Текст книги "Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)"

Автор книги: Александра Стрельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава 6

Утром всей компанией едем к Φедору. Он вполне бодр, хоть и потерял много крови – оказался задет какой-то серьезный сосуд… Или вена? Не понимаю в этом ничего. Мама хотела, чтобы я врачом стала, но я уперлась намертво. С детства вида крови боюсь. Даже когда просто рассказывают о каких-то ранах – в глазах темнеет и дурнота накатывает.

Федька непривычно бледен, на щеках – колючая однодневная щетина. Смешной. Теперь у него практически одинаковый по калибру волосяной покров – что на голове, что на щеках. В палате он не один. На нашу шумную компанию со своих коек с любопытством посматривают еще три мужика. Один молодой и два возраста моей мамы.

Федин лечащий врач выпроваживает нас довольно быстро.

Но я прошу разрешения побыть еще буквально пять минут. Хочу остаться с Федором если и не наедине, то без заинтересованного внимания его друзей. Кажется, все понимают меня. Пытаюсь вернуть ему кулон, который он дал мне на счастье, но он не разрешает.

– Оставь себе, Ань. Мне приятно знать, что он в надежном месте.

Косится куда-то в район моего бюста, и я смущаюсь ещё больше.

– Федь. Ты даже не представляешь…

Слова даются трудно, но не могу их не сказать.

– Ты… В общем, спасибо тебе. И не вздумай говорить какие-то там глупости вроде того, что это твоя работа – людям жизни спасать.

– Это, Ань, не глупости.

– Ну пусть так. Ну согласна, извини. Но только я – не все. Для меня то, что ты сделал… В общем, Егор мне сказал, что он мой должник по гроб жизни. Так вот я – твой должник. И тоже до конца жизни.

– То есть, когда я стану старым одышливым пердуном, ты в случае чего всегда подашь мне выпавшую вставную челюсть?

Смеюсь сквозь слезы и киваю.

– Ну тогда все в порядке, Ань.

Не могу больше сдерживаться, утыкаюсь носом ему в шею и плачу. Его рука осторожно придерживает мой затылок. А потом он целует меня. Сначала в висок, после собирает губами с моих ресниц слезы, которые катятся одна за другой, как я не зажмуриваю глаза, а потом я чувствую его губы на своих губах…

* * *

Весь последующий день я витаю в облаках, не замечаю ничего вокруг и с трудом воспринимаю то, что мне говорит мама.

Могу думать только о Феде и о том, как я снова пойду к нему в больницу. Делаю все, что бы попасть к Федьке не со всей толпой его обычных посетителей, а одна… Болтаем, смеемся. Боюсь и жду того момента, когда начну прощаться, и он… Поцелует он меня снова? Или тот раз приключился только потому, что я плакала, а он хотел меня успокоить? Поцелует? Нет? Помню в детстве у нас была такая считалочка: «Любит – не любит. Плюнет – поцелует». Так поцелует или… плюнет?

Целует…

Губы опытные, настойчивые. И руки такие горячие, что, кажется, жгутся через ткань… Отрывается, рассматривает мое перепуганно-счастливое лицо. Проводит пальцем по линии щеки, по вспухшим от его же поцелуев губам. Улыбается.

– Беги домой, госпожа профессор. А то ведь я могу решить, что ты это всерьез…

Не понимаю, что он имеет в виду. Да и слышу его плохо. В голове какой-то шум и верчение… Кажется, это со мной произошло снова… Я ведь, похоже, влюбилась по-настоящему… Второй раз в жизни. Но о первом лучше не вспоминать. Да и зачем? Я так счастлива!

Стрельцов предлагает мне съездить к Сашке, что бы забрать с его дачи мои вещи. Естественно, едет и Машка. Мои друзья все еще гостят на привычном, давно обжитом нами поле – за забором пестрят палатки и раздаются голоса.

Идем туда. Я должна извиниться перед ними, а главное извиниться перед Сашкой. Все-таки мы дружим столько лет. Разговор получается муторным. Он жестоко обижен. И на меня за то, что я использовала, как он говорит, «запрещенный прием», и на Федора за тот удар, который тот нанес по его, Сашкиному, мужскому самолюбию. Приходится кое-что рассказать. И о том, кто такой Федя, и о том, что сейчас он лежит в больнице, и ему только что вырезали из ноги пулю, которая предназначалась мне…

– Только маме не говори, а то она тут же все моей выболтает.

– За кого ты меня принимаешь? Слушай, а в какой больнице он лежит? Я бы, может, навестил…

Диктую ему адрес, а сама внутренне потешаюсь – похоже героический Федя сам того не зная обрел новую «поклонницу»… Вот ему будет сюрприз! Но на самом деле сюрприз ждет меня. Стрельцов с Машкой довозят меня прямо до подъезда моего дома и тепло прощаются. Зато мама встречает мое появление великолепным молчанием. Какая «приятная» неожиданность! В этом смысле мы совершенно не похожи. Я предпочитаю сразу выговорить любую обиду, расставить все точки над «и», сказать все, что думаю и в конце концов помириться. Мама же, если всерьез обидится, может молчать днями. И в итоге мне, даже если я на самом деле ни в чем особо не виновата, приходится юлить и извиняться. А потом, уже после примирения, еще довольно долго вести себя так, словно хожу по минному полю.

Но не в этот раз. Обычно ее молчание меня страшно гнетет, теперь же я слишком поглощена мыслями о Федоре, чтобы замечать вокруг хоть что-нибудь. Мой внутренний Икар уже застегнул на груди кожаные ремешки, с помощью которых за его спиной закреплены крылья из воска и птичьих перьев, и устремился ввысь…

В итоге мама не выдерживает первой. По-моему, впервые за всю мою жизнь.

– Анна. Я должна серьезно с тобой поговорить… Выясняется, что Сашка то ли не сумел, то ли нарочно не стал держать рот на замке, и теперь моя мама в очередной раз «знает все». По крайней мере, она так считает. Хотя на самом деле знает она только то, что я сама же рассказала Сашке. В его интерпретации и с ее толкованием это «все» выглядит так: я связалась с уголовными элементами, в результате оказалась втянута в их криминальные разборки, чуть не погибла, но уму-разуму так и не набралась, раз до сих пор продолжаю общаться с ними. И даже навещаю одного из них в больнице.

– Мама, ты все путаешь. Он совсем не уголовный тип, а как раз наоборот – майор спецназа, служит в подразделении, которое занимается борьбой с организованной преступностью.

– Все они одним миром мазаны.

– Мама!

– Что мама? Если бы ты не крутила носом, а вышла замуж на Сашу…

Этого я вынести уже не могу и все-таки взрываюсь:

– О господи! Мама! Ну я ведь говорила тебе, что он голубой!

– Ну и что? Как это может помешать вашей семейной жизни?

Молчу, даже приоткрыв рот от изумления.

– В семье что главное? Взаимное уважение, чтобы супруги имели сходные взгляды на жизнь, общий круг общения, чтобы интересовались одним и тем же.

И ведь она искренне верит в это!

– Мне всегда казалось, что не менее важно и другое…

– Это ты про секс? – даже кривит губы от презрения. – Но вы же оба высокообразованные, культурные люди. Разве может эта животная возня стать для вас моментом определяющим?

Ксюха бы сейчас сказала: «Ёперный театр!» и несмотря на мое нетерпение к мату и его заменителям, не могу не признать, что была бы она совершенно права. Ухожу. Но успеваю услышать у себя за спиной глухое ворчание:

– От секса этого – одно зло.

И столько в этом коротком дурацком высказывании чувства, что я внезапно все понимаю. Это ведь ее прошлое, ее собственный трагический опыт в любви дает себя знать.

Травма, как видно, была так велика, так сильно ударил поступок отца и по ее женскому самолюбию, и по вере в людей, что она уже тогда окружила свою душу непроницаемым коконом. Не от черствости души, а как раз наоборот, из-за ее повышенной ранимости. Слишком страшно было вновь решиться на какие-то чувства, снова подпустить к себе близко чужого человека… Она так несчастна! Несчастна всю жизнь.

Возвращаюсь, обнимаю ее и извиняюсь до тех пор, пока она не начинает всхлипывать и причитать – простила. Слава богу! Но, как выясняется утром, вздохнула я с облегчением рано. Как только я собираюсь уходить из дома, чтобы идти в больницу к Федору, мама сует ноги в туфли, подхватывает сумочку и встает в дверях.

– Я пойду с тобой. Ты просто обязана познакомить меня с этим человеком. Раз уж ты говоришь, что он спас тебе жизнь, – легкое недоверчивое пожатие плечами.

У Федора уже сидят двое каких-то крепких парней. Наверно его ребята из СОБРа. Их простецкие широкоскулые и курносые физиономии явно производят на маму самое негативное впечатление. Когда же она переводит взгляд на бледного и небритого Федора, который уже зарос темной щетиной как какой-то абрек, ее лицо и вовсе принимает хорошо знакомое мне высокомерное выражение. Я представляю маме Федю, его товарищи называют свои имена сами, а потом, явно испытывая неловкость, комкано прощаются и уходят.

Мама молчит, Федор тоже. Одна я, как ковровый в цирке, заполняю повисшую паузу. Все как всегда. На арене Анна Унгерн. Без ансамбля. Сама…

– Как себя чувствуешь?

Федька смущенно улыбается.

– Да нормально, Ань. До свадьбы заживет.

Мама меняется в лице.

– Это о какой свадьбе речь, молодой человек? Надеюсь, вы не имеете в виду мою дочь?

Федя яростно краснеет, я, по-моему, тоже. По крайней мере щекам становится горячо.

– Мама, это просто выражение такое.

– Я знаю, но все же считаю своим долгом сразу расставить все точки над «и». Я, конечно, бесконечно благодарна вам, молодой человек, за ваш поступок, но вы должны понимать, что это не дает вам права рассчитывать…

Эту мучительную для меня сцену к моему величайшему счастью прерывают новые посетители. Это компания военных. Во главе ее – мужик лет 45. В форме и при орденах. Такой «иконостас», что даже мама почтительно смолкает. По тому, как Федька подбирается и даже пытается сесть, понимаю, что это его начальник. То есть – командир. У военных ведь не начальники, а командиры, кажется?

– Лежи, Кондратьев! Не на плацу.

– Здрасте, товарищ полковник. Тьфу ты! Господин полковник.

Мужик ржет и грозит пальцем.

– Тамбовский волк тебе товарищ, Кондратьев, а я тебе – отец родной и господин, твою мать, полковник. Гмм… Извиняюсь.

Это в сторону мамы, которая реагирует на его матюганье картинно вздрагивая.

– И я к тебе, Кондратьев, между прочим, не просто так. А с официальным сообщением. Видишь, даже висюльки нацепил ради торжественности случая. Ты свои давно надевал?

– Недавно. Вы ж помните.

– Скоро снова надевать придется. К Президенту нашему пойдешь за новой цацкой. Дело, понимаешь, это, с заложниками, резонансным получилось. Попал ты, Кондратьев, в телевизор, как кур во щи, твою мать. Гмм… Извиняюсь. Так что если раньше за тобой девки ротой ходили, то теперь целым полком будут. Ты уж не посрами честь офицера СОБРа.

Опять ржет. Мама смотрит на него с возмущением, я с легкой ненавистью. Девки ему все… Честь, понимаешь, офицера СОБРа… Полковник внезапно поворачивается ко мне.

– Рыжая… Та самая что ль, из-за которой ты пулю схлопотал?

Кондратьев неуверенно кивает, переводя взгляд с меня на командира. Тот делает шаг ко мне и протягивает руку.

– Ну здравствуй, рыжая. Как зовут-то?

Пожимаю ему руку в ответ. Непривычно. Со мной мужчины редко так здороваются.

– Анна.

– Ты, Анна, больше в такие истории не влипай. И Кондратьев целее будет, и маме твоей поспокойнее.

– Я постараюсь.

– Молодец, старайся. И за Федором тут присмотри. А то он у нас – сиротка. Больше некому проследить, чтобы, значит, он тут не расслаблялся, водку не пил, с девками глупостями не занимался, а лечился, как следует. И к сессии готовился. Понял меня, Кондратьев?

– Так точно, господин полковник.

– Ну все. Выздоравливай, майор.

Он крепко жмет Федору руку и уходит. Молчаливая свита проделывает то же: то есть пожимает Феде руку и тоже выкатывается в коридор.

– Это ваш начальник, Федор?

– Да, Маргарита Васильевна. Герой России полковник Приходченко.

– Вы где-то учитесь?

– Да. Второе образование.

– Второе?

– Да. Первое – военное, второе… Ну, гражданское, будем так считать.

– А почему полковник вас сиротой назвал? Это у него шутки такие?

– Не шутки.

Хмурится, молчит, явно ничего больше добавлять не собирается. Но от мамы так просто не уйдешь.

– Вы что же в детском доме росли?

– Рос.

Ответ ещё короче и еще однозначнее – человек вежливо дает понять, что разговор на эту тему ему до крайности неприятен. Даже до мамы наконец-то доходит. Она поднимается с табурета, на котором до сих пор сидела, чопорно прощается и идет из палаты, предварительно крепко ухватив меня за руку. Выдраться из ее «захвата» мне удается только в коридоре.

– Подожди меня, пожалуйста, я сейчас. Разворачиваюсь и бегу назад. В спину как выстрел:

– Анна!

Даже не притормаживаю, только голову в плечи втягиваю и кажется пригибаюсь. Федор лежит и смотрит в окно. Брови нахмурены, левый кулак – тот который я вижу от порога – крепко сжат. Сажусь рядом с ним на кровать. Смотрит на меня, молчит. Робея прикасаюсь к его стиснутой руке. Он перехватывает мою кисть, подносит к лицу, рассматривает пальцы. Потом прикладывает к моей ладони свою, сравнивает. Разница огромна: мое тонкое запястье, узкая ладонь, длинные пальцы человека, который родился в семье, где давно не зарабатывают на жизнь физическим трудом. И его мощная, широкая как лопата мужицкая рука…

– Вот так и мы с тобой…

Быстро прижимает мою ладонь к губам, а потом почти отбрасывает.

– Иди, Ань. И знаешь что? Не приходи больше. Ничего у нас не выйдет…

– Как… не выйдет?..

– А никак. Иди. А то вон – мама твоя волнуется.

Мама действительно уже стоит в дверях. Вид у нее недовольный. Встаю и как побитая собака иду к дверям палаты. На входе оборачиваюсь, но он уже отвернулся к окну, и его здоровенный кулак снова стиснут.

До дома едем молча. То есть не так – мама все время что-то говорит, но я ее не слышу. В голове гул какой-то и уши как ватой набиты. Обедать отказываюсь. Ухожу в свою комнату и сижу, забравшись с ногами на кровать.

За что? Мамочка моя, ну за что мне это? Впервые за много лет что-то случилось со мной, и я снова начала заново учиться летать. Смогла чувствовать. Полюбила… И тут же получила от судьбы наотмашь.

Но может ещё не все потеряно? Может, если поговорить с ним… Ведь он что-то такое, какую-то глупость про то, что у нас ничего не получится, вбил себе в голову после того, как поговорил с мамой. Это для меня ее рулады на тему «социального неравенства» – не новость. Для Феди же… Вдруг, я отступила слишком быстро? Я всю жизнь отступала, всю жизнь предпочитала промолчать, перетерпеть, не показывать виду… И что в результате имею? Больше так нельзя. Нельзя и все тут!

Засыпаю с этой мыслью. С нею же встаю и, наскоро собравшись, еду к Федору в больницу. В курилке на лестнице встречаю всех трех мужиков из Фединой палаты. Почему-то они провожают меня какими-то странными взглядами. Ерунда! Просто я слишком сильно волнуюсь перед разговором с Федором, вот и мнится всякое. Иду. Дверь в его палату приоткрыта. Я уже берусь за ручку, чтобы распахнуть ее шире. И только тут понимаю, почему мужики на лестнице глядели на меня столь жалостливо. Федор не один.

На краю его кровати, там где совсем недавно сидела я, устроилась та самая девица, с которой мы с Федором как-то столкнулись в госпитале, где я сдавала кровь на анализ.

Короткая юбка открывает безупречные ноги, яркая кофточка натянута роскошным бюстом. Она наклоняется, что-то шепчет Феде на ухо, и я вижу, как ее левая рука ныряет ему под простыню как раз в районе бедер…

Больше смотреть не могу. Разворачиваюсь и торопливо иду назад по коридору. Ничего перед собой не вижу. Дура! Какая же я все-таки дура! Внезапно чьи-то руки подхватывают меня и игриво кружат.

– Анька, ты куда так летишь? А мы тоже к Федору. Погоди уходить. Посиди у него ещё вместе с нами.

Господи! Это Стрельцов, а с ним и все остальные – Ксения, Серджо с Викусей на руках, Машка – улыбка до ушей.

– Пойдем.

Он тянет меня за собой, и я упираюсь изо всех сил.

– Я не могу, Егор. Я уже была… И… И он там занят.

– Подумаешь, занят! Для нас Кондрат всегда свободен.

– Для вас – может быть. Но не для меня.

Вырываю руку из его пальцев и бегу прочь по коридору. Слезы уже так близко, что ещё немного и брызнут из глаз. Вылетаю на лестничную клетку и, не ожидая лифта, несусь вниз по ступенькам. Мужики провожают меня все теми же жалостливыми взглядами.

Телефонный звонок застает меня уже на выходе из больницы.

Это Стрельцов. Не могу сейчас говорить с ним. Они все наверняка видели то же, что видела в палате Кондратьева и я. Видели и все правильно поняли.

Выхожу из больничных ворот и нос к носу сталкиваюсь с Павлом. Он как всегда оживлен и улыбчив.

– Анька! Привет! Ты от Федора? А я как раз к нему думал… Как он там?

Скриплю:

– Лучше всех.

– Ты чего это такая?

– Да так, Паш. Не хочу об этом говорить.

– Ну ладно. Тогда я пошел.

– Иди.

Но он никуда не идет, стоит, как-то мнется. А мне звонит мама. Вынимаю телефон, смотрю на окошко, в котором высветился ее номер, и ничего не делаю.

– Не будешь отвечать? – спрашивает Павел.

– Нет.

– Что так? Мама ведь…

– Вот потому и не буду.

– Поругались?

– Нет пока что. Паш, можно я… об этом тоже не буду говорить?

– Да ладно, конечно. А ты… Что-то ты мне не нравишься, Ань. Может, тебя проводить?

– Не стоит.

– Да ладно! Давай куда-нибудь хоть довезу что ли?

Соглашаюсь. Прошу отвезти меня домой. Нет сил трястись в метро на виду у всех. Забираюсь на сиденье и утыкаюсь лбом в боковое стекло. Тошно-то как… Павел трогается и все – и больница, и Федор со своей девицей и мои надежды – остаются позади. Высаживает меня у подъезда, потом даже провожает до дверей. Не хочу, чтобы мама накинулась ещё и на него, а потому прощаюсь с ним здесь же, на лестничной клетке.

Мама… Ведь она меня любит. Так почему тогда поступает так, как поступает?! Если б мне было куда пойти кроме как домой, я бы пошла. Но таких подруг или друзей, у которых я могла бы перекантоваться, переждать самый острый, самый болезненный момент, у меня нет. Так, приятели, вроде Сашки, готовые заложить меня в любую минуту.

Дома никого. Господи, спасибо тебе хоть за это. Иду к себе в комнату и бухаюсь на кровать. Снова звонит телефон. Опять Стрельцов. Не хочу. Трезвонит долго. Лежу и смотрю, как аппарат, вибрируя припадочно, ползет по полу куда-то под кровать. Но скрыться под ней все-таки не успевает – Стрельцов нажимает отбой. Все. Теперь уже наверно все…

Мама возвращается к вечеру. Она бодра и полна энтузиазма.

– Ты чего сидишь в темноте?

– Сплю.

– Ты не беременна? Еще не хватало залететь от какого-то…

Встаю и молча захлопываю дверь у нее перед носом. Слава богу, завтра уже на работу.

* * *

В моем институте за майские праздники ничего не изменилось.

Разве что сократилось количество рассады на окнах – наши огородницы частично вывезли ее на свои дачи. Сидят, делятся впечатлениями об открытии дачного сезона. Хорошо им.

Вечером мне еще и в другой институт идти, туда, где я лекции студентам читаю. До летней сессии всего ничего осталось, а у них в головах, по-моему, как не было ничего, так и нет…

Шеф приводит очередного денежного посетителя, готового заплатить за мою консультацию. Представляется он кратко: Гюнтер. Это молодой немец, которого, как ни странно, тоже интересует барон Унгерн. Рада обновить свой немецкий.

Болтаем долго и расстаемся вполне довольные друг другом. В один из дней, когда образуется свободное время, лезу в интернет, чтобы почитать про краповые береты. Сама себе говорю, что просто ради информации, но на самом деле конечно из-за Феди. Статьи достаточно сухи. Факты из истории возникновения традиции, описание экзамена на получение берета. Больше всего впечатляет такое: только двадцать, может, тридцать процентов тех, кто был допущен к испытанию, доходят не то что до конца, а до второго или третьего тура. Причем организаторы осознанно не дают пройти испытание всем. Двенадцатикилометровый марш-бросок может стать пятнадцатикилометровым и так далее. И это будет продолжаться до тех пор, пока слабейшие все-таки не отсеются.

Нахожу ссылку на фильм. Одеваю наушники и смотрю онлайн. И только тогда понимаю, что на самом деле стоит за сухими строчками описания в той же Википедии. Нет, все-таки никогда не пойму я мужчин. К чему это все? Кому они, доводя себя до ручки через нереальные физические усилия, хотят что-то доказать? Товарищам? Себе? По мне так какое-то детство.

Кто в песочнице круче. Или я не понимаю чего-то важного, того ради чего молодые мужики вроде Федора и Павла все-таки идут на такое?..

* * *

В пятницу вечером на выходе с работы меня подкарауливает Ксения. Я все думала – появится ли кто-то из них, и если да, то кто это будет? Думала – Стрельцов. Ошиблась. Ксюха роскошна до такой степени, что на нее смотрит по-моему вся улица. В прелестном летнем платьице, на высоченных тонюсеньких шпильках, да ещё небрежно присела на крыло дорогой и очень стильной машины.

– Надо поговорить.

Пожимаю плечами.

– Говори.

– Та девка – его бывшая. Все никак не успокоится.

– Да, я видела.

– Да что там увидеть-то можно было? Больница ведь.

– Достаточно.

– Целовались что ли?

– Нет. Она… Ну она его… В общем сунула руку под простыню и…

– Ёперный театр! Ань! Ну схватила она его за член, ну что с того? Не он ведь ее схватил, а наоборот. Да и не больно-то он этим процессом увлекся. Когда мы вошли, она уже на ногах была, уходить собиралась. Стрельцов, идиот, еще с порога: «А-а-а… Вот с кем ты тут занят. То-то Анька бежала отсюда как фриц из-под Москвы».

Не могу удержаться:

– А он?

– А что он? Говорит: «Чего врешь-то? Не было ее тут». Тот: «Как не было, если мы ее только что в коридоре встретили?» Смотрю, Федька челюсти сжал, а у девицы у этой такой вид сделался, словно у кошки, которая ворованной сметаны нажралась. Ну до Стрельцова тут наконец-то дошло. Он в коридор – тебе звонить. А ты – все, в тинку зарылась.

Стою, молчу. Но я же не мама, не могу все держать в себе. Должна выговориться!

– Ксень, вот ты мне объясни, ты здесь зачем?

– Помирить вас.

– А господин майор что? Дара речи лишился? Или может мобилу свою случайно в туалет уронил? Сам-то он что же позвонить и поговорить со мной не может?

– Отводит глаза. Вздыхает. Уперся он роговым отсеком, Ань. Как боевой единорог, блин. Лежит, весь из себя несчастный, страдает, но ни в чем таком не сознается и звонить тебе отказывается. Что у вас на самом деле случилось-то?

– А послал он меня. Еще когда у него в прошлый раз была. Сказал: иди-ка ты, Анна, лесом и больше ко мне не приходи никогда.

– Что, правда что ли?

– Правда. Решила вот ещё раз к нему сходить. Подумала, может что-то изменилось, может смогу переубедить… Пришла, и тут же стало понятно, что, в отличие от меня, его наше расставание не тревожит вовсе.

– Ничего не понимаю. А суть-то этого вашего расставания в чем? Из-за чего такая чудо-идея ему в голову-то вбилась?

– Он не рассказывал.

– Ань, ну не ерунди. Знаешь ведь.

– Догадываюсь.

– Ну?

– Не пара мы с ним. Я – белая кость, голубая кровь, а он – парень с рабочей окраины, да еще и детдомовский. Мезальянс, однако. Неразрешимый социальный конфликт.

– Ерунда какая…

Вижу, что не удивлена. Раздражена, но удивления нет и в помине. Видно, Федька о чем-то подобном с друзьями уже говорил. Ксюха еще раз качает головой, потом машет рукой, словно отметая нарисовавшуюся проблему:

– Ладно… Потом обдумаем. Я ведь не только за этим к тебе. Федька со своими вывертами пусть сам пока что разбирается, в больнице как раз самое место самокопанием заниматься. По себе знаю. А ты вот что – нас-то не кидай. Мы-то не Федька, нам твой «высокий» социальный статус – до звезды. А ты в подполье совсем ушла. На звонки не отвечаешь. К нам в деревню нос не кажешь. А мы вроде как друзья… Друзья ведь?

Киваю уныло. Она в ответ энергично.

– Друзья. Да ещё к тому же и боевые. Так что давай в гости.

– Как-нибудь обязательно.

– Не пойдет. Давай, залезай в машину. А то знаю я вас с этим «как-нибудь потом». Маме по дороге позвонишь. Чтобы не волновалась.

Пытаюсь отказываться – не тут-то было. Ну не драться же мне с ней посреди улицы, прямо напротив моего сильно научного института? Так и оказываюсь в салоне ее машины. Водит она так, что Федор с его быстрой, как мне казалось, ездой – детсадовец на педальной машине против Шумахера на Феррари. Мало того, что летит как истребитель, так еще и трещит как ни в чем не бывало.

– Викуське как раз завтра полгодика. Ко мне бабушка приехала. Рассказали ей твою эпопею. Спрашивает – где ж она, эта самая Анна Унгерн? А ее и след простыл.

– Нашли чем старушку развлекать – историей с убийством.

Смеется.

– Для нее – самое оно. Сегодня большого съезда гостей не предвидится. Бабуля с Шарлем. А завтра генералы так и попрут.

– Ничего не понимаю. Какой Шарль? Какие генералы?

Но Ксения не поясняет и я тоже молчу. Звонит телефон. Мама.

– Анна, мне позвонила Марья Петровна из вашего архива. (Вот ведь сука старая, прости господи!) С кем это ты уехала?

– С Ксенией. Мам, я погощу у них на этих выходных? У Ксении дочке полгодика, они праздновать будут.

– А Марья Петровна сказала – какая-то проститутка.

– Мама!

– Она из твоих новых друзей? Вроде этого Федора?

– Да.

Динамик у меня громкий, подозреваю, что Ксюха все слышит. Неловко – страсть. Перекладываю телефон к другому уху – подальше от водительского места.

– Анна, ну сколько раз можно повторять: надо быть разборчивей в своих знакомствах.

– Да, я помню.

Заканчиваю разговор и кошусь на Ксению. Слышала? Как пить дать да. Вон лицо какое. Молчит, рулит. Потом:

– Надо твою маму с моей познакомить. Это будет феерия.

Позже узнаю, что она имела в виду. Ксюхина мать – свернута на политике. Все время в каких-то митингах и акциях участвует, отстаивает права трудового народа. В общем, случай не менее тяжелый, чем мой…