Текст книги "Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека (Повесть)"

Автор книги: Алексей Ливеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Чернобородый

Делать было особенно нечего. Мы сидели на подоконнике у открытого окна детской. Вдруг Юрка спросил:

– Серый! Ты видел Нинкиных бабочек?

Я ответил, что видел, и сразу вспомнил в комнате Нины угол за шкафом и столик, где была ее коллекция. Страшно интересная. На стенках ящики со стеклами, как картины, и там бабочки, бабочки, тысяча, наверно, даже больше. На столике морилка – стеклянная банка с крышкой, где усыпляют бабочек, правилка – две дощечки рядом и между ними щелка, черный ящичек с длинными тонкоголовыми булавками для накалывания. На стенке, вроде оглавления, Нинкиным аккуратным почерком выписаны по порядку все названия бабочек: аврора, адмирал, аполлон, апорея, аргус… Смешные названия, есть даже эфиоп. Бабочки под стеклом красивые, нарядные. Мне нравились павлиний глаз, махаон и, конечно, мертвая голова. Она ночная, бражник, большая, толстая, и сверху нарисован настоящий череп и похоже скрещенные кости. Очень красивая мертвая голова. Нинка расстроилась, когда у мертвой головы мухи или черви отъели кусок брюшка, потому что брюшко страшно толстое и не сразу засохло.

– Моя коллекция хуже, – грустно сказал Юрка. Это было верно.

У Юрки тоже много бабочек, и они наколоты в таких же ящичках со стеклом, только все неаккуратно. Ящики свалены в кучу прямо на пол, и надписи коряво и не все написаны.

– Серый! Я знаю, где живет орденская лента. Ей-богу! У Нинки ее нет. Если поймать, можно оставить себе или подарить Нинке. Поможешь? Она осторожная, орденская лента. Два раза гонялся и… ничего, никак не поймать.

Делать было особенно нечего, и я сразу согласился.

Мы взяли сачки и коробочку и пошли босиком по мокрой траве. Юрка повел на пасеку. Только мы вышли из дома, как далеко у леса послышались гулкие выстрелы – один, два, три. Выстрелы странные, не из охотничьих ружей. Юрка сразу это понял. Его уже два раза взрослые брали на охоту. После стал страшно задаваться, так и сыпал: курковка, безкурковка, дымный порох, бездымка, бекасинник. Теперь сказал, что стреляют из боевой винтовки. Больше выстрелов не было.

На мысу у речки под обрывом стояли тети Зинины ульи и там же омшаник – такой домик с маленьким окошечком, где хранится всякая пчеловодная всячина и туда же на зиму прячут пчел. Сначала мы туда и заглянули – посмотреть, не осталось ли хоть немного меда. Дверь была на простой завертке. В омшанике прохладно и пахнет медом. На полочках пчеловодные сетки, дымари и много рамок с сотами. Только пустые, без меда. Я даже лизать пробовал. В самом углу над приставной лестницей – дырка на чердак. В общем, ничего интересного в омшанике не было. Юрка поднялся по лестнице и заглянул на чердак. Зачихал и сказал, что там ломаные ульи и рамки.

Нам повезло, страшно повезло! Только вышли из омшаника, Юрка зашипел на меня:

– Не шевелись! Сидит! Вон, на камнях.

Сначала я ничего не видел ровным счетом. Юрка все повторял: «Вон, вон сидит, огромная!»

Наконец я увидел на одном камне небольшой серый треугольник. Вдруг он раскрылся в бабочкины яркие крылья – словно огонек вспыхнул. Ох! И красивая! Крылья красные, узорчатые. Я стоял неподвижно, Юрка крался, как кот к воробью, протянул вперед сачок. И какая же хитрая эта орденская лента! И близко не подпустила, вспорхнула и полетела к ульям. Я ринулся за ней со своим сачком. Юрка заревел:

– Стой, дурак! Не махай сачком, закусают пчелы. Стой и смотри, куда сядет. Видишь?

– Вижу, у самых ульев.

Юрка забежал в омшаник, вернулся с сеткой на голове и пополз по траве к ульям. Я показывал ему и кричал: «Левее! Правее!»

Тут на меня налетели сразу две пчелы. Одна завизжала в волосах, другая и думать не стала – ткнулась и ужалила в переносицу. Страшно больно! Я нечаянно вякнул. Нечаянно, потому что нельзя. По индейской клятве, мы должны молчать даже у столба пыток. Я лег на траву, докопался до сырой земли и прикладывал к укушенному месту. Все думал, надо или нет вырвать жало, забыл, кто его оставляет: осы или пчелы?

Юрка вопил от ульев:

– Серый! Что ты? Где она? Показывай, я боюсь встать, у меня ноги голые.

Бабочку я уже не видел. Она, слава богу, сама вспорхнула и села в кустах у реки. Мы с двух сторон помчались к ней. Я первый подбежал, только без сачка: бросил его, когда пчела укусила. Кричал Юрке:

– Скорее! Скорее! Вот она!

Юрка подбежал неосторожно, и орденская лента опять взлетела, перепорхнула через реку и там села у нас на глазах. Юрка быстро скинул рубаху и трусы и поплыл по-собачьи на ту сторону, держа в зубах сачок. Только доплыл, как бабочка перелетела на мою сторону и села на пасечный забор, а у меня нет сачка и боюсь идти к ульям за сачком. Пошел осторожно, а когда вернулся, бабочки нигде не было видно. Юрка голый лежал на берегу кверху брюхом и отдыхал: туда и обратно переплыл реку – это, конечно, здорово!

Тут раздался голос:

– Ей, ребята! Слышите?

На другой стороне реки из кустов высунулась лошадиная голова и над ней белая рубаха и красный околыш стражниковой фуражки.

– Ребята! Мужика не видели? Чернобородого, босого? Тут глубоко? Лошадь пройдет?

Юрка за нас обоих ответил, что никакого мужика не видели, что глубоко и, главное, пчелы озверели, если лошадь будет махать хвостом, ее закусают до смерти. Стражник обернулся, поговорил с кем-то в кустах, кого нам не было видно, и уехал.

Пчелы как будто успокоились. На самом деле они делали такой вид. Только Юрка сел, чтобы натянуть рубашку, сразу явились и завыли как звери. Юрка крикнул:

– Серый! В сарай! – Схватил рубашку и побежал. Я за ним.

В омшанике пчелы отстали, и Юрка спокойно оделся. Мне было хуже: от укуса лоб стал толстый и навис на глаза. Я видел только наполовину. Решили подождать, когда пчелы совсем успокоятся. Расселись на старых ульях. Юрка задрал рубаху и прикладывал к укусам землю, размоченную в слюне, это очень помогает. В омшанике было тихо, и Юрка почему-то шепотом сказал мне:

– Они ловят Чернобородого. Ты слышал выстрелы? Может быть, это в него.

Я ответил, что слышал, но в людей стреляют только на войне, а так нельзя.

– Им можно, Серый. Зачем же винтовки дают? Тихо! Слушай!

На речке будто всплеснула большая рыба. Мы выглянули в окошечко. Через речку, высоко подняв руки, почти по шею в воде, перебирался Чернобородый. В одной руке он держал револьвер, в другой какой-то сверток. По этой руке текла кровь, вся рука была красная. Он шел к нам, к омшанику. Деваться было некуда. Мы как белки вскарабкались на чердак и втянули за собой лестницу. На чердаке легли на пол у слухового окна.

Дверь в омшаник скрипнула. Слышно было, как прямо под нами Чернобородый кашлял и хрипло дышал. Я вдохнул, наверно, пылинку, в носу страшно защекотало; так сдерживался, чтобы не чихнуть, что сразу вспотел с ног до головы. Все равно чих не проходил, и, когда стало совсем невыносимо, раздался громкий топот лошади и голос стражника прозвучал как гром:

– Ей!

Мы глянули в окошко. На горке над пасекой стоял верховой. В руке держал винтовку, опертую о седло. Совсем так, как на картинках в книжке про индейцев.

– Ей! Граф! Трофимов! Брось бульдог и выходи! Слышишь?

Чернобородый перестал хрипеть и дышать.

– Граф! – кричал стражник. – Не таись, ты поймался. Брось пушку из двери на дорожку, чтобы я видел. Слышишь? Не шучу!

Чернобородый молчал. Со стороны реки послышался топот другой лошади и высокий, пискливый голос:

– Трофимов! Шутки играть некогда! Выходи! Прострелим всю хибару, и тебе конец.

Чернобородый молчал. Страшно громко ухнул выстрел. Из крыши на нас с Юркой посыпались щепки, пуля завизжала в кустах за домиком. И второй стражник выстрелил, только неизвестно куда. Еще выстрел – и крик Чернобородого:

– Стой! Стой, ребята, выйду! Ну вас…

Заскрипела дверь. Мы не видели, кинул ли он револьвер, увидели Чернобородого. Он вышел на дорожку с поднятыми руками и пошел к стражнику. Сбоку выскочил другой верховой, спешился, скинул ремень с гимнастерки, скрутил Чернобородому руки за спиной, приказал: «Давай, давай, давай». Как только разбойник подошел к верховому, тот пригнулся на седле и со страшной силой стегнул пленника нагайкой по плечу.

Чернобородый не вскрикнул, сказал:

– Брось! Чего дерешься? Видишь, сдался. Герои! Подумаешь, честного вора поймали. Адиеты. Лучше бы за политиками смотрели…

– Ты что знаешь? – сразу спросил стражник и опустил нагайку. – Говори, говори, Трофимов, бить не буду.

Дальше нам было не слышно. Когда все ушли, мы долго боялись выйти. Наконец потихоньку спустились и бегом бросились домой.

День свистулек

Мы бежали и у самого дома встретили Альку. Юрка ему рассказал, что было. Других ребят мы в тот вечер не видели. На следующий день мама рано уехала в город. Кира «дала нам поспать», и мы вышли из дому поздно.

На бревнах уже все знали – Алька рассказал. Когда кто подходил, он снова рассказывал про нас с Юркой, и все по-новому. Язык по губам так и бегал, и, боже мой, чего он только не наплел. Кроме правды было еще, что в омшаник заманил Чернобородого Юрка, что стражники изрешетили пулями весь чердак и «ребята чудом остались живы», пули были отравлены смертельным ядом кураре, Чернобородому не просто связали руки, а привязали к конскому хвосту и, самое главное, у Чернобородого за пазухой нашли отрезанную девичью косу, черную как смоль с алой шелковой лентой. Значит, у Чернобородого пленница и его будут пытать, чтобы сказал, где она.

Альке не совсем верили, и он даже немного надоел, рассказывая по-разному; все обрадовались, когда услышали писк. Шла Наточка и свистела в стручок желтой акации. Значит, в Лоцманском стручки поспели и можно делать свистульки. Мы накинулись на нашу акацию. Оказывается, тоже поспела и все просто. Надо сорвать стручок, ногтем выпихнуть горошины, откусить толстый конец и дуть в стручок, не сильно сжимая губами. Страшно громко получается. Ванька Моряк зажимал между двумя большими пальцами травинку и дул на нее. Сказал, что не хуже стручка. Неправда, получается страшно пискляво и не каждый раз, иногда просто гусиный шип. Мишка сразу сбегал домой и принес свою свистульку – ему пастух подарил, сделанную в лесу из дудника. Тоже хорошо и по-своему дудит. Алешка Артист не стал свистеть, делал хлопушку: на одной руке округлял пальцы, слюнявил их, накладывал сиреневый лист и бил по нему другой ладошкой. Получалось: «хлоп!» – как маленький выстрел. Страшный шум: кто свистит, кто дудит, кто хлопает, и всем хочется шуметь еще сильнее, – ну их, всех разбойников!

Тут я заметил, что Юрка перестал свистеть, вытолкнул языком свистульку прямо на землю и смотрит куда-то через меня. Я обернулся: стражники привязывают к беседке лошадей, урядник уже на бабушкином крыльце. Кроме нас с Юркой, никто не заметил, а он подмигнул мне и пошел в другую сторону, в наш дом. Я за ним. Мы прошли все комнаты, выпрыгнули в окно, побежали к речке и по берегу большим кругом промчались в сиреневые кусты у кухни Большого дома. Окна открыты. Тихонько-тихонько, страшно осторожно мы заглянули.

Как и в прошлый раз, за окном бабушка и урядник, тетя Зина у плиты. Только бабушка не такая расстроенная, как тогда, и на столе кроме бутылки только хлеб и огурцы, больше ничего, ветчины ни капельки.

Все равно видно, что урядник доволен: усы торчком, он гладит их рукой и для важности часто вынимает платок. Сейчас голос у него не совсем подлизский. Все знают, что у него два голоса: один тихий, подлизский, когда разговаривает с бабушкой, священником, лоцкомандиром, другой – громкий, ругательный – для всех остальных. Бабушка говорит, что «Фрол Петрович был офицер, теперь спустивши».

Сейчас урядник жалуется бабушке, что просто беда: сено нынче будет дорогое, казна на лошадей выдает – тьфу! – не деньги. Не знает, как и быть. Бабушка зевнула, прикрыв рукой рот, и согласилась, что сено будет в цене. Тут урядник пригнулся к бабушке и негромко спросил:

– К Емельяновой, к Анне, сын вернулся? Иван Емельянов не полностью совершеннолетний? А?

– Я, Фрол Петрович, за всем углядеть не могу. Кажется, вернулся. Будто у дядьки в Ростове был. Не знаю, не знаю…

Урядник громко нахально расхохотался, вынул платок, утер глаза:

– У дяденьки, у дяденьки. Где был – оттуда и ушел. И с собой привел черного ворона, ворюгу знатного. А скажите, Ольга Константиновна, у вас в последнее время вещи не пропадали? Стало быть, кража. А? К примеру, валенки или вожжи?

– Не знаю. Вроде ничего не пропадало. Чего это ты, Фрол Петрович, загадки загадываешь? Выпей-ка еще рюмочку.

– Благодарствуйте.

Урядник выпил, крякнул, пальцами взял с тарелки огурец, прожевал, подошел к окну, – мы едва успели спрятать головы, – и заорал командирским голосом:

– Хоменко! Принеси разом, быстро!

Стражник затопал в коридоре, принес и положил на лавку валенки и новые ременные вожжи.

– Ваши?

– В глаза не видала. Что это ты притащил?

Урядник, не спросив бабушку, налил рюмку, подал ее стражнику:

– Ну-ка. И еще принеси.

Стражник унес валенки и вожжи, вернулся и положил на пол новый хомут. Новый, отделанный серебром. Его надевали на Мышку, когда бабушка два раза в год ездила в Большие Ижоры на дедушкину могилу.

– Ваш?

– Подожди, подожди, дай взглянуть. Может быть, наш, а может быть, и нет… Зина! Принеси из спальни мою сумочку и иди по своим делам, не мешай.

Урядник махнул рукой на стражника, чтобы тот ушел. Бабушка взяла у тети Зины черную пузатую сумочку, долго в ней рылась, перебирала что-то, наконец вытащила бумажку и положила ее перед урядником. Сказала недовольным голосом:

– Что ж, с праздником тебя, Фрол Петрович. Допивай, допивай, бог с тобой.

Урядник сгреб со стола бумажку, сунул в карман гимнастерки, выдавил на морде улыбку:

– Благодарствуйте, Ольга Константиновна, мерси вас. Раз так – пусть живет Иван Емельянов с матерью. Попрошу приглядеть за ним построже. Знаете: «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». А хозяина Ваньки мы взяли.

Тут урядник замолчал, отвернулся от стола и спросил скучным голосом:

– Сыновья ваши, Петр и Николай, не изволили прибыть?

– Жду не дождусь, Фрол Петрович, да все нет. И что так задержались?

– Скажи, пожалуйста, а мне сказали, что Петра-то Васильевича около церкви видали.

– Ну уж, ты скажешь! Иди, Фрол Петрович, не мути мне голову. Как это в церкви быть и домой не зайти! Полно врать-то!

– Все мне не верите, Ольга Константиновна, а, к примеру, я имею сведения, что голубки-то бумажные на ваш чердак издалека, ой, издалека прилетели.

– Не знаю, я не ведаю никаких голубков. Будь здоров, Фрол Петрович.

Урядник вылил в стакан все, что осталось в бутылке, выпил, кивнул головой и ушел.

У меня страшно затекли руки, прямо иголки и мураши в пальцах, столько висел, цепляясь за доски подоконника. Все равно захотелось послушать, что скажет бабушка тете Зине. Тетя Зина вернулась, слова не сказала, как бабушка на нее накинулась:

– Разбойник! Грабитель! За стрекулиста, за кулигана такие деньги! Ну, Фрол Петрович, погоди! А ты, Зинаида, не молчи, скажи Анне, что два месяца будет стирать за одни харчи. Копейки не дам. Нашли благодетельницу!

Мы соскочили с карниза и пошли домой. Наверно, Ваньку теперь выпустят из дома играть с нами.

Часть вторая
МОРЕ

Море

Я люблю море больше всего на свете. И вся наша компания любит играть на море не меньше, чем у дома и, конечно, в лесу. В лесу тоже очень хорошо, только страшновато, а у дома вечно смотрят и придираются взрослые.

Если не было дождя, мы с утра шли на море. За деревней, после шоссе, тропинка, прямо-прямо к морю. Сначала она идет вдоль огородов, потом по сырому лугу, за ним песок, кое-где прикрытый острой голубоватой травой. Надо сразу снимать сандалии и идти босиком, хотя горячо и можно порезать ноги об эту песчаную траву. Тропинка круто взбирается на батарею: довольно длинный и песчаный бугор, целая гора сыпучего песка. Говорят, что при Петре или при шведах здесь стояли пушки. Алька при мне рассказывал лоцманским ребятам, что несколько лет тому назад, когда из батареи брали песок, выкопали тело шведского матроса или пехотинца в полном мундире и с ружьем, и что под батареей у шведов был боевой погреб, там до сих пор пушки и масса пороха, и что он, Алька, сам нашел в песке осколок пушечного ядра. Я слушал и промолчал, что дядя Петя видел Алькин осколок и сказал, что это обломок печного горшка.

За батареей плоский берег моря. Если ветра нет, низенькая гладкая волна говорит тихонько: «тишь, тишь». Хорошо вбежать в воду горячими ногами и мчатся по мелкому, брызгаясь выше головы.

Далеко-далеко белый столбик Толбухина маяка. Мимо по фарватеру идет, густо дымит купец – черный, высокий пароход. Высокий, – значит, пустой, идет за грузом. В тихую погоду слышно, как постукивает машина: «тука, тука, тука».

Дальше в море Лондонская плавучая баржа – на нее высаживают кронштадтских лоцманов, когда они выведут судно из залива в большое море. Финская лайба под парусами – везет в Петербург дрова или камень гранит. Ветер встречный, и лайба лавирует от финского берега до нашего. Подходит так близко, что кажется вот-вот сядет на четвертой банке. От Кронштадтского мыса показался миноносец. Здорово идет! Низенький, темный, белый бурун под носом до самой палубы. Промчится на глазах, скроется за мыс Красной Горки. От него прикатится волна, не скоро, может быть, через час, обязательно большая. Вздыбится на мелком, зальет сухой берег до самого тинного вала, где мы обычно сидим, свесив босые ноги.

В ясную погоду на Финском берегу видны синие лесистые горы и прямо напротив нас белый дом. Мне кажется, что там очень хорошо: по солнечным дорожкам ходят веселые люди, женщины в длинных белых платьях и мальчишки совершенно незнакомые и даже странные, не похожие на нас.

Хорошо побродить вдоль воды. Там, особенно после бури, много интересного: обломки шлюпок, весла, поплавки от сетей и дохлая рыба, иногда большая. Что-то там происходит в море, неведомое, свое. Нам хочется найти запечатанную бутылку с письмом, призывающим на помощь. Пока еще ни разу не было. Один раз мы нашли выброшенную на берег толстую-претолстую книгу. Она была совсем целая, только все буквы смылись: ничего нельзя было прочитать. Жалко! Может быть, море прислало нам тайное, самое главное, никому не известное. Алька говорит, что такая толстая книга с переплетом из ослиной кожи – это, конечно, Коран. Матрос-турок решил перейти в нашу веру и выбросил за борт.

Когда купаемся, до глубокого страшно далеко. Идешь… Идешь… Все по колено. Впереди четыре банки – отмели вдоль берега. На них от волны приятные для ног песчаные ребра. Первая банка близко – подходишь по колено, вышел – еле ступни закрывает. На четвертую идти трудно, надо медленно, с упором, подпрыгивая; вода по плечи, и под конец приходится даже плыть, правда, немного, как через половину нашей речки. Зато лучше всего именно на четвертой банке. Красота! Стоишь посередине моря, волны прикатываются высокие, с пенными гребнями. Чтобы волна не сбила, надо подгадывать, кидаться одним плечом навстречу в самую шипучку. И солнце!

Из воды торчат камни: Плескун, Пять братьев, Чайкин, Рваный, Плешка, Малые и Большие Лоцманские и еще другие. До Плешки, Плескуна и Лоцманских можно дойти пешком, на другие надо плыть. Интересно и немного страшно. Плывешь, плывешь, устанешь и думаешь: «Вдруг не доплыву». Наконец схватишься руками. Ближе всего до Чайкина: шагов тридцать от четвертой банки. Чайкин удобный – для рук и ног приступочки, легко хвататься и забираться. Лежать на нем противно, там ночуют чайки и вся верхушка камня в их белом скользком помете. На Рваном не ляжешь, можно только стоять или сидеть, он весь взорванный. Когда строили форт, камни рвали, кажется, динамитом и увозили по кускам. Рваный почему-то не увезли. Если волны, в расщелинах бьют такие фонтаны, что окатит с ног до головы: на ветру, когда подсохнешь, ужасно неприятно. Не любили мы на Рваный плавать.

Самое интересное: лежать на плоском теплом камне, например, на одном из Лоцманских, свесить голову, закрыться руками и смотреть. Если на море тихо и лежишь неподвижно, все увидишь; целый водяной дом. В расщелине, в тени стоят окуни. Маленькие боятся больших и отплывают, мигнув хвостом. На дне лежат пескари, не береговые, а морские, страшно крупные. Все равно их трудно заметить, они вроде серых палочек на песке, но как заиграют, заблестят серебряными брюшками! Плотвички не стоят на месте, стайками проносятся мимо камня, смешно повиливая хвостиками. И обязательно у одной или даже у нескольких на спине или у хвоста белые пятна – следы щучьих зубов. Если очень долго смотреть на ракушку, можно заметить, как она ползет: выпустит беловатую ногу, подтянется и продолжит свою канавку. Вдруг стая красноперок подойдет и остановится у камня. Большие, огромные! Такая бы клюнула – порвала бы леску, конечно.

Я люблю море!