Текст книги "Серая Слизь"

Автор книги: Алексей Евдокимов

Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

30

Стиснув з-з-зубы… В первую секунду – словно тебя за шиворот выдергивают куда-то. Где пусто и странно легко… Только в первую секунду всерьез колбасит – потом ничего… Более-менее. М-можно терпе-е-еть… Терпеть. Терпи, сука, терпи, падаль. Затяжного бодуна мы себе сейчас позволить не можем… Закручиваю холодный кран, хватаю полотенце. Уф-ф-ф…

Ну, уже, считай, другой разговор. Вылезаю из ванны – в которой в моих ночных пьяных глюках валялся свихнувшийся лейтенант. Бля, надо было уметь так укваситься. Цельные ноль семь, че ты хошь… в одни ворота… Орел… Это у меня что – индивидуальная такая модификация нервного срыва была?… Рожа – землистая (представьте себе, представьте себе, зелененький он был), зенки дикие, волосья дыбом. Ладно. Кризис постановляем считать преодоленным с минимальными потерями. Малой кровью… могучим ударом…

Задираю оконную ручку вверх, вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю сырой холод. Который, впрочем, уже не такой и холод: солнце полыхает в стеклах, орут воробьи, типа, весна… Наваливаю в кружку две щедрые ложки молотой арабики, заливаю – прямо так – кипятком из чайника. Коричневый порошок всплывает, стоит у края толстым полукольцом, атоллом, липнет к языку. Я вспоминаю покойного лидера группы “Черный обелиск” Анатолия Крупнова, который под конец жизни уже не мог нормально с утра функционировать, не приняв первым делом фирменного коктейля “Доброе утро, Толик”: кофе и водка два к одному. Помер Крупнов лет, кажется, в тридцать пять, кажется, от сердца. Правда, говорили, он всю дорогу еще и плотно сидел на тяжелой наркоте… Мать, неужели анальгина не осталось? (Эти пидоры, местные законодатели, “подогретые” врачебным лобби, постановили практически все, самые элементарные включая, лекарства продавать в аптеках только по рецептам – то есть ты сначала сходи к врачу, забашляй врачу, и только потом в аптеку… Таскаться по поликлиникам – это ну совсем уже не мой жанр, приходится возить тот же самый несчастный анальгин из Москвы-Питера, оптовыми партиями, еще и всем родным-знакомым…) А, нет, вот он…

Телефон. SMS. Опять. Аж дергаюсь, судорожно ставлю кружку на стол. Вконец, блин, довели…

Оказывается, всего-навсего шесть-пять-шесть: служебное сообщение от моего Tele-2.

“Срок действия кредита вашей карты истекает через три дня. Остаток на счете 1,45 Ls”.

Сигаретки “LA” меньше обычных, дамского почти калибра – зато в пачке целых сорок штук… Кручу колесико ФЭДовой зажигалки – и снова чуть не подпаливаю себе бровь: не привыкну никак… Огниво это я тогда же, в барчике у кортов, у Леры потихоньку спер. Ломало все-таки меня, чтоб она с ним так и ходила. За Леру было обидно… Еще несколько раз медленно проворачиваю колесико. Над срезом гильзы колко проскальзывают почти призрачные искорки, порциями отделяются дымовые загогулинки. Кидаю зажигалку в щель окна.

Телефон, телефон… Ни хера невозможно думать с бодунища… Тушу сигарету о блюдце. Телефон. Счет. Телефонный.

На конверте “латтелекомовского” счета, который лежал в почтовом ящике Глеба Лапицкого, был штамп с датой отправления – 25.03.04. Шесть дней назад. Значит, счет за последний месяц. Именно rekё ins, текущий счет, а не bridinajums, предупреждение о возможном отключении за неуплату – то выглядит по-другому… Хотя Глеб, по словам Дины, пропал полтора месяца назад.

– …Макс, у тебя есть номер домашнего телефона Лапы? Ну, того дома, в Звейниекциемсе?…

– Здравствуйте… Я абонент номера 7424643… Это в Звейниекциемсе, Юрас, восемь… Мне… Нам тут счет пришел, свежий… Я только с собой его не захватил, к сожалению… Ну, там получается, что мы как-то наговорили очень много… Вы бы мне подробную распечаточку не сделали, по номерам?…

– Какой адрес?

– Юрас, восемь. Звейниекциемс.

– Фамилия ваша?

– Лапицкий. Лапицкийс. Глебс. От двадцать пятого счет…

В “М6” – от офиса “Латтелекома” за углом – отставив ноль три (больше мне сейчас – сверху на утренние ноль пять да на “старые дрожжи” – точно не стоит: осовею) красного “Ингвера”, расправляю на столешнице сложенную принтерную распечатку. Звонки-номера-даты. Штук двадцать звонков. С середины февраля по середину марта. Номера… Указываются только мобильные и международные, остальные – местные, городские, – просто “ isas sarunas”, “короткие разговоры”…

Международные. Два. Оба с московским кодом. Один номер мне незнаком. Зато узнаю второй. Мобильный Юсуфа Нурсалиева. Девятое марта, продолжительность семь минут.

Сотовые… Ага. 9856819. Раз, два… четыре.

Но это не самый часто встречающийся номер. Больше всего – восемь – звонков на другой. 6514012. Не знаю такого…

На экране телевизора над стойкой под приглушенную таривердиевскую тему профессор Плейшнер бредет по бернскому зоосаду. Это у них в “М6” новая фишка такая – по просьбе посетителя врубают вползвука “Семнадцать мгновений”. Хотя кто просил, непонятно – зал пустой практически…

На всякий случай. А вдруг. Открываю “наладонник”, в память которого я по жизни стараюсь сгружать номера вообще всех своих “контактов” – в мобилу столько все равно не влезет… “Поиск по…” По номеру. 6514012. Enter.

Смазанное, почти неуловимое перемещение по столбику фамилий и номеров. Ну надо же… есть такой номер. Вот – семь цифр и имя, маркированные желтым…

С этого номера два года назад, когда я уже монтировал “Дезертира…”, мне позвонил Всеволод Греков.

Гуру “Ковчега”. Впоследствии исчезнувший.

“…Откуда дело нарисовалось, с чего хай пошел? С тебя. Ведь вдуматься если, без тебя вообще бы ничего не было: это ж ты в итоге Грекова с компанией запалил…”

– Ало…Степа?… Привет, это Дэн Каманин.

– Привет, старичок. Как твое ничего?

– Ничего… Степ, я чего звоню… Помнишь, ты мне дней десять назад одну штуку предлагал… Она еще у тебя?…

– Ну… пока у меня, вроде.

– Знаешь, я тут подумал… и решил, что, вообще, пригодится. Ты как сейчас – сильно занят? Прямо сейчас?…

– Не сильно… Только если прямо сейчас – то почти пустая будет… Без запаса.

– Пойдет… Запас, если что, потом доберу.

На этот раз я не вышагиваю в открытую по подъездной дорожке – а, озираясь, делаю крюк прямо по дюнам. На море (сейчас оно насыщенного, чистого темно-синего, иссиня-черного даже цвета) – почти штиль, только слабый зябкий ветерок оттуда задувает. Между соснами дотаивает сизая дымка; птицы шуршат по коре, перекликаются в кронах; пахнет водой, землей, влажной гнилой хвоей, липнущей к кроссовкам. Внутри у меня – легкая похмельная вибрация, желейное колыхание. Или не похмельная… Нервная…

Дом Лапицкого выглядит все так же безжизненно. Я долго разглядываю его с соседнего пригорка – никакого движения. Не было там никого ни со вчерашнего дня, ни задолго до того. Но ведь пользовался же кто-то телефоном…

Осторожно приближаюсь к забору. Перелезаю. Обшариваю двор. Ни хрена. Оранжевые буквы на заборе. Ничего интересного.

Самый актуальный вопрос – стоит ли дом на сигнализации? Огромное искушение ломануть дверь (что тоже не так просто)… или стекло высадить (соседи на грохот сбегутся) – в общем, влезть туда… Не. Не-не. Не вариант. Потому что если он все-таки стоит на сигнализации (возможно? – даже вероятно), – через десять минут максимум меня приедут вязать менты. Как раз то, что мне сейчас надо больше всего…

Черт… Топчусь во дворе, обхожу дом с разных сторон. Стоп. Окно. Окно второго этажа со стороны дюны. Оно – ну да, приоткрыто: словно кто-то проветривал комнату и забыл закрыть.

Да. Только как до него добраться? Никаких тебе пожарных лестниц не наблюдается. По водосточной трубе – утопия… А если?… Между краем крыши первого этажа с угла и обрывом “стесанной” дюны – пара-тройка метров всего. Ага, два с небольшим.

Форсирую забор в обратном направлении, поднимаюсь на горку. Стремновато, однако, прыгать. Крыша чуть скошенная. И расстояние… И высота… Ежели не допрыгну… может, и не допрыгну… переломаю на хрен кости. Допрыгну… Херня… Допрыгну… Несколько раз прохожу туда-сюда участок предполагаемого разбега. Еще раз оглядываюсь.

…Я допрыгнул, но подошвы сорвались с неожиданно скользких металлических чешуек – рассадив колени, я грохнулся на живот, кое-как повис, болтая ногами. Кое-как втащил себя обратно, кое-как (не поднимаясь с четверенек, по-крабьи, матерясь под нос) дополз до стены. Вдоль нее – до приоткрытого окна. Перелез через подоконник.

Спальня. В которой давным-давно не спали. Слой пыли на пустой тумбочке. Стою, прислушиваюсь. Тихо.

…Разумеется, никого в доме нет и не было – какое-то время. Но не столь уж долгое. Не полтора месяца – недельку. От пепельницы еще воняет гарью. Горбуша в собственном соку – в холодильнике, во вскрытой жестянке, – пока, кажется, вполне пригодна в пищу. На каминной полке в гостиной я нашел “Часовский” номер за пятое марта. Знакомый – с байкой “Прерванный полет” на первой полосе, про разбившегося фотографа Яниса Бидиньша. Причем байка обведена фломастером…

Дотошнее всего шарюсь в кабинете на втором этаже. Компьютером, судя по всему, пользовались – и тоже не так давно: по тому судя, что от сети он не отрублен, по тому, что пыли на столе не очень много, а на клавиатуре почти нет… Комп я, естественно, врубил – он запросил пароль. Лапиного пароля я не знаю, конечно, а хакер из меня никакой, так что на этом общение с техникой закончилось. Зато рядом с компьютером обнаружилась бумажка, подоткнутая под угол процессорного “тауэра” – с явно наскоро записанным адресом сайта www.delfi.lv/articles/conference/apocalypse_now.php. “Болталка”. Конференция на “Дельфях”.

Верчу в руках бумажку. Адрес накарябан на оборотной стороне чека. Магазинного чека, из продуктовой секции “Рими”… Расплачивались с кредитки. Некто V. Berman. Подпись – условная закорючка… Чек тоже довольно свежий: 21.03.04.

С “наладонника” захожу на этот “дельфийский” чат. Апокалипс-нау… К фильму Копполы он отношения, впрочем, не имеет – какая-то обсуждается статья: насколько я понимаю из реплик, нечто абстрактно-социологическое… Некоторое время пытаюсь читать рассуждения-поливы-взаимные выпады (на русском, но некоторые набраны латиницей): да, что-то по философически-демагогическому разряду.

Берман, Берман… Берман… Без одной буквы великий шведский режиссер. Берман. Погоди, вроде вертится же что-то… Причем что-то, связанное с Грековым… Берман. Греков, Швеция… Погоди… Писали же тогда, в “Дагбладет”, что-то такое. Въезжал он, что ли, куда-то незаконно по подложным документам – уже после “дембеля” из органов… Как-то они это пристегивали к обвинениям в наркотраффике… Берман – не его ли это псевдоним, собственно, был?

Cайт “Свенска Дагбладет” Yahoo! выкидывает сразу же (она у них сокращается SvD – как снайперская винтовка Драгунова…). Пролистываю вниз. Телефон.

Хорошо, что в Скандинавии все почти поголовно говорят по-аглицки. Будь это не “Дагбладет”, а, допустим, “Эль Паис”, я бы, подозреваю, попарился… Автора цикла (даже цикла…) статей про наркоскандал с грековским участием зовут, оказывается, Стефан Блад. На месте его нет. Но есть его сотовый.

Блад, жизнерадостный баритон, узнав, что я тот самый латвийский документалист, который “все это раскопал”, делается еще радостней. Да, по его данным, Греков действительно въезжал в Швецию по документам на имя Виктора Бермана…

…Посторонний: А Вы поменьше цепляйтесь за слово “апокалипсис”. Разумеется, говорить о конце света – это дурное кликушество и вообще паранойя. Но в статье-то, пардон, речь не о конце мира вообще, а о конце мира в том виде, в каком мы его наблюдали до сих пор. Как там пелось (у R.E.M., что ли): It’s the end of the world AS WE KNOW IT… Мир, может, и не кончается – он меняется, но в нем кончается, уходит из него очень многое из того, что было краеугольным камнем для картины мира прежнего. Какие-то принципиальные понятия не то что нивелируются даже, а – вообще пропадают. Прежние достаточно безусловные ценности.

@lter: Например – ум?

Посторонний: Например – ум. В Вашем вопросе, любезный/ая @lter, чудится мне явственная издевка – что само по себе говорит о многом. О том, например, что ум, разум – то, извините, что отличает человека от животного, – в соответствии с нынешними понятиями провозглашать безусловной ценностью уже как бы не комильфо. Почему-то немодно помнить о том, что человечество делится в том числе на умных и дураков – и при прочих равных умный ЛУЧШЕ дурака: поскольку ум – это хорошо, а глупость – это плохо. Всегда. Безусловно. (Еще раз – при прочих равных.) Почему-то под способностью к абстрактному мышлению подразумевается нынче склонность к пустопорожней болтовне, отвлекающей от того, чем единственно стоит в жизни заниматься – заколачивания бабла. Почему-то считается, что единственный критерий для книги, фильма, статьи и т. д. – их коммерческая ценность, а апелляция к интеллектуальной состоятельности/несостоятельности воспринимается как оправдание неудачников. Я понимаю, что говорю (пишу) сейчас лютые банальности, – но менее актуальным ведь все это не становится. Становится более актуальным – несмотря на бесконечное обмусоливание.

Николас: Знаете в чем, братцы, сдается мне, наша ошибка? Мы оцениваем происходящие изменения в прежних категориях. Что по определению бессмысленно – ведь в результате изменений отменяются сами эти категории.

Посторонний: А я совершенно не вижу, зачем мне, собственно, отказываться от прежних категорий дробь ценностей. Если это МОИ ценности. Если я их всегда искренне в качестве таковых исповедовал. То, что в “дивном новом мире” они не будут ценностями, – это вообще не мое дело! Если в нем не будет того, что я искренне полагаю главным, то я не вижу никаких причин приветствовать происходящее! То, что происходит – происходит объективно помимо нашего желания? О’кей! Но так было вообще всегда – ход вещей никогда не зависел от желания конкретного индивида. Что, впрочем, никак не освобождало индивида (если он, конечно, полноценная личность, а не просто биологический объект) от необходимости определенным образом позиционировать себя по отношению к объективно происходящему – исходя из СУБЪЕКТИВНОЙ системы оценок. В том числе – не принимать его.

@lter: То-то ему, происходящему, от этого жарко или холодно…

Посторонний: А это – вообще не моя забота! Моя забота – не то, что творится помимо меня, а то, как я на это реагирую!

Сол: Господа, господа! Кунги! Вот вы тут все про ум да про мышление. И при этом – на полном серьезе трете, как мир, значит, деградирует на ваших глазах. И никто отчего-то не вспомнит, что в этой тональности: ах, все испортилось, все изголимилось, поглядите на нынешнюю молодежь, вот мы в их возрасте… – рассуждали все без исключения поколения. Недовольство окружающим – это, видимо, некая константа, нет?

Посторонний: И Вы, многоуважаемый Сол, хотите мне, наверное, сказать, что человек умный от глупого отличается в том числе как раз тем, что это постоянство тоже осознает?

CatWoman: Ну вы уже ваще даете… Чувствую себя, как в курилке на втором курсе:)

Сол: Именно это, многоуважаемый Посторонний, и хочу сказать. Угу.

Посторонний: А Вам не кажется, что тут мы как раз и загоняем сами себя в ловушку – следуя неким правилам “интеллектуального бон тона”? В соответствии с каковыми считается (и у этой точки зрения более чем авторитетная база – с царя Соломона начиная), что в возможность КАЧЕСТВЕННЫХ изменений всего, что связано с человеческой натурой или общими принципами человеческого существования, могут себе позволить верить только дураки. Дураки оптимистические, благостные, говорят о прогрессе и считают, что все – и сами люди – улучшается, дураки пессимистические, брюзжащие, полагают, что все деградирует и из поколения в поколение твердят об упадке (нравственности, интеллекта, черта в ступе). А умный – на то и умный, чтобы понимать, что не меняется по большому счету ничего. Декларировать же иное для человека трезвомыслящего – моветон. Но не кажется ли Вам, что эти тоже условности, тоже предубеждения, порой заставляют нас закрывать глаза на объективные факты? На РЕАЛЬНЫЕ изменения – если они все-таки происходят? А автор статьи – которого умный Вы, морща нос, немедля причисляете к осточертевшей категории нудных мессий апокалипсиса, – сделав над собой усилие, их-таки отмечает?

Сол: Ну, адвокатура “мессий апокалипсиса” в Ваших устах выглядит по меньшей мере двусмысленно, нет? Я, кажется, правильно понимаю, с кем беседую?… Если да – то Вам, сорри, лучше моего должно быть известно, что такой подход – как у автора, как у Вас, – рискует оказаться несовместимым с жизнью? Сорри еще раз.

Сол – это отлично знакомый мне незамысловатый ник Лехи Соловца. Величайшего интернет-трепача нашего времени. По крайней мере, таковым он был, когда мы с ним еще активно общались. Не имея отношения к вялому племени интровертных сетевых сублимантов, будучи, напротив, существом с зашкаливающей витальностью, Леха мог просиживать в “аськах”, чатах, конференциях, русско-, латышско-, англоязычных – и даже, кажется, умудряясь изъясняться на языках, на которых вообще не знал ни слова, – часы, дни, недели. Из редакционного кабинета “зачатившегося” Леху заполночь выгоняла охрана, а потом из гонорара у него вычитали нехилые суммы за перерасход “интернет-лимита”.

Ни обсуждаемая тема, ни отсутствие компетентности в рассматриваемом вопросе не колыхали Сола ничуть – собеседнику же он рад был абсолютно любому. Ни бельмеса не смысля в естественных дисциплинах, он лазил на какие-то сугубо научные конференции, знакомился по Сети с девками из Великих Лук или Мельбурна, в мыслях не держа пересекаться с ними очно.

Леху завораживал сам процесс общения. Что, собственно, касается не только – и даже не столько – коммуникации виртуальной. В реальной жизни это превращало любое перемещение с Солом по городу или посещение кабака в абсурдисткую пьесу. Он заговаривал с пьяными, бомжами, сумасшедшими, домашними животными, малолетними детьми, их родителями, трамвайными контролерами, магазинными продавцами, гопниками, ментами, девицами, девицами, девицами. Искреннее стремление к контакту творило чудеса – только на моей памяти два-три недвусмысленных наезда на нас с требованием лопатника перешли в живое обсуждение актуальных проблем личной жизни и международной политики. С муниципалами, недовольными фактом распития в общественном месте, Леха чуть ли не подружился. В московской пельменной, заповеднике советского общепита (мутные стаканы, засаленные бурые подносы, проспиртованный контингент и смехотворные цены), чудом сохранившемся на центральной Петровке до конца девяностых, Сол вовлек в беседу задумчиво обедавшего серыми комковатыми пельмешками бомжика, смахивавшего на престарелого аристократа в изгнании. То, впрочем, была не столько беседа, сколько Лехин экспрессивный монолог: Сол представился актером и сымпровизировал красочное повествование о тяготах и радостях артистической своей житухи. Бомжик слушал, жевал, кивал в ударных местах, а потом выдал краткое веское резюме: “Нет. Это Андрей Миронов был актер. А ты – баклан по жизни”. Что характерно: Леха не обиделся, а обрадовался. И долго тряс бомжикову руку.

К виртуальной же ипостаси Лёшича – с безумными, завиральными, но неизменно азартными его телегами по любому поводу или без оного – рунетовская публика относилась, кажется, со смесью снисходительности и веселого почтения (“ну дает пацан…”). Так что Сол (никогда своему нику не изменявший, вообще не пользующийся бонусами сетевой анонимности) даже сделался маленькой легендой Рунета…

Я, правда, за последние пару лет пересекался с Лехой всего раза три, четыре от силы, причем последний раз… ну точно больше полугода прошло… Естественно, ничего нет странного в зрелище его ника на “апокалиптической” конференции. Странно другое – что Сол, никаким боком к истории с “Ковчегом” не причастный, опознал в своем виртуальном оппоненте Грекова.

Я практически не сомневаюсь, что Посторонний – это Греков.

Позвонив на старую Лехину мобилу, слышу гнусное свиристение, словно аппарата, принимающего факс, – означающее, что номер отключен. Набираю Джефа.

Тот сам Соловца видел уже бог знает когда. Телефон… Да, вроде Леха менял телефон. Нет, нового номера Джеф не знает. И рабочего тоже. Как контора эта называлась, юрмальская, туристическая, в которой Сол работал?… “Дзинтара атпута”, кажется. В Дубулты они, что ли, сидели, в бывшем военном санатории… “Приежу крастс”… по-моему… Выясняю номер “Атпуты” через 118, звоню – numurs slegts[12]12
  Номер закрыт (латыш.).


[Закрыть]. Опять в справочную. Санаторий. “Ало”. – “Добрый день… Это санаторий «Приежу крастс»?” – “Отель «Приежу крастс»”. – “Э-э… Извините, не подскажете, как я могу позвонить в фирму «Дзинтара атпута»… Они у вас, кажется, располагались…” – “У нас?… Ну, это хозяева… Ну… Владеет отелем фирма… Телефон?…” Телефон.

Женский голос. Наглый, ленивый, блядский. Секретарша.

– Скажите пожалуйста, у вас еще работает такой Соловец Алексей?

Пауза.

– А что вы хотели? – не без враждебного недоумения.

– Поговорить с ним…

– А кто вы?

Ну ни хера себе…

– Его знакомый.

– Вообще-то он сам обычно ни с кем не разговаривает… Ну, я могу ему передать… Как вас представить?

– Каманин, – говорю, ничего не понимая… Кто не разговаривает? Лёшич не разговаривает?! – Денис Каманин…

– Перезвоните минут через пять.

Звоню через пять. “Каманин?… Да, подождите, я сейчас соединю…”

В первый момент я думаю, что произошла какая-то накладка, может, не раслышали, может, однофамилец… – я не узнаю голоса собеседника. И только когда я убеждаюсь, что он-то вполне понимает, с кем говорит, – до меня доходит, что на том конце действительно Соловец. Просто интонации и манера его настолько изменились. Всегда взахлеб, до недержания речи, восторженно болтливый – сейчас Леха давит слова с отчетливым усилием и даже, кажется, отвращением… А чего ты хотел? Ну, вообще времени у меня нету… Совершенно… А это что, дико срочно?… Ну, если… Я у себя в отеле буду… Часа через два… Ну, если надо, ты подъезжай. Адрес знаешь?…

Когда я еду на электричке в Юрмалу, мне вдруг звонят из прошлой – хотя такой вроде недавней – жизни.

Дайнис Прециниекс звонит. С ТВ-3. “Тезка”. Все-таки уже целый месяц прошел, все сроки выходят, им нужен мой окончательный ответ. Я не без труда удерживаюсь от истерического смеха, представляя себя, взахлеб пиарящего местных ментов. Лейтенанта Кудиновса в особенности. Себя, cнимающего среди прочего сюжет о героической поимке означенным лейтенантом серийного убийцы Дениса Ка.

Нет, Дайнис, извините, но никак. К величайшему, словами не описуемому сожалению. “Тезка”, кажется, даже огорчен. Но если все-таки… вдруг… то еще неделя у меня есть на передумать.

Отрубившись, я все никак не могу совладать с нутряным смеховым зудом, мелко трясусь, отвернув от попутчиков корчимое мимическими спазмами лицо.

В Дубулты я все-таки слегка заплутал – но быстро сориентировался. Я, между прочим, даже помню этот санаторий, “Prieћu krasts”, – еще по тем, советским временам, когда он принадлежал военному ведомству и считался привилегированным: мой покойный дед Антон, полковник авиации в отставке, там отдыхал. Во времена же независимости и клинической смерти курортной юрмальской индустрии, “Krasts”, кажется, впал, как и многие аналогичные объекты, в совершенное запустение…

Двигаясь от проспекта Мейеровица к берегу, я срезаю углы, иду пустыми дворами. Мимо помоек. Пиная валяющиеся жестяные банки. Почему-то именно жестяными банками тут все засыпано… Причем какими-то знакомыми…

Я даже приостанавливаюсь. Ну да, он – “FireWall”. Вот красно-черная характерная баночка. Вот. И вот… И еще, и еще… Я оглядываюсь – со странным каким-то ощущением.

Помойка. Помойка как помойка. Дворовая. Переполненные мусорные контейнеры. Вывалившаяся из них на асфальт дрянь. Упаковочная бумага. Жестяные банки из-под энерджайзеров. Из-под одного энерджайзера. Одинаковые банки. В мусорниках, на асфальте. Целые, смятые. Красно-черные. Десятки. Повсюду. Все, абсолютно все, без исключения – “FireWall”.