Текст книги "День лошади. (Сборник)"

Автор книги: Алексей Коркищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– А что дальше было? – нетерпеливо спросил Андрей.

– Ну, что… Одни зайцы догадались – то, видно, были самые мудрые зайцы, – посдирали мутные ледышки с глаз лапками и убежали… Тридцать два зайца поймал я! Еле на саночках довез… А ты говоришь: «Да ну»… Вот тебе и «Да ну»!

– О-о! – застонал от восторга Андрюшка. – Вот это да! Вот это здорово!.. А что было дальше… с зайцами?

– Все было. – Старик усмехнулся. – Привез я зайцев домой, выпустил в бабкину кухню – тепло там, печка топится. Ледышки растаяли, зайцы все стали видеть. Увидели капусту под лавкой, набросились на нее – и нас не постеснялись, – мигом схрумали, морковку в углу увидали – полопали! Хотели и бураки поесть, да тут бабка моя взбунтовалась: «Филимон, куда хочешь девай эту голодную ораву – я овощей мало на зиму припасла!»

Ну, что мне было делать!

– Так вы бы мне сказали, у нас в погребе много бураков! – с укором сказал Андрюшка.

– Кто ж его знал, – ответил дед Хоботька и вдруг спросил: – Ты, Андрей, в цирке был?

– Был! Мы всем классом ездили в цирк.

– А видал, как там зайцы на барабанах барабанят?

– Видал, видал!

– Так то были мои зайцы. Я их в цирк отвез.

– О-о, а я не знал! Умные зайцы были, очень здорово барабанили! – Андрюшка с минуту сидел, задумчиво глядя в щербатый рот деда Хоботьки, потом спросил с надеждой: – Дедушка, вы и этой зимой будете ловить зайцев на лук?

Дед Хоботька сокрушенно покачал головой:

– Нет, Андрей, нельзя больше ловить зайцев на лук.

– Почему? – выдохнул Андрей.

– Зайцы, которые убежали, небось, рассказали другим про лук, а? И теперь они его есть не будут… Как ты думаешь?.. Вишь, какая закавыка! Надо придумать что-нибудь другое. Понял?

– А вы придумайте, дедушка, – Андрей с мольбой смотрел на деда Хоботьку.

– Давай-ка так, Андрей. Я себе буду думать, а ты себе. Вот и придумаем что-нибудь хитрое гуртом. Добре?

– Добре! – радостно ответил Андрей.

– Теперь айда по домам – солнце к вечеру…

– А про то, как казарок в пруду капканами ловили?! Ну, дедушка…

В это время до них донесся звонкий женский голос:

– А-а-ндре-ей!

– Э-э, видишь, зовут! В другой раз! Задачи-то, небось, не все порешал, а? Беги, Андрей, а то мать будет мылить тебя на суху руку. Прощевай. Если получишь хоть одну тройку, и во двор ко мне не заявляйся… Понял?

– Понял, – ответил Андрюшка и с большой неохотой пошел домой. Необычайные охотничьи похождения деда Хоботьки всколыхнули его фантазию, и вот теперь он изобретает в свободное от уроков время свои собственные способы охоты на лисиц и зайцев – охоты без ружья, по методу знаменитого охотника деда Хоботьки.

Андрюшка считает себя учеником деда Хоботьки, и теперь в хуторской школе часто слышат от него такие слова:

– Что ружье?! Чепуха… На сорок метров бах – и мимо! Надо головой стрелять.

Доброе начало

Хуторяне говорят, что Иван Егорович, заведующий клубом, нарочно вкопал пенек у афишного столба, чтобы, споткнувшись о него, прохожие обращали внимание на объявление.

Наверно, правду говорили хуторяне. Дед Хоботька, занятый своими мыслями, шел мимо клуба и так крепко ударился о пенек, что чуть было не упал. Ругая Ивана Егоровича неделикатными словами, вроде «суконный сын», «хай тебе грец», он поднял голову и прочитал: «Сегодня в восемь часов вечера в клубе состоится лекция «Алкоголизм и борьба с ним». После – концерт».

Дед Хоботька достал кисет и, закурив, посмотрел по сторонам. Хуторская улица была пустынной. Не с кем было переговорить.

– Вишь ты, какое дело! – сказал он задумчиво. – Месяц назад приезжал лектор – боролся с алкоголизмом – и ноне приезжает. А что толку-то?.. Пенек приспособил, умник, а не придумает что-нибудь против пьяниц!

Дед Хоботька потоптался перед афишей, сказал еще раз: «Вишь ты, какое дело» и пошел прочь, покачивая головой.

Лекция с концертом в хуторе Вербном – обычное явление. Полюбили хуторяне такие вечера и приходили в клуб все: от мала до велика.

И на этот раз зал был битком набит. В течение часа слушали лектора внимательно и равнодушно. Дед Хоботька вел себя неспокойно: ерзал в кресле и сердил соседей.

– Будут вопросы? – спросил Иван Егорович.

С минуту в зале стояла тишина, потом кресла заскрипели, раздались голоса:

– Все ясно!

– Мы понимающие.

– Начинай концерт!

Сказав про себя: «Наука учит только умного», дед поднялся, одернул пиджак и с ласковой ехидцей спросил:

– Я вот, граждане, узнать желаю, что делать будут с нашими местными алкоголиками, с этими самыми самоубийцами, как сказал доктор. Меры к ним какие судебные принимать будут аль начнут выселять из хутора?

В зале засмеялись:

– Придумает же – выселять!

– Тихо, Хоботька дело говорит.

Иван Егорович вышел из-за стола.

– Вопрос по существу, – сказал он довольно. – Я отвечу на него.

– Не разводи антимонию, Иван Егорович. Начинай концерт! – пробасил Платон Перетятько.

– Ты, милок, потерпи. Твоя судьба решаться будет, – сказал ехидно дед. Он, блестя лысиной под ярким электрическим светом, стоя ожидал ответа.

– Сядьте, – сказал Иван Егорович, и все поняли, что заведующий клубом рассчитывает говорить не меньше лектора.

– Конечно, товарищи, – начал он, – если дело до этого дойдет, то пьяниц и судить будут, и выселять. Однако прежде надо испытать на них одно суровое оружие – общественное мнение.

Иван Егорович грозно нахмурился, показывая, каким должно быть это мнение.

– Пьющие люди, как ни странно, – наши люди. – Он говорил, расхаживая по сцене: три шага налево, три направо. – Да, товарищи, это так. Но они попали под сквознячок чуждой идеологии… Простудились, так сказать…

– Ха-ха-ха! Верно сказал Иван, Егорович! – захохотал игриво настроенный кладовщик Раздрокин. – Простудишься, а потом болеешь на похмелье… Гы-гы-гык! – оборвал он смех, крепко поддетый под ребро локтем раздосадованной жены, Явдохи Петровны.

Иван Егорович сердито взглянул на Раздрокина и самоотверженно продолжал развивать свою мысль:

– …И их надо парить в бане общественного мнения до тех пор, пока не выпарится вся эта идеологическая простуда… этот пережиток проклятого прошлого. Вот так надо парить!

– У нас есть запарник! Возите алкоголиков к нам. Мы из них всю нечисть выпарим! – крикнули из ряда, где сидели доярки.

– Своего заведующего попарьте! – предложила тетя Мотя, птичница.

Бритый прямой затылок Платона Перетятько вмиг налился кровью и вспотел. Повернулся Платон через ряд к тете Моте, покосился из-под нависших век:

– Расщебеталась!

– А что, заело?

– Ум-на-я… У кур набралась?

– У-у, буйвол, отвернись!

Громовито прокатился над головами звучный бас вспыльчивой Явдохи Петровны:

– Палкой бы их, пьянчуг кислых, стыд потеряли.

Неуклюжий верзила Раздрокин сгорбился и, косясь на двери, пробормотал:

– Нарочно заманила в клуб, чертова баба!

Зал закипел, как чугунок с картошкой. Громко спорили у самой сцены:

– Ну, прямо как та резачка: че-че-че!.. И чем тебя точили, что ты такая гострая?! Ох, и баба же!..

– Нальется, как пузырек, вместо того чтоб жене на юбку-кофту набрать, идет, как паршивая овца мекает: «Име-е-ел бы я златые горы…» Да такой пьянчуга не то чтоб горы – хребты золотые пропьет…

– Отстань! Мужа своего учи… Нашлась агитаторша!

Страсти разгорались.

– Запретили бы водку!

– Нельзя – лекарство.

– …На похмелье.

– Выселить их к бисовой матери!

– Проголосуем! Кто за…

Иван Егорович сначала слушал споры, с упоением, потом рассердился. Закричал, заикаясь:

– Вид-дите! Слыш-шите, что творится в з-зале? А поч-чему? Почему, спрашиваю?

Притихли. Он стал говорить медленнее:

– Потому, что некоторые слушают лекции, а не воспринимают. До них не доходит. Сознание затемнено алкоголем…

Завклубом в упор смотрел на Раздрокина, который сидел в первом ряду. У того было такое состояние, будто вот-вот обрушится потолок на голову или крикнет Иван Егорович, указав на него: «Вот он, хватайте его, жулика!» Потом ни с того ни с сего в желудке у него застрекотало; Раздрокин боязливо дернулся и, скособочившись, кротко посмотрел на заведующего клубом.

Тот коротким взмахом руки сопровождал каждое свое слово:

– Мы, наше общество, колхозные люди и интеллигенция, не должны относиться терпимо к пьянству некоторых членов колхоза. Борьба за чистоту коммунистической морали и нравственности, борьба за здоровый быт – есть важная, основная часть общей борьбы за построение коммунизма! Товарищи, да время-то какое золотое наступило! Мы, колхозники, стали хозяевами прекрасной техники. Мы, хлеборобы, крылья получили. Это так. И наряду с этим – проявления пьянства в нашей среде. Хватит! Мы должны покончить с ним раз и навсегда! Так я говорю?

– Так! – от дружного выдоха колхозников, казалось, замигали лампочки.

– Есть еще вопросы? – спросил Иван Егорович, не ожидая, когда уляжется волнение. – Прошу на трибуну.

В зале настороженно притихли. Никто не поднимал руки. И неожиданно снова встал дед Хоботька.

– Граждане! – сказал он возбужденно. – Не надо больше спрашивать! Мы задаем вопросы тридцать годов подряд, а пользы нема. Была у деда докука до внука… Иван Егорович, ставь на повестку дня собрание против алкоголизма!.. Президиум законный избрать, за стол посадить… честь по чести. Я предлагаю тебя, бригадира Кавуна и Мотрю-птичницу… Объявляю голосование!

Зал загудел, как разбуженный улей:

– Какое собрание?!

– Что он еще придумал?

– Тише, тише, дело нужное!

Иван Егорович на минутку опешил, но, быстро оценив мысль деда, прокричал, покрывая шум:

– Кто за предложение деда Хоботьки, прошу голосовать!

Руки подняли почти все. Бригадир, недоуменно разводя руками, стал пробираться к сцене; за ним пошла всегда уверенная в себе тетя Мотя.

Дед Хоботька, разглаживая бороду, двинулся следом.

Сергей Куродумов, парень-забияка, лихой тракторист, схватил его за полу пиджака:

– А мы тебя не выбирали в президиум! Самозванцев нам не надо…

Старик ударил его по руке.

– Отцепись, шалопутный! Я сейчас про тебя собранию расскажу.

Он вышел на сцену, погладил лысину и бросил в зал:

– Граждане, лектор и завклубом не задевали наших хуторян. А я задену… Кузьма, записывай в протокол, – обратился он к бригадиру. – Вы думаете, я не пью? Вы думаете, я цаца какая, что и в рот не беру?! Беру – перед обедом. На работе – на сторожевании или около бычат – того у меня не бывает! Упаси боже! Никто меня выпитым не видел, даже жена…

Опять в зале плещет прибойная волна голосов и смеха:

– А кума видела?

– Хитришь, дед Хоботька!

– Граждане, не волнуйтесь! Я дальше скажу… Платон Батькович запивает? Запивает, страдалец, тянет собственную самогонку… Я как-то спрашиваю его: «Пьешь, – говорю, – Платон, бедняга?» – «Ги, – отвечает, – и курица пьет…»

Собрание грохнуло таким ядреным смехом, что загудели струнные инструменты в комнате кружковой работы.

Борода деда Хоботьки вдруг яростно задрожала.

– А чему ты смеешься, Илларион Матвеевич? – обратился он к фуражиру Кузину, сидевшему недалеко от сцены. – Не смейся, братку чужой сестрице: своя в девицах… Ты расскажи, как тебя бугай на рога взял, когда ты на ферму выпитый пришел!.. Что молчишь?!

Илларион Матвеевич опустил голову и что-то спешно забормотал себе под нос, словно творил заклинания от злого языка и глаза.

– Он, граждане, чуть не утонул по пьяной причине в силосной яме после дождя, – продолжал обличать его дед Хоботька. – А прошлой ночью допился до чертиков и поднял тарарам в хуторе… У кого он утей потоптал?

– У меня, – смущенно отозвалась бабка Свиридониха. – Шесть утей как не бывало.

– Вот вам уже хулиганство. До ручки дожил Илларион Матвеевич на старости лет! Можно пришить ему статью у-ге-ка, – дед Хоботька скрестил пальцы, – и до свиданья, граждане хуторяне!..

На этот раз смеялся даже всегда сдержанный бригадир. Большой и могучий, он весь трясся, держась за стол, словно боялся упасть со стула. Стол возбужденно подрагивал и стучал ножками, на нем опасно закачался графин с водой. Тетя Мотя, закрываясь уголком платка, придержала его.

– Мы, граждане, пришли сюда не хихишки справлять, – обиделся дед. – Тут дело сурьезное… Невинно вино – виновато пьянство… Старики помнят, жил тут такой Конобеев. Он от водки сгорел. У него дети были все испорченные: сын – блажной, дочка – дурочка. И ты, Серега, не смейся, тут научно доказано!.. Наследство… Ты, молодой, это запомни, а то я не раз видел, как тебя расстилало стежкой по дорожке… Из чайной выходишь и домой про запас берешь той самой, что под плетень кладет…

– Да он уже закаялся с тех пор, как трактор в яму свалил, – крикнул кто-то из последних рядов.

– Зарекся да закаялся от воскресенья до поднесенья. Угробил, суконный сын, технику. Насчитать бы тебе грошей, чтоб лет на десять хватило платить, – сказал дед Хоботька.

– Ему насчитали – шесть тысяч. Платит, – услышал он, сходя со сцены.

– Продолжим, товарищи! – предложил Иван Егорович. – Прошу.

Дед Хоботька после выступления сидел в толпе неприметно. Он даже пытался подремать. Но когда тетя Мотя попросила слова, он встрепенулся, пригладил усы и пробубнил одобрительно:

– Вишь ты, какое дело! Мотря – баба боевая!

Птичница поднялась из-за стола.

– Я, может, плохо говорю, – начала она, – но скажу прямо! У нас пьянство допускается потому, что мы смотрим в зубы пьянчужкам. А их надо бить по зубам, как сегодня дед Хоботька бил. Посмотрите, какой красный Платон Перетятько! И ему, бессовестному Платону, стыдно перед народом! Когда Платон три дня без просыпу пьянствовал на пасху, десять телят замокло в открытом базу…

– Тю, отчепись! – огрызнулся Платон, и тут же пожалел, что подал голос.

Женщины навалились на него:

– А ты не тюкай, бесстыжая рожа!

– Слушай, не кобенись!

– Верно говорит Матрена.

– …куры болели, зря ходила за рыбьим жиром – кладовщик Раздрокин целую неделю у тещи праздновал. Штрафовать надо на трудодни алкоголиков несчастных!..

– Правильно!

– Нехай почухаются!

– Наш бригадир хоть бы хны. Надо прикрутить гайку… Чуешь, Кузьма Свиридович?

– Чую, чую, Матрена, – отозвался бригадир.

– И вообще, – добавила она, – Раздрокина надо вытурить из кладовой. И Платона Перетятько! Ставлю на голосование.

И села за стол.

Дело принимало крутой оборот. Даже дед Хоботька в затруднении покрутил головой.

Пригнувшись к столу, Кузьма Свиридович сказал с укоризной:

– Ну, ты это, Матрена, зря. Узелок завязала – до утра не развяжем.

Тетя Мотя вспыхнула:

– Дружков жалеешь? Развяжем! Видишь, сколько женщин в зале?

Тот скривился, как от горького:

– Ладно, ладно, Матрена. Успокойся. Тебя только зацепи… Иван Егорович, давай закруг… – и не договорил.

Словно плотину прорвало половодье – дружно зашумели женщины:

– Не крути хвостом, Кузьма Свиридович!

– Выгнать обоих к такой-то…

– Тише, тише, говорю!

Бригадир поднялся, пожал широкими плечами, сказал весомо:

– Нельзя, товарищи. Не имеем права. Это функции правления: снимать, назначать…

Его слова вызвали бурю в зале:

– Как так – нельзя?!

– А собрание колхозников – это тебе что?

– Что же это такое, Кузьма?! – сказал, поднимаясь, механик бригады, секретарь партийной организации Максим Данилович Григораш. Все притихли. – Куда ты хочешь повернуть собрание? Про функции не упоминай, не наводи тень на плетень. Собрание колхозников – сила и власть. Понял? Люди перестали терпеть пьяниц – вот что самое главное. Надо кончать со старинкой. Понял?.. Да что там говорить, объявляй голосование, Иван Егорович!

Тетя Мотя, вызывающе глядя в зал, сказала:

– Кто честный, тот проголосует.

Заведующий клубом поднял руку:

– Поступило предложение: освободить Раздрокина от кладовой и Перетятько – от фермы. Других предложений не поступило.

– Есть предложение! – крикнул кузнец Лоенко. – Раздрокина поставить молотобойцем.

– Верно! – подтвердили в зале. – Хороший будет молотобоец!

– Тише, голосуем. – Иван Егорович успокаивающе помахал руками. – Кто за – прошу…

Руки сидящих потянулись вверх. Кузьма Свиридович медлил. Поднять или не поднять руку? Все глаза – на него. Ничего нельзя было поделать со своей совестью на виду у всей бригады. Поднял и вздохнул облегченно. Подумал: «Хватит нянчиться с перетятьками! Ну их к чертям собачьим!»

Тетя Мотя подмигнула ему:

– А ты говорил – узелок… Подумаешь – беда! Развязали…

– Будут еще выступления? – спросил Иван Егорович.

Явдоха Петровна крикнула, будто в большой барабан ударила:

– Не будут! Не бу-удут!

Всем все было ясно. Концерт перенесли на следующий день.

Собрание кончилось, но в зале и на улице еще группировались колхозники. Слышался оживленный разговор:

– Дал чесу дед Хоботька!

– Выселить, говорит, геть из хутора алкоголиков – и все тут! Взбаламутил народ, теперь хоть из хаты не выходи…

– Доброе начало полдела откачало. Так и выведем пьянчуг в своей бригаде.

Светила полная луна, сверкал иней под ногами. Девушки, взявшись под руки, уносили песню в край хутора, к речке Кагальничке.

Дед Хоботька не спеша следовал за песней, улыбался в усы и удовлетворенно говорил:

– Вишь ты, как дело обернулось! Взялись хуторяне за пьяниц! Круто берут. Молодцы!.. А все-таки Мотря – баба боевая!

Себя дед Хоботька считал совершенно непричастным к тому, что произошло в клубе после лекции «Алкоголизм и борьба с ним».

1958

За Желтым ериком

Братаны

Из станицы я вышел на рассвете. Мой товарищ, опытный спиннингист, дал мне совет на прощание:

– Если раз десять забросите блесну и ничего не вытянете, идите дальше вверх по реке.

Так я и делал. Шел да шел себе босиком по песчаному берегу. Улов был невелик – всего два судака да один жерех, шагалось легко. Лесистые берега красивы – вербы склоняются к самой реке. Мимо проплывают самоходные баржи, буксиры, пассажирские теплоходы. Или вдруг, будто огромная чайка со сложенными крыльями, проскальзывает быстроходная «ракета».

Короче говоря, очнулся я только на берегу Желтого ерика, когда закружилась голова от множества впечатлений, жары и голода. Неопытный рыбак, я не взял с собой даже куска хлеба.

Я разобрал спиннинг, удилище уложил в чехол, а катушку – в сумку и стал искать удобное место, чтобы подняться на верхний береговой ярус, в лес. Там немало спелой ежевики. Ею можно утолить голод. Нашел крутую тропинку. Хватаясь за оголенные вешней водой корни вербы, преодолел песчанистый обрыв. Только шагнул под вербу – вдруг резкий окрик:

– Стойте!

Я в ужасе отпрянул: прямо перед моим лицом, широко раскрыв красные пасти, стояли на хвостах змеи. Я замахнулся удилищем, чтобы ударом сбросить их с тропинки.

– Дяденька, не бойтесь, мы их повесили! – раздался тут с дерева детский голос, и две стриженые головы высунулись из листвы.

Фу ты, что за наваждение! Я опустил удилище и, утирая холодный пот с лица, присмотрелся. Действительно, змей не стояли на хвостах, как мне показалось в первое мгновение, а висели под вербой на суровых нитках.

У меня еще часто колотилось сердце, но я не показал виду, что напуган, и сказал как можно грознее:

– Вздумали шутки шутить! Уши оборву!.. – а потом более миролюбиво спросил: – За что вы их так?

– Они маленьких камышанок поели, – затараторили ребята. – Птенец еще голый, а змея его в рот схватит и лежит, втягивает, дуется. У-у, гадина! – младший дернул за хвост одну змею. Змея зашипела. – Вот проклятущая! – округлил он глаза и махнул рукой: дескать, пусть висит.

Ребятам было лет по десять-одиннадцать. Ну и рожицы! Одна к одной. Головы стриженые, круглые, лица конопатые; курносые носы пооблезли, стали розовыми; брови у «заклинателей змей» желтые; глаза бледно-голубые, узенькие в щелочку, очень хитрые; уши лопоухие – в любой момент готовы слушать. На мальчуганах одни лишь трусики из плотной ткани. Загорелые тела исписаны белыми черточками. Губы и зубы фиолетовые, будто в чернилах. Видно, ежевику ели.

– Вы братья? – спросил я: уж очень они были похожи друг на друга. Только и разницы, что один чуть меньше и без передних зубов.

– Да, братаны мы, – самодовольно ответил тот, у которого не было передних зубов. – Я – Шурка, а он – Семен.

– Откуда вы?

– С хутора Желтого.

– Почему и хутор Желтый, и ерик Желтый?

– Хутор Желтый потому, что он недалеко от ерика Желтого, а ерик Желтый потому, что на его берегу глину желтую берут.

Шурка выговорил все это очень быстро. Он, наверное, думал: если быстро произносить слово «желтый», то никто не заметит, что вместо «желтый» у него получается «золтый». Что касается меня, то я не обратил никакого внимания на такой пустяк и даже не улыбнулся, хотя было смешно. Шурке понравилась моя деликатность. Он доверчиво стал выспрашивать, кто я такой, откуда, что у меня в чехле, а что в брезентовой сумке и есть ли у меня складной ножик. Я ответил на все его вопросы и, подмигнув Семену, который в улыбке ощерил фиолетовые зубы, спросил:

– Что вы делаете здесь? Браконьерничаете?

– Нет, мы мяту собираем в аптеку. Вон в мешках лежит. – Шурка показал под куст.

– Ага, ясно, – сказал я и, чувствуя головокружительный голод, спросил: – Котелка нет у вас, ребята? Уху бы сварили.

– Нету, – вздохнул Шурка, но тут же нашелся: – А мы спечем рыбу на зару (то есть на жару). Вкусная зарёнка выйдет. (Надо полагать, он хотел сказать «жарёнка»).

– Не знаю, выйдет ли что-нибудь вообще, – сказал я, потому что не имел никакого представления о том, как пекут рыбу на жару. Но ребята, видимо, это делали не один раз.

– Вкусно выйдет. Это точно, – солидно подтвердил Семен.

– Ну, раз так – согласен, – сказал я и сбросил сумку.

Мы с Шуркой разожгли костер в ямке, а Семен распотрошил рыбу и завернул ее в листья лопуха.

Ребята деловито возились у костра, подбрасывали в огонь сучья потолще, чтоб нагорело побольше углей. Когда костер перегорел, Семен разгреб жар, положил на него рыбу и прикрыл ее толстым слоем раскаленных углей.

Шурка, раскрасневшийся, оттопырив большие пальцы рук, сказал:

– Во-о будет зарёнка! За уши не оттянешь.

– Посмотрим, – по-прежнему не поверил я.

Семен воткнул палочку в песок, прикинул что-то в уме и неторопливо проговорил:

– Как дойдет тень от вербы до этой метки, так и готова рыба.

«Ишь ты, – подумал я. – Робинзон!»

Мы искупались в Желтом ерике и легли загорать. Ребята лежали на белом горячем песке, коричневые, большеголовые, точно копченые бычки. Они мне нравились час от часу всё больше. Шурка, чувствовалось, был пошустрее, посмелее глубокомысленного, неторопливого в речи Семена.

Прошло, наверное, более получаса. Семен вскочил, посмотрел на метку. Тень от вербы лежала у нее.

– Готово! – объявил он.

Мы расстелили немного мяты на песке и положили на нее истекающую горячим жиром рыбу. Верно говорили ребята: «жарёнка» вышла на славу. Рыба изжарилась в собственном соку, зарумянилась, от нее шел ароматный запах. Правда, была несоленой. Но вряд ли кто из нас заметил это.

Приятно было после обеда вытянуться в тени огромных деревьев, подложив под голову вместо подушки охапку лесной пахучей мяты. Только теперь я почувствовал, как сильно устал. Но эта усталость, право же, показалась мне приятной. Я блаженно смотрел из-под руки в ослепительно синее небо.