Текст книги "Вперед, на запад!"

Автор книги: Алексей Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Балицкий продолжал водить на железную дорогу большие группы партизан, ходил с ними сам и требовал, чтобы командиры рот принимали участие в каждой подрывной операции.

К середине августа на счету батальона Балицкого было самое большое число сброшенных под откос составов. За полтора месяца он уничтожил сорок восемь эшелонов. Дорогой ценой пришлось многим партизанам заплатить за это, но авторитет Балицкого был по-прежнему очень высок.

Помню, приехал в штаб соединения командир соседствующего с Балицким отряда – Николай Архипович Прокопюк. Он так же, как и Медведев, прибыл в эти места со специальной целью. Его сравнительно небольшая группа была сброшена на парашютах невдалеке от Ковеля. К группе присоединились бежавшие из немецких лагерей пленные красноармейцы, местная крестьянская молодежь. За короткое время группа Прокопюка выросла в отряд, насчитывавший двести с лишним бойцов, и Прокопюк, попутно с выполнением своих задач, стал охотиться за вражескими эшелонами.

Приехав к нам, он рассказал, как его отряд ходил вместе с Балицким на "операцию с разгрузкой".

– Представляете, наших человек сто двадцать и Балицкий взял с собой бойцов полтораста. Были такие разведочные данные, что эшелон пойдет с обмундированием. Решили с Балицким: будем разгружать. Залегли цепью метров за сто с лишним от линии, в лесу. Толу Балицкий не пожалел – мину под паровоз заложили килограммов на двадцать пять. Разворотило всю механику: куски колес, осколки рельсов свистели над головами. Потом дали автоматного и пулеметного огонька по составу и первым подымается Балицкий: "За мной!" Он ведь у вас просто черт. Сам бегает вдоль состава: "Ребята, разбивай тот вагон, тяни двери!" У каждого бойца пук соломы в руке. Тянет из вагона, что там попадется, а на место тюка или ящика – в вагон солому факелом поджигает... Эшелон горит, охрана побита – пошли назад в лес... Тут вышло небольшое недоразумение. Обмундирование мы кое-какое в том эшелоне раздобыли, но попались большей частью мешки со странным товаром. Потом уже, в лесу, в спокойной обстановке, разглядели. Представляете: противомоскитные сетки. Несколько тысяч сеток... Но это частность. А в целом операция прошла очень удачно, с подъемом. Было чем полюбоваться...

Мой заместитель по минно-подрывной деятельности. Егоров слушал-слушал и не выдержал:

– Зачем же столько шуму? Зачем столько народу на линии? И знаете, если каждый раз сами командиры отрядов будут принимать участие в разгрузке эшелонов, скоро командовать будет некому...

– Нет, это здорово! Балицкий хорош: много темпераменту, голос зычный – так и подхлестывает бойцов!..

У меня возникло двойственное чувство: приятно, даже очень приятно, когда человек со стороны, гость, так искренне хвалит нашего товарища, так восторгается им. Я невольно гордился Балицким, хотя и понимал, что слишком он заносится, слишком самоуверен...

Надо было бы съездить в первый батальон, самому познакомиться с делами на месте. Но в тот момент меня больше беспокоили не те батальоны, на участках которых было шумно, а те, у кого было тихо. А тише всех было на участке батальона Тарасенко. В последней своей радиограмме он сетовал на то, что подрывники его не могут освоить мину нового образца.

*

Неделю спустя, поздно вечером, сидели мы в большой штабной землянке Тарасенко. Уже три дня пробыли мы с Егоровым в расположении седьмого батальона. Егоров провел за это время несколько инструктивных занятий с подрывниками, я познакомился с жизнью лагеря, провел большое собрание, на утро мы собирались выехать обратно, в штаб соединения.

Теперь, как бы подводя итоги, Егоров быстро набрасывал на листе бумаги разные схемы минно-подрывной техники, говорил о капсюлях, детонаторах, электрохимических достоинствах последних моделей мин. Потом он перешел к вопросу о том, как лучше всего подползать, как маскироваться самому и маскировать мину. Все, что он говорил, было, безусловно, правильно, нужно, хотя и не очень увлекательно.

– Пренебрежение к минам замедленного действия я считаю результатом недостаточного изучения их...

Тарасенко вдруг прервал его:

– Да знаем, знаем это все, дорогой товарищ Егоров. Тут видишь, как получается. Ведь мина-то замедленного действия, верно?

– Разумеется.

– Тут-то и загвоздка – настолько она бывает замедленна, что подрывнику с ней скучно. Он, когда ползет ее ставить, тоже свободно может богу душу отдать. Верно? – Егоров кивнул. – Также если на патруль нарвется – его подстрелят. Опасность все равно как и при мгновенном действии, а результат когда-то будет... Минер, поймите, горячий человек. Он видеть свой взрыв желает, чувствовать свое живое дело. А тут поставил мины на три дня вперед и ушел. Вроде, как картошку посадил: жди урожая к осени.

– Получается, что вы ищете психологического оправдания...

– Не оправдания! – крикнул Тарасенко. – Я на то напираю, что техника техникой, только надо и до сознания минера добираться!

Михайлов, комиссар батальона, человек спокойный и на первый взгляд даже немного вялый, хорошо дополнял своего вспыльчивого командира. В разговоре он всегда развивал и одновременно смягчал его мысль. Сейчас он вступил в спор весьма своеобразно – предложил Егорову сигарету, а когда тот нервно потянулся к его зажигалке, так долго и безрезультатно крутил колесико, что Егорову надоело ждать. Он вытащил из кармана собственную зажигалку, торопливо высек огонь, затянулся...

Михайлов сказал:

– У меня, простите, товарищ Егоров, зажигалка замедленного действия.

Все рассмеялись. Улыбнулся и Егоров. Михайлов продолжал:

– Вы тоже немножко нервничаете, товарищ Егоров, когда сразу нет огонька. Вот и наши минеры так. Но мы, принимая все ваши указания, их убедим...

В этот момент дежурный доложил, что приехал связной из отряда Кравченко.

У Кравченко рации не было. Он передавал свои донесения через штаб батальона Тарасенко. На счету его отряда в день моего выезда из Лобного было записано 13 подорванных эшелонов. В последнем своем донесении, которое я читал, Кравченко жаловался на недостаток тола, просил, как всегда, выделить ему добавочно оружия, а то мол он, командир, сам вынужден обходиться без автомата...

Занятые оживленным разговором, мы не сразу пригласили связного от Кравченко – что он особенно важного мог сообщить? Наверное, опять жалуется на недостаток оружия.

Связной напомнил о себе: передал через дежурного, что командир велел ему не задерживаться – вручить сводку и сейчас же обратно. Это был хлопчик лет девятнадцати в подпоясанной сыромятным ремешком домотканной свитке, в картузе, точь-в-точь таком, какие носили у нас до революции уличные торговцы фруктами. За ремешок были заткнуты рукавицы, кнут; рядом с ними висели две ручные гранаты. Хлопчик отдал честь, а потом вдруг снял картуз и поклонился в пояс.

– Что, не учил тебя разве командир, как надо рапортовать?

– Так точно, учил.

– А зачем же ты кланяешься?

– Так в хате же...

– Значит, ты командира в хате не видел?

– Ни. В хате я не був с тогу року, як каратель нашу хату спалыв.

– Ну, а где сводка?

Хлопчик полез в сапог и достал измятую бумажку с кодированным донесением. Пока я разбирался в цифровых обозначениях, связной улыбался во весь рот...

– Ого!.. Ошибка, наверное. Посмотрите-ка, товарищ Егоров.

Егоров прочитал вслух:

– С восьмого по четырнадцатое августа подорвано девять эшелонов противника. Из них один ремонтный поезд, который подорвался в ночь на пятнадцатое августа на мине замедленного действия. Всего за тридцать один день подорвано двадцать два эшелона. Общий перерыв движения в результате действий отряда – сто пятьдесят четыре часа...

– Брехня! – с сердцем воскликнул Тарасенко.

Что тут стало со связным! Он побледнел, весь подобрался, улыбка мгновенно сбежала с его лица. Казалось, он кинется на Тарасенко. Но хлопчик только набрал в грудь воздуха и с шумом его выпустил – сдержался.

– Говори, говори, – подбодрил я его.

– Наш командир николы не бреше! – воскликнул он с жаром.

– А ты что, сам эшелоны считал? – с усмешкой спросил его Тарасенко.

Связной не удостоил его ответом, даже не повернулся в его сторону.

– Надо разобраться, – с сомнением покачивая головой, сказал Егоров...

– А я кажу – вин николы не бреше! – повторил связной.

Чтобы охладить его пыл, я приказал ему выйти. Разобраться действительно следовало. Если б я не знал, что Кравченко хмельного в рот не берет, решил бы, что донесение он писал под влиянием винных паров.

Кто-то из штабных работников батальона проговорил как бы про себя:

– Позавчера Кравченко передали указание о подготовке материалов к награждению...

– Э, бросьте, – сказал я. Сказал, но тут же подумал, что сведения, которые дают большие отряды, тщательно проверяются. И к Балицкому, и к Маркову, и сюда, к Тарасенко, ездили товарищи из штаба соединения. У Кравченко же никого не было. Как ни тяжело подозревать заслуженного командира в очковтирательстве, но проверить его донесение необходимо.

"В сущности, что я знаю о характере Кравченко?" – подумал я.

Он сдержан, хладнокровен, но бывает резок. Аккуратен, исполнителен и, безусловно, храбр. Но ведь Кравченко разведчик с большим стажем. Качества, которые я подметил, могут быть вовсе и не качествами его характера, а всего лишь профессиональными признаками.

– Сколько толу он у нас получил? – спросил я Егорова.

– Я как раз об этом-то и думаю, товарищ Федоров. В последний раз отправили ему сто кило...

– Из них двадцать я взял у него в долг, – сказал Тарасенко.

– Тогда, – продолжал Егоров, – тем более странно. За все время сто восемьдесят кило... Если считать по нормам Балицкого, пятнадцать-двадцать килограммов на эшелон... Никак не получается...

– Ладно, на месте поговорим. Вы тут оставайтесь, товарищ Егоров...

Распрощавшись с товарищами, я вскочил в седло и приказал связному ехать поскорее...

*

Приходилось мне бывать и в крупных соединениях, и в небольших отрядах. Все они в чем-то походили друг на друга. Сперва задержат на заставе, проверят, потом протоптанной дорожкой подъезжаешь к лагерю и у штабной палатки или землянки видишь снующий народ. Если ночь, как сейчас, – у костра сидят, полулежат, беседуют дежурные. Командир вскочит, пойдет навстречу.

А тут мы учуяли уже дымок костра, а заставы все нет. Вдруг связной его фамилия Гарбузенко – сказал громким шепотом:

– Почекайте, я натяну, чтоб не гремело... – Слез со своего коняки, уверенно пошел в темноту леса и долго с чем-то там возился. Я пошел за ним. От дерева к дереву, удаляясь вглубь, были натянуты в два ряда парашютные стропы с привешенными к ним пустыми консервными банками. Гарбузенко сообщил мне, что это сооружение подходит к самому штабу. Я дернул. Банки загремели. В ту же секунду Гарбузенко свистнул два раза протяжно и один раз отрывисто.

– Разве можно дергать, товарищ генерал! Тут враз застрелят!

В ответ тоже раздался свист, и тогда мы поехали дальше. Всюду на тропе валялись сухие сучья. Откуда такое множество? Оказалось, что и хворост рассыпан специально, чтобы никто не мог пройти тут бесшумно.

И вот, наконец, в гуще ельника увидел я тусклый огонек, прикрытый со всех сторон поставленными и подвешенными еловыми ветками. Странное дело у костра никого нет. Сопровождавшие меня бойцы стали ругаться, один даже крикнул:

– Стрелять буду!

– Так где ж ваш штаб? – спросил я связного не без раздражения.

Из-за дерева вышел бородатый человек и, мягко ступая валенками, двинулся в мою сторону. Я направил на него свет электрического фонарика.

– Командир отряда, старший лейтенант Кравченко, – четко произнес бородач, поднося руку к фуражке. – Во вверенном мне отряде имени Богуна происшествий никаких нет... – И он продолжал установленные слова рапорта.

Я спешился, подал ему руку, но все еще не мог прийти в себя от изумления. Подошли еще два человека. Начхоз Петро Терещенко и повариха Руденко.

– Что с тобой, Федя, болен? – спросил я наконец. – Почему в валенках, почему борода? Где твои люди?

– Валенки, товарищ генерал-майор, для тепла, борода растет сама, я здоров, люди на задании.

Он отвечал по-военному четко. Но в четкости этой слышалась дерзость.

– В чем дело, товарищ Кравченко? Почему не вооружены лично? Почему не вижу надежной охраны лагеря и штаба? И объясните заодно, что это за... грамота? – я протянул ему донесение, присланное со связным.

– Разрешите отвечать?.. – Я, сдерживая накипающее бешенство, кивнул головой. – Лично у меня есть на вооружении пистолет "вальтер", две гранаты. Автомат отдал вышедшему на дорогу минеру. Командованию известно, что часть людей мне выделили невооруженными. Приходится давать свои автомат.

Не нравился мне, решительно не нравился нарочито официальный тон, которым разговаривал со мною Кравченко... И вдруг слышу – ашу-у-чу, чшу-чу-чу – определенно, паровоз. Далеко, правда, но слышимость достаточно ясная. Потом – глухой взрыв, вспышка зарева на облаках и почти в ту же секунду отчаянная, заливистая пулеметная стрекотня. Судя по частоте и слитности – по крайней мере из четырех стволов...

– Двадцать третий эшелон, товарищ генерал-майор! – сказал Кравченко, и тут я только заметал, что он улыбается.

– Ладно, Федя, давай посидим. Чай у тебя есть?

– Кофе, Алексей Федорович! Я пью черный, для вас, если хотите, найду сухого молока.

Так начался наш разговор, в продолжение которого я все больше убеждался, что передо мной человек сложный и своеобразный.

Раньше, чем передать его разговор, опишу обстановку. Привыкнув к полутьме, я разглядел между деревьями несколько очень низких лежанок-шалашей. В них и сидеть было невозможно, не то что стоять. Увидел три нагруженных возка. Два из них были укрыты брезентом, увязаны: запрягай лошадь и сейчас же в поход, третий тоже накрыт брезентом, но не увязан. Заметив, что я разглядываю этот транспорт, Кравченко тоном опытного терпеливого учителя сказал:

– Один возок с боеприпасами. Они всегда упакованы. Другой возок с "нз", то есть с неприкосновенными продовольственными запасами на случай, если придется мгновенно уходить, третий возок – продовольствие, которым мы пользуемся повседневно...

Что я еще увидел?.. В том-то и дело, что больше я ничего и не увидел. Больше ничего не было. И никого, кроме Кравченко, поварихи и начхоза. Командование отряда, штаб, хозяйственное руководство, складское хозяйство – все осуществляли в это время они втроем. И комиссар, и начальник штаба, и командиры подрывных групп – все были на задании.

– Какие им даны задания, Федя?

– Нас, Алексей Федорович, всего шестьдесят два человека. В удобную для подрывных действий ночь мы делим их на равные группы по восемь человек. Каждой группе даем мины замедленного действия и мины мгновенного действия. Каждой группе даем задание. В каждой группе есть минер и его помощник, есть боец охраны тыла, по два бойца бокового охранения и одна медицинская сестра. Комиссар, начальник штаба и я поочередно бываем с одной из групп или остаемся на охране лагеря.

– Сколько ты получил толу?

– Сто восемьдесят килограммов.

– Но ты ведь сообщаешь, что подорвал двадцать два эшелона. Как же получается? Средняя норма у Лысенко, у Балицкого...

– Я знаю, Алексей Федорович, можно и по двадцать килограммов тратить на эшелон. Но семи достаточно...

Мы попивали кофеек и спокойно рассуждали о том, какие нормы взрывчатки следует установить, сколько человек должно выходить на полотно железной дороги, как чередовать мины замедленного и мины мгновенного действия, в какой обуви лучше подходить к полотну...

– Я, Алексей Федорович, получил инструкцию Егорова, чтобы все сыходящие на полотно обували сапоги немецкого образца. Это неверно. Лапти лучше. Они оставляют совершенно неопределенный след даже в сырую погоду. Кроме того, лыко имеет свой девственный запах, совершенно сбивающий с толку собак-ищеек...

Небо над нами светлело от огромного зарева, и пулеметные очереди не стихали, и разбуженные взрывом и светом зарева птицы кружили с отчаянным криком над лесом – все было в тревоге. Но Кравченко был спокоен. Ему, видимо, и в голову не приходило, что с кем-то из вышедших на дорогу подрывников может случиться в эту ночь несчастье. "Естественно ли это спокойствие?" – спрашивал я себя.

– Моя мечта, Алексей Федорович, – говорил Кравченко доверительно, чтобы каждый боец нашего отряда, включая ездовых и медсестер, имел право записать на свое имя хотя бы один эшелон.

– Это что же, ты всех собираешься сделать минерами?

– Не совсем. Но считаем мы эшелоны на количество людей... Поэтому и не прошу у вас пополнения, – сказал он и опять сдержанно улыбнулся.

Один из работников особого отдела, приехавший со мной, с деланным равнодушием спросил:

– Сколько тут, товарищ Кравченко, до железной дороги?

– Километра три.

– А до того места, где подорвался сейчас эшелон?

– Четыре. Может быть, пять... Недалеко, – с усмешкой продолжал Кравченко. – Хотите, можно подойти ближе, посмотреть.

– Нет, – сказал товарищ из особого отдела с раздражением. – Я бы хотел понять, зачем вы подвергаете риску штаб отряда. Мне известно, что штабы наших больших батальонов располагаются по крайней мере в тридцати километрах от железной дороги.

– Это верно, – отвечал Кравченко. – Мы тоже так делали. Но у нас маленький отряд, мы не можем рисковать людьми. Чем больший путь проходит к месту минирования группа подрывников – тем больше у нее шансов встретить разведывательный или карательный отряд противника, подорваться на мине, попасть в засаду. А сколько времени уходит непроизводительно? Мы выбираем место, где дорога делает поворот, и отправляем во все стороны своих людей. В такую подходящую ночь, как сегодняшняя, наши группы успевают установить мины и вернуться. Им не нужно торопиться, они могут работать аккуратно...

Но товарищ, который задавал вопросы, в данном случае интересовался не столько боеспособностью отряда, сколько безопасностью штаба.

– Ведь охрана с железной дороги, а может и с эшелона – не все же там погибнут – пойдет сейчас в стороны, в лес. А у вас даже пулемета нет. Чем вы ее встретите?

Впервые я услышал, как Кравченко хохочет. Он мог, оказывается, смеяться заливисто и довольно громко.

– Железнодорожная охрана? В лес? Да вы в каком году живете, товарищ?.. Нет, не те времена! Днем еще, может быть, пойдут, да и то не сами, а будут просить местные гарнизоны послать карателей, а те пошлют бендеровцев...

Тут услышали мы треск сучьев и свист. Через минуту в свете костра появилась группа. Впереди всех выступал парень лет двадцати в черной эсэсовской шинели, подпоясанной широким ремнем, на котором висели две гранаты. На правом плече, по партизанским правилам, дулом вниз, висел автомат, на голосе новая немецкая каска с рожками. Странно было видеть на ногах этого щеголеватого военного лапти. Но я уже знал, что Кравченко всех выходящих на дорогу заставлял так обуваться.

Глаза парня, может быть потому, что в них попадал свет костра, лихорадочно горели. Вся группа остановилась. Парень сделал два шага вперед, встал в позу смирно, отдал честь. Кравченко поднялся навстречу ему.

– Товарищ командир, – восторженно воскликнул парень, – блиснуло!

Я узнал этого парня – Ерохин. Ну, конечно же, это был он. Его отчислили за недисциплинированность из пятого батальона. Никогда я не думал, что увижу его командиром подрывной группы.

– Поздравляю! – начал было Кравченко, но вдруг осекся. – Что это? он показал на стоявшего рядом с Ерохиным бойца. Тот держал подмышкой ящичек с толом. – Товарищ командир группы, отвечайте, почему не поставили мину?

– Не успел...

– Хорошо. Идите отдыхать. Поговорим потом.

Ерохин увел свою группу в гущу леса, там скоро затрещал второй костер.

– Чем ты недоволен, Федя? – спросил я. – Смотри, какой молодец парень! Мы с комиссаром думали, что из него толку не будет.

– А я и сейчас так думаю.

– Но ведь взорвал эшелон... Победителей не судят.

– Надо судить, он второй эшелон так взрывает...

И Кравченко изложил мне свою систему. Группа должна сперва поставить мины замедленного действия, рассчитанные на несколько дней вперед. И только если останется время, – охотиться на проходящие, очень редкие теперь, ночные поезда.

– Он думает только о себе, чтобы ему записали эшелон. Поймал один, а потерял пять. Сам мин не поставил, другим не дал...

Мы беседовали еще довольно долго. Кравченко дал мне точные адреса всех двадцати трех взорванных эшелонов. Товарищи из штаба соединения произвели впоследствии необходимую проверку, хотя в ней особой нужды уже не было.

К рассвету собрались все группы. С одной из них пришел комиссар отряда Накс. Большой, добродушный человек лет тридцати пяти, бывший учитель. Отдав, как бы между прочим, честь, он долго тряс мне руку обеими своими большими, теплыми руками.

– Внушительная теперь у нас, у партизан, получается работа, – сказал он, прихлебывая кофе. – И ребята хорошие, нервничать не приходится. Мы с Федей берем их иногда в работу, но в общем сами стараются: все-таки соревнование и виден результат. Даже в бою нет того впечатления. Эшелон это конкретный предмет! Стараются наши ребята. Теперь уже почти все работают, можно сказать, по первому классу точности. Совершенно уверен, товарищ Федоров, пройдитесь как специалист утречком по полотну, где мы ночью ставили мины – не обнаружите! Такая работа меня устраивает!

Он, видно, очень любил слово "работа". Сколько помню, и раньше, никогда не говорил "воевать", а всегда – "работать".

– А как у вас, товарищ комиссар, – спросил я его перед отъездом, – с политической работой среди населения?

– А что ж, работаем, товарищ Федоров. Желаете, хоть сегодня поедемте посмотрим. Только на черниговское подполье не похоже. У нас в открытую. Как свободный день – идем всеми нашими силами в села, которые в данный момент рядом, покосим вместе с товарищами-крестьянами траву. А сейчас другие работы – копаем картошку, и стараемся быть поближе к массам. Разговариваем: "Красная Армия мол приближается, надо кулачков оттеснять, а беднякам и середнякам объединяться. В колхозах дело пойдет после войны гораздо крепче..." Вот у нас теперь какая политика, товарищ генерал...

...Той же ночью я выехал в штаб соединения. В пути было о чем подумать.

Отряд Кравченко. В нем всего шестьдесят два человека и пятьдесят пять из них – зеленая молодежь. Мы не верили даже в то, что эти необученные хлопцы сумеют подорвать хоть один эшелон. И вот, меньше чем за полтора месяца, они сделали, считая на каждого партизана, больше, чем все остальные.

То, что я увидел у Кравченко, заставило меня по-новому взглянуть на всю нашу работу. И я, и мои товарищи по обкому и штабу соединения, включая специалистов-подрывников, знали, что применение мин замедленного действия и вообще новой минно-подрывной техники поможет увеличить число крушений. Но до сих пор никто из нас не знал, что значит мало и что значит много.

Исходя из опыта прошлого года, мы считали, что батальон Балицкого добился большого успеха. Но Кравченко, применив своеобразную тактику, сделал такой скачок вперед, что Балицкий остался далеко позади.

Дело не только в том, что Кравченко и комиссар отряда Накс сумели увлечь и обучить молодых крестьянских парней за какой-нибудь месяц, доказав тем самым, что не боги горшки обжигают. Нет, Кравченко показал своим опытом, что нет нужды в нападении на поезда, нет нужды в ежедневных сражениях. Он показал, что умение и организованность могут принести гораздо больший эффект, чем безрассудная смелость.

Познакомившись на месте с действиями Кравченко, я увидел, что батальон Балицкого сделал совсем не так-то уж много. У Кравченко на каждые два человека – эшелон, у Балицкого за то же время – эшелон на десять человек.

...Вечером следующего дня я вернулся в Лобное. Посовещавшись с Дружининым и Лысенко, мы решили собрать в начале сентября подпольный обком и вызвать на заседание всех командиров батальонов.

*

9 сентября 1943 года, в день большого заседания обкома, на которое были вызваны все командиры батальонов-отрядов, многие комиссары, секретари парторганизаций и комсорги, – в этот памятный нам день одним из первых приехал в Лобное Григорий Васильевич Балицкий.

Я узнал о его прибытии по радио.

Был в центральном лагере введен обычай: если приезжает кто-либо из командиров наших батальонов или представители соседствующих с нами отрядов, с застав сообщали об этом в радиоцентр, а оттуда Маслаков передавал об этом через репродукторы, висевшие на деревьях у всех перекрестков.

Ко дню приезда Балицкого на счету его батальона было уже 56 сброшенных под откос вражеских эшелонов.

Я выехал навстречу ему.

Не спешившись, мы пожали друг другу руки. Он был небрежно превосходителен. Выражение самоуверенности цвело на его лице, как, пожалуй, никогда раньше. Торжественное объявление по радио, видимо, пришлось ему очень по душе.

– Давай, Гриша, – предложил я ему, – проедемся по лагерю. Ты ведь давно тут не был. Посмотрим хозяйство, а потом – завтракать. Угощу тебя колбаской нашего приготовления. Слыхал ты о таких чудесах, чтобы у партизан была своя колбасная?

– Обрастаете? – сказал он с оттенком иронии.

Сидел Балицкий на коне как заправский кавалерист, не то что в первый год войны. На кожаной куртке – погоны майора. На груди – звездочка Героя Советского Союза, орден Ленина... Портупея, маузер в деревянной кобуре. На отличных, до блеска начищенных сапогах – шпоры. Вид настоящего бравого командира.

Подъехали к большой белой палатке госпиталя. Навстречу нам вышел Гнедаш.

– Познакомьтесь...

Балицкий, не слезая с седла, подал руку Тимофею Константиновичу.

– Долго держите наших раненых, товарищ хирург.

– Ваших раненых больше всего и ранения сложные...

– Наше дело такое, товарищ хирург! Нам без раненых никак невозможно... Слыхали, сегодня – пятьдесят шесть эшелонов! И что ни эшелон – бой, штурм. Вот какое дело!

Без видимого интереса глянул Балицкий на сапожников, выстроившихся со своими столиками под большим дубом, на портных, сидевших под другим дубом. Усмехнулся, увидев шубников.

– Это зачем же, Алексей Федорович?

– Готовимся, Гриша, понемногу к зиме. Морозы настанут – тоже, небось, попросишь шубку?

– Я так далеко не заглядываю.

– Это верно, заглядывать вперед ты небольшой любитель... Будем сегодня тебя слушать на обкоме. Подготовился? О том, как вперед заглядывать, тоже поговорим.

– Я буду резко ставить вопрос, товарищ Федоров.

– Это твое право.

– Толу осталось у меня всего десять кило...

– На обкоме поговорим, а сейчас – завтракать!

У штабной палатки Балицкий встретился с Кравченко. Не виделись они с Москвы. Я думал, что встреча будет гораздо сердечнее. Но Балицкий взял тон начальственной снисходительности.

– Не захотел идти ко мне, Федя, смотри, пожалеешь...

Кравченко с уклончивой улыбкой ответил:

– Масштабы не те!

Во время завтрака Балицкий рассказал о замечательном эпизоде. После "операции с разгрузкой", что была с месяц назад, когда партизаны уже заставили замолчать охрану подорванного эшелона, взяли с него все, что можно было унести, подожгли вагоны и стали уходить, с тендера сваленного под откос паровоза раздался истошный крик:

– Камрад, камрад!!!

Какой-то пожилой немец в военно-железнодорожной форме стоял на тендере, задрав как только можно выше руки. Его взяли, нагрузили на него мешок с добытыми в одном из вагонов сапогами, привели в лагерь. Там он рассказал с помощью переводчика, что служит на этой линии машинистом вот уже скоро год. За последние два месяца пережил шестнадцать крушений на партизанских минах. Спасался только тем, что каждый раз, когда подъезжал к опасным местам, оставлял в паровозной будке помощника, а сам прятался в тендер.

– Мне все это надоело. Я не хочу больше воевать за Гитлера и его банду – решил сдаться партизанам.

Он рассказал в штабе Балицкого о несчастной доле железнодорожников, вынужденных водить поезда по партизанским линиям. Передал несколько инструкций: для начальников поездов, проводников и обслуживающего персонала; для паровозных бригад; для солдат и офицеров, едущих через партизанскую зону; для штатских пассажиров и членов семей военнослужащих. Эти инструкции Балицкий привез с собой. Там с немецкой дотошностью было расписано, как следует вести себя в момент возникающей опасности, где сидеть и лежать, куда прятать головы во время обстрела, кому первому выскакивать из вагона после взрыва... Я представил себе, что чувствует пассажир, получивший на руки подобную инструкцию!

Впрочем, в инструкции о том, что чувствует пассажир, было сказано с военной прямотой. Один из пунктов гласил: "Замечено, что в момент прохождения поездов через партизанскую зону появляется всеобщая физиологическая потребность и стихийно возникают очереди у кабинетов. В результате образуется нежелательное скопление публики у тамбуров и в случае крушения солдаты не могут выйти, чтобы принять участие в боевых действиях против партизан. Старший по званию офицер, находящийся в вагоне, обязан побеспокоиться заранее и установить строгий порядок пользования кабинетами".

– Так как же поживает машинист? – спросил Дружинин.

– Хороший оказался старик. Здоров. Пасет у нас скот.

– Ну, а выводы какие вы сделали из этого случая?

– Какие выводы? Чудной немец!

Таких "чудных" немцев было уже много. В эшелонах, которые шли с фронта, все чаще можно было увидеть вагоны с сделанными наспех решетками тюремных вагонов, видимо, не хватало. Везли в них всяческих нарушителей дисциплины и порядка...

Меня удивило, что Балицкий сам не мог сопоставить случай, о котором он рассказывал, с тем, что происходило на глазах всех нас в лагере противника.

Вот Кравченко, когда был я у него, рассказал, что в ближайшем к нему гарнизоне немцев его называют "хорошим партизанским командиром".

И он правильно оценил эту "похвалу". После разгрома немцев на Курско-Орловской дуге и потери надежды на улучшение дел сидевшие в гарнизонах оккупанты радовались, что партизаны всерьез занялись железными дорогами – по крайней мере их оставляют в покое. Сохранение собственной жизни – вот что стало для оккупантов главным. "Взрывайте, уничтожайте железную дорогу, эшелоны, склады, только не трогайте нас!"

Если бы Балицкий подумал над случаем с машинистом, он увидел бы в нем признаки больших перемен... Мне очень хотелось, чтобы Балицкий больше думал, замечал перемены, видел новое...

...Не принято за гостевым столом, в час товарищеской беседы вести разговоры на темы, которые должны будут стать предметом официального обсуждения. Но я не удержался, сказал:

– Что ж ты, Гриша, не расскажешь о гибели Авксентьева?

– И Белова, – добавил Дружинин.

Балицкий тяжело вздохнул.

– Что ж говорить. Тяжелое дело! Хорошие были ребята... Но ведь война. Как я еще жив, спросите... Вот пятьдесят шесть эшелонов – пятьдесят шесть боев, из них я не меньше, как в тридцати самолично... Пули счибают меня или как?!