Текст книги "Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека (Повесть)"

Автор книги: Алексей Ливеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

«Синий волк»

Один раз в очень свежую погоду мы стояли на той же луде. Рыбалка шла ни шатко ни валко, ведро помалу наполнялось окунями. Попался один сиг. Я ловил уже на две удочки, был очень занят и все же услышал за спиной ворчание Рыбаленции. Он бросил удочки и внимательно, из-под руки смотрел на море.

По фарватеру, густо дымя, тащился черный жук-буксир, за ним довольно далеко такая же барка-щит, как наш корабль сокровищ. Рыбаленция поднял руку и, не отрывая глаз от кораблей, сказал мне:

– Видишь букшир и мишень? Гляди, шкоро выйдут на траверж[23]23
  Траверс – направление, перпендикулярное курсу корабля.


[Закрыть]. Либо ш нашего форта, либо ш Ино ударят. Во!..

На нашем берегу грохнуло, в небе заскрежетало и завыло. Рядом со мной в лейке вода сделалась кольцами. За баржами поднялся белый столб, оттуда глухо докатился разрыв. Вскоре все повторилось. И еще, и еще.

Рыбаленция поднимал и опускал руку, бормотал чуть слышно:

– Перелет! Недолет! Вилка! Опять недолет! Эх! Пушкари, кабы опять…

Я спросил:

– Дядя Ваня, что опять?

Он забыл про меня, удивленно обернулся:

– Опять?.. А… Видел баржу, недавно к берегу прибилаш?

– Видел, видел. Мы на нее лазали…

– Лажали, лажали… Почему прибило, прибило… Беда! Шмотри… букшир, жа ним баржа, будто далеко, будто шама идет. Не, он ее тащит, тащит… на букшире, ну, перлинь[24]24
  Перлинь – корабельный канат, трос.


[Закрыть] кабельтов[25]25
  Кабельтов – морская мера длины – 185,2 метра.


[Закрыть] шем-вошемь. Ближко и далеко. Ошиблишь, ахнули не в мишень – букширишке в корму, в корму… Пароходишко оверкиль[26]26
  Оверкиль – полное опрокидывание судна вверх дном.


[Закрыть] и нет… матрошики на дно, на дно… там и штоят или лежат… Мишень по ветру…

– Стоят?

Рыбаленция нагнулся ко мне и дальше говорил шепотом:

– Штоят, чуть качаютша, глажа жакрыты, волоши дыбом… Гошподи помилуй!..

Черноголовая крачка прилетела, принялась кружиться над шлюпкой, наверно, заметила хлебную корку или рыбу. Плавно кружила, проваливаясь между крыльями, внимательно смотрела вниз черными глазами, вдруг забилась на месте, закричала отчаянно: «кирр-риэ! Кирр-риэ!» – и бросилась в сторону. Что она заметила сверху? Может быть, тех матросов, что стоят и покачиваются в глубине, под нашей шлюпкой?

Я долго смотрел, как улетает крачка, вихляясь в полете, далеко в море. Забыл про удочки и очнулся, услышав, что Рыбаленция шепеляво свистнул. Ни разу не слышал от него.

Дядя Ваня нагнулся, вытащил из форпика[27]27
  Форпик – носовой отсек судна.


[Закрыть] плащ, накинул его на вход так, чтобы свисал до слани[28]28
  Слань – настил из досок в трюме корабля.


[Закрыть], повернулся ко мне:

– Полежай туда. Не покаживайшя, пока не шкажу, – добавил просительно: – Пожалуйшта!

Я бросил удочки, нырнул под плащ и устроился на соломе. В щелку мне все было видно. С моря шла парусная шлюпка, ходко, в полветра. Быстро приблизилась, разваливая и пеня воду острым форштевнем. Ближе и ближе, казалось, сейчас протаранит наш борт. Я чуть не крикнул, удержался, и мне показалось, что только в последнюю секунду рулевой прямо лег на румпель[29]29
  Румпель – рычаг управления рулем.


[Закрыть], лихо повернул оверштаг[30]30
  Оверштаг – поворот корабля против ветра.


[Закрыть], потравил шкот и встал борт к борту. Большой, гладкий, темно-синий швертбот[31]31
  Швертбот – парусная шлюпка с выдвижным килем.


[Закрыть] покачивался рядом. На кливере нашита или нарисована синяя голова волка с оскаленными зубами. У руля девушка, желтоволосая, в полосатой вязанке, красивая. Держась рукой за мачту, стоял похожий на девушку, тоже белокурый, широкоплечий молодой мужчина в белом костюме.

Рыбаленция приподнял зюйдвестку. Мужчина заговорил скороговоркой по-фински и так тихо, что я понял одно слово – «кокка». Рыбаленция опять приподнял шляпу. Девушка выбрала шкот, «Синий волк» отвалил, парус набрал ветер, за рулем поднялся водяной бурун, швертбот накренился и помчался в море. Белый парус уменьшался, и скоро только яркая от солнца блестка маячила на горизонте.

Я вылез из форпика, взялся за удочку. Мы еще часок поудили. Дядя Ваня молчал, и я тоже. Страшно хотелось спросить про этих людей. Все равно молчал: настоящие моряки не болтуны. На обратном пути Рыбаленция строго держал курс, мурлыкал песню, мне показалось, почти веселую.

На берегу, укладывая в мой мешочек рыбу – всегда старался дать побольше, а я отказывался, – Рыбаленция сказал:

– Жнакомые… давно, давно… их отца жнал… Хорошие люди. Не говори никому. Ладно?

Я кивнул. Больше не спрашивал, – это взрослые дела. Хоть и хотелось узнать, что за люди и почему «синий волк».

Тетя Мариша

Дядя Ваня оказался очень хороший. Он привык ко мне и в море был совсем другой: быстрый, ловкий, почти не повторял слова и рассказывал всякое интересное. Последние дни он не приходил и вообще не показывался в деревне. Мне стало скучно, тоскливо без него. Я снова и снова шел к лодке, два раза откачал воду, налитую дождем. Последний раз после ночной грозы очень много было воды, я долго откачивал и вернулся домой весь мокрый.

В гостях у мамы за чашкой чая с печеньем и вареньем сидела тетя Мариша. Она – земский доктор. Принимает больных в маленьком домике на краю деревни. Приходит к маме, рассказывает кто чем болеет и при младших часто переходит на шепот. К варенью я, конечно, подсел. Мама налила чашку. Тетя Мариша рассказывала про Рыбаленцию. Оказывается, он наживлял сиговый перемет и наколол руку крючком. На крючке был присохший червяк, в червяке трупный яд, получилась флегмона. Руку раздуло, как крокетный шар. Пришлось резать, два раза. Стало лучше, но еще не совсем.

– И знаешь, Маруся, какая история. Мы все гадали, как его настоящее имя. Я обязана записать в книгу посетителей. Спросила.

Моя мама, любопытна, страшно заинтересовалась:

– Ну и как? Ну и как его зовут?

Тетя Мариша женщина, а курит, всем рассказывает, что привыкла в анатомичке, чтобы отбивать трупный запах. Она вытащила из ридикюля черепаховый портсигар, достала папиросу, долго закуривала – нарочно, чтобы помучить маму, – закашлялась и так с кашлем и ответила:

– Не-кх-по-кх-мня-щий… Иван Непомнящий! By компроне?

– И все?

– Все… Улыбнулся, говорит: «Можно еще Иван-С-Воли»[32]32
  Иван Непомнящий, Иван-С-Воли, Иван Где-День-Где-Ночь, Иван Безродный – так называли себя люди, скрывавшие свое настоящее имя, звание, родителей, откуда родом, нередко и судимость, утверждали, что не помнят, не знают, откуда они и кто. По закону царского времени они принадлежали к особому разряду бродяг.


[Закрыть].

– Что это значит?

– Значит, без письменного вида…

– Кто же он?

Тетя Мариша пожала плечами и выразительно показала на меня глазами. Я сразу понял, что меня сейчас выгонят, и поторопился сказать:

– Мам! Ты знаешь, что у Рыбаленции на груди написано: «За веру», а дальше стерто. Какая Вера?

Мама рассмеялась:

– Ты не понял. Это солдат и матросов так учили, что они должны сражаться «за веру, царя и Отечество».

– Значит, он царя и отечество стер?

Мама промолчала. Тетя Мариша развела руками и перешла, как она всегда говорит, «на другой пикантный случай».

Очень мне надо. Я понял главное, что Рыбаленция болен и потому не приходит к лодке. А фамилия? Какая-то странная. И что? Всякие бывают. Бабушкина девичья фамилия Кнопко, еще смешнее – не такая уж она маленькая.

Я оставил маму и тетю Маришу допивать чай и ушел к морю. Дядя Ваня болен и неизвестно, когда поправится, с ребятами играть неохота. Взрослые скучные со своими неинтересными, иногда непонятными делами. Я один, я ушел.

По мосту навстречу мне быстро шла, почти бежала Анна-прачка. Заметила меня, громко всхлипнула и еще быстрее помчалась к Большому дому. Я облокотился на перила моста. Внизу, на отлогом берегу риголовский Абрам Хенцу, не распрягая, негромко посвистывая, поил мерина. На телеге полулежали двое мужчин. По бокам, свесив ноги, – два стражника. Стражники злые, угрюмые. У одного наган вынут из кобуры, держит в руке.

Абрам взнуздал коня и поехал в гору. На выезде к шоссе, у трактира «Бережок», телега зацепилась осью за тумбу и стала. Абрам соскочил, схватил за узду, ударил мерина кулаком по храпу, вывел телегу на шоссе, опять вскочил на нее и долго злобно хлестал коня кнутом. Мимо меня они промчались, подняв жуткую пыль и гремя деревянным настилом, почти вскачь. Я узнал, кого везли: Кот и Антон держались руками за грядки телеги. Мне стало страшно.

В гостях у Рыбаленции

В воскресенье я решил навестить дядю Ваню. Кстати, вспомнил, что он давно просил достать конский волос и перья. С перьями просто – набрал целый пук у курятника, столько и не надо. С волосом хуже. Обещал принести от Мышки, дядя Ваня отказался: от кобылы не годится, тонкий. Надо от мерина или лучше всего от жеребца. Знакомого жеребца не было, пришлось взять у мамы из шкатулки ножницы и идти к пульмановскому мерину. Его зовут Пойга – по-фински, мальчик, – он смирный и почти всегда стоит под навесом на дворе за лавкой. Я прошел тихонечко во двор. Мерин заржал добродушно. Дал ему корочку подсоленного хлеба, зашел сбоку и отчикнул от хвоста большую прядь. Пойга даже не вздрогнул, обернулся и посмотрел. Пульман во двор не выходил. Все обошлось.

Изба Натальи в другом конце деревни, крайняя. Домик маленький, темный, огороженный забором, недавно починенным – много белых палок. Я вошел в калитку и остановился. Весь двор был засыпан будто черной смородиной. В углу стояла большая серая коза и смотрела на меня стеклянными злыми глазами. Я коз не боюсь, не очень, хотя она наклонила в мою сторону длинные рога.

Еще немного постоял у калитки и услышал голос:

– Проходи, мальчик. Ты к нам? Не бойся, Машка не бодается, пугает.

Я быстро забежал в сени и в темноте столкнулся с высокой пожилой женщиной. Вместе вошли в дом. Комната оказалась, как ни странно для такого домика, большая. У окна дощатый стол, две скамейки. У стены – огромный сундук и маленькая плита. На полу чистые половики. В открытых окнах, чтобы мухи не залетали, полоски из газетной бумаги. Они дрыгнули и задрались, когда тетя Наташа захлопнула дверь. На плите кипели два горшка. Пахло рыбой и вареной картошкой. Неизвестно откуда сказал Рыбаленция:

– Жаходи, жаходи.

Я не сразу нашел оклеенную обоями дверь в перегородке. Закуток Рыбаленции узкий, в одно небольшое окно. Сам он сидел на кровати, положив забинтованную руку на стол, другой листал книгу. Дядя Ваня был в полосатой тельняшке и валяных галошах. Первый раз увидел его без зюйдвестки. Волосы по-цыгански черные, виски белые; выглядит гораздо моложе, чем на улице. В закутке, как и в первой комнате, чисто. У двери палка, и на гвозде знакомая клеенчатая сума. Узкая железная кровать. Над ней прибит образок, медный, тройной с петельками, вроде книжки. Стол у окна совсем маленький, накрытый простой скатертью.

Дядя Ваня показал мне место на табуретке у стола. Я вытащил из-за пазухи перья и волос. Дядя Ваня посмотрел, пощупал обрезок Пойгова хвоста, одобрил:

– Хорош! Толштый и шивый – по нашей воде лучше черного. Поправитша рука, выучу тебя лешки плешть, крепкие, беж ужлов.

Я посмотрел на забинтованную, похожую на большой снежный ком руку, и посочувствовал.

– Болит?

– Не. Лучше штало. Беда, грешть не могу, никак.

Дверь скрипнула. Мурлыкая на ходу, пришел большой кот. Очень смешной. Весь белый, кончик хвоста и нос черные, будто его двумя концами по очереди ткнули в чернила. Кот еще раз громко мурлыкнул и одним прыжком забрался ко мне на колени.

Я удивился:

– Какой тяжелый!

Рыбаленция погладил кота:

– Харч хороший – рыба, кожье молоко. Кто хошь поправитша.

Придерживая локтем дверь, тетя Наташа внесла и поставила на стол котелок с горячей картошкой, тарелку с селедкой, политой постным маслом, и хлеб. Из карманчика передника вынула две вилки; одну целую, другую – с обломанным зубом.

– Ешьте на здоровье. Старая картоха, да хорошая, молодая не скоро.

Дядя Ваня подал мне целую вилку, ломаную взял себе. Тетя Наташа принесла и положила мне на колени вышитое петухами полотенце. Спросила:

– Мерзавчика подать?

Рыбаленция замотал головой и принялся за еду. Страшно вкусная была картошка. Часть прижарилась, отлупишь корочку, она, как печенная на костре. И селедка вкусная.

Рыбаленция сказал:

– Шгони кота, мешает. Папка в плавании?

– Ага. В Котке.

– Жнаю. Финляндия.

– Дядя Ваня! Где вы по-фински научились?

– В Швеаборге. Шлужил долго, там и отшлужилша…

Глаза у Рыбаленции стали совсем-совсем маленькими и сердитыми. Вообще, говорил он мало, но почему-то не повторял слова. Я рассказывал. Про все: про Ваньку прачкина, разбойников, стражников, урядника и что завтра Иванов день, кокка, будут костры везде и мама позволила нам с Юркой не ложится спать. Можем идти на берег, смотреть хоть всю ночь.

Рыбаленция слушал внимательно, один раз переспросил, когда я про разбойника Графа рассказывал:

– Как? Как он штражнику шкажал?

Я повторил:

– «Адиеты, лучше бы за политиками смотрели!»

Рыбаленция на минуту перестал слушать, смотрел куда-то в сторону. А когда я говорил про Иванов день, сказал:

– Да, кокка…

И вдруг – при мне первый раз – помянул черта.

Тетя Наташа убрала со стола и ушла. Кот побрел за ней. Рыбаленция вытащил из-под кровати окованный железом матросский сундук, и открыл крышку. На крышке – фотография военного корабля. Показал, спросил:

– Хорош карап?

Я не очень разобрался, довольно темный был снимок, все равно согласился, что корабль очень хороший. Дядя Ваня порылся в сундуке, вынул что-то аккуратно завернутое в черную суконку, развернул и подал мне маленького медного сидящего человека, с ладонями, положенными на колени.

– Вожми на память. Давно иждалека привеж, вше думал подарить кому-нибудь, вожми.

Как я не отнекивался, пришлось взять. Рыбаленция задвинул сундук, мы еще поговорили, собственно, один я, он все смотрел и смотрел на меня, и вдруг:

– Жнаешь што? Хочешь на кокку ш моря пошмотреть? Крашиво! Грешть тебе, не могу…

Я сразу согласился. Дядя Ваня еще раз глянул на меня, будто рост смерил, решил:

– Жавтра к вечеру приходи к мошткам. Пойдем в море. Шайчаш мне на перевяжку. Пошли?

Мы вместе вышли на главное шоссе. Я рассказывал, что отец из плавания прислал велосипед и обещал еще шлюпку, настоящую морскую. Рыбаленция как всегда слушал молча, и вдруг… голова у него пригнулась, ноги зашаркали, палка застучала вовсю. Громко-громко забормотал:

– Рыбаленция! Рашкатушки! Першиада! Норд-вешт – тень-вешт! Буря!

Навстречу нам шел Фрол Петрович, урядник. Не здороваясь, строго посмотрел на Рыбаленцию и разминулся с нами, не сказав ни слова.

Дома мама посмотрела на подаренного мне медного человечка и сказала, что это Будда и что зачем я взял, может быть, вещь дорогая.

Опять урядник

Юрка целое утро растирал бутсы страшно вонючей и темной мазью. После завтрака убежал в Петровский хутор. Я решил посмотреть, как в Лоцманском готовят кокку. Не хотел с собой никого брать, прошел мимо наших бревен. Там никого не было. Заметил, что с шоссе в Большой дом идет урядник. Опять что-то случилось! Мигом обежал вокруг, на тропку под сиреневыми кустами и взгромоздился на приступку.

В кухне была одна тетя Зина. Открылась дверь, ввалился урядник и опрокинул ведро. Страшный получился грохот. Хорошо, что в ведре было мало воды. Урядник бормотал:

– Пардон! Пардон! Виноват! Ольгу бы Константиновну…

Тетя Зина бросила тряпку на лужу и ушла в комнаты.

Урядник плюхнулся на табуретку. Вид у него был унылый. Кончики усов свешивались, как сосульки. Бабушка появилась, как всегда, в двухэтажном платье и в наколке, только все светло-коричневое. Подошла к уряднику:

– Что ж ты, Фрол Петрович, с утра пораньше и в виде? Водки не дам…

– Ивана Купала большой праздник, сударыня, – урядник хотел перекреститься; получилось не очень: залез рукой выше красного погона. Хихикнул, икнул.

Бабушка продолжала выговаривать:

– Что люди скажут, – ладно еще, пусть. Гляди, Фрол, как бы начальство не заглянуло. Не за тридевять земель.

– Ольга Константиновна! Как в воду глядела. Беда, помогайте, становой завтра пожалует.

– Ну?

– С ревизией. Всюду нос сунет. Скажет, кони тощие…

– Не продавал бы овес на сторону. На одном сене…

– Помилуй бог, Ольга Константиновна, не продавал. Худокормные они…

– Врать-то в глаза. У кого Абрам Хенцу, риголовский мужик, десять мешков купил?

– Лошадки полдела. Подлецы кругом – люди, нашепчут: берет, порядка нет, кругом воровство. Ох, ославят ни за что!

– Сам виноват.

– Помилуйте, разве я… Посудите, с воришками. Одного, ради вас, отпустил, другой убежал…

– Как убежал?

– Из риги. Подрылся – и нет…

– Откупился, значит. Эх! Фрол Петрович, сам ты себе враг.

– И то ничего, сударыня, всего хуже голубки-листовки эти, с вашего чердака, – урядник провел ребром ладони над форменным воротником, – вот где! Егор-продавец, сволочь, извините, в Ораниенбауме стукнул.

Бабушка промолчала, переложила что-то на полке, поправила волосы.

Урядник тянул:

– Вот и получается, на моем участке с политикой неблагополучно, а тут еще довесочки. Считайте. Воришка живет? Живет. Непомнящий живет. Цыгане пришли – разрешил пожить. Полное притонодержательство!

– Что тебе цыгане? – спросила бабушка и притворно зевнула.

– Как что? Волхование запрещено[33]33
  Волхование – колдовство, гадание, знахарство были запрещены законом. Цыгане тогда этим занимались.


[Закрыть].

– И с этих взял.

Тетя Зина вошла с бутылкой водки и кусочком колбасы на тарелке.

Бабушка отмахнула ее рукой:

– Не надо, ему и так полно.

Тетя Зина поставила все на стол и вышла. Урядник долго молчал опустив голову.

Бабушка сказала: «Подожди, сейчас» и вышла. Фрол Петрович прямо прыгнул к столу, налил стопку водки, проглотил, не закусывая, и уселся на место. Еле успел. Бабушка вернулась и скучным голосом спросила:

– Что тебе надо?

Урядник сложил ладони и таким сладким-сладким голосом:

– Ольга Константиновна! Матушка! Выручайте. Не уедет так становой. Не отдарить – съест, сожрет с потрохами. У меня ничего, ну, ничего…

– Врешь, поди…

Мне надоело слушать. Я запомнил некоторые новые слова, чтобы спросить у мамы. Хотя понял, что разговор о Непомнящем – это о Рыбаленции, что отпущенный воришка – это Ванька и что Чернобородый на свободе. А про лошадей, цыган и волхование – не понял.

Кокка

Кокка – это большой костер. Его у нас и на той стороне залива у финнов жгут в день Ивана Купала. Чем больше костер, тем лучше. Правда, наши дяди и их компания жгут против батареи не один, а два костра поменьше, чтобы удобнее было прыгать. Поодиночке или парами. Возьмутся за руки, разбегутся и прыгают прямо через пламя. Через большой нельзя.

Я пошел смотреть, как в Лоцманском готовят кокку.

В Лоцманское село ведут высокие железные ворота с красивой надписью. Одинаковые домики лоцманов стоят за старой речкой вдоль морского берега. Речка не течет, она бывшая. В ней удивительно прозрачная вода и белые лилии. Сережка говорит, что это не лилии, а кувшинки. Все равно очень красивые, особенно днем, когда полностью открываются – белоснежные лепестки и на середине чашечки желтая пупочка.

Я постоял на мосту через старую речку, посмотрел, как смешно бегают поверху водомерки и черные блестящие жуки-вертячки. Листья лилий, как большие зеленые тарелки, плавают на воде. Под ними, если присмотреться, можно заметить щурят. Похожие на зеленые палочки, они недвижно стоят в прозрачной воде, как полагается у больших щук – хвостики в тени под листьями, головы на солнце.

На песке у самого моря, подальше от домов, готовился большой костер, наверно, самый большой на всем побережье. Садовник и трое лоцманских учеников привезли бочку смолы. Здоровый конь еле протащил по песку, тужился и хрипел. Бочку сгрузили и поехали за дровами.

У бочки крутились лоцманские ребята и, хуже всего, барановские близнецы. Они сразу начали приставать ко мне, толкаться и дразниться. Я знал, что они перестали мучить Рыбаленцию, и не хотел связываться. Все-таки чуть не пришлось драться. Лоцманские сказали, что двоим на одного нечестно, и отогнали близнецов, даже раза два их стукнули.

С дровами приехали три подводы. Привезли всякие старые доски, обломки бревен, всякую деревянщину. Сложили такой кострище, что, когда зажгут, наверно, будет видно на том берегу. Мы смотрели, как садовник обвязал дрова проволокой, чтобы не развалились, и топором отколол кусок от бочки, чтобы смола немного вылилась и вечером было легче поджечь.

Тут лоцманские ребята закричали: «Идет! Идет!» – и бросились бежать от моря к своим домам, будто так далеко может заплеснуть. Я сразу понял, что они увидели большой пароход и ждали волну. Нарочно остался на берегу, даже ближе подо шел.

Высокую черную волну было хорошо видно. Над Плескуном поднялся белый столб, потом над Чайкиным, и все ближе и ближе. От берега сначала ушла вода, потом хлынула далеко на берег, охватила и даже немного покачала готовую кокку. Я оказался слишком близко, еще для задавательства повернулся спиной к морю. В спину и стукнуло, свалило и прокатило по песку. Весь мокрый, я встал и, спокойно посвистывая, пошел домой. Нахальные барановские ребята смеялись.

Контрабандисты

После ужина все пошли на берег. Я задержался, будто бы дочитать «Кожаный чулок», выждал и побежал к пристани. Рыбаленция одной рукой откачивал из шлюпки воду. Я отобрал лейку и откачивал долго-долго – так налило дождями. Кончил, когда сильно стемнело. Дядя Ваня сел на руль, я на весла. Сначала было неудобно, непривычно широко, потом приспособился, и шлюпка пошла.

Мы вышли из речки, отвалили за вторую банку и повернули на восток. По берегам зажигались кокки: горела у дачников Петровского хутора, в Свиньинской бухте, наша – перед батареей, лоцманская и еще много. Когда мы вышли на траверз Лоцманского, там горел большой огонь. Дыма не было видно, только высокое пламя, искры до неба и внизу на песке темные фигурки людей. Здорово горит смола!

Рыбаленция молчал. Я греб и греб, не оглядываясь, и без особого любопытства старался догадаться, куда идем. Случайно оглянулся и ахнул: на море был полный штиль и везде звезды. Они светились россыпью над головой, струились волнами от носа шлюпки, вспыхивали и кувыркались в каждой воронке гребка, переходили на берег как бусы по обеим сторонам моря…

По кострам я увидел, что мы миновали Лоцманское и Старую гавань. Я все греб и греб, понимал, что скоро будет Борковская поляна.

Вдруг, странное дело, от шума весел получилось эхо и голос с неба окликнул:

– На шлюпке!

Рыбаленция скомандовал:

– Вешла по борту, – ответил: – Ешть на шлюпке!

– Пекка синя? Кукаж он тойнен?[34]34
  – Петр, ты? Кто с тобой? (Финск.)


[Закрыть]

– Миня, миня. Хян он мейгялянен[35]35
  – Я, я. Это свой. (Финск.)


[Закрыть].

Я обернулся. Шлюпка скользила вдоль высоченного борта лайбы. Оттуда и говорили. Рыбаленция вполголоса распорядился:

– Подгребай помалу и штоп.

Я бросил весла, встал и уперся руками в смоляные бревна. Наверху появился фонарь. Он осветил руку, седую бороду под желтой широкополой шляпой, спасательный круг с надписью: «Saima» и нашу шлюпку. Зашуршал и опустился к нам штормтрап. Рыбаленция придержал его здоровой рукой. До половины трапа сошел кряжистый парень в толстой серой рубашке, кивнул, буркнул: «Терве!» – принял поданный сверху велосипед, сошел ниже и положил его в нашу шлюпку.

Шесть машин мы поставили стойком, три положили сверху боком. На море тихо, не страшно, не соскользнут. Велосипеды новые, рамы и колеса обернуты бумагой. Парень соскочил к нам с последним велосипедом, сел на весла, показал, чтобы я придерживал груз, и быстро погреб к берегу. Там горел небольшой костер.

Я узнал Борковскую поляну. Она в лесу, в двух верстах от деревни Борки, на высоком обрывистом берегу, покрытом сосновым лесом. Берег здесь приглубый, лайба подошла близко. Рядом с поляной до самого моря пологий овраг, по нему рыбаки привозят на море лодки и сети.

Как только под днищем шлюпки зашуршал песок, от костра в воду сошли двое и принялись вытаскивать велосипеды. При свете костра я узнал обоих: борковские крестьяне – не раз их видел в лавке Пульмана.

Шесть раз мы ходили к лайбе за велосипедами. Потом в темноте затопали, захрипели лошади, заскрипели, удаляясь по песчаной дороге, телеги. Потом мы возили ящики. Неудобные, тяжелые, они пахли табаком или булькали. Помогая борковским тащить на берег очередную партию, парень с лайбы подмигнул Рыбаленции:

– Тубаккаа я виина. Пиан лобедамме[36]36
  – Табак и вино. Сейчас кончим. (Финск.)


[Закрыть].

Борковские рыбаки и парень сложили на берегу последние ящики, сели на них, вытащили кисеты и коротенькие кривые трубки. Ждали подводы. Мы с дядей Ваней, усталые, присели на песок.

Ночь темная. Костер пригас, только чуть туманил звезды. На нашем берегу, за мысами, костры не видны. И на той стороне их осталось немного. Лайба без огней, ее почти не видно, если приглядеться, заметно на воде черное расплывчатое пятно. Ветер-полуночник тронул прибрежные сосны, и они скучно зашуршали.

Стало зябко. В стороне, на кромке берега надсадно пищал кулик: «ти-ип! Ти-ип! Ти-ип!» Ночью они не кричат – кто-то потревожил.

Бесшумно поднялась зеленая ракета. Вскинулась дугой в нашу сторону, высветила берег и лайбу, плюхнулась неподалеку в черную воду. Один из борковских встал, прислушался:

– Перкеле! Хевозмиес![37]37
  – Черт побери! Верховой! (Финск.)


[Закрыть]

Слышно было, как лошадь то идет по песку, то хлюпает копытами по мелкой воде. Рыбаленция схватил меня за руку и как молодой бросился к обрыву. Добежал, задыхаясь, выпустил руку и сел за кустом.

Конский топот приближался. В темноте раздался высокий голос привычного запевалы:

 
Сол-да-тушки, браво, ребятушки,
Где же ваши се-о-стры?
Наши сестры – сабли востры,
Вот и наши се-остры!
 

На свет костра вылезли лошадиные ноги, белая рубашка и сам знакомый мне по пчельнику стражник. Он посмотрел на груду ящиков, придержал коня, снял с плеча карабин и прицелился в одного из борковских. Тот даже трубки изо рта не вынул, пробурчал:

– Не балуй.

Стражник высунул язык, рассмеялся, бросил карабин за плечи и нагнулся к парню с лайбы. Нам не было слышно, что он говорит. Что-то просил. Парень мотал головой, рукой махал, чтобы не мешал, ехал дальше. Стражник не отставал, злился, заговорил громко:

– Андакаж виинаа! Катсос кехност, тулеп![38]38
  – Водки дай! Смотри, плохо будет! (Финск.)


[Закрыть]

Парень досадливо плюнул, рывком выдернул из ножен финку, отодрал у одного ящика край крышки, вытащил темную пузатую бутылку и подал стражнику. Тот захохотал, схватил, сунул в кобуру и пощекотал шпорами коня. Конь вскинулся, взял с места галопом и скрылся в темноте. Донеслась, затихая, песня:

 
Сол-да-тушки, браво, ребятушки,
Где же ваши ха-атки?
Наши ха-атки – белые палатки,
Вот и наши ха-ат…
 

Мы вышли из кустов. Рыбаленция покачал головой и закурил трубочку. На берегу заскрипели телеги – подошли подводы. В пять минут весь груз пропал с берега. Дядя Ваня подложил в огонь несколько палок и позвал к лодке. Это было непонятно. Я устал и думал, что мы свезем парня на лайбу и пойдем домой. Зачем костер?

На лайбе было темно и тихо. Никто нас не встречал. Словно не видели, как мы подваливали к штормтрапу. Он висел на старом месте, и как только дядя Ваня достал его рукой, над бортом лайбы появился толстый мешок. Парень принял его, помог уложить в шлюпку, через минуту поднялся на борт лайбы и подал мне второй. Подал неудачно – мешок зацепился за уключину и торчал над водой. Я потянул его двумя руками на себя, порвал немного, но благополучно уложил на cлани.

Над бортом лайбы, в свете фонаря появился еще один человек. Я сразу узнал белокурого мужчину с «Синего волка». Он сказал Рыбаленции «терве», помахал рукой и пропал. Наш парень улыбнулся, сказал по-русски: «До свидания» и втащил за собой трап. Мы отвалили от лайбы. Из дырки в мешке вывалилось несколько квадратиков бумаги. Рыбаленция порылся здоровой рукой в кармане, нашел шкертик, показал на дырку в мешке:

– Жавяжи!

Я собрал листочки, совсем такие, как те, из которых мы на чердаке делали голубей, затискал их в дыру, натянул мешковину и завязал. Вдвоем – Рыбаленция помогал здоровой рукой – мы запихнули мешки в форпик.

К нашему приходу костер разгорелся. Рыбаленция притащил из шлюпки пук соломы и плащ, расстелил у огня, завернул часть плаща валиком, вроде подушки, показал на нее.

– Полежи, отдохни, рано еще. Пошпи, пошпи.

Я с удовольствием лег, сразу пригрелся и уснул. Появился конный стражник, пел на финском языке и целился в меня из карабина. Я хотел убежать – ноги не шевелились. Понял, что сплю, хотел проснуться, мучился и не мог. Голос дяди Вани проворчал над ухом:

– Не кричи, шпи, шпи шпокойно.

И я уснул. Урядник приехал на лодке, плакал, торопливо греб шашкой и никак не мог подойти к берегу, если удавалось, его отпихивали двое борковских. Юрка бил и бил вместо мяча кочном капусты, без бутс, босой и после каждого удара вскрикивал и хватался за ногу. Потом пришли Катя-учительница и лоцманский ученик. Катя спросила: «Привезли? Здесь?» Я не знал, про что она спрашивает, зашевелился. Рыбаленция сказал: «Шпи, шпи» и за меня ответил Кате: «Ждесь, ждесь – в шлюпке». Лоцманский ученик пророкотил басом: «Спасибо, сейчас возьмем. До свидания!»

Катя пропала. Закричала Кира, что я пролил какао на новую скатерть и как теперь детей воспитывают… и про Надьку. Потом я ловил рыбу. Поплавки так и уходили, так и тонули в зеленой воде, а у меня сил не было подсечь: потянусь, рука гнется как тряпочная.

– Вштавай! Вштавай! Шолнче шкоро. – Рыбаленция тихонько тряс меня за плечо.

Я открыл глаза. Было совсем светло. Ночь ушла. Мне было тепло: грели костер и наброшенная на плечи куртка дядя Вани. Он сидел рядом, покуривал трубочку, добрый, даже веселый. Небольшой прибой гонял взад-вперед лепешки тины. Чайки одна за другой медленно тянули вдоль берега, высматривая снулую рыбешку. Лайбы нигде на было. Мы пошли к шлюпке. Она стояла на том же месте, наполовину вытащенная на песок. Мешков в форпике не было.

Я греб в охотку, прошли камыши старой гавани, поравнялись с лоцманской пристанью. Дядя Ваня предложил: «Пошабашь, отдохни». Шлюпку почти не качало. Я спросил:

– Дядя Ваня, мне во сне показалось, что приходила Катя-учительница и этот… из Лоцманского, басистый…

Рыбаленция внимательно смотрел мимо меня в море и молчал. Я понял, что загольный бек не должен задавать вопросов капитану.

Ленинград 1970-1975-1980