Текст книги "Где не было тыла (Документальная повесть)"

Автор книги: Алексей Рындин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– За Севастополь! За Мохова!

Кругом слышались ликующие и озлобленные голоса. Многие выкрики слились в одно слово:

– Бей!

Моряки, вырвавшись из окружения, смешались с нашими бойцами.

Бой длился минут двадцать. Оставшиеся в живых гитлеровцы отошли на возвышенность. Стрельба прекратилась. Цепь обороны пестрела серыми от пота гимнастерками и полосатыми тельняшками. На занятом нами рубеже все еще горели два подбитых вражеских танка. У одного из них, привалившись головой к разорванной гусенице, лежал мой знакомый моряк. Возле него хлопотала Березка, опустившись на колени, она нарочито серьезно приказала:

– Назовите вашу фамилию!

Моряк обессиленно склонил голову и тихо, не открывая глаз, ответил:

– Королев. Саша Королев. Из потаповской бригады…

– Знаю. Потаповцы – орлы! Наши соседи на Мекензиевых Горах… Выручили вас чапаевцы.

– А вы из какой части? – с еле заметной улыбкой спросил Королев.

– Я тоже из Чапаевской дивизии…

Над огненно–золотым горизонтом плыли глыбы туч, а под ними неудержимо быстро тонуло в море кровавое солнце. Последние его лучи падали на холмы, на исковерканную снарядами, обожженную огнем и усеянную трупами землю.

И ЕЩЕ ОДИН ПРОРЫВ

Наша группа залегла на фланге ложной батареи.

В 23 часа группа офицеров собралась в одном из окопов, чтобы решить, как выполнить главную задачу – прорвать кольцо окружения.

Никуда нельзя было уйти от жестокой правды, невозможно было закрыть на нее глаза. Наша дальнейшая судьба, наша жизнь зависели только от нас самих, и никто, никакое вышестоящее командование уже не могло нам помочь: время и место определили исход окружения. Более того, нет сейчас в Севастопольском оборонительном районе дивизий, бригад, полков, батальонов и рот с артиллерией, связью, тыловыми службами, штабами. Есть лишь сборные подразделения и отряды с такими же, как «и я, командирами, взявшими на себя командование по старшинству звания, по личной инициативе.

Нужно было решить: остаться тут до утра и дать врагу последний бой, сражаясь до последнего патрона, или, нащупав слабое место в обороне противника, попытаться вырваться из окружения. Конечно, шансы на успех были невелики. Прорыв приведет к большим потерям.

Мы распределили обязанности – кому что делать в самый критический момент боя, – проверили оружие, разделили между собой гранаты и патроны. Жуковскому было поручено возглавить группу прорыва, которую вооружили автоматами. Через связных сообщили соседям о своем решении.

Было около двенадцати, когда наша группа двинулась вперед. Ползли по–пластунски, цепочкой. Жуковский получил приказ: если противник обнаружит группу непосредственно у места засады в зоне обстрела, с ходу забросать вражескую линию гранатами и вступить в бой, дав остальным возможность быстро форсировать опасное пространство.

По расчетам, через 10–15 минут перед нами должен быть передний край противника. Вдруг слева застрочил автомат, затем раздалась пулеметная очередь. Разноцветный пунктир трассирующих пуль прижал нас к земле. Всех захватило одно желание: скорее достичь рубежа, сделать решительный бросок через вражескую линию. Рука судорожно сжала пистолет с тремя патронами. Ползем беззвучно, даже сухая трава не шуршит. Неожиданно через мою голову в сторону противника полетела граната, раздался взрыв.

– Кто посмел? Кто нарушил приказ? – я злобно выругался. Демаскировать группу, подвести товарищей мог либо предатель, либо человек, потерявший от страха голову.

В ответ на взрыв гранаты засверкали желтые вспышки пулеметов. Теперь противник вел прицельный огонь. Мы были обнаружены…

– Вперед, товарищи! – выкрикнул кто–то сзади.

В то же мгновение трое смельчаков бросились вперед и тут же были скошены очередью.

Фашисты усилили заградительный огонь. Оставаться под обстрелом было глупо. Мы ринулись вниз по склону, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Добежали и упали на дно какой–то канавы.

Над головами тонко вызванивали пули. Отсиживаться в канаве не имело смысла, надо было снова собирать людей.

Вскоре в новой группе было уже человек пятнадцать. Припав к земле, все тревожно думали о неудаче. Мы не успели принять какое–либо решение, как в воздухе лросвистела граната и на краю канавы брызнуло пламя. Кто–то вскрикнул.

Сквозь едкий дым ко мне подполз Мороз и попросил перевязать рану. Струйки крови струились по его лицу.

За одним из поворотов канавы, в пяти метрах от нас, возникла фигура человека и раздался громкий окрик:

– Хальт!

Фашист! Я разрядил в него последние три патрона. Человек упал, но на его месте появился второй, третий… Теперь вся канава простреливалась. Я видел, как Жуковский поднялся, замахнулся гранатой, на миг застыл в этой позе и рухнул на землю.

Завязалась рукопашная схватка. Наши люди смешались с боевым охранением гитлеровцев. Меня сбили с ног, чьи–то кованые сапоги прошлись по моим плечам и рукам. Передо мной оказалась широкая спина, на которой болтался немецкий противогаз. Я поднялся на ноги и рукояткой пистолета ударил по голове фашиста.

Превозмогая удушье, тяжелую головную боль, я как мог громко подал команду:

– За мной, вперед!

Мы выбрались из канавы и побежали в сторону кустарника. На месте стычки стрельба постепенно утихла, теперь уже автоматы трещали где–то в стороне, слева от нас.

Нас осталось совсем немного.

– Девять человек, – доложил Мороз. – Из них пятеро без оружия и один тяжело ранен. – Он протянул мне две гранаты Ф-1 и стянутые резинкой документы. – Это политрука Азнарашвили, просил передать тебе… Он умер у меня на руках.

Я знал, что остальные, и среди них капитан Жуковский, остались на поле боя… Нужно уходить, уходить! Еще одно столкновение с врагом, и кто знает, сколько нас останется?

Местами ползли по–пластунски. То и дело приходилось останавливаться, поджидая отставших. Всех мучила жажда. Темные силуэты деревьев мы зачастую принимали за людей, глаза слипались от усталости. Силы покинули меня, я припал к земле и, теряя сознание, ощутил на своем плече чью–то тяжелую руку.

– Алеша, друг… что же делать? – узнал я голос Мороза.

ПЛЕН

…Очнулся от яркого света, бьющего в глаза. Луч фонаря скользнул по лицу, выхватил из темноты группу бойцов, переминавшихся с ноги на ногу.

– Стоять смирно! – по–русски крикнул один из гитлеровцев.

«Что это, бред?» – мелькнула мысль. Но сильный толчок сапогом в плечо не оставил никаких сомнений.

– Вставай, рус! Вставай, пух, пух! – Чья–то сильная рука ухватила меня за воротник и подняла на ноги.

Окружив тесным кольцом, гитлеровцы вели нас по голому взгорью, подталкивая автоматами.

Хотя уже рассвело, но мы шли как слепые, то и дело спотыкаясь о камни, путаясь в низкорослом боярышнике. Впереди и позади то появлялись, то гасли яркие вспышки фонарей.

Я напрягал все силы, чтобы не упасть. Засохшая кровь терлась о белье, от этого, казалось, раны горели, и каждый шаг был мучительным. Чтобы не застонать, я до онемения сжимал челюсти. Мороз поддерживал меня под руку, стараясь идти в ногу. Но и сам он двигался, качаясь из стороны в сторону.

Страшно! Не хотелось думать, но лишь одна мысль сверлила мозг: плен, плен, плен.

«Насколько я помню, – размышлял я, пистолет выпал у меня из рук еще там, у дерева…» И тут рука лихорадочно скользнула в карман гимнастерки. Я невольно ахнул и замедлил шаг.

– Вас обыскивали? – спросил товарищей.

– Тебя дважды: первый раз я, потом немцы, – ответил шепотом Мороз.

– И что же? Где?

– Не волнуйся, – успокоил Мороз, поняв, что меня тревожит, – уничтожил все, извини…

– Нихт шпрехен! Ком, ком! – подтолкнули нас б спину автоматчики.

За редкими деревьями показались строения. Во дворе заброшенной усадьбы стояла группа гитлеровцев. С холодным безразличием они смотрели на людей в окровавленных повязках.

Открылась дверь, и нас поглотила темнота. Сарай оказался уже заселенным. Я опустился на пол и тут же услышал чей–то злой возглас:

– Осторожней, дьявол, раздавишь…

– Из какой части? – поинтересовался кто–то из темноты.

– А вас где взяли? – раздалось из угла.

– Хотели прорваться в горы, – сказал один из наших бойцов, – только не удалось…

– И мы… На нас автоматчики навалились под самый вечер. И ушли бы, если бы патроны не кончились, а одной железякой много ли навоюешь! Вот и зацапали… Наших морячков, часом, нет среди вас? Мы из морской…

– Нет, – ответили мы словоохотливому морячку и в свою очередь спросили: – А где мы находимся?

– Хозяйственный двор тридцать пятой береговой… Теперь фашистам вроде пересыльного пункта служит.

После двух–трех фраз в сарае воцарилась тишина, изредка нарушаемая тяжелым вздохом или стоном.

Часов в семь утра дверь распахнулась и в густой мрак сарая хлынуло золото солнечных лучей. Пленные, жмурясь и протирая глаза, зашевелились. Перед нами стояли вражеские автоматчики в касках, мундирах и сапогах с короткими широкими голенищами.

В просвете, образовавшемся между одним из автоматчиков и дверным косяком, мы увидели большую колонну пленных. Мелькнуло несколько знакомых лиц. Врачи, медсестра, еще врачи. Наш медсанбат…

В сопровождении охраны в сарай вошел пожилой офицер с эсэсовскими значками в петлицах. Он кивнул солдатам, и те, приказав нам снять головные уборы, стали вглядываться в лица, в обмундирование: те, у кого гимнастерки были из тонкого сукна, кто был обут в хромовые сапоги и не стрижен под нулевку, отходили налево. Остальных вывели из сарая и присоединили к красноармейской колонне. Автоматчики ушли, и дверь осталась открытой.

Вскоре все вышли во двор и устроились кто на разбросанных непиленых колодах дров, кто на земле. Говорить не хотелось. Каждого одолевали невеселые думы.

Мысли прервал вышедший из колонны пленных Борис Хмара, командир заградбатальона^ нашей дивизии. После взаимных приветствий последовал главный вопрос:

– Что делать? Как будем жить под фашистской пятой?

Удивительное дело! Несколько минут назад мрачные мысли лезли в голову, а теперь стоило появиться Хмаре, задать практический вопрос – и я ожил, почувствовал себя не обреченным на смерть, а временно выведенным из строя. Именно временно!

– Нужно бежать. Куда? Ноги сами найдут дорогу.

– Тебе известно, что меньше часа назад эсэсовцы расстреляли Ващука и Козлова? – вдруг перебил меня Хмара.

– То есть как расстреляли? – Я почувствовал, как у меня сдавило горло. Первый был заместителем начподива, второй – помощником по комсомолу. Хорошие работники политотдела.

Заикаясь от волнения, Хмара рассказал:

– Когда их поставили у оврага, они запели «Интернационал». Знаешь, мне их мучительно жалко: это ж были такие большевики! – закончил он и как–то значительно посмотрел на меня. Я видел в его глазах грусть и сочувствие и молча сжал руку товарища.

Тем временем от моря продолжали подходить колонны пленных. Бойцы, захваченные утром, рассказывали, что из–за отсутствия боеприпасов на участке 35‑й батареи оборона подавлена.

Сразу представилась картина вчерашнего общего состояния у 35‑й. Там, где ранее высилось сооружение батареи, остались лишь каменные и железобетонные груды развалин, внизу изуродованный взрывом деревянный причал, а кругом группы раненых и потерявших свои части бойцов и командиров.

За скалой, на равнине, идет беспрерывная перестрелка, слышны взрывы – это те, у кого еще в подсумках и карманах остались патроны и гранаты, до последнего вздоха ведут оборонительные бои и даже бросаются в контратаки, некоторые находят мужество и силы, чтобы швырнуть последнюю гранату под вражеский танк. От берега хорошо видно: в лощине, склонившись набок, намертво застыли несколько вражеских машин.

Это нас воодушевляло, вливало уверенность, что окружение – дело временное, нас освободят, впереди – победа.

…Нещадно палит солнце, всех мучит духота, жажда. Один из бойцов с запекшимися губами подошел к часовому и объяснил, что хочет пить. Эта простая просьба ему дорого обошлась. Фашист размахнулся и ударил солдата дубинкой в живот, затем уже лежачего продолжал топтать коваными сапогами, выкрикивая:

– Вассер найн! Вассер найн!

Боец корчился, обливаясь кровью. Гитлеровец отбросил дубинку лишь тогда, когда к сараю подошли два офицера–гестаповца с группой автоматчиков и какой–то тип в поношенном костюме.

Человек в штатском двигался вдоль шеренги, зорко вглядывался в лица пленных своими блекло–голубыми глазами и, тыча пальцем то в одного, то в другого, выкрикивал:

– Комиссар… политрук… еврей…

Гестаповцы хватали людей, указанных этим типом, сбивали с них головные уборы и отводили в сторону. Вскоре против нас уже стояло около тридцати обреченных…

Когда первая «фильтрация» кончилась, предателя в поношенном костюме сменил эсэсовец, отлично говоривший по–русски.

– Кто еще остался из политработников, выходи! Все равно мы узнаем, никуда вы не скроетесь…

Было ясно, что ждет тех, кто откликнется на этот призыв. Из нашей группы вышло восемь человек. Гестаповец продолжал:

– Для вас будет лучше, если вы выдадите комиссаров и политработников.

Ответом было молчание и выражение непроницаемого упорства и замкнутости в глазах.

– Ну вот ты скажи, где твой комиссар, политрук? – обратился офицер наугад к одному из бойцов.

– Комиссар убит, политрука не видел, – последовал хмурый ответ.

– А твой? – спросил эсэсовец другого.

Около десятка человек ответили одно и то же: «убит», «не знаю», «погиб». Никто не назвал ни одного имени.

Нас снова загнали в сарай. Как только захлопнулась дверь, несколько человек прильнули к щелям.

– Повели за усадьбу, в лощину.

Люди глухо шумели, в бессильной злобе сжимая кулаки. Через несколько минут до нас донеслась беспорядочная стрельба из автоматов. Мы сняли пилотки:

– Прощайте, товарищи! Будь проклят фашизм!

Волнение в сарае долго не унималось.

– Убийцы возвращаются! – сообщил один из наблюдателей.

Дверь резко распахнулась. Приземистый, с отвислыми бритыми щеками эсэсовец приказал всем присесть на корточки. Затем, тыча тростью то в одного, то в другого, резко вьжрикнул:

– Раус! Раус!

Один за другим поднимались с земли отмеченные тростью и выходили в просвет двери.

– Ду, блондер раус! Ду, ферфлюхтер монголе, аух![8]8
  Ты, белобрысый, выходи! Ты, проклятый монгол, – тоже (нем.).


[Закрыть] – продолжал тыкать тростью немец.

Происходило что–то непонятное. Фашист выбирал жертвы по какому–то лишь ему одному известному признаку. И все же я успел заметить, что трость выбирает из группы пленных лишь тех, кто был физически покрепче.

Между тем трость нацелилась на меня:

– Раус!

Я поднялся, ощущая на себе сочувствующие взгляды товарищей, увидел, как сжал кулаки, опустив голову на грудь, Мороз. Нас было уже восемь человек, поднялся еще один, девятый, когда к сараю подошел офицер в щегольском мундире, с холеным, сытым лицом. Эсэсовец и его подручные, как по команде, обернулись, вытянулись, вздернули подбородки. Тот, кто тыкал в нас тростью, выбросил руку вперед, гаркнул:

– Хайль Гитлер!

Офицер, по–видимому, из больших начальников, вяло отмахнулся рукой, что–то буркнул эсэсовцам, мельком, как на скотину, глянул на нас, повернулся и ушел.

Палач минуты три стоял молча, растерянно глядя то на нас, то на удалявшегося офицера, затем на ломаном русском языке скомандовал:

– О-ставит!

Нас опять загнали в сарай, кто–то позади меня заметил:

– Пронесло!

На шоссе строили колонну. Дверь распахнулась, раздалась отрывистая команда:

– Встать!

Солнцепек стал невыносим, казалось, еще немного тепла – и листва пожухнет, свернется в трубочки, огонь зазмеится на ветках, под ногами начнет трескаться раскаленный камень. Соленый, едкий пот слепит глаза, стекает за воротник. Колонна быстрым шагом движется в сторону города, конвоиры идут по обочине, беспрестанно подгоняя нас выкриками:

– Шнель, шнель, шнель!

Иногда они врываются в строй, выталкивают кого–нибудь на обочину, снимают белье, сапоги, роются в карманах, вещевых мешках. Шестеро пленных, пытавшихся протестовать, тут же были расстреляны. Трое тяжелораненых солдат замедлили шаг, нарушив строй, отстали от колонны, и конвоиры размозжили им головы прикладами автоматов. Та же участь постигла и тех, кто пытался поддержать падающего от слабости и усталости товарища.

Только на берегу Рыбачьей бухты пленным дали наконец отдых. Видимо, конвоиры и сами выбились из сил. Всех загнали на огород, обнесенный каменной изгородью. Духота и усталость свалили нас с ног. Но пуще всего одолевала жажда.

Повторилась та же история, что и во дворе 35‑й батареи. Здесь водокачка была исправна, но пленных к воде не допускали. Молодой моряк в тельняшке и с повязкой на голове поднес ко рту ладони, изображая пьющего человека, крикнул:

– Эй, охрана, вассер давай!

На крик сбежалось несколько автоматчиков. Один из охранников, стоявший у ограды, указал на того, кто просил воды. Рослый гитлеровец с нашивками унтера не спеша снял с плеча автомат и короткой очередью свалил моряка… Убитый лежал рядом на твердой, как камень, высохшей земле, неестественно откинув в сторону руку, и мы даже не могли его похоронить.

Привал был коротким. И опять – тучи едкой пыли на шоссе, шуршащая под ногами щебенка. Дорога казалась нескончаемой, будто мы шли вокруг земного шара… А по обеим сторонам дороги лежали убитые.

К концу дня нас подогнали к Херсонесскому монастырю. Из уцелевших от бомбежек и артиллерийских снарядов домиков высыпали женщины, дети. Они с грустью всматривались в наши худые, почерневшие лица, сокрушенно качали головами, плакали…

У еврейского кладбища мы снова увидели трупы мужчин и женщин, поперек кювета лежал мальчик лет семи, а рядом валялся его ботиночек. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда я увидел этот ботиночек. Точно такие же, коричневые, я купил в мае прошлого года своему Вовке.

…В тяжелом молчании прошли мы вдоль каменной ограды кладбища Коммунаров. Здесь 8 марта мы похоронили нашу прославленную пулеметчицу Нину Онилову. Остались позади здания тюрьмы, больницы, бани, пекарни. Вот и Херсонесский мост, улица Карла Маркса. Куда ни кинешь взор, всюду развалины, кучи кирпича, торчащие над ними печные трубы.

Наконец мы вышли к Историческому бульвару, где высилась обезображенная бронзовая фигура героя Крымской войны 1853–1856 годов Э. И. Тотлебена.

На том месте, где раньше стояло здание военкомата, из–под груды камня, растекаясь по улице, сочилась вода. Тоненькая струйка как магнит притягивала усталых, измученных жаждой людей. Позабыв об опасности, пленные выбегали из колонны, падали ничком, приникали сухими губами к бурой, мокрой кашице… и оставались неподвижно лежать на земле. Их кровь смешалась с водой.

К вечеру, миновав поселок Рудольфова, мы очутились за городом, на виноградниках.

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

На иссиня–черном небе ярко горели звезды. Между рядов виноградных лоз и плодовых деревьев вповалку лежали измученные голодом и дневным переходом люди.

Мы с Федором Морозом расположились под густой кроной абрикоса. Сон не в силах смежить мои воспаленные веки – слишком остры были впечатления прошедшего дня. Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали, чередуясь, лица товарищей, залитый солнцем двор усадьбы 35‑й, убитый моряк, мальчик в кювете и фашисты, фашисты, фашисты…

– Он где–то здесь, – услышал я знакомый голос. Повернув голову, увидел две фигуры, пробиравшиеся к нам.

– Вот он!

Я узнал Бориса Хмару и его спутницу – медсестру Березку.

– Товарищ комиссар, – взволнованным шепотом заговорила она, – как мне сказали, что и вас… – она запнулась, ища подходящее слово, – что и вы с нами. Я все глаза просмотрела, вас искала.

Перебросившись парой фраз, Хмара поднялся:

– Меня ждут, я позже приду.

Пока Березка меняла бинты, я рассказал о неудачном ночном прорыве и тут заметил, что медсестра сама нуждается в медицинской помощи. Повязка, наложенная на лоб, была в пятнах крови, рука выше кисти забинтована.

– Где это тебя? – спросил я.

– Третьего дня у тридцать пятой батареи осколком гранаты. Пустяки, отделалась двумя царапинами. До свадьбы заживет, – и поспешно спросила: – Вы знаете, почему я вас искала? Пришла посоветоваться, как быть, что делать дальше?

– Тебя не стоит убеждать в том, что, как только появится возможность – нужно бежать. В этой обстановке, как нигде, требуется мужество – сохраняй его, не делай ничего опрометчиво, сгоряча. Помни, что находишься в руках жестокого врага. Меньше откровенничай, знай, кому довериться, не ошибайся в выборе спутников для побега. Одна не рискуй – погибнешь…

Березка, вздохнув, ладонью коснулась моей небритой щеки.

– Надеюсь, еще увидимся. Счастливо оставаться, – шепотом сказала она и, вскочив на ноги, исчезла за темными виноградными кустами.

Я долго не мог уснуть, лежал в каком–то оцепенении, прислонившись к стволу дерева. На востоке небо начало бледнеть, из темноты стали проступать очертания построек, верхушка башни…

Зашевелился Мороз. Он вытянул занемевшие ноги и тихо, чтобы не разбудить товарищей, сказал:

– Не спишь, Алеша? Зябко… На душе зябко, понимаешь? Все никак не могу привыкнуть к мысли: нет больше Севастопольской обороны, фрицы разгуливают по Приморскому бульвару, они в Ушаковой балке, на Корабельной слободе… Помнишь высеченные на памятнике Корнилову слова: «Отстаивайте же Севастополь!»? Вот и отстояли. Фашисты в городе, а мы в плену… Позор!

– Разве мы сидели сложа руки, Федя, дожидались, пока враг ступит своими сапожищами на гранит севастопольской набережной? Ты можешь сказать такое о себе? Кого же ты обвиняешь?

– Но Севастополь–то пал! Объясни мне, как это случилось? Зачем мы его тогда держали восемь месяцев, с неимоверным усилием цеплялись за каждую высотку, балочку, прибрежный камень? К чему такие жертвы? Кто нам вернет Колю Мохова, Нину Онилову, героев–батарейцев?

Мороз, волнуясь, ждал моего ответа. Я же сам был «стратегом» не выше масштаба полка, действовавшего на небольшом боевом участке. Я по–своему представлял стратегические и тактические планы обороны Севастополя.

В одном я был абсолютно уверен: оборона Севастополя показала всему миру, что Гитлер не может выиграть войну. Привыкшие к стремительным победам в Европе, фашисты обломали свои зубы о скалистый крымский берег. 250 дней они безуспешно пытались подавить дух защитников Севастополя, неся огромные потери. Сковав упорной обороной значительные силы врага на столь продолжительный срок, севастопольцы дали возможность накопить резервы советских войск для успешных ударов на других фронтах. В декабре 1941 года враг стоял под Москвой, хвастал, что видит в бинокль башни и зубчатые стены Кремля. А где теперь эти «подмосковные» фрицы? Придет время, и оккупанты будут изгнаны не только из Севастополя, но и из других наших городов.

Вот это я и сказал Федору в ответ на его вопрос.

То, что он услышал от меня, конечно, было ему известно, но эти факты, воспоминания о подвигах товарищей, о сгоревших желто–черных танках, о «юнкерсах», сбитых над морем, возвращали твердость, бодрость духа, укрепляли веру в то, что 4 июля, когда нас взяли в плен, истребление ненавистного врага не кончается, что, будем мы живы или нет, в конечном счете гитлеровским планам не суждено сбыться, враг будет разбит.

Стало совсем светло. Из–за ограды послышался громкий говор, который сменили звуки губной гармоники.

Солнце еще не показалось из–за Ай–Петри, но теплое утро предвещало изнурительно жаркий день.

Охране не нужно было подгонять нас. Все быстро поднялись и молча выстроились в колонну. Лишь изредка возникали и быстро таяли разговоры идущих под дулами автоматов людей. Каждый думал, что скоро все определится, каждый надеялся на удачную минуту побега.

Вдали показались Сапун–гора, Балаклавские высоты. От шоссе дорога вела на Максимову дачу. Этот путь нам был хорошо знаком. Он связывал–город с Мекензиевыми Горами, с Инкерманом, Бельбеком на севере и Балаклавой на юге. В течение восьми месяцев враг изо дня в день засыпал этот участок снарядами. Воронки, опаленные огнем деревья, развалины и почерневшие скелеты зданий напоминали нам о жарких зимних и летних боях.

Рядом со мной неотступно находился Федор Мороз. Накануне мы дали друг другу слово, пока это возможно не разлучаться, делить трудности плена и, если удастся, вместе бежать.

Вот и Инкерман. Внизу, в ущелье, видны заваленные каменными глыбами штольни, в которых совсем недавно размещался наш медсанбат. Теперь там безлюдно.

А вот и Северная бухта. Мертво и тихо на ее берегах.

Далеко в открытом море сиротливо торчат из воды мачты потопленных кораблей. Высокое здание электростанции слепо смотрит на нас черными глазницами пробоин. Недалеко от нее – развороченные бензобаки. Дорога, ведущая в Мартыновский овраг, усеяна глубокими воронками, а выше… Мекензиевы позиции, наши блиндажи…

Не сговариваясь, мы с Федором обернулись, чтобы еще раз глянуть на Сапун–гору, на все, что осталось от Графской пристани, на памятник затопленным кораблям.

Федор с затуманенными от слез глазами произнес:

– До свидания, Севастополь! Мы непременно вернемся…