что в более денежных и менее интеллигентных сферах приобретали грубую форму заказа и отстрела) все реже заходил в угловой колумнистский кабинет на чарочку крепкого. Потом применять крепкое на рабочем месте строжайше воспретили. Потом вместо мельтешащих Главных появился Самый Главный. Личный педставитель владельцев контрольного пакета акций. У Самого Главного был голос церковного регента, внешность босса сицилийской каморры среднего звена, габариты компактного упитанного монгольфьера и привычка курить фаллические сигары с романтическим именем «Ромео и Джульетта». Сейчас, если верить рикошетным слухам, Самый Главный успешно служит популярным наемным тамадой в городе Саратове. Но тогда вторжение столь весомого и решительного небесного тела смешало весь расклад в маленькой газетной звездной системе. М-да, совсем вы жизни не знаете, уничижительно сверкнуло небесное тело золотой шайбой на указательном пальце. Теперь я буду говорить, а вы – слушать. И исполнять. Пункт первый: вы что думаете – мы тут творчеством занимаемся? Хуй-то. Мы тут делаем сервис, понятно? Скорее всего, Самый Главный просто не ведал, что в выигравшем холодную войну английском языке выражение make a service означает оральный секс. А может, ведал. Чем дальше, тем больше я склоняюсь ко второму мнению. С момента официально декларированного перехода в орально-генитальную парадигму процесс моей финансовой деградации ускорился – и ускорение это стало вначале постоянным, а после – нарастающим. Сперва я старался его не замечать из некоего фаталистического упрямства. До тех самых пор, пока не перестали замечать меня самого. Пока я не потерялся.

Из советской журналистской коммуналки – двадцатиэтажного Дома Печати – редакции латвийских изданий центробежной силой стремительно растущей арендной платы разносило по городу. Отнесло – километра на четыре, за реку, в отдельный новодельный особнячок в деловом городском суперцентре, – и нас. Один переезд равен двум пожарам и трем наводнениям, и конвейерное движение газетной жизни прервалось на девять дней. По истечении их я прибыл на новое место. В мой будущий кабинет, маркированный сакральным буддистским номером 512. Новенькая массивная дверь не поддавалась. Потом подалась. За дверью по сложным пересекающимся и явно не случайным маршрутам очень быстро и целенаправленно циркулировали несколько незнакомых мне и неотличимых друг от друга молодых людей в клубных пиджаках и очках в золоченой оправе. Они говорили по сотовому телефону, ели гигантский сэндвич «субмарина», цокали клавишами ноутбука, диктовали секретарше, отсылали и принимали факс, глотали кофе – как мне показалось, все разом и каждый одновременно. Секунд пять я глядел на них и складывал в голове примитивную фразу «извините, кажется, я ошибся дверью». Однако один из молодых людей опередил меня. Чуть скорректировав свой точно просчитанный курс, но не прерывая движения, он отклонился к двери и экономным жестом закрыл ее перед моим носом. На меня даже не глянув.

– Извините, кажется, я ошибся дверью, – изысканно признался я армированной древесно-стружечной панели темно-коричневого цвета.

Постоял. И отправился прояснять ситуацию. Самый Главный сидел посреди своего нового кабинета, в два с половиной раза превосходящего метражом и кубатурой прошлый, в кресле-трансформере из синтетической кожи. Видно было, что креслу, невзирая на отрекламированную гуттаперчевую лояльность к любым формам и размерам, нелегко было адаптироваться к форме и размеру личного представителя. Мимолетом я пожалел предмет обихода. Самый Главный вдумчиво изучал что-то маленькое и стеклянно отблескивающее. Приблизившись, я увидел колбу, где в желтоватом физрастворе вальяжно плавала половина мошонки вида homo sapiens, идеально отчлененная чем-то острым. Я вздрогнул и вгляделся. Кажется, это была все-таки натуралистичная пластиковая имитация. А на колбе обнаружилась чопорного лабораторного вида этикетка с лаконичной надписью «Яйцо Фаберже». Самый Главный поднял на меня взгляд. Недоуменный и неузнавающий. Я подождал, пока система «свой-чужой» сработает наконец с положительным результатом, но взгляд не менялся.

– Лев Львович, – промямлил я, – там это… кабинет, некоторым образом…

Самый Главный мигнул и аккуратно отложил мошонку на край недосмонтированного стола элитных офисных пород.

– В чем дело? – агрессивно осведомился он.

– Ну, кабинет, – сказал я доходчиво. – Теперь у меня где?

– А зачем тебе кабинет? – поинтересовался Самый Главный.

– Работать, – удивился я.

– Работать, – задумчиво и почти мечтательно повторил он. C неожиданным проворством борца-сумотори поднялся и подошел к широкому светлому окну. – А что ты умеешь делать? – он полуобернулся от окна и нацелил в меня перст с перстнем.

– Колумнист я, – сказал я, ничего не понимая. – Ну… Комментатор. Аналитик.

– Чего-чего? Это самый умный, что ли?

Я не нашелся, что ответить.

Личный представитель Лев Львович подождал. Не дождался. Удовлетворенно кивнул сам себе и поманил меня ничтожным гальваническим подергиванием того же перста. Машинально я приблизился.

– Вот посмотри, умник, – произнес Самый Главный задушевно, ткнув универсальным пальцем в еще не дефлорированный свежий стеклопакет с неудаленной защитной пленкой на раме. То, что происходило – за, снаружи, внизу, вызвало у меня краткий приступ оперативного дежа вю своей идентичностью с виденным минуту назад в кабинете 512. Там было столь же сосредоточенное, стремительное, явно внутренне осмысленное и тотально непостижимое для постороннего перемещение недешево прикинутой в клубно-пиджачную униформу живой силы и лакированной импортной автомобильной техники.

– Вот ОНИ, – наставительно рыкнул Лев Львович, с беспрекословной цепкостью взяв меня за лацкан, – РАБОТАЮТ. И зарабатывают. И платят. В том числе нам. А чтобы они платили еще и тебе, ты должен им доказать, что им это надо. На то, что ты умный, им насрать. Тебя они не знают. И не должны. А вот ты… – он развернул меня на сто восемьдесят градусов и разжал пальцы, – иди. Иди-иди. К ним. И подумай: что ты можешь им предложить? Если придумаешь – возвращайся.

Я пошел. И подумал. И не вернулся.

…Дистиллированный свет раннеосеннего солнца добавил окружающему глянцевитой дорогой рекламности. Помещенное в неподдельно-ганзейский контекст Старого города, оно приобрело убедительную ауру superiority. Романские контрфорсы, картонные стаканчики Coca-Cola, стриженые кусты, сардельки, блондинки, машины, пивные бутылки, коты, шведские туристы, витринные стекла, острый кетчуп, сытые голуби сделались фактурнее и привлекательнее, обзавелись невидимыми, но прочитываемыми ценниками. Их можно было и хотелось купить. Я, однако, был неплатежеспособен. Отработанным скрытным движением я долил «московской» из шкалика в кружку горьковатого «баусского». Это была уже вторая кружка. По мощеному рыже-песочной новенькой плиткой рукаву улицы Tirgonu, впадающей в Doma Laukums, средневеково-соборную и капиталистически-жральную сердцевину Риги, в десяти метрах к северо-востоку от мыска моего правого ботинка, проходила демаркационная линия между активом и пассивом. Активные сапиенсы сходили на правый берег из регулярно причаливающих к тротуару представительских спортивных внедорожников, размещались под навесами и зонтами. Разухабисто прихлебывали доброе ирландское red beer «килкэнни» в пабе «МакШейнс». Пытливо анатомировали сбрызнутых лимонным соком панцирных моллюсков в рыбном ресторанчике «Два лосося». Энергично чавкали истекающими жиром печеными колбасками в местном этническом кабаке «Лидо». Вдумчиво смаковали тончайшие треугольные лепестки пепперони и моццарелла в пиццерии «Синяя птица». Сладостно тянули слоистые и смешанные «бэ пятьдесят два», «маргариты» и «уайт зомби» в коктейль-баре «Колонна». Сапиенсы пассивные демократично зажевывали недорогое отечественное пивко интернациональными хренбургерами за пластмассовыми столиками левобережного фаст-фуда, на название которого я никогда не обращал внимания. Активные употребляли жизнь, пассивных она употребляла сама, и сменить экзистенциальную ориентацию было не легче, чем сексуальную, что бы ни писал по этому поводу лучезубый Карнеги… То, что кончат и те, и другие одинаково плохо, никого не колыхало. Второй час я наблюдал из своего окопчика за жизнью правого берега, не в силах отделаться от параноидального ощущения, так и не покинувшего меня после визита в кабинет 512. Там, на правом, прихлебывали, анатомировали, чавкали и смаковали ТЕ ЖЕ молодые люди… Покидая контору после напутствия Самого Главного, я разглядел пониже сакральной буддистской цифры не примеченную в первый раз табличку. «ОТДЕЛ МАРКЕТОЛОГИИ и обратной связи с target group». Обратная связь… Я порылся в кармане куртки. Осторожно извлек целый культурный слой – кипу бумажек с криво записанными телефонами, карточек, талончиков, визиток. Нашел нужную. Воронин Андрей Владленович. Глава пресс-службы международного коммерческого банка REX. Непростая, особым образом гофрированная бумага цвета яичной скорлупы. Золотая трехзубая корона. Андрей Владленович был актив из активов. Молод, уверен в себе, внушителен, плэйбоист, жовиален. Мы познакомились в дражайшей ресторации при четырехзвездочном отеле «Рэдиссон САС», на конгрессе русской прессы. REX, крутейший балтийский банк, спонсировал конгресс единолично. Андрей Владленович крепко пожал мне руку, со значением глянул в глаза и невзначай предложил: а давайте к нам, в пресс-службу, работать? Я выложил визитку перед собой на исцарапанную белую поверхность столика.

Тогда, полгода назад, я не стал и раздумывать над этим предложением всерьез. От самого словосочетания «банковская пресс-служба» популярного колумниста одолевала зевота. Тонкая брюнетка в темно-лиловом шелковистом прошла к столику «Колонны» от распахнутой дверцы приземистого реактивного авто. Фактурно так прошла. Села. Закинула ногу на ногу. Блин. Распахнувший дверцу разболтанный щенок в алом пиджаке, исторг короткий писк из сигнализации и отправился следом. Лет девятнадцать, от силы. Когда ты тачку-то и бабу такую заработать успел, а? Сколько ни пытался я постигнуть загадочный механизм внезапного, оглушительного, вопиющего разбогатения самых разных и неожиданных моих сограждан по бедной вроде бы, ни залежами особо ценных ископаемых, ни промышленностью, ни секретными технологиями не обладающей стране, – так ничего у меня и не получилось. Деньги брались как бы ниоткуда – в неприличном, непонятном количестве («мерседес 500», «ауди А6», седьмая «бэмка», «паджеро», щенков серебристый болид, еще «мерс» – 230 Compressor, еще БМВ!). Все это хамски противоречило базовым физическим законам – сохранения материи, например, – и с точки зрения позитивистской науки здравого объяснения не имело. Сплошь и рядом распухающие бабками люди не обладали ни особенными достоинствами и дарованиями, ни умом, ни даже какой-то там звериной хитростью и кусачестью. С некоторых пор я вполне серьезно стал полагать, что они просто случайным, на удачу, образом выяснили, где же стоит мистическая тумбочка, содержащая дензнаки, из хрестоматийного анекдота.

Я отхлебнул «ерша». Я глядел на правобережное население и понимал: они не талантливее, не интереснее, не энергичнее, не лучше меня. Они просто знают секрет. Они члены тамплиерского ордена, общества розы и креста, масонской ложи. Рыцари Тумбочки. Так неужели молодой предприимчивый я не смогу разгадать их секретные знаки и приветствия, выведать их пароли и явки, приобщиться сакральной тайны? Я не желаю быть такими, как вы. Вы мне не нравитесь. Но если вы хотите, чтобы все играли по вашим правилам, – я и в эту игру сыграю. И сделаю вас. Потому что я – умный. Я отсалютовал визитной карточке Андрея Владленовича опустевшей кружкой, встал и, ощущая себя в хрустальном коконе легкой победительной поддатости, отправился играть по их правилам. Клубничного «орбита» – отбить запах – я купил в киоске за квартал до шестиэтажной югендстильной резиденции банка REX…

За следующие два года и три месяца я написал несколько десятков крупных и пару сотен мелких рекламных текстов, релизов, сводок, справок и слоганов общим объемом примерно в пятьсот килобайт. Овладел базовыми грубыми фокусами черного, белого и серого пи-ара. Научился распознавать и использовать множество подвидов вранья (вранье бывает устное и письменное, превентивное и в целях самообороны, непредумышленное и злостное с отягчающими обстоятельствами в особо извращенной форме). Купил музыкальный центр «филипс», полсотни си-ди, тостер «айва», синий костюм, три пары джинсов и авангардистский журнальный столик из стекла, оправленного в автомобильное крыло. Выпил около сотни литров крепких алкогольных напитков. Трахнул случайную знакомую по ночному клубу и отымел младшую сотрудницу отдела учета с третьего этажа, а с верстальщицей дизайнерского бюро, разработавшего серию экспрессивных логотипов для нашей рекламной кампании, вступил в то, что по-русски именуется унылым и шипучим, как аспирин «упса», словом «отношения» (английское relationships звучит не краше). Застрелил, взорвал, расчленил, пригвоздил, спалил, утопил, уменьшил и расплющил, увеличил и лопнул, заморозил и расколол, забил голыми руками и обутыми в армейские ботинки ногами несколько десятков тысяч злобных, рогатых, бородавчатых, шипастых, слизистых, зубастых, мохнатых, многоногих и членисторуких монстров из разных пластов 3D-реальности…

У поклонников ведической медицины существует специальное понятие самого вредного для здоровья духа и телес состояния сознания. Оно именуется «спящим». Это когда жизнь твоя обретает стабильную инерцию и начисто утрачивает ускорение. Каждый день ты безмысленно и бессмысленно проделываешь необходимый и достаточный набор клонированных, повторяемых, идентичных действий. И ничего не чувствуешь по этому поводу. Мне не грозило увольнение. Мне не светило повышение. У меня не росла и не уменьшалась зарплата. Я не мог сдохнуть с голоду и не надеялся сорвать куш. Другие давно перестали числить меня в многообещающих и рассматривать как объект перспективных инвестиций – и я давно перстал из-за этого комплексовать. Я был здоров и готовился прожить еще долго. Лет, может быть, сорок. Я точно знал, что за эти годы ничего не изменится… Мне было одиннадцать. Мы с родителями летом жили у деда в поселке под Могилевом. Там было тихо, солнечно, скучно. Каждый день, позавтракав рубленной зеленью в кислом молке, я выходил из двухэтажного деревянного дедова дома и по пустой прогретой улочке шел в магазинчик двумя перекрестками дальше. К тому времени я уже знал словосочетание «колониальная лавка», но лишь много позже понял, что эта большая темная сплошь заставленная комната с высоким потолком (полки, полки, полки громоздились во всю высоту двух стен) была именно колониальной лавкой. С густым, плотным духом, складывавшимся из запахов пыльной ткани, пыльной бумаги, пыльной клеенки, просто пыли, чая, приправ, резины, конфет, сигарет и бог знает чего еще. С безумным, невообразимым набором товаров и предметов. На первой свободной от полок стене висел выцветший плакат с Диего Марадоной, отбивающим мяч кудлатой головой. На второй – японский календарь с непонятными иероглифами и небесно улыбающимимся девушками в минимизированных купальниках, предмет моих детских эротических грез. А на одной из полок, за спиной у мятой толстой продавщицы в вечной шали, в трехлитровой банке обитал такой же толстый и мятый белый морской свин. Скаля большие желтые резцы, свин всегда стоял в банке на задних лапах. Передние розовыми, удивительно человекообразными ладошками упирались в стекло. Нос, тоже розовый, но с черным пятном, шевелился. Свин делал вид, что ему хочется вырваться из банки и убежать. Но все, включая его самого, наверняка знали, что это вовсе не так. Продавщица кормила его яблоками и иногда орешками. Однажды в лавке я застал двух туземцев в высоких, выше колен, рыбацких ботфортах и ветровках цвета мокрого брезента. От туземцев пахло луком, водкой и навозом. Туземцы разглядывали поплавки и леску.

– Эх, японскую бы, – сказал один. – Красненькую.

– Хер тебе, – сказал второй.

Они помолчали. Продавщица не обращала на них внимания.

– Гля, Семеныч, – сказал вдруг первый и ткнул в свина желтым пальцем. – Мудон в банке!

– Цыц, – сказала продавщица. – При ребенке-то.

…Я точно знаю, кто я. Я – мудон в банке.