Текст книги "Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь"

Автор книги: Александра Потанина

Соавторы: Григорий Потанин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Ронгучжу

У царя был младший брат, который был глуп; обучение ему не давалось; поэтому царь порешил сделать из него эльбичи (фокусника). С этой целью он отдал его в обучение шести братьям, большим фокусникам, которые жили со своей матерью. Долго учился у них младший брат царя, но ничему не научился. А между тем старший брат выучился разным превращениям. Старший спрашивает младшего: «Выучился ли ты чему-нибудь?» Тот говорит: «Нет». Старший брат прекратил обучение младшего, сам обратился в коня и велит младшему сесть на коня и ехать; дорогой будут встречаться люди, будут просить продать коня, но он не должен никому продавать коня. Младший брат сел на коня и едет. Его встречают шесть братьев-эльбичи и просят продать коня. Младший брат не согласился продать, но не поехал быстро, а поехал тихо; эльбичи догнали его и отняли у него коня.

Эльбичи думают: нужно испытать, простой ли это конь или это обратившийся в коня какой-нибудь эльбичи. Для этого они решили продержать коня семь суток без еды и питья; если он простой конь, то он умрет за это время; если он не умрет, то, значит, это обращенный эльбичи. Проходит день, другой и третий; конь стоит без еды п питья. Мать братьев пожалела бедного коня, три дня стоявшего без корма и питья, и повела его к реке. Конь так сильно хотел пить, что бросился к воде, уткнул в нее морду и долго тянул воду, не поднимая головы; и это время в воде мимо плыла рыба; царь вошел в рыбу и уплыл. Женщина осталась на берегу одна, конь исчез. Когда братья узнали, что мать выпустила коня, они обратились в шесть выдр пи огнались за рыбой; когда стали догонять ее, душа царя из рыбы выскочила в летевшего мимо голубя; голубь улетел в горы.

В горах в пещере сидел отшельник Гомбо Лунчжу (Нагарджуна). Царь прилетел в его пещеру в виде голубя, принял человеческий вид и просит спасти его от гонящихся за ним врагов. Сначала отшельник отказывался, говорил, что ему негде спрятать беглеца, но тот продолжал настаивать, и отшельник сказал: «Ну лезь вот сюда!» и подставил ему раскрытую оркимджи[88]88
  Большой лоскут ткани, которым ламы окутывают торс своего тела.


[Закрыть]. Царь спрятался у отшельника под мышкой в складках оркимджи. Эльбичи, оставив вид выдр, обратились опять в людей, пришли к отшельнику и стали просить, чтоб он выдал им их врага, спрятавшегося в пещере. Гомбо Лунчжу начал уверять их, что к нему никто не входил, но эльбичи утверждали, что он говорит неправду, что бежавшему от них человеку негде деваться, что он где-нибудь спрятан отшельником. Гомбо Лунчжу осердился, снял с руки четки и бросил их на пол. Четки рассыпались и обратились в червей; тогда эльбичи превратились в шесть петухов, которые принялись клевать червей. В это время царь, сидевший у отшельника под мышкой, выскочил и перебил петухов.

Тогда Гомбо Лунчжу начал сетовать, что царь ввел его в грех, что он теперь сделался виною смерти шести живых существ. Царь пал перед отшельником, стал просить у него прощения в том, что он причинил ему такое огорчение, и сказал, что, если есть какое средство помочь этому горю, пусть отшельник скажет, он, царь, готов сделать все, что ни прикажет ему отшельник. Гомбо Лунчжу говорит: «Можешь ли ты сходить в Индию и принести Ронгучжу?» – «Готов сейчас идти» – говорит царь. Тогда Гомбо Лунчжу учит царя: «Возьми мешок, ремень и топор. Есть в Индии кладбище; когда ты придешь на это кладбище, тебя окружат покойники и будут приставать к тебе, каждый будет говорить: „Это я! Это я!” Но ты не бери их, иди мимо. Потом ты встретишь одного, который, увидев тебя, закричит: „Не я! Не я!” и бросится бежать от тебя и залезет на дерево. Ты скажи, что он-то тебе и нужен, и потребуй, чтоб он слез с дерева, а если он не послушается, пригрози, что срубишь дерево. Тогда Ронгучжу спустится; крепко завяжи его в мешок и неси сюда, но дорогой ты должен ни одним словом не обмолвиться, иначе Ронгучжу возвратится назад».

Царь взял мешок, ремень и топор и отправился. Когда он дошел до кладбища, множество покойников бросилось к нему с криком: «Это я! Это я!» Но царь идет мимо. Один из покойников бросился от него с криком: «Не я! Не я!» и вскарабкался на дерево. Царь подошел к дереву и стал требовать, чтобы Ронгучжу спустился. Тот молчит. Царь ударил два раза по дереву обухом топора; Ронгучжу молчит и не движется. Тогда царь замахнулся топором лезвием к дереву. «He руби! Не руби!» – закричал Ронгучжу и спустился. Царь посадил его в мешок, крепко завязал ремнем и отправился домой, положив мешок на загривок. Ронгучжу, сидя в мешке, начинает рассказывать царю сказку:

Было три товарища: сын царя, сын вельможи и сын тархана (мастера). Они сговорились странствовать. Предварительно они посадили три дерева и заключили договор между собою, что они разойдутся по разным дорогам, чтобы чему-нибудь научиться, что, если кого из них в разлуке постигнет несчастье, дерево, посаженное им, посохнет, и что, если кто из них вернется к деревьям и увидит посохшее дерево, должен идти и выручить товарища из беды. Они разошлись по разным дорогам. Сыну царя выпало счастье: он женился на царской дочери и остался жить в доме ее родителей; сын вельможи женился на дочери одной вдовы и также остался в доме жены. Сын тархана встретил на своем пути толпу тиранов (чертей), которые о чем-то спорили. «О чем вы спорите?» – спросил их сын тархана. Те говорят: «Мы нашли шапку, палку и мешок и не можем разделить их». – «Дайте, я разделю вам эти вещи. Оставьте их здесь, а сами отойдите подальше и оттуда пуститесь в бег; кто первый прибежит ко мне, тому я вещи и отдам». Тираны согласились, оставили вещи около сына тархана, а сами пошли на указанное вдали место. В это время сын тархана надел на себя шапку и сделался невидимым. Он взял палку и мешок и пошел прочь. Тираны прибежали, вещей нет, и не знают, куда ушел сын тархана, потому что его в шапке-невидимке не было видно.

Сын тархана идет со своими вещами дальше и видит, какой-то человек идет с двумя детьми: сыном и дочерью. Этот человек подошел со своей семьей к дереву, на котором росли плоды, поднял с земли красные листья, потер себе ими лицо и обратился в обезьяну; залез на дерево, начал срывать плоды и бросать вниз своим детям. Сын тархана, не снимая своей шапки-невидимки, принялся собирать падающие плоды. Потом обезьяна спустилась с дерева, подняла с земли белые листья, потерла себе ими лицо и обратилась в человека. Человек этот осмотрелся вокруг и не видит ни одного плода из тех, которые он сбросил с дерева. Он подивился, потому что не видел никого, кроме своих детей. Сын тархана набрал себе красных и белых листьев. Дочь этого человека понравилась сыну тархана, и ему захотелось на ней жениться. Он подошел к отцу ее и стал просить выдать дочь за него замуж, но тот не согласился. Тогда он взял палку, отнятую им у тиранов, и сказал: «Отнеси меня с этой девицей на пустой остров». Тотчас же он вдвоем с девицей очутился на острове, где, кроме них, других людей не было, и на котором росли всякие плоды в изобилии. Стали они вдвоем жить и прижили ребенка.

Сын тархана отправился за яйцами птицы Гаруды, гнездо которой находилось на острове. Жена догадалась, что палка ее мужа отличается чудесными свойствами, и, в отсутствие его, взяла ее в руки и сказала: «Перенеси меня вместе с моим ребенком к моему отцу». И тотчас она была перенесена на родину. Сын тархана добыл три яйца птицы Гаруды, приходит – ни жены, ни ребенка, ни палки нет. Сын тархана начал выкармливать трех высиженных из яиц птенцов птицы Гаруды. Одного кормил мясом, другого сухожильями, а третьего костями. Когда птенцы выросли, он сначала испытал того, которого кормил мясом; он привязал камень ему на шею и пустил с берега моря; эта птица была не в силах перелететь через море, упала на половине дороги и погибла. Тогда он пустил с камнем на шее другую, выкормленную сухожильем; и она не могла перелететь через море и также погибла. Только третий птенец, выкормленный костями, перелетел через море. Когда он вернулся на остров, сын тархана сел на него и птица перенесла его на другой берег моря.

Сын тархана приходит туда, где живет его жена; ему нужно вновь завладеть чудесной палкой. Подошедши к дому жены, он принял вид ламы, начал бить в бубен и читать «лучжин». За ворота выбежали дети его жены. Он потер им лица красными листьями, и они обратились в обезьян. Когда они прибежали к матери, та не знает, что случилось с ее детьми. Она выходит из дому, видит ламу и спрашивает его, не может ли он объяснить, отчего случилось с ее детьми такое превращение. Лама говорит, что в ее доме находится вещь, принесенная из-за моря, и что от присутствия этой-то вещи и случилось несчастье с ее детьми; нужно только выбросить ее из дома, и дети примут прежний вид. Тогда жена его, не узнавшая в ламе своего мужа, выбросила палку. После этого лама потер лица детей белыми листьями и они стали опять людьми. Затем сын тархана взял выброшенную палку и пошел.

Он встретил человека, который рисовал осла…[89]89
  Тут в записи значительный пробел. Судя по нижеследующему тексту, произведение художника имело свойство своим прикосновением превращать человека в осла; сын тархана, следует думать, получил рисунок в свои руки.


[Закрыть]

Потом сын тархана приходит к посаженным деревьям; деревья, посаженные им самим и царским сыном, растут хорошо, а дерево сына вельможи наполовину посохло. Он идет искать его и находит; сын вельможи живет в доме вдовы, на дочери которой женился. Вид у него захудалый, изможденный. Сын тархана спрашивает его, почему он такой захудалый. Сын вельможи рассказал ему, что теща его – злая женщина и заваливает его работой. Сын тархана берется избавить его от злой тещи. Он идет к ней и начинает упрекать ее за то, что она замучила своего зятя. Злая женщина набросилась на него, стала ругать его; тогда он коснулся до нее изображением осла, и она обратилась в осла; он отдал осла погонщику ослов и сказал ему, чтоб не жалел это животное, вьючил бы на него побольше, а если осел умрет от работы, без жалости выбросил бы его в степь.

От этого товарища сын тархана идет к другому, к царскому сыну. Приходит к нему в шапке-невидимке и кличет. Тот узнал голос, но не видит никого и думает, что товарищ умер и это душа его пришла и кличет. Он распоряжается в память по усопшему возжечь курения и созывает лам служить за упокой его. Тогда сын тархана снимает с себя шапку; сын царский не верит и думает, что это душа товарища явилась в образе живого человека, и говорит ей торопливо: «Не беспокойся, не беспокойся! Я уже принял меры, и все, что нужно сделать для твоего загробного успокоения, все будет мною сделано». Тогда сын тархана говорит ему, что он вовсе не умирал, что он жив, а только имеет шапку, надев которую становится невидимым. Тогда царевич верит ему. Сын тархана спрашивает его, как ему жилось.

Царевич говорит, что он живет в большом довольстве, но только одно несчастье – каждую ночь жена запирает его в его спальне, а сама куда-то исчезает. Сын тархана берется разузнать, куда она исчезает. Вечером он надевает свою шапку и становится невидим. Жена царевича уходит в двери, и сын тархана уходит за нею. Она отправляется к сыну тэнгрия (небожителя); сын тархана следует за нею. Сын небожителя спрашивает ее: «Отчего сегодня с твоим приходом вместе я слышу дурной запах? Ты кого-то привела с собой?» Она говорит, что с нею никто не шел, что она шла одна. Сын небожителя говорит: «Не значит ли это, что нас с тобою ждет разлука? Иди теперь домой, а я завтра сам к тебе прийду. Только ты не разводи огня и не держи в доме кошки». После этого он стал передавать ей свой перстень, но никак не мог передать его; сын тархана старался перехватить перстень и вырвал его из рук сына небожителя.

Вернувшись в дом царевича, сын тархана научил своего товарища притвориться больным, сказать, будто он мерзнет, и заставить жену разложить огонь, а в руках держать кошку. Царевич исполнил наставление друга, притворился, будто он мерзнет, и потребовал, чтоб жена развела огонь. Она должна была послушаться его. Он взял в руки кошку и лежит. В это время сын небожителя слетает в их дом в виде пташки, видит кошку и огонь и начинает упрекать свою любовницу в измене. Царевич выпускает из рук кошку, кошка бросается на птицу и ловит ее; царевич выхватывает птицу из когтей кошки и бросает ее в огонь. Птица сгорает. Спустя некоторое время сын тархана уговаривает царевича устроить пир. Было приглашено множество гостей, князей и лам. В числе гостей является и сын тархана, приняв вид сына небожителя, и держит возле себя собаку. Жена царевича углядела на его руке перстень сына небожителя, подумала, что это он сам и есть, только собака приводила ее в смущение. Она думает, что тот, которого она любила и принимала за сына небожителя, в действительности был пастух. И сердце ее остыло к нему. После этого она стала любить царевича, и царевич сделался вполне счастлив.

«Вот это хорошо!» – сказал царь, который нес на своем загривке Ронгучжу – и Ронгучжу вернулся на дерево.

Поездка в Ачун-Нанцзун в монастырь урджянистов[90]90
  Текст публикуется по изданию: «Сибирский сборник», 1886. Кн. 2. С. 136–165.


[Закрыть]

Монастырь Ачун-нанцзун лежит на правом берегу Желтой реки, выше города Гуйдун и в двух днях езды на юг от знаменитого ламаистского монастыря Гумбума. В Ачун-нанцзуне собственно два монастыря, стоящих так близко друг к другу, что они образуют одно селение. Один из них принадлежит ламам, т. е. последователям учения Цзонкавы; монахи другого монастыря называются санаспа. Вот свою поездку в этот-то монастырь я и хочу теперь рассказать читателю. Но прежде, чем начать рассказ о поездке, скажу несколько слов по поводу самого термина «санаспа».

В первый раз я увидел одного санаспа на площади китайского городка Сюн-хуа-тин, на правом берегу Желтой реки. Это был мужчина лет тридцати пяти, одетый в баранью шубу тангутского покроя, по обычаю, выпущенную мешком сзади выше пояса; шуба эта от обыкновенной тангутской отличалась только тем, что была покрыта красной материей. На голове у санаспа была навита такая длинная коса, что он казался в волосяной чалме. После во все время дороги до Сун-пана я не видал санаспа, по крайней мере, теперь не припомню такого случая, хотя они есть везде по этой дороге; но я о них часто слышал и узнал, между прочим, что они встречаются во всем Восточном Тибете от Гумбума до Лхасы.

Впервые имя «санаспа» Европа услышала, кажется, от Н. М. Пржевальского («Четвертое путешествие», стр. 346)[91]91
  Вот текст г. Пржевальского: «Эти шаманы, называемые теми же тангутами сакса и монголами Сангусва…»


[Закрыть]; но этот русский путешественник, однако, дал ему неверное определение, будучи введен в заблуждение своими переводчиками; он переводит слово санаспа русским «шаман», но санаспа вовсе не шаманы, а буддийские сектанты. И наш Сандан Джимба на вопрос: «Есть ли у тангутов шаманы?» всегда отвечал: «Есть. Они называются санаспа». Народ приписывает им некоторую власть над силами природы и искусство вызывать темные силы; поэтому и я сначала оставался при мнении, что санаспа – тангутские шаманы. Но во время дороги в Сун-пан наш спутник сань-чуаньский лама Серен познакомил меня немного с тем, что такое санаспа. Прежде всего меня удивило известие, что санаспа имеют свои хуралы и монастыри, в которых, впрочем, не живут.

Санаспа бывают женаты, живут по деревням, но собираются в хуралы и совершают богослужение по обряду, очень близкому к обряду желтой веры, то есть цзонкавистов; во время богослужения они надевают на себя орхимджи и шапку шямà того же покроя, как и у цзонкавистов, только не желтого, а красного цвета. По этой шапке они сами себя называют шямарва, «красношапочниками»[92]92
  Шяма́ – высокая шапка с густой бахромой, идущей от затылка въ верхушке шапки. Мар – «красный» по-тангутски.


[Закрыть]. Итак, эти санаспа, по-видимому, есть не что иное, как остатки того буддийского монашества, которое существовало в Тибете до Цзонкавы. В храмах санаспа изображения тех же богов, что и у цзонкавистов, Ченгрези, Майдари и даже Цзонкавы, только центральное место перед алтарем занимает всегда Урджян-рембучи со своими двумя женами, и вообще санаспа считаются поклонниками Урджяна. Кроме того, санаспа о себе говорят, что они много читают и изучают тарни[93]93
  Тарни – обширный отдел буддийско-ламаистской литературы, заключающий в себе учение о явлениях спиритизма, гипноза, ясновидении, о заклинаниях с известными формулами и т. п. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Имя санаспанского бога Урджяна не неизвестно в европейской литературе. Я встретил его в двух книгах: у Markham’a, в его книге «Narratives mission of George Bogle to Tibet and of the Journey of Thomas Manning to Lhasa», стр. 305, и y Кеппена в его «Die Religion des Buddha», B. II. S. 68. У первого помещено письмо иезуита Ипполита Дезидери, который в 1716 г. посетил Лхасу. Отец Дезидери рассказывает о тибетцах, что они поклоняются существу по имени Urghien, который, по их словам, родился семьсот лет назад; на вопрос, кто он – бог или человек, они отвечают, что он и бог, и человек в одно время, не имел ни отца, ни матери и родился из цветка; тем не менее у них есть статуи женщины с цветком в руке, которую они называют матерью Урджяна.

Кеппен рассказывает следующее: при тибетском царе Thisrong de tsan, во время его детства, священные книги были уничтожены, святыни Джу удалены из Лхасы, лабранг обращен в бойню. Пришедши в возраст, царь восстановил религию и призвал из Индии бодхисатву Санта-ракшиту с двенадцатью товарищами из страны Sachora. Не чувствуя себя в силе укротить демонов, овладевших страной, Санта-ракшита посоветовал царю призвать Падма-Самбаву из Удайяны. Падма разогнал драконов. При нем был построен монастырь Samje, чудо архитектуры, пестрая смесь индийского, тибетского и китайского стилей. Падма происходил из Удайяны, т. е. Каферистана, где буддизм был сильно смешан с шиваизмом и который тибетцы и теперь считают за классическую страну ведовства и колдовства. Падма ввел в Тибет и распространил магию. Между сектами есть теперь школа Urgjanpa, урджянистов, будто бы остаток от него.

Следуя за Кеппеном, санаспа можно определить, как древних буддистов из секты урджявистов. В Тибете есть и другие доцзонкависты; мне рассказывали, что в Южном Тибете встречаются монастыри секты гармава, монахи которой носят не красные, а белые орхимджи; это поклонники Миляр-авы.

Цзонкависты также имеют в своем пантеоне бога Урджяна, которого чаще зовут Падма-самбавой. История этого божества рассказана в книге «Бамакатун», которую можно купить в Гумбуме. Мне даже говорили, что из четырех или пяти орденов, на которые делится братия монастыря Гумбум, один, самый высший, называющийся джотпа, состоит из поклонников Урджяна или Падма-самбавы и называется урджяба. Джотпа так же, как и санаспа, изучают тарни.

Имя «санаспа» самим тангутам неизвестно. Это имя поклонникам Урджяна дают желторечевские моголы (далдинцы господина Пржевальекаго), а от них это имя перешло и к низовским монголам[94]94
  Низовскими монголами, доро-монгол, называют здесь жителей Ала-шани, Ордоса, Центральной Гоби и хадхасцев; веховскими монголами, деде-монгол, зовут хухунорских олетов.


[Закрыть]. Сами санаспа зовут себя хонь; под этим именем они известны и остальным тангутам во всей стране Амдо. Этим именем и я их буду везде называть впредь.

Ачун-нандзун – самый известный хоньский монастырь в Северном Амдо. Может быть, здесь есть и другие хоньские монастыри, но они мало известны. Когда рассказчик упоминает имя Ачун-нандзун, ему почти всегда приходят на память два других имени: Хулан-янцзун и Джакыр-пейзун. Первое есть имя местности, отстоящей на один день пути к югу от китайского города Нимби; второе название носит местность на левом берегу реки Чурмыв, в 8 днях пути к западу от города Гуйдуя. В Хулан-янцзуне хоней нет, а есть ламский монастырь; Джакыр-пейзун лежит в стране, где нет оседлых жилищ; в окрестностях его кочуют тангуты в черных палатках; здесь нет монастыря, а ламы и хони живут в пещерах, высеченных в горе; они живут по одному в пещере; это все лица, обрекшие себя на уединение на определенный срок времени; прожив здесь, сколько по обету положено лет, отшельник возвращается на родину или в свой монастырь. Предполагается, что что-то есть родственное в этих трех местностях; обыкновенно говорят, что монахи Ачун-нанцзуна, Хулан-янцзуна и Джакыр-пейзуна – братья между собою.

В Ачун-нандзун я отправился из Гумбума втроем; я взял с собою старика Сандан Джимбу и тангута Талынтэра. Я поехал верхом на муле, Сандан Джимба на своем осле; кроме того, при нас еще был один осел, принадлежавший Талынтэру; он нес на себе мою постель. Талынтэр шел пешком. Будучи нашим возчиком, он, кроме того, должен был служить нам и в качестве вожака, так как он раз бывал уже в Ачун-нандзуне. За свою службу с ослом он взял с нас по 200 чохов в день. Талынтэр родом из Сань-чуани из одной долины с другим тангутом, Самбарчей, который служил при мне прошлое лето в качестве помощника по собиранию коллекций. Он втерся к нам на службу независимо от нашего на то желания; сначала он отправился на собственный страх в город Нимби, вернулся с рыбой и предложил купить ее у него; мы купили; потом он сходил в город Уямбу и вернулся с двумя кадушками спирту; и этот товар мы купили. После этого мы и сами стали пользоваться услугами его осла и его самого; нужно что-нибудь из Синина, посылаем Талынтэра; когда Сандан Джимба отвозит в Синин нашу почту, Талынтэр идет также с ним в качестве помощника.

От Гумбума до Ачун-нанцзуна, как я сказал выше, два дня езды; но мы не рассчитывали так скоро туда приехать. Дело в том, что на пути в Ачун-нандзун нужно переваливать высокий хребет; по эту сторону перевала есть китайское селение Джаик; от Джаика до вершины перевала пустое безлюдное ущелье; нужно или, перевалив хребет, стараться доехать в тот же день до тангутской деревни Чуньчжа, лежащей по ту сторону хребта, или ночевать в Джаике и перевал через хребет сделать на другой день. Чтобы в один день доехать до Чуньчжи, надо было очень рано выехать из Гумбума, а из насиженного места всегда это трудно сделать; ночевать же в Джаике тоже не хотелось: очень уж близко от Гумбума, всего каких-нибудь 7 ли. Вспомнили, что за Джаиком, при самом входе в ущелье есть тан-хуан, т. е. китайский пикет, и около него маленький дян, все же это подальше Джаика. Вот мы и порешили в первый день выехать к вечеру, чтобы успеть доехать только до тан-хуана, а назавтра перевалить хребет.

Перед закатом солнца без всяких приключений мы приехали в тан-хуан, стоящий в самом отверстии ущелья. Тут всего две жилые фанзы и кордегардия с неизбежными львами, нарисованными на стенах, и со щитом, на котором изображено выходящее из волн океана или опускающееся в них покрашенное красной охрой солнце. В одной из упомянутых фанз жил китаец-мусульманин, державший дян; у него-то мы и остановились. Во дворе стояло до десятка ослов в пустых седлах; крестьяне из-под Гуйдуя привозили груши в Гумбум, распродались и теперь возвращаются в свою деревню. Они сидели в занятой ими комнате на кане[95]95
  Кан – традиционная система отопления в домах Северного Китая и Кореи. Он представляет собой широкую кирпичную или глиняную лежанку, внутри которой по специально проведенным каналам проходит горячий воздух от печи. Печь, находившаяся у одного из концов лежанки, служит также и для приготовления пищи. (Примеч. ред.)


[Закрыть], которого крыша была дощатая, а не глиняная; выбрав две-три доски из средины, они разложили на дне кана огонь и грелись. Такие дощатые каны встречаются во всех китайских деревнях в окрестностях Синина. Укладываясь спать, обыкновенно нагоревшие угли оставляют в кане, отверстие забирают досками, стелют на них свои постели и спят, подогреваемые снизу. Мне отвели комнату с таким же дощатым каном и тоже предложили разобрать его крышу и развести огонь. Но я отказался, зная по опыту, что, расположившись на угольях, легко угореть. Поэтому в моей комнате развели огонь просто на полу около дверей.

В тот же вечер Сандан Джимба узнал от гуйдуйских крестьян, что сегодня утром в ущелье, по которому нам предстояло проходить, случился разбой: три тангута напали на двух китайцев, отставших от своего каравана, и отобрали у них мула и вьюк бумажных материй. С нами не было никакого оружия, кроме нагаек; старик, однако, не особенно был озабочен этим известием, потому что гуйдуйские крестьяне шли с нами по пути и обещали составить нам компанию; таким образом, наша армия возрастала до 10 человек. К вечеру еще пришло приятное известие: мимо тан-хуана в горы прошел отряд солдат, посланный из Синина для поимки грабителей.

Утром мы все проснулись рано, поднятые, вероятно, холодным утренником. Пока наша компания, направлявшаяся в Ачун-нанцзун, пила чай, добрые гуйдуйские крестьяне ждали нас за воротами дяна. Вскоре мы большой компанией двинулись в путь вверх по широкой долине, которая начинается у тан-хуана. Широкое дно долины покрыто мелким кустарником из облепихи и рододендронов; в этих местах много водится фазанов. Heредко Талынтэр вдруг останавливался в наблюдательной позе; вслед за тем летел пущенный им камень и пара испуганных фазанов с криком поднималась из кустов и перелетала на другой бок долины. Ли в двух от тан-хуана долина разделяется на две узкие долины; мы вступаем в левую. Здесь кустарники исчезают, дно долины наполовину покрывается буграми льда, в которые превратилась текущая здесь летом речка; другая половина свободна от льда, но завалена камнями и булыжниками. Гуйдуйские крестьяне здесь отстали от нас; с нами пошли только два человека, старик-китаец с сутулой от занятия земледелием спиной и молодой тангут; они оба направлялись в Чуньчжу. Ближе к верхнему концу долины дно ее вдруг становится круто. Тут я и Сандан Джимба спешились и пошли пешком.

Выше этого уступа лежит верхний короткий участок долины с плоскими боками, носящий совсем другой характер; горы имеют округленные формы, скал нет, скаты пологи. Прямо на юг от нас возвышается хребет; у левого конца его видна широкая седловина, на середине которой рисуется обо. К этому обо направляется наша дорога. Другая дорога отделяется вправо к подошве хребта; нам видно, как эта дорога, в виде черной полоски, косвенно поднимается по скату хребта, как перевязь, надетая через плечо, и кончается на его гребне в правом его конце; это дорога в Гуйдуй, по которой мы перевалили через этот хребет весной 1885 года.

Мы не садились на своих животных, пока не дошли до вышеупомянутого обо; здесь мы сели отдохнуть. Перед нами теперь открылся вид на южную долину, в нижней части которой стоит деревня Чуньчжа. Хотя верхняя часть этой долины широка и пряма, так что с перевала ее дно и бока открыты взорам наблюдателя на протяжении шести или семи ли, но деревни Чуньчжи с перевала не видно, потому что почти перед самой деревней долина заворачивает направо и ее продолжение загорожено горами. Южная долина гораздо веселее северной; облепиха и барбарис, густо покрывающие ее дно, разрастаются здесь в кусты вдвое выше человеческого роста, а около деревни Чуньчжи на крутых скатах гор появляются хвойные деревья. Когда солнце скрылось за горы и начались сумерки, мы подъехали к тангутской деревне Чуньчже.

Деревенька состоит из 30 домов, рассеянных по обоим берегам горной речки того же имени, что и деревня. Нас направили сначала на левый берег реки; здесь мы подъехали к одному тангутскому дому и остановились шагах в 15 от его ворот. Талынтэр пошел вперед, встал против отворенных ворот и начал громко взывать: «Ару! Ару!» Это обычное воззвание, с которым тангут обращается к другому лицу, если не знает, как его титуловать по его званию или возрасту. Из ворот никто не показывался, но Талынтэр не смел войти во двор и продолжал взывать. Я заметил, что так поступают и все другие тангуты, т. е. никогда не входят в чужой двор, не вызвав наперед к воротам его хозяина, как будто чужой тангутский двор для постороннего тангута святыня. В этом отношении тангуты представляют противоположность с китайцами, живя среди которых мы часто жалели, что они не держатся этого тунгусского правила.

У китайцев дом, по крайней мере, его мужская половина, вовсе не составляет святыни; всякий свободно в него входит, как в свой собственный; мы были постоянными мучениками в китайских городах и деревнях; какой-нибудь приказчик, мелкий торговец или ремесленник преспокойно отворяет вашу дверь, становится посредине комнаты и начинает вас рассматривать, полуразинув рот; когда ваш слуга начинает его высылать вон и урезонивать, он удивляется и спрашивает: «Разве это не постоялый двор?» В Гуй-хуа-чене я познакомился с одним китайцем, приказчиком одной чайной торговой компании. Он жил вместе с главным компаньоном этой компании; они снимали две очень чистые комнаты в лучшем дяне города. Раз я вместе со своим слугой Цуй-саном заехал к ним в гости. Посидев несколько минут в их передней комнате, Цуй-сан встает и направляется в соседнюю с ней, двери которой были завешены занавеской.

Я был смущен такой бесцеремонностью своего слуги, позвал его назад и сделал ему выговор, но сам молодой хозяин вмешался и стал говорить, что в Китае это в обычае, что они купцы, и потому их дом должен быть доступен для всех. Между тем это не была чайная лавка, а квартира купцов: здесь они спали и обедали. Может быть, эта китайская форма свободы личности допускается только в отношении дянов, лавок и тому подобных публичных мест, но так как в Китае чуть не каждый дом или лавка, или дян, то я не знаю, остаются ли какие здания, жильцы которых имеют право запирать свои двери.

Прошу извинения у читателя за это отступление и продолжаю рассказ.

Надо было, я думаю, раз десять прокричать: «Ару!», чтобы наконец из ворот показались женщины. Они сказали нам, что в их доме нет приличного помещения (обе, вероятно, думали, что я не соглашусь расположиться в кухне), а есть чистая комната на правом берегу; там уже останавливался один русский хонбу (барин), вероятно, и теперь найдется там помещение. Действительно, месяцем ранее здесь проезжал А. И. Скасси и ночевал в Чуньчже.

Переехали опять на правый берег речки и отыскали дом, куда нас послали. Опять Талынтэр стал против ворот и начал кричать: «Ару!» Вышли две женщины: одна лет под 40, потом оказавшаяся хозяйкой дома; другая молодая, ее гостья. Хозяйка впустила нас во двор и попросила меня пока пройти в кухню, так как ключ от чистой комнаты взял хозяин дома и ушел куда-то со двора.

Так как это был самый богатый дом в деревне, то не мешает его описать, чтобы познакомить читателя с тангутским жилищем. Ворота, которые у тангутов всегда делаются в южной стене, ввели нас в небольшой квадратный дворик; к северной стене, рядом с воротами была пристроена фанза с большим решетчатым окном и с резьбой по карнизу; это и есть та фанза, в которой ночевал А. И. Скасси. Вдоль восточной стены другая фанза без окон; западная стена была без пристроек; кухня помещалась у северной стены, так что ее дверь и окно в виде простого отверстия без всяких украшений смотрели на юг. Эта кухня была собственно просторный сарай, в левом конце которого был устроен кан. Передняя часть этого кана была занята тремя или четырьмя котлами, вмазанными в один ряд. Ряд котлов был отделен от остального кана невысокой стенкой. Продолжение кухни в правую сторону было занято конюшней, которая никакой загородкой не отделялась от кухни. Эта конюшня окружала восточную фанзу сзади и концом своим выходила к воротам, где в нее тоже был вход.

Тот угол сарая, в котором помещалась кухня, кроме окна, не имел никакой мебели, кроме деревянных полок, устроенных подле стены для деревянной и глиняной посуды. Большая широкая доска, положенная на глиняную тумбу, заменяет кухонный стол; на нем хозяйка месит тесто, катает лепешки и сочни и крошит лапшу. Большое ведро для воды, стоящее посередине кухни, довершает инвентарь кухонной посуды. Небольшое пространство пола перед очагами, на которых греются котлы, забрано досками; в остальной части наш сарай имел земляной пол. Освещалась кухня большим отверстием, более похожим на брешь в стене, чем на окно.