Текст книги "День лошади. (Сборник)"

Автор книги: Алексей Коркищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Стена

Дед Хоботька появился на МТФ в огромном картузе, искусно сшитом бабкой Дашкой из старого пиджака. В нем дед был похож на иностранца – так утверждали хуторяне. Картуз надежно защищал Хоботьку от солнца – в этом заключалось главное его преимущество, и этого было достаточно, чтобы носить самодельный головной убор с достоинством.

Должность на ферме дед имел неопределенную: обучал молодых волов искусству ходьбы в ярме, возил молоко на сливной пункт, снабжал животноводов свежей ключевой водой. И еще он делал все, что ему сверх того поручали.

Первые дни дед Хоботька присматривался к людям, к делам их, изучал порядки на МТФ (заведующего фермой Платона Перетятько он не изучал – и так знал хорошо), а потом провел беседу с доярками и телятницами.

…Произошло это после обеда. Платон Перетятько спал в тени телятника на куче перепревшего навоза; девушки, перемыв бидоны и выстирав ветошь, вели беседы и рукодельничали.

В комнатах дежурки было неуютно. На стенах висели почерневшие, засиженные мухами плакаты, над задымленной печью качались черные нити паутины.

Дед Хоботька, сняв картуз и пригладив остатки рыжих волос, присел к девушкам на завалинку.

– Девчата, а девчата, – сказал он проникновенно, – а если парубки на ферму забегут, стыдно, небось, нам будет, а? Причепурить бы тут, побелить бы, а котел перенести на кабицу. Как вы думаете, девчата?

– Мы бы, дедушка, хоть сейчас, с удовольствием, да как же без указаний? – отвечают девушки наперебой. – Платон сказал: «Инициатива – дело хорошее, но зачем тогда я на ферме?»

– На что вам указания? Девчата вы хорошие, сами хозяйнуйте! Коль плохо сделано – сделайте лучше, по-людски, без всяких указаний, на биса они вам нужны! Я, девчата, кабицу подправлю, котел перенесем. Глина – рядом, вода – в бочке… Начнем, девчата? Мастерок я прихватил с собой, мел и щетки есть… А, девчата?

Девушки переглянулись, перемигнулись, отложили в сторону кружева и платочки и взялись за щетки.

Необычные звуки и жаркое солнце, заглянувшее за глухой угол телятника, разбудили Платона Перетятько. Помятый и красный, он вышел из-за телятника и остановился посреди двора в тупом недоумении. В «дежурке» звонко смеялись и пели девчата; все забрызганные мелом, они носились по двору с ведрами и щетками. Около куста бузины, напевая «Ой да ты, калинушка…», ловко орудовал мастерком дед Хоботька, перекладывая кабицу.

– Что-о тако-е? – рассерженно сказал Перетятько и, выпятив живот, пошел к деду. – Разве я тебе давал указание ремонтировать печку?

– А зачем, милок, указание? – ласково ответил дед. – Мы сами с усами.

Платон Перетятько еще пуще рассердился:

– Кто тут заведующий: ты, дед Хоботька, или я – Платон Перетятько?

– Ты, Платон Перетятько, ты! – не теряя доброго настроения, отвечал дед.

– Так, стало быть, авторитет мой не подрывай!

– Зачем же мне подрываться под твой авторитет? Я, милый, не хорек! Ты человек занятой, разве упомнишь насчет всего распорядиться? Вон там, где ты спал, видел я, стена опузатела и трещины пошли по углам. Перекладывать ее надо, пока не упала.

Перетятько достает папиросу и досадливо хмурится. Прикурив, он долго смотрит на Хоботьку, затем одергивает серую измятую рубашку под ремешком и нетерпеливо топчется на месте.

– Ну и что с того, что опузатела! – раздраженно отвечает он минут через десять. – Она уже два года такая. У Акульчихи видел?.. Хата двадцать лет стоит пузатая с четырех сторон, и ничего – стоит… И вообще, дед Хоботька, не лезь, куда тебя не просят!

Прилепив последний комок глины к трубе, Хоботька старательно разглаживает его. Печь готова, но настроение явно испортилось.

– Громом бы тебя напугало, – бурчит он. – Ты ему сам-сем, а он тебе: сам съем. Гуртом надо думать…

– Без тебя думают, говорю тебе, дед Хоботька. Я думаю, председатель приезжал – тоже думал… Начальство – выше, начальству видней… Выстоит стена… У Акульчихи двадцать лет как опузатела хата…

– Эх-хе-хе! – тяжело вздыхает дед. – Чужой дурак – смех, свой дурак – грех!

– Не ругайся, дед Хоботька! – говорит Платон. – Я сюда для руководства поставлен! Ты подсобное лицо на ферме, а я заведующий! Инициатива – дело хорошее, но зачем тогда здесь я – Платон Перетятько?

– Плети плетень… – дед сплевывает и, на ходу свертывая цигарку, идет в тень дежурки перекурить.

Кисет у него кожаный, с круглым дном, а табак зверский. Говорят, что мухи, попадая в синее облако его цигарки, мгновенно падают на землю.

– Говорю тебе, не нужно перекладывать стену, – умиротворяюще молвит Платон, подходя к дежурке, и присаживается рядом с Хоботькой на землю. – Выстоит… Саманная стена, она, брат, стоит, пока не упадет…

Как только присел Платон Перетятько, навалилась на него сладкая дрема, обвила страстно, придавила, согнула; ноги-руки налились истомной тяжестью – не пошевелить; тают кости, тело слабнет, теряя опору… Из раскрытого рта выпадает желтый огрызок папиросы.

Дрожит марево над горизонтом. Далеко-далеко, оторванный от земли, плывет по неподвижному воздуху длинный поезд. Душно, жарко. Утомительно стрекочут кузнечики, воробьи купаются в луже под бочкой. Платон спит, свесив голову на грудь. Дед Хоботька сидит молча, курит. Рядом лежит новый картуз из старого пиджака. На глянцевой розовой лысине, окаймленной рыжим пухом, скопились росинки пота.

Девушки вдруг запевают в дежурке:

 
Ой ты, зима морозная!..
 

Песня рвется из выбеленных комнат в открытые двери, звучная, задорная. Платон Перетятько перепуганно вздрагивает и просыпается на миг. Моргнув бессмысленными, покрасневшими от сна глазами, протягивает ноги и сам вытягивается у стены.

– Очнись, Платон! – толкает его Хоботька. – Съедят тебя мухи.

Тот ворчит, что-то бормочет.

Взяв кнут в руки, дед стоит некоторое время в раздумье около Перетятько. Ему хочется отстегать его, но, преодолевая это желание, дед уходит к своим бочкам.

Каждый день тащил упрямый Хоботька заведующего за телятник, к стене, и кричал:

– Смотри, Платон, она еще больше опузатела, а трещины дошли до фундамента! Давай перекладывать! У пруда замес сделаем, самана наробим! Девчата согласны, я говорил с ними.

Девушки сбегались на крик, поддерживали деда; но Платон был упрям и строптив, точь-в-точь молодой бык Чепка.

Лицо его наливалось кровью, он свирепел:

– Вы думаете, я глупее вас?! Сам знаю, что мне делать. Не суйте своего носа в чужой огород! – И, сжимая кулаки, кричал на деда Хоботьку: – А ты, старый, не покушайся на мой авторитет! Не то худо будет!

Целый месяц осаждал въедливый дед Платона Перетятько – и зря.

И однажды на МТФ случилось необычайное Происшествие.

В тот злосчастный день дед Хоботька и Перетятько сидели в тени телятника под пузатой стеной и снова – в который раз! – судили, как долго еще будет стоять она, эта стена.

– Завалится стена, Платон, – убеждал дед, еле сдерживаясь, чтобы не разругаться. – Смотри, щели-то как расширились! Хоть бы подпоры поставить, а то и до худа не далеко, еще придавит какую скотиняку.

– Ты здесь кто? – усовещивал деда Платон. – А-а… Видишь! А я – кто? Заведующий. Я смотрю куда? На стену. Стена какая? Стена пузатая. Я даю указание перекладывать ее? Не даю. Почему? Потому, что она еще до страшного суда выстоит… В общем, это не твое дело… Получил указание – работай, не получил – спи… – Перетятько потягивается на мягкой навозной трухе, подгребает на ощупь под голову пять-шесть сухих кизяков и блаженно закрывает глаза. – Ты, дед, не беспокойся, – говорит он заплетающимся языком. – У Акульчихи двад-с-с… двад-с-с… дв… ф… ф… хр… хр…

Когда Хоботька обернулся к вдруг умолкнувшему Платону Перетятько, тот уже крепко спал.

– Ах ты, елки-палки-моталки! – изумился дед и, крепко почесав затылок, пошел в телятник выяснить, как прочно держится опузатевшая стена.

С великой тщательностью исследуя трещину в углу, дед Хоботька нечаянно коснулся стены плечом и, к неописуемому ужасу своему, услышал вдруг, что где-то под крышей в разных местах громко затрещало, заскрипело, застонало. На глазах у оторопевшего деда стена чуточку отошла, затем просвет увеличился, в сарай хлынул солнечный свет, в трещину он увидел небо и траву – и пошла-пошла валиться стена от угла к углу, выгибаясь и распрямляя «пузо».

– Тикайте! – крикнул дед телятницам, чистившим сарай, и бросился с небывалой прытью вон: спасать спавшего под стеной заведующего фермой.

Поздно! Дед – на порог, а правый край стены уже лег, прикрыв Платона Перетятько. И тотчас упала вся стена, от угла до угла, охнув, ухнув и подняв тучу кизячной трухи и мусора…

…– Вытащили мы его, бедолагу, – рассказывал после дед Хоботька, – а он бледный и молчит. Помяло малость. Мы его водой, а он говорит: «Ты, Хоботька, стену толкнул, на мою жизнь покушался». Вот ты дело какое!.. То говорил – на авторитет мой покушаешься, теперь – на жизнь… Бригадир сказал мне: «Командуй пока», а указаний никаких не дал. А мы замес готовим, саман делать будем… А Перетятько что? Перетятько отлежится, мужик он крепкий. Да и наука будет впредь: не спи под пузатой стеной…

Необыкновенная охота

Заночевал я как-то на дальнем степном таборе. Не хотелось домой: устал за день, и вечер был такой хороший! Да и не представлял я себе лучшего отдыха, чем сон под звездным небом на копне душистого сена. Со мной остались учетчик полеводческой бригады Григорий Данилович Григораш, заядлый охотник на хомяков, и новый зоотехник бригады Иван Пантелеевич Алексеенко, тонкий знаток природы и страстный любитель всего необычайного. С вечера начались охотничьи разговоры да так и затянулись далеко за полночь. Рассказы были один интересней другого. Когда охотничья тема, казалось, уже иссякла, Иван Пантелеевич проговорил:

– Эту историю я уже рассказывал одним серьезным людям. И что бы вы думали? Они посмеялись, приняв ее за небылицу.

Иван Пантелеевич нервно закурил, и мы почувствовали, как велика его обида на тех, кто усомнился в правдивости рассказанной им истории.

– Я сам охотник и очень уважаю деда Хоботьку за его сообразительность и сметку, – продолжал он, жадно затягиваясь пахучим папиросным дымом. – Вы можете думать все, что вам угодно, но, если хотите слушать, пожалуйста, воздержитесь от реплик.

Григораш и я молча приняли его условие и удобнее расположились на копне, заинтересованные длинным вступлением Ивана Пантелеевича.

– То, что я увидел случайно, – начал он, – было настолько удивительно, что я отказался верить своим глазам. Дед Хоботька ставил в пруду капканы! Где вы видели подобное?!

…Я шел пешком на дальнюю МТФ и, когда увидел эту чудасию, побежал что было силы к пруду.

Увлеченный странным занятием, дед Хоботька вздрогнул от моего «Здорово дневали», капкан щелкнул и ударил его по пальцам. Дед разгневался.

– Ах, чтоб тебя! – вскричал он. – Что же ты, суконный сын, мозоль тебе на ногу, людей пугаешь?

Дед замешкался, видно, раздумывал, продолжать ли при мне. Потом он взвел капкан и осторожно опустил на дно. На язычке капкана извивался толстый жирный червяк, привязанный ниткой. Хоботька вогнал в грунт колышек и замаскировал в иле проволоку, соединившую колышек с капканом. После всех этих действий он воткнул у колышка камышинку с метелкой и что-то бросил в воду из кармана.

Синий пруд, сухие полынные косогоры, освещенные неярким осенним солнцем, и в пруду дед Хоботька с капканом в руках – все выглядело крайне необычно и загадочно, будто я попал за тридевять земель, в страну, где живут одни чудаки. Я подумал было, что лукавый охотник, заметив меня издали, решил просто подурачить, ставя капканы в пруду.

И, потеряв всякую надежду разобраться в происходящем, я закурил, надеясь, что папироса поможет мне осмыслить манипуляции деда Хоботьки. Он же в это время, сердито косясь в мою сторону, взял на берегу последний капкан, колышек, камышинку и пошел в воду. Я посчитал камышинки. Их было пятнадцать. Пятнадцать капканов в пруду!

Окончив работу, дед Хоботька надел телогрейку и подошел ко мне.

Я предложил ему папиросу.

– Куда шел? – спросил дед.

– На МТФ.

– Не спешишь?

– Нет-нет! – ответил я.

– Тогда пойдем в лесополосу, – предложил он.

Мы укрылись среди деревьев и кустов так, чтобы пруд был на виду.

– Холодная вода? – спросил я, желая завязать разговор.

Дед Хоботька язвительно хмыкнул и ответил, игриво поводя подстриженными бровями:

– Как кипяток.

Тогда, считая, что настало время начать расспросы, я проговорил неуверенно:

– Ну, крупные карпы попадаются в капкан?

Дед только улыбнулся.

– Зачем же тогда ставил капканы в пруду? – спрашиваю его напрямик.

– Подождешь – увидишь, – ответил он сдержанно.

Я перебрал в памяти все известные, даже самые фантастические способы охоты деда Хоботьки на зверей, птиц и рыб, но к этому случаю ни один из них не подходил.

Почти час мы лежали, перебрасываясь ничего не значащими словами. И когда дед Хоботька стал уже нервничать, с голубой вышины донесся вдруг звук, от которого он встрепенулся и преобразился в мгновение ока.

– Слышишь? – спросил дед трагическим шепотом, подняв согнутый палец к небу.

– Что? Трубный глас архангела Гавриила? – пошутил я. – Не слышу.

Он досадливо отмахнулся и зашарил глазами по небу:

– Слушай…

Я услышал: это кричали казарки. И тотчас увидел их.

– Ну и что с этого? – спрашиваю. – Ружья-то нет!

– Эх ты, елки-палки-моталки, нет у тебя соображения! Они сейчас в пруд…

И, как будто в подтверждение его слов, стая сделала круг над прудом и распалась на синей воде беспорядочными бело-серыми комками.

Взволнованный Хоботька поднялся на ноги и принял позу бегуна на старте.

Гуси в пруду плескались, хлопали крыльями, ныряли. Нырнет гусь: кверху лапы и хвост – ищет корм.

И вдруг – это было действительно вдруг – на пруду забушевала белая буря: захлопали крылья, полетели перья, засверкали фонтаны брызг. Все смешалось. Казарки подняли отчаянный крик и шум. Я увидел, как притаившаяся за пригорком лисица не помня себя от страха метнулась в чащобу терновника – не вышла охота на гусей.

Но вот среди обезумевшей стаи прозвучал могучий клич вожака и отдался эхом в лесополосе… В один миг казарки поднялись в воздух и, подбадриваемые призывным криком, выстроились в треугольник. Встревоженно вскрикивая и выравнивая строй, они потянулись на юг, подальше от западни.

В пруду остались три гуся. Четвертый бился на берегу с капканом на голове. Он вырвал колышек и теперь, полузадушенный, стегал крыльями по земле.

Дед Хоботька рванулся к пруду, на бегу вынимая мешки из карманов телогрейки и отворачивая голенища сапог. Никогда раньше я не видел, чтобы так бегали старики…

Вот зачем он ставил капканы в пруду. Мудрая голова! Кто бы мог подумать! И я поверил всему, даже заведомо фантастическому и нелепому, что слышал о Хоботьке, поверил всем самым сногсшибательным историям, какие знал о нем. Все было удивительно просто и единственно в своем роде. Ловить казарок капканами, а зайцев на лук я уже считал обычным делом…

Иван Пантелеевич умолк и снова закурил. Пламя спички дрожало в его руке. Мне хотелось слышать некоторые пояснения, но я помалкивал. Григораш промычал задумчивое «м-м-м».

– Что? Что? – тотчас откликнулся зоотехник. – Не верите? Сомневаетесь?

– Да нет, думаю я, – ответил Григорий Данилович врастяжку. – Думаю, Иван Пантелеевич. Интересно все это… И сообразил же Хоботька, а! Действительно, расскажешь – не поверят.

Я верю в правдивость слов Ивана Пантелеевича и без боязни прослыть чудаком всем подряд рассказываю об этом замечательном охотничьем похождении деда Хоботьки. Вы сомневаетесь в достоверности этой истории? Справьтесь у зоотехника Ивана Пантелеевича Алексеенко.

Заячьи слезы

Не раз Андрюшке приходилось слышать об охотничьих похождениях своего соседа деда Хоботьки. Охотился дед без ружья и отзывался об оружии непочтительно: «Что ружье? Чепуха… На сорок метров бах – и мимо! Надо головой стрелять». Капканы, сетка да свистун-манок – вот и все его охотничьи принадлежности. Андрюшка видел их собственными глазами. Даже как-то держал в руках дедов манок.

Но хотя дед Хоботька и охотился без ружья, он был самым знаменитым охотником в районе. Уж очень необычно он ловил зверей. Странные приемы охоты и создали деду славу человека с чудинкой.

Как бы там ни было, в достоверность охотничьих похождений знаменитого соседа Андрюшка верил.

Однажды зимой он подсмотрел из-за плетня, как сосед шел на охоту. В мешке, который дед Хоботька держал под рукой, кудахтала курица.

Мела поземка, мороз стоял крепкий. Дед не торопясь шел за бугор. Очень хотелось Андрюшке побежать вслед за ним, да побоялся. Он жадно следил за охотником, пока тот не скрылся за бугром, и потом долго ожидал его во дворе. Даже не заходил в дом обогреться: боялся прозевать возвращение деда. Окоченевший, с синими губами, не откликаясь на зов матери, он пританцовывал у куреня и все смотрел и смотрел на бугор.

Часа через два дед Хоботька вернулся. Колхозники зашли к нему во двор посмотреть, что он поймал. Тут и Андрюшка увидел: вынул дед из мешка за шиворот живую матерую лисицу и тут же вернул бабке несколько помятую и ощипанную, но бодрую курицу.

Когда хуторяне спросили, как исхитрился он добыть этакого зверя, дед Хоботька хмыкнул и ответил равнодушно, как будто в мире не существовало иных способов добывать лисиц:

– А за шиворот.

Ни слова больше от него не добились.

Вот с тех пор и решил Андрей во что бы то ни стало подружиться со знаменитым дедом, чтобы самому научиться охотиться без ружья. Ведь ему, маленькому, все равно никто не даст ружья.

Однако с дедом Хоботькой не так уж легко завести дружбу. И пришлось Андрюшке идти на всякие хитрые уловки. Узнав случайно, что дед любит есть дрожжи, Андрюшка, чтобы снискать его расположение, съел целую палочку этого лакомства у него на глазах.

Летом Андрюшка сблизился с дедом Хоботькой, помогал ему возить на быках воду в летний лагерь для коров, ловил с ним хорьков. Андрюшка полюбил деда, а дед – Андрюшку, однако знаменитый Андрюшкин сосед был скромным и не любил распространяться о своих охотничьих успехах.

Но как-то осенью посчастливилось Андрюшке услышать от деда Хоботьки две охотничьи истории.

Это произошло после того, как он поймал на огороде дедова подсвинка, убежавшего из свинарника. Подсвинок был не в меру проворным и быстрым, и Андрюшка здорово намучился, пока водворил его на место.

За это дед дал ему два огромных пряника, изготовленных бабкой Дашкой по собственному рецепту.

И тут Андрюшка пристал к деду:

– Расскажи, дедушка, расскажи, как курицей поймал лису.

– Курицей? – переспросил дед. – Что-то не припомню…

– Да, да, – горячо подтверждал Андрюшка. – Я видел! Курицу в мешок посадили – и за бугор… А оттуда принесли живую лису.

– Вот так дело! – сказал дед Хоботька. – Неужто я курицей лису ловил?!

– Ловили, ловили! – воскликнул Андрюшка. – Я сам видел. Расскажи, дедушка, ну расскажи!..

Дед задумчиво потеребил рыжую с проседью бороду, загадочно улыбнулся и поманил Андрюшку пальцем.

– Пойдем, – тихо шепнул он и двинулся за сарай. – Расскажу, только про то никому ни гу-гу, добре?

– Добре, – так же тихо ответил Андрюшка.

Они уселись за сараем на мягкой опавшей листве. Закурив, дед внимательно оглядел Андрюшку глубокими голубыми глазами, будто раздумывал: доверять или не доверять ему тайну. Дед курил трубку, дым путался в бороде и усах, вился двойной струйкой из большого пористого носа. В саду было тихо. Изредка с деревьев слетал желтый лист и, падая, рвал белую паутину, опутавшую все вокруг. Издали доносилось негромкое гудение тракторов.

– Ну, уж коль так пришлось, слушай, Андрей, – сказал дед. – Но только – никому…

– Добре, добре, – нетерпеливо заверил Андрюшка.

– Лиса, она, хлопче, любит чебрец, – начал дед Хоботька свой рассказ. – Травка такая в степи по ярам растет, пахучая… Пахнет сладко, да-а…

Еду как-то я бычатами, Чепками, под вечер с фермы, глядь, а там, где дорога к Федькиному яру сворачивает, красный цветок в будяках расцвел. Такой высокий, пышный… Вот ты, думаю, чудо: сюда ехал – не было его, обратно еду – есть. Говорю Чепкам: «Стойте, Чепки, схожу посмотрю». Чепки у меня понимающие бычата… Иду тихо, а цветок качается. Присмотрелся, а это лисий хвост торчмя торчит. Интерес забрал меня: что она тут делает, лиса? Гляжу, а она стоит, хвост вверх и нюхает чебрец. Подошел ближе – не слышит меня: нюх чебрец забрал. Я ее за хвост – цоп! Она как вскинется – и вырвалась!.. Что ж, говорю, беги, сейчас мне твоя шкура не нужна, а зимой поймаю. Глаза у нее синие, как у тебя…

Черноглазый скуластый Андрюшка явно доволен этим сравнением. На лице деда ни ехидства, ни иронии. Черты лица хранят строгую серьезность.

– Значит, не поймали, – сожалеюще сказал Андрюшка.

– Ничего не значит, – сердясь ответил дед. – Я ее зимой словил.

– Ту самую, с синими глазами? Вот здорово! – ожил Андрюшка.

– Без ошибки – ту самую. Я их, шельм, всех в лицо знаю.

Андрюшка, живо представив себе десяток острых лисьих морд, усомнился:

– У них у всех морды одинаковые.

Возражение Андрюшки на минуту обескуражило деда. Вскинув брови, он настороженно покосился на мальца и ответил строго:

– Ну, ты это, Андрей, брось… Одинаковые… Молодо-зелено – рассуждает. У каждой лисы, как у людей, свое нутро, понял? – И, привалившись к стене сарая, продолжал: – Может, еще скажешь, что лиса кур не ловит?.. Куры для нее, ну что для тебя конфетки… Ну, так вот. Дала мне, значит, Андреевна курицу болтливую, ту самую, что четыре дня квохтала, а на пятый неслась. Посадил я ее в мешок, взял шпагат, достал чебреца с чердака – с лета насушили про запас – и за бугор отправился. Там скирда стояла около терновника. Видел?.. Яму в скирде вырыл, разбросал вокруг чебрец, чтоб лиса мой дух не учуяла, и залез в яму. Закрылся соломой, а сам, стало быть, держу курицу на привязи. Шпагат соломкой притрусил, чтоб лиса не видела…

Из-за угла неожиданно показалась бабка Дарья. Она взялась за бока и воскликнула:

– Филимон! Чтоб тебя намочило! Ты чего тут робишь с дитем? Басни тачаешь? А я шукаю его…

Дед сделал вид, будто с интересом рассматривает стену сарая.

– Ты чего на стенку уставился? Обратно придумал что-нибудь?

Дед Хоботька ответил спокойно:

– Погодь, Андреевна, не шуми. Мы тут с Андреем придумываем, как лучше подпоры поставить к стенке… Вот тут, мабуть, и вот тут, да, Андрейка? – дед хитро подмигнул ему.

Андрей сразу же сообразил, в чем дело, показал на угол:

– И там надо, дедушка.

Андреевна забеспокоилась:

– Да зачем же подпоры?! Стенка-то не хилится?

– Э-э, – ответил дед, – сегодня не хилится, а завтра возьмет да и завалится. Надо всегда зараньше думать.

– Ой, Филимон! Лукавый ты человек, а не обманешь меня!.. Забалакал дитя, аж посоловело, бедное, от твоих сказок, выдумщик!.. А ты не слушай его, Андрейка, а то он тебе такого расскажет, ночью приснится – испугаешься… Забавно старому тешить дитя побрехушками.

– Вот видишь, Андрей, какая у меня бабка, – сказал дед и укоризненно покачал головой. – Не сбивай, Андреевна, парня с панталыку! Ничего я ему не рассказываю…

Дед Хоботька вдруг сморщил нос, понюхал воздух и сказал Андрюшке:

– Слышишь, Андрей, молоко у кого-то подгорело.

Мальчик не слышал никаких запахов, но поддакнул:

– Да, дедушка, здорово пахнет.

Бабку Дарью словно ветром сдуло. Она побежала проверить крынки с молоком на печке.

– Так на чем я остановился, Андрей? – спросил дед Хоботька.

– Вы в солому спрятались, а курицу на шпагате держали…

– Вот-вот… Курица только из мешка – и пошла строчить: «Куд-куд-куда!» Ходит, гребется, как дома. И орет, как оглашенная. А лиса – что? Она, шельма, тут как тут. Высунулась из терновника, водит носом, радуется: хороша, мол, курочка-дурочка!.. Курица знает свое: «Ко-ко-ко, куда-куда!» Ей хоть бы хны. Я подергал за веревочку: попрыгай, мол, покажись куме Патрикеевне… Э-э, хлопче, как лиса плясала! Туда-сюда, верть-круть, вприсядку вокруг курицы, кружком за своим хвостом… С радости, стало быть. Разохотилась она и не чует меня: чебрец пахнет, ей нюх забивает. Совсем охмелела – и как прыгнет на птицу, а я ее за веревочку – к себе! Лиса как взметнется сызнова на курицу и с нею прямо ко мне в яму – прыг! А я ее цоп за шиворот – да в мешок!

– Вот здорово! – крикнул Андрюшка и вскинул руку наотлет, будто схватил что-то и держал его, трепыхающееся и зубастое.

Дед Хоботька притворно покашлял и отвернулся.

– Дедушка Хоботька, возьми меня на охоту! – попросил Андрюшка. – Я со своей курицей… Ладно? Ну, дедушка…

Дед улыбнулся и, пряча улыбку, озабоченно подергал усы:

– Вишь ты, какое дело, Андрей. Теперь лиса уже не та – не ловится она на курицу. Когда я эту поймал за шиворот, другие из терновника видели. Знают, стало быть, занозы, что к чему. Надо другое придумать.

– Эх! – вздохнул Андрюшка. – Жалко!

– Вот зайцев ловить проще, – сказал дед, лукаво косясь из-под ершистых бровей.

– За шиворот?

– Зачем – за шиворот? Заяц сам в мешок прыгает.

– Да ну! – не поверил Андрюшка. Он этого никак не мог представить.

– Говорю тебе, стало быть, слушай.

– Зайцы тоже чебрец нюхали? – деловито спросил Андрюшка.

Он уже чувствовал себя человеком опытным, разбирающимся.

– Зайцу чебрец ни к чему, – степенно ответил дед. – Я зайца ловил на лук…

– На лук?! – ахнул Андрюшка. – Вот это здорово!.. Расскажи, дедушка, ну расскажи…

– Поздно уже, Андрей.

– Ну, дедушка…

– Я сказал, что отрезал. В другой раз.

– Трудно ждать, дедушка! – взволновался Андрюшка.

Дед Хоботька засмеялся:

– А ты, Андрей, задумайся, как лисиц по-новому ловить, – сказал он, – и не заметишь, как дождешься.

– Добре, дедушка, – Андрюшка поднялся и, крепко задумавшись, пошел домой, спотыкаясь на каждой кочке.

Всю неделю до воскресенья Андрюшка не знал покоя. Он приходил из школы, старательно готовил уроки (дед сказал, что не расскажет ни одной истории, если он получит хоть одну тройку), а потом бежал к плетню и высматривал деда. Его не было видно. Бабка Дашка всякий раз отвечала, что Хоботька на работе и вернется поздно вечером.

В воскресенье после обеда Андрюшка наконец увидел деда. Тот сосредоточенно тесал кол на пню и что-то напевал.

– Здорово ночевали, дедушка! – уважительно, как здоровались старики, поприветствовал его из-за плетня Андрюшка.

– Благодарствую, Андрей Иванович, благодарствую! – ответил дед Хоботька, ухмыльнувшись. – Заходи в гости.

Не успел дед оглянуться, как Андрюшка уже стоял перед ним.

– Через плетень? – с укоризной спросил дед Хоботька.

– Через плетень, – ответил Андрюшка, – так быстрей.

– Ишь ты! Не будь тороплив – будь памятлив, – сказал дед, продолжая работать. – Порешал задачи?

– Порешал, дедушка.

– Трудная наука?

– Ох, и трудная! Мы уже деление начали.

– Де-ле-ни-е?! – поразился дед. – Вот, значит, как! Что ж, деление, брат, штука важная. Без него в жизни и ни туды и ни сюды.

Дед затесал кол и прислонил к сараю.

– Ну, придумал, как поймать лису?

– Нет, дедушка, – горестно ответил Андрюшка и потупился, – думал, думал, а не надумал… Зайцы мешали…

– Зайцы? – удивился дед, – Какие зайцы?

– Да те, что вы на лук ловили. Разгадывал, как вы их поймали, а не разгадал… Замучился с ними, с зайцами.

– Эге, Андрей, – сказал дед, смеясь. – Зря ты гадал! Это трудней, чем деление. Догадка, хлопче, ума стоит… Садись, Андрей, в ногах правды нет. – Дед кивнул ему на скамеечку, а сам сел на пень и достал кисет.

Сгорая от нетерпения, Андрюшка сидел как на иголках.

– Ну, дедушка, рассказывайте, – попросил он.

Дед щурил глаза – то ли от солнца, то ли от улыбки – и сосредоточенно крутил цигарку. Во дворе было тихо и тепло. Под плетнем, на солнечной стороне, греблись куры.

– Сейчас, Андрей, сейчас, – сказал дед и, прикурив цигарку, начал рассказ: – Как-то вижу я: чистит моя Андреевна лук и плачет. Спрашиваю: «Чего ты, бабка, нюнькаешь?» – «Лук, – отвечает, – ноне злой удался». Я возьми да очисти одну луковицу и сам заплакал. Слеза бежит и бежит. Накинул полушубок и во двор вышел – глаза просвежить. Пока стоял на морозе, слезы на усах примерзли… Да-а… Задумался я: «А что, если заяц начнет плакать? У него вокруг глаз шерсть…»

Зима тогда, Андрей, жесткая стояла. Птица не выходила из сарая, а у коровы было воспаление легких. Снегу упало много. Все позасыпало с верхом: сады, озимку, лесополосы, все кусточки. Нечего, стало быть, кушать зайцам. Морозы крепкие, наст прочный, а у зайца копыт же нету – нечем разбить… Думал-думал я – да за мешок и на чердак. Нагреб луку с полмешка и – в двери, а бабка меня за полы. «Ты куда? – спрашивает. – На базар? Пока дойдешь до станции Каялы, тебя морозом заколодит!» – «Нет, – отвечаю, – не на базар я, а по зайцы». – «Ты с ума сошел!» – кричит она и не пускает. «Пусти, – говорю, – а то буря будет». Отпустила. Ушел я за второй бугор и там, где было над засыпанной лесополосой много заячьих следов, рассыпал лук дорожкой метров на тридцать. Вернулся домой, залез на печку отогреваться. Лежу и думаю: заяц не то чтоб лук, а все будет грызть с голоду. Голодного зайца шуба не греет. А лук – что? Лук – растение. Съедобное, значит, для них. Когда нечего есть, и жук в поле мясо. Так ведь, Андрей?

– Так, так! – зачарованно поддакнул Андрей.

– В тот год много зайцев развелось у нас. Пять гектаров молодого сада испортили, вредные звери… Во-от… Часа через два, стало быть, собрался я. Взял мешки, саночки и – айда за второй бугор. Подкрался, из-за сугроба глянул – елки-палки-моталки! – грызут зайцы лук! Штук сто их собралось. Грызут и плачут! Лук-то злой. Плачут, а слезы тут же намерзают на шерсти вокруг глаз, на ресницах. А мороз так жмет, аж синяя дымка висит над сугробами… Схрумает какой косоглазый луковицу, наощупок лапками найдет другую и снова хрустит, наедается… Есть-то ведь больше нечего. Голод – не тетка, пирожка не подсунет. Так ведь?

– Так, так! – поддакивает Андрюшка, боясь пропустить хотя бы одно слово деда.

«Ну, – говорю, – хватит полдневать! Прыгайте в мешок!» Заяц – зверь чуткий! Чует он, что иду, а не видит, с какой стороны к нему подбираюсь. Темнота у него перед глазами: ледышки мутные закрыли их. Скакнет он туда, сюда, с перепугу кувыркнется через сугроб, а я ему тут как раз и подставляю мешок. Он туда – прыг! Забьется в уголок и молчит. Другой ждет, пока за уши его не возьму. А какой задаст лататы, летит, как полоумный, километра два-три по кругу и опять – на то самое место, где лук ел, а я ему как раз там и подставлю мешок…

Ну ты, Андрей, сам знаешь, когда человек заблудится в темноте или в непогоду – он тоже по кругу бродит. Ходит-ходит и опять приходит на то место, откуда вышел. А почему? А потому, что у человека, как и у зайца, сердце вот тут, на левой стороне, и оно – тяжелое, а легкое – справа, оно легкое, и вот отчего человека и зайца на левую сторону заносит, когда он идет или бежит. А в потемках не видно, куда заносит, вот с перепугу потому-то и бегает человек или заяц по кругу…