Текст книги "Сказ о пути"

Автор книги: Александра Созонова

Соавторы: Ника Созонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Реальность – цвет серый

Леля плакала на кухне. Она умудрялась делать это бесшумно, но Алексей все равно знал, когда подобное происходило. И хотя потом она старательно красила глаза и пудрилась, чтобы скрыть красноту и припухлость, он все равно замечал.

Его раздражала позиция безропотной мученицы, которую она приняла. Леля воспринимала его как свой крест, тяжкий крест, который несла смиренно, опустив очи долу. Он мучал ее сознательно, но не нарочно. Каждый день он заново окунался в отвратительную, вязкую и горячую зыбь, поглотившую все прежние чувства и настроения, и упрямо тянул ее за собой.

Леля считала его психически нездоровым. Как и психиатр, к которому он все-таки сходил, уступив ее настойчивым уговорам. Алексей не простил ей этого визита. Он перестал подпускать ее к себе, не позволял ласкать и даже просто касаться.

Он не делился с ней истинными причинами своего состояния и в то же время находил тысячи поводов, чтобы придраться. В равных пропорциях в нем жило отвращение к ней и сознание полной невозможности без нее жить. Он был и садистом, и мазохистом – раня ее, истязал и себя в той же мере. И еще он начал пить, пытаясь убежать в алкогольное забытье, как прежде бежал из мира в мир.

– Сегодня так снежно, так хорошо! Может быть, поедем за город? Прокатимся на лыжах, возьмем напрокат. А если не умеешь, то на санках!

Она вошла в комнату, жизнерадостно улыбаясь. Только красные пятна на скулах да порозовевшие белки глаз твердили иное, чем натужно растянутые в улыбке губы.

– Не стоит – я не люблю снег.

Он ответил сухо и отрывисто, словно не произнося слова, а сплевывая их.

– Тогда в кино пойдем! На новый американский ужастик – давно хотела его посмотреть.

– Хотела, так иди. У меня сегодня день отдыха от твоей Натальи. И я бы хотел провести его в тишине и спокойствии. И желательно в одиночестве.

Наталья была тем самым психиатром, к которому его таскала Леля. Наверное, она и впрямь была хорошим специалистом: после пары сеансов общения с ней он уже почти не сомневался в том, что его воспоминания – лишь последствия тяжелейшей травмы, бред воспаленного мозга. Правда, легче ему от этого не становилось. Наоборот – после каждого сеанса он чувствовал себя все паршивее, и безысходность плотнее сгущалась со всех сторон.

Леля присела на кресло-качалку и принялась в траурном молчании натягивать сапоги. Алексей бездумно следил за ее манипуляциями. Думать в последнее время становилось отчего-то все тяжелее – в голове словно поселилось нечто мутное и желеобразное, что никак не удавалось ни прогнать, ни оформить.

– Скажи, ведь у нас правда когда-нибудь все наладится? Все будет хорошо?.. – Голос был жалобный.

Леля стояла уже одетая. Мех капюшона обрамлял осунувшееся лицо, делая похожим на оголодавшего одинокого звереныша.

– Все зависит от твоего поведения.

– От моего? – Она выразительно посмотрела на него. Повернулась было к дверям, но все-таки не выдержала, сорвалась: – Пожалуйста, измени что-нибудь! Я не могу так больше! Что я сделала, в чем провинилась, что ты так ведешь себя со мной? Я в лепешку разбиваюсь, чтобы тебе было легче, было комфортнее. Прячу свою боль, свою грусть, чтобы, не дай бог, не нарушить твое пожирание самого себя. А ты с каждым днем становишься все дальше и дальше. Но ведь я не тряпичная кукла, которая не ощущает, когда в нее втыкают иголки! Я люблю тебя, очень сильно люблю, но пойми: я не могу питаться только одной своей любовью. Мне нужна хоть крохотная отдача. Нужно хотя бы знать, что я необходима тебе, что все это не зря.

– Ты мне не нужна.

Отвернувшись, он барабанил пальцем по подлокотнику кресла. На самом деле ему хотелось сказать – закричать – иное: «Ты нужна мне, очень нужна! Неужели ты не понимаешь, что ты – единственное, что держит меня здесь?! Да и вообще где бы то ни было. Но ты мне не веришь, даже ты мне не веришь – и такой я принять тебя не могу».

– Значит, я могу уйти и больше не возвращаться?

– Ты можешь делать все, что захочешь, это твое право. Но я не гоню тебя. Ты когда-то клялась, что сможешь вынести меня любого – больного, безумного. А теперь сбегаешь. Тебе не кажется, что это трусость?

– Ты обвиняешь меня в том, что присуще тебе самому. Кажется, в психологии это называется проецированием. Я вернусь – потому что это нужно тебе. Тебе, а не мне. И еще – потому что пока я не могу отыскать в себе гордости, но когда-нибудь я обрету ее, и тогда тебе будет так же плохо, как мне теперь.

Она вышла. Даже дверью не хлопнула. Добрая, хорошая, почти идеальная. Жертвенная. Как же его бесила эта жертвенность!..

Алексей поднялся и прошелся по комнате. Ему было тесно здесь. То, что когда-то казалось уютом, теперь выглядело мещанским, и ему претило находиться в этих золотисто-зелененьких стенах. Одевшись, он тоже выскочил на улицу.

Холод, снег, фонари, тупики…

Этой ночью он не вернулся домой. Провел ее в каком-то дрянном баре, рассматривая тощих стриптизерш и снулых официанток.

Под утро к нему за столик подсела размалеванная девица. То ли шлюха не первой свежести, то ли просто алкоголичка. Фраза, которую она выдавила с пьяной ухмылкой, прозвучала странно. Совсем не так, как должна бы звучать в подобном месте и контексте.

– Расскажи мне сказку, странник. Расскажи мне сказку твоей жизни. Я устала от лживых историй, мне хочется были.

Он давно разучился удивляться, но сейчас почти испытал это чувство: настолько не сочетались слова женщины с ее внешностью и запахом перегара, исходившим от аляповато накрашенных губ.

– Простите, вы меня спутали с кем-то.

– Нет, мальчик, это ты запутался. Только вот в чем? И где для тебя выход?

– Начнем с того, что я давно не мальчик и мне не нравится, когда меня так называют. Вы, собственно, кто?

– Я проводник. Меня упросили помочь тебе, но я не смогу этого сделать, если ты сам не захочешь и не поможешь мне.

– Я брежу. – Алексей откинулся на спинку диванчика и прикрыл глаза. – Наталья – это мой психиатр – предупреждала, что могут возникнуть зрительные галлюцинации, что моя болезнь прогрессирует. Я ей не верил, а вот теперь убеждаюсь в ее правоте.

– Бедный, как же тебя исковеркали. Как сумели заставить перестать быть самим собой… Мне жаль тебя, очень. Но нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить при большом желании. Зачем ты здесь, что ты здесь обрел? Расскажи мне свою сказку, путник. Позволь мне…

– Убирайся! Моя сказка скучна и убога. Я жалкий сумасшедший, а ты – мое видение. Мой бред. Не стоило, видимо, отказываться от приема таблеток, которые мне прописали.

– Я пытался, я действительно пытался, но мне его не вытащить! Придется самой, малышка. – Сказав эту непонятную фразу, незнакомка умолкла. Спустя полминуты снова заговорила, но теперь слова и интонации звучали иначе: – Э-эей, красавчик… я, кажется, задремала тут с тобой! Слушай, ты не угостишь даму мадерой?.. А то в горле пересохло – жуть.

Алексей открыл глаза. Лицо девки напротив было тупым и пропитым. На нижней губе повисла розовая от помады нить слюны.

– Пошла к черту! – с облегчением выдохнул он и, поднявшись, вышел – почти выбежал, из бара.

Он пытался, он действительно пытался. Меловой круг на паркете. Зажмуриться до хруста челюстей… и ничего. Совсем ничего. Снова и снова открывая глаза, он видел одно и то же: обрыдлый диван, плетеное кресло, веселенькие цветистые занавески.

Дверь закрылась, мышеловка захлопнулась, выхода нет.

В ярости и отчаяньи после очередной безуспешной попытки Алексей разбил кулаком оконное стекло. Вместе с мелодичным звоном в квартиру влетел морозный декабрьский воздух.

Вернувшаяся с работы Леля увидела его сидящим на полу, в размазанном меловом круге. Кровь с рассеченной руки застыла на паркете причудливым лаковым узором. Плача уже не скрываясь, она перерыла весь дом в поисках бинта и, не найдя, принялась разрывать на полосы чистую простыню. Алексей безучастно наблюдал за ее метаниями, но стоило Леле приблизиться и взять его за руку, чтобы перевязать – толкнул ее с такой силой, что она не удержалась на ногах.

– Мне не нужна твоя помощь! Я справлюсь сам.

Голос слушался плохо, он уже не помнил, сколько выпил сегодня, и даже ноющая боль в иссеченной осколками руке не помогала протрезветь.

Леля, всхлипнув, съежилась в клубочек напротив.

– Ну, зачем ты так?.. Пожалуйста, давай поедем в больницу! – Она протягивала в трясущихся руках белую тряпку, уже не решаясь дотронуться. – Может быть, у тебя глубокие раны, задето сухожилие или нерв… нужно зашивать… Господи, меловой круг какой-то! Ты что, вызывал тут духов?.. Прошу тебя…

Алексей неожиданно для себя ощутил острую потребность сжать ее – впитать, вобрать в себя. Он притянул ее голову, не замечая, что не соизмеряет свой силы и причиняет боль. Он измазал своей кровью ее висок и волосы. Сквозь алкогольную муть он почти не соображал, что делает, и только слышал, как грохочет ее сердце – огромное, пугливое. А еще он знал, что сейчас она боится его, смертельно боится.

– Пожалуйста, потерпи, – жарко зашептал он ей в ухо, – это пройдет, будет легче… дальше обязательно будет легче, ведь иначе и быть не может. У нас просто нет выбора, да и выхода тоже нет… Я болен, я признаю это, я стану пить таблетки, которые прописала твоя Наталья… Я попытаюсь выздороветь, стать сильным и нужным тебе…

– Ты мне и так нужен, слышишь? – Леля расслабилась, ее плечи больше не вздрагивали. Она вжалась в него и казалась слабой и маленькой. – Я люблю тебя, глупенький, иначе давно бы ушла. Я ведь не такая безвольная тряпка, как ты думаешь… Все станет лучше, действительно лучше, мы с тобой справимся, я уверена в этом…

Алексей чувствовал, как что-то болезненно-натянутое внутри отпустило. Так и нужно, наверное. Неважно, действительно ли он умел проходить сквозь миры и видел сотни чужих рассветов, или все это ему привиделось. Леля с ним, и пусть она не верит ему, зато любит. Может, это действительно его дом. Нет, не так: Дом, с большой буквы. И уйти отсюда у него не получается, потому что он нашел то, что искал так долго.

– Давай сюда твою тряпку. Если хочешь, поедем в травмпункт, хотя сомневаюсь, что это мне сейчас жизненно необходимо.

– А что тебе жизненно необходимо?

– Ты, – он засмеялся, поняв, что все-таки протрезвел, и подул ей на слипшиеся и пахнущие его кровью волосы.

Они гуляли весь день. Построили две снежных крепости и перебрасывались снежками, хоронясь за их стенами. Алексей чувствовал себя почти выздоровевшим. То, что терзало его так долго, ослабило свою хватку. Либо он научился с этим жить, смирился, сросся – это стало его частью, такой же, как рука или нога – привычной, вечной…

Леля, смеясь, говорила, что они пережили кризис отношений и дальше у них все будет безоблачно и хорошо. Самое странное, что даже во время этого кризиса он умудрился не бросить свою работу, и поэтому им было на что жить, и Леля могла перейти на полставки и доучиться, как она давно хотела.

– Я так рада, что эта зима наконец-то закончилась!

Она подкралась с тыла и коварно атаковала, а затем, свалив его в сугроб, с видом победительницы уселась на поверженное тело.

– Как это закончилась? Декабрь на дворе. Тебе не кажется, что ты слегка поторопилась?

– Ты ничего не понял! – Она укусила его в нос, а потом завизжала – когда он сыпанул ей пригоршню снега за воротник. И вдруг отстранилась и погрустнела. – Мне так странно и тревожно сегодня с утра. Мне кажется почему-то, что завтра я тебя не увижу.

– Что за нелепые разговоры?

Он строго заглянул ей в глаза, но она отвернулась.

– Ничего, забудь. Просто сон дурацкий приснился.

– С каких это пор ты начала видеть сны? Ты же всегда говорила, что каждую ночь словно умираешь, а утром воскресаешь, и в промежутке – как посмертие у атеистов – абсолютная пустота.

Леля неопределенно пожала плечами. Они встали, отряхнули друг друга от снега и медленно двинулись по направлению к дому.

– И что же ты видела во сне? – нарушил он молчание.

– Ничего не видела. Слышала голос. Он посоветовал мне попросить у тебя прощения. А ведь прощения просят перед тем, как…

– У меня прощения? За что? И вообще, ты сейчас говоришь редкие глупости.

– Он сказал, что я сломала тебя дважды. Не знаю почему, но я ему поверила.

– И чей же это был голос? – с иронией осведомился он. – Мужской? Женский?

– Скорее, детский. Впрочем, точно сказать не могу…

Алексей остановился. Провел ладонью по ее щеке, подул на брови в капельках растаявших снежинок и спутанные ресницы вокруг пригасших глаз.

– Не бойся, все будет хорошо. Сны – странная вещь. Часто они играют на наших страхах, наших комплексах. Ты не видела снов прежде, и потому не привыкла к ним. Вот и воспринимаешь их слишком серьезно.

– Да ладно тебе! – Леля звонко расхохоталась. – Поверил, да? Я тут ему лапши на уши вешаю, а он ведется, как маленький! Вот забавно… – Затем добавила задумчиво: – Да и вообще, сам подумай: ну как можно тебя сломать? Ты ведь не фарфоровый и не стеклянный…

В этот день они вернулись домой не вместе: она давно собиралась зайти к старшей сестре, а у него были дела в офисе, в котором он работал. Дела заняли больше времени, чем он рассчитывал, но когда Алексей вернулся домой, Лели еще не было. Она и раньше задерживалась, а порой даже ночевала у сестренки, особенно, когда та ссорилась с мужем. Но всегда предупреждала об этом.

Сегодняшний странный разговор не выходил у него из головы. Алексей заполнил окурками всю пепельницу, размышляя, не позвонить ли ему первым, когда, наконец, раздалась телефонная трель.

– Леля? Где тебя носит?..

– Леша, это не Леля, это Марта, ее сестра. Вы можете приехать немедленно?

– Что случилось?!

Он почувствовал острую боль, но почему-то не в груди, а в районе солнечного сплетения. Как будто кто-то со всего размаха всадил в живот лезвие.

– Несчастный случай. Вы понимаете, несчастный случай!.. – В голосе на другом конце провода билась с трудом сдерживаемая истерика. – Я вам адрес больницы продиктую, приезжайте, пожалуйста, как можно скорее!..

Но он не успел. В приемном покое к нему бросилась дородная женщина, припала по-родственному к груди и, перемежая слова рыданиями, принялась рассказывать, что произошло. Он не просил ее это делать, ему совершенно не нужны были подробности. Он знал, что Лели больше нет – этого было достаточно. Как и почему – какая разница?

Но сестра Лели изливалась безостановочно, словно, замолчав, могла не вынести в тишине обрушившегося горя – сломаться, сойти с ума.

– Все вышло так глупо, ужасно глупо… У нас на кухне висит полочка, на ней ножи лежат всякие, они тупые всегда были, а тут я вчера упросила зачем-то мужа их наточить… Она с сыном играла, сын ее страшно любит… любил… и она его тоже, она вообще очень любит… любила маленьких детей… Господи, господи, как я все это переживу… В общем, сын разрезвился, распрыгался… и почему они играли в кухне, господи боже мой, и полочка со стены сорвалась, и этот проклятущий нож, самый большой, им мясо разделывали, в шею ей вошел, прямо в яремную ямку… Но она живая была, и в машине «скорой» была живая, и здесь… Вы чуть-чуть опоздали, совсем чуть-чуть… Потеря крови, сказали, не восстановимая… Ну почему, почему так? Почему Бог забирает к себе самых лучших? – ведь это неправильно…

На похоронах он не был. Он вообще не приближался к ее телу, даже в больнице. Не хотел запоминать ее застывшей и чужой.

Он не плакал и даже не пил. Днями лежал молча, разглядывая потолок. А когда однажды захотел встать, почувствовал, что не может этого сделать: ноги отказывались ему повиноваться.

– Такое бывает, голубчик, – новый доктор разительно отличался от Анатолия Семеновича – сухонький старичок с чеховской бородкой и усталыми глазами – но, как и тот, питал слабость к ласкательным оборотам. – В вашей истории болезни написано, что вы больше года провели в коме. А тут – такой стресс наложился! Не удивительно, что организм отказывает. Конечно, мы сделаем все, чтобы поставить вас на ноги. Но, скажу честно – вы ведь взрослый сильный мужчина и имеете право знать правду: шансы на это невелики. Но вы не расстраивайтесь, в любом случае. И в инвалидном кресле можно вести яркую, насыщенную жизнь. Главное, чтобы дух у вас был силен. На что я весьма и весьма надеюсь.

– Мой дух достаточно силен, вы правы. Но, знаете, доктор, я бы предпочел, чтобы вы обнаружили у меня рак на последней стадии.

Реальность – цвет черный

Когда уходят все позитивные эмоции, в душе образуется пустота. Но природа не терпит пустого пространства, и рано или поздно оно заполняется.

В душе Алексея воцарилась тоска, а возле ее иссохших ног свернулся комочком пес со смрадным дыханием – зависть.

Он завидовал тем, кто мог просто ходить, просто целоваться или смотреть в небо.

Но зависть была не острой, не пронзительной – тупой и приглушенной. Все окружающее было где-то далеко, казалось размытым – словно под толщей океанских вод. И звуки были размыты – слабые тени прежних громких и звонких голосов и мелодий.

Он явственно ощущал, как прогрессирует его безумие. Сны перемешивались с реальностью, ночные кошмары вплетались в обыденное дневное бытие, и со временем он перестал отличать одно от другого.

Порой в голову приходили странные идеи. Так, однажды он решил завести собаку-поводыря. Это казалось ему очень правильным и нужным, и он удивился, как такая замечательная мысль не посетила его раньше. Он даже позвонил в справочное и узнал адрес приемника, где воспитивают таких собак, и чуть было не сделал заказ. Но абсурдность этой идеи в последний момент все-таки добралась до его сознания, ненадолго его прочистив.

В другой раз он закрасил все окна в квартире черной краской, чтобы солнечный свет не мог проникнуть к нему: слишком остро и больно ощущалось несоответствие внешнего (ранней весенней зелени) и внутреннего (непроглядной тьмы).

Иногда его навещала Наталья. Он с трудом понимал, зачем, и совершенно не помнил, откуда у нее оказался ключ от квартиры.

В последний свой визит она предложила ему полежать в психушке.

– Это пойдет тебе на пользу, поверь мне, Алеша. Поколят укольчики, попринимаешь таблеточки. Ничего страшного! Тебе к жизни возвращаться нужно. Любимая девушка умерла – это тяжело, очень тяжело. Но жизнь-то на этом не кончается! Надо продолжать жить, и жить по-человечески. Я уверена, все у тебя наладится, все будет хорошо. Главное – подлечиться.

Он смотрел на нее снизу вверх, сквозь толщу океанской воды, но даже так она бесконечно раздражала его – своей холеностью и фальшью, лживо-понимающей улыбкой на красиво очерченных губах.

– Если я социально опасен – вызывайте санитаров и отправляйте в больницу. В отделение для буйных. Сам я туда не пойду.

– Ну, откуда такой негатив? Почему ты отвергаешь мою помощь, Алеша? Я ведь искренне пытаюсь тебе помочь. Если ты и опасен, то только для самого себя. И конечно, ничего против твоей воли я делать не стану. Да и прав у меня таких нет. Пойми же, так дальше нельзя! Тебе надо как-то устраивать свою жизнь. Хотя бы найти работу – на пенсию по инвалидности не проживешь.

– Мне вполне хватает пенсии. Ем я мало, за квартиру платить не приходится.

– Я слышала, что квартира снята на два года. А что будет потом, когда контракт закончится? Если ты не соберешься сейчас, не совершишь волевое усилие, потом сделать это будет намного труднее.

– Я сам смогу о себе позаботиться. И сейчас, и потом.

Разговоры с Натальей давались ему с огромным трудом. С психиатром он старался сохранять ясность суждений и речи. Он не очень-то доверял ее словам, что против его воли никто не станет забирать его в больницу. Наталья запросто вызовет санитаров и с чувством выполненного долга спровадит его туда, где его будут накачивать сульфазином и аминазином и привязывать ремнями к койке. Она сделает это, не задумываясь, стоит ей увидеть воочию приступ его безумия. А они случались все чаще. Во время подобных приступов он мог забыть человеческий язык и подвывать по-собачьи или глухо мычать.

Наталья была права: опасности для окружающих он не представлял. Вся агрессия обращалась вовнутрь, на себя самого. И еще, как ни странно, ни разу он не подумал о смерти, как об избавлении. Ни разу не пожалал ее. Потому, видимо, что подсознательно давно понял: смерть не есть избавление, не есть покой. Как и кома. Всего лишь продолжение пути – бесконечного и бесцельного.

Он забыл, как выглядят улицы, деревья, как пахнут молодые тополиные листья. Еду заказывал на дом по телефону, уже готовой, чтобы не ползать лишний раз на кухню. У него отросли волосы и борода, но как он выглядел, ему было неважно – он давно не приближался к зеркалу. Спал не раздеваясь, в свитере и джинсах. Оттого что ползать все-таки приходилось – в туалет, они быстро обтрепались, и с виду он не отличался от классического бомжа.

Дважды дал знать о себе Станислав.

Первый раз – в конце апреля, но не лично – пара молчаливых мужиков втащила в его квартику инвалидное кресло. Удобное, европейского производства. Отпала нужда ползать, но Алексей и не подумал благодарить: по большому счету, ему уже ничего не было нужно и важно. Он даже не стал переодеваться из своего рванья.

Второй раз Станислав пришел уже сам, в мае. Они не виделись с той единственной встречи в больничной палате. Он ничуть не изменился – такой же ухоженный, со вкусом одетый, насмешливо-равнодушный.

Поздоровавшись и не проронив ни слова относительно закрашенных окон, он поставил на стол два больших пакета и принялся выгружать еду.

– Я не нуждаюсь в подачках!

Станислав не ответил. Вывалив все, он присел на стул и закурил.

Алексей подкатил к столу и принялся заталкивать коробки и пачки обратно в пакеты.

– Забери! Мне тяжело лишний раз спускаться до мусоропровода.

– Кресло ты взял.

Алексей рывком вышвырнул тело из металлической конструкции, больно ударившись локтями об пол.

– Выкатывай!

– Гордый, значит. Гордый, но слабый. Забавное сочетание, не находишь?

– А твое-то какое дело? Если ты пришел выселить меня – что ж, я готов. Забирай ключи. Правда, стоило сообщить заранее.

– О чем ты? Не в моих правилах нарушать данное раз слово. Квартира твоя – еще в течение полутора лет, – Станислав протянул руку и, подождав, пока валявшийся на паласе Алексей с неохотой ухватится за нее, помог водрузиться в кресло. – Так-то лучше. Смотри, что я принес! – Он выловил из груды продуктов бутылку дорогого коньяка. – Может, посидим, как мужчина с мужчиной?

– Зачем тебе это? Прости, никак не могу уловить твоих мотивов.

– Почему бы тебе не поверить, что я просто заработался, устал и хочу расслабиться? Хочу выпить в компании хорошего и неглупого человека.

– Я не верю тебе.

– Мне, собственно, плевать, веришь ты или нет. Разливать ты будешь? Или мне этим заняться?

Алексей не ответил. Неторопливо откупорив коньяк и сходив на кухню за стаканами, Станислав разлил золотистую жидкость.

– Вообще-то, я не совсем искренен: повод есть. Полтора года поисков все-таки увенчались успехом. Пришел ответ на один из многочисленных запросов. Из Ужгорода. Оказывается, ты оттуда – а по говору не скажешь. В наш город приехал по делу, но на вокзале увели все деньги и документы. А тут и я подвернулся – со своими проблемами и взбесившимся мерсом… Ты здесь лишь полдня обитал – потому и знакомых завести не успел.

– Как скучно и не романтично, – усмехнулся Алексей. – Я-то надеялся на что-нибудь острое и криминальное.

– Увы. Вполне законопослушный гражданин оказался. В Ужгороде у тебя мать. И жена – она, правда, вдовой себя уже считала. Но замуж еще раз выскочить не успела. Зовут тебя не Алексей Лазарев, как можно догадаться. Настоящее имя…

– Стоп! – Алексей ударил кулаком по столу, так что недопитый коньяк взметнулся в стаканах. – Не смей называть мне мое прошлое имя. Меня зовут Алексей. А до этого звали Дийк. Иных имен нет и не будет.

– Чудак, ты не понимаешь. Ты не безродный больше, не жалкий бомж. У тебя есть родной город, мать, жена. Свое дело, свой дом. Тебя зовут…

– Я же сказал, ни слова! Ты плохо понимаешь по-русски?!..

– Объясни. Вдруг да пойму?

– Хорошо. Считай меня исключительно благородным: не хочу навязывать на шеи матери и жены спившегося инвалида. Подходит такое объяснение?

– Вполне.

– На самом деле эгоизма в этом больше, чем альтруизма: не хочу никаких обязательств, никаких связей и привязанностей. Не хочу знать, что было у меня в прошлом: скольких я обманул или предал. К черту! Мне хватает настоящего…

Алексей плохо запомнил окончание этого вечера. В памяти остались смутные обрывки разговоров. Кажется, пару раз накатило безумие, но Станислав не обратил на это внимания или умело скрыл свою реакцию. Еще он вроде бы ударился в пьяные воспоминания о своих странствиях, но даже тут собутыльник не кинулся к телефону набирать заветный номер «03».

Проснувшись, Алексей обнаружил себя головой на столе, разоренном и замусоренном. Гостя не было. Все тело затекло и нещадно болело – кроме ног, которых он как всегда не чувствовал.

Превозмогая похмельную ломоту в затылке, Алексей задумался о своем спонсоре. Интересно, зачем он с ним возится? Чего добивается на самом деле? Возможно, он просто хороший человек. Настолько хороший, что пытается это скрыть, изображая насмешливое равнодушие. В любом случае, с ним эта исключительная доброта пропала попусту. Известие о том, что у него есть имя, семья и родина, ввергло в ужас. Алкогольная же разрядка – не принесла ни облегчения, ни просветления. Зря только Станислав потратил коньяк и свое дорогое время.

Мертвым нельзя помочь. Их нельзя воскресить, нельзя сделать теплее или счастливее.

Но, с другой стороны, разве мертвые могут испытывать боль? Такую БОЛЬ…

После закраски окон у него осталось немного черной краски. Алексей выдавил ее на ладони и принялся ставить отпечатки левой и правой пятерни на всем, что попадалось под руку: стенах, диване, кастрюлях, собственном лице. На этот раз все совершалось не в приступе безумия – он вполне сознавал, что делает. Мрачный растопыренный отпечаток – метка беспросветного отчаянья – как нельзя лучше подходил к его состоянию.

– А ты, я смотрю, развлекаешься! Здорово ты придумал. А можно мне тоже? Только черную краску не хочу, мне бы что-нибудь повеселее – оранжевую, например. Или розовую.

Он даже не обернулся на звук знакомого голоса. Лишь стиснул зубы и пробормотал сам себе:

– Сгинь, исчезни! Я не намерен беседовать с приступом собственного безумия. Даже если этот приступ маскируется под тебя.

– Ну вот, приехали! Я столько отдала, столько пережила, чтобы попасть сюда, а он нос воротит! Я думала, ты будешь рад, думала, ты хоть чуть-чуть соскучился. А ты!.. – Она шмыгнула носом. Повздыхав, продолжила назидательно: – Вынуждена тебя разочаровать, мой милый. Я не могу уйти отсюда без тебя – у меня просто не получится. Так что, волей или неволей, но тебе придется меня терпеть. И Гоа, кстати, тоже. Если уж тебе совсем неймется избавиться от старых друзей, я бы попросила перенести нас в местечке поприличнее. А то здесь как-то слишком мрачновато. Дело вкуса, конечно, но, видимо, ты им не отличаешься.

Алексей все же обернулся. Не выдержал.

Знакомая худая фигурка покачивалась в любимом плетеном кресле Лели. Рука покоилась на загривке рыша, вперившего в хозяина изумленные и настороженные глазищи – явно не до конца узнавая.

– Наки, даже если ты когда-то и существовала – в чем у меня есть большие сомнения, в данную минуту ты являешься игрой моего больного воображания. Потому что и ты, и Гоа погибли давным-давно.

Девочка скорчила озадаченную гримасу. Она выглядела почти такой, какой он ее помнил. Извечные обноски с чужого плеча на три размера больше, манера щурить глаза и дергать плечом. Только волосы стали длиннее и пушистее, да щеки округлились. Но он все равно не верил, не мог поверить – ни на секунду, ни на долю секунды.

– О чем это ты? Почему погибли? Я думала, ты знаешь. Ты умудрился выкинуть нас в другой мир, а сам при этом остался там же. Неплохое, кстати, местечко! Даже добрые люди порой попадались. Если б не они, я ни за что не сумела бы тебя разыскать. Там был «проводник», тоже странный, как и ты, но по-другому. Он мог проникнуть в любой мир и, найдя там кого-нибудь слабого и безвольного, подчинить своей воле, говорить и поступать через него. Я упросила его найти тебя и напомнить об обещании, которое ты мне дал. Он долго тебя искал, очень долго, но разговор с тобой не получился. Он не объяснил, почему, но теперь я сама вижу.

Алексей добрался до ванной, сунул лицо под струю холодной воды и, не вытирая, вернулся. Его тревожило присутствие этой галлюцинации – слишком яркой, слишком реалистичной, слишком родной. Он желал, чтобы она рассыпалась в воздухе, как и все предыдущие. Но девочка явно не собиралась рассыпаться. Уразумев, что он не горит желанием поддерживать с ней беседу, она спрыгнула с кресла и принялась бродить по комнате, не решаясь, правда, подходить к нему близко. Наки рассматривала предметы обстановки, активно их комментируя:

– Черные окна – интересный подход к фильтрации солнечного света, я бы даже сказала, кардинальный… Ой, какая милая фарфоровая собачка! Только отчего она кислотно-желтого цвета? Наверное, тот, кто ее делал, страдал отсутствием вкуса, как и ты… А это кто?

В руках у нее была фотография Лели – единственная, которая осталась у него после ее смерти.

– Не трогай! – Он хотел это прокричать, но вышел затравленный злобный шепот.

– А, понятно – это та, из-за которой ты остался здесь. Там она была не такая, поэтому я и не узнала… А где она сейчас? Думаю, она фиговая хозяйка, раз допускает такой бардак в квартире.

Наки презрительно сморщилась и провела пальцем по портрету, очерчивая овал лица.

– Она умерла. Поставь, пожалуйста, фотографию на место.

Алексей испытывал дикое желание придушить девчонку или стукнуть головой об стену. Но, как ни странно, эта эмоция была скорее приятной: она разбудила его, рассеяла затхлое оцепенение, в котором он пребывал столь долго.

– Как?.. – Казалось, наглая девчонка растерялась. – Но ведь я лишь хотела ее припугнуть… Думала, тебе с ней плохо.

– Да, мне с ней было плохо. Без нее же… Взгляни на грязное пьяное безногое чмо, что перед тобой. И вопросов не будет.

Наки подошла вплотную к его инвалидной коляске.

– И ты ждешь ее здесь? Не пробовал поискать в другом месте? Думаю, сюда она вряд ли вернется.

– О чем ты говоришь? Она умерла пять месяцев назад. Ее больше нет.

– Дурачок! Зачем ты вытащил меня из иллюзорного рая? Чтобы самому застрять в иллюзорном аду? Это что, такая предельная степень мазохизма, которое, видимо, у вас здесь в моде?

Он заторможенно повторил: