Текст книги "Королева Таврики"
Автор книги: Александра Девиль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Пусть все идет своим чередом. Бог разберется, кто прав, кто виноват. А у меня хватит разума не делать того, к чему не лежит душа. Так ты согласен мне помочь?
– Конечно.
– А я в благодарность покажу тебе все окрестные места силы, какие знаю. – И добавил вполголоса: – Если они тебе в самом деле нужны.
Донато кивнул и быстро отвел взгляд от проницательных глаз собеседника.
Глава четвертая
Солнце выплыло из-за облака и заиграло яркими красками на желто-зеленой осенней траве, покрывавшей невысокие плоскогорья вокруг дороги. И, словно повинуясь солнечному свету, Марина вдруг оживилась и с затаенной радостью подумала про себя: «Если судьбе будет угодно, она не раз еще сведет между собой людей, которые однажды разминулись». Это светлое предчувствие заставило девушку по-новому взглянуть на окружающий мир. Теперь Марину интересовала и радовала сама дорога с ее неброскими, но живыми приметами, будь то маленькая рощица, виноградники на склоне холма, стадо овец на пастбище или крестьянин с навьюченным осликом, бредущий по тропинке к горному селению.
На подъезде к Солхату луговая растительность сменилась лесистыми участками предгорий, со всех сторон окружавших долину, где расположилась столица Крымского улуса Золотой Орды.
Можно было, минуя Солхат, поехать по юго-западной дороге прямо к монастырю Сурб-Хач, в котором Андроник просил отслужить молебен за упокой его души. Но Марина, при ее природной любознательности, не могла упустить случая посмотреть знаменитый в Таврике город, раскинувшийся на пересечении караванных путей из Поволжья, Русских земель, Кавказа, Индии и Китая. Кафа и Солхат были тесно связаны между собой торговыми делами. Морской порт Кафы позволял товарам, прибывшим с караванами, продолжать свое движение водным путем, а Солхат был для генуэзских купцов словно продолжение кафинской пристани.
Солхат, или Эски-Кырым, как называли его татары, был городом мусульманским, хотя за его стенами проживали также греки, армяне, русичи, потомки печенегов и половцев. Восточный мусульманский облик его был заметен уже в предместьях, где раскинулся караван-сарай. По сторонам огромного пятиугольного пространства тянулись открытые деревянные галереи, под крышами которых кипела торговля. За галереями находились помещения для постояльцев, а посреди двора, рядом с колодцем, возвышался арочный свод, где торговали самыми дорогими заморскими товарами, шелками, посудой. Всюду сновали люди, большинство из которых было в восточных халатах, с чалмами или повязками на голове.
На этом бойком торжище появление юной девушки, которая, в отличие от мусульманок, не прятала лицо под платком, было довольно заметным, и Марина скоро почувствовала на себе любопытные взгляды. Впрочем, долго задерживаться здесь ей было незачем, поскольку мать все равно не дала денег на покупки, а только лишь на дорогу и ночлег. Бегло взглянув на изобилие товаров и пестроту одежд, Марина со своими спутниками поспешила удалиться от караван-сарая.
Оказавшись на улицах Солхата, она не могла не посетить церковь Иоанна Крестителя, бывшую, по словам отца Панкратия, самым древним христианским храмом в здешних местах.
Но путь к православной церкви проходил мимо двух мусульманских мечетей. Одну, более старую, называли мечетью Бейбарса, ибо она была построена сто лет назад по указанию знаменитого египетского султана из мамлюкской династии. Султан Бейбарс, побеждавший монголов и крестоносцев, был родом половец или кипчак, в детстве купленный для мамлюкского войска на одном из невольничьих рынков Таврики. Марина слышала легенду, будто этот султан на склоне лет покинул страну, где правил, и ушел умирать в родные степи, а в Египте вместо него был похоронен его двойник. Никто не знал, можно ли верить этой легенде, но одно в ней, бесспорно, было правдой: степняки никогда не забывают полынный запах своей родины. Марина думала об этом, остановившись перед мечетью Бейбарса и представляя, какое впечатление новый храм производил на татар и половцев сто лет назад, когда мусульманская вера среди них еще не набрала силу и великолепная мечеть казалась редким чудом в сравнении с языческими капищами.
Проследовав дальше, путники увидели другой мусульманский храм, построенный ханом Золотой Орды Узбеком. На фоне бледно-голубого осеннего неба тянулся вверх высокий тонкий минарет, напоминающий копье арабского всадника. Резной портал был украшен причудливым орнаментом, стены, выложенные из обработанного камня, казались белыми в лучах полуденного солнца. За узорчатой чугунной оградой виднелся двор с фонтаном, вымощенный каменными плитами и усаженный цветами.
Варадат, желавший показать Марине свою осведомленность, с важным видом изрек:
– Эта мечеть внутри еще нарядней, чем снаружи. Я однажды в нее заглянул. Там восьмигранные колонны, разноцветная роспись, богатые ковры на полу.
– А христианские храмы мне нравятся больше, даже если выполнены строго и скромно, – заметил Филипп, с неприязнью и насмешкой покосившись на купца.
– А мне еще нравится, что в христианских храмах женщины могут молиться наравне с мужчинами, – сказала Марина, понимающе переглянувшись с Филиппом.
Церковь Иоанна Крестителя и впрямь выглядела скромно в сравнении с нарядной мечетью Узбека, но было в ней что-то величавое и торжественное – как сам дух христианской старины, в традициях которой она была построена. Отец Панкратий говорил, что этот православный храм похож на те небольшие однонефные базилики, что были издавна распространены в провинциях Византийской империи.
Помолившись и поставив свечи перед иконами в церкви Иоанна Крестителя, путники отправились дальше, на юго-запад, по дороге, ведущей к монастырю Сурб-Хач.
Под впечатлением увиденного Марина едва ли не впервые в жизни задумалась о многообразии церквей и обрядов. Дитя веротерпимой Кафы, она не имела предубеждения против людей, исповедующих иную религию, но сейчас ей вдруг пришло в голову, что разная вера может стать непреодолимым препятствием, причиной вражды и кровопролития. Ей приходилось слышать о крестовых походах, религиозных войнах и казнях еретиков, но она не очень интересовалась этими событиями, не имевшими отношения к ее жизни. И вот теперь почему-то Марине стало любопытно, как отнесутся кафинские священники, например, к браку православной и католика. Впрочем, такие браки были не редкостью в Кафе, где могли соединиться не только христиане разных обрядов, но даже христиане и мусульмане или иудеи. Марина улыбнулась своим мыслям, поскольку отлично понимала, чем они вызваны: просто она вдруг представила, что скажут окружающие, если когда-нибудь речь зайдет о ее браке с католиком Донато Латино. Строгий отец Панкратий, конечно, будет осуждать. Но можно обратиться к другому православному священнику, отцу Меркурию, который был родом русич и нрав имел добродушный, даже веселый. Уж он-то наверняка не будет против того, чтобы обвенчать молодую пару.
Подумав об этом, Марина тут же мысленно одернула себя: ведь глупо даже в шутку предполагать такую невозможную вещь, как венчание с чужим и, по сути, незнакомым человеком! Сейчас ей очень хотелось бы увидеть рядом свою подругу Зою, с которой можно было поболтать на эту тему и весело посмеяться над своими фантазиями: «Ну что я за легкомысленное создание: сначала обращаю свой взор на чужого жениха Константина, а теперь – на молчаливого латинянина Донато, о котором ровно ничего не знаю. И это вместо того, чтобы благосклонно принимать поклонение богача Варадата».
Скоро дорога стала подниматься по горному склону, поросшему дубовым и буковым лесом. Некоторое время путники, ехавшие по узкой тропе гуськом, видели только густые кроны деревьев, заслонявшие от них окружающее пространство. Но вот внезапно чаща поредела и на открывшейся площадке, словно чудесное видение, возникла величественная цитадель духа, о которой Марина так много слышала от Андроника и его родичей.
– Сурб-Хач – «Святой Крест»… – прошептал Филипп, перекрестившись.
Марина знала, что название монастыря связано со священным хачкаром [25]25
Хачкар – резной каменный крест с датами и именами – уникальная форма армянской культуры.
[Закрыть], доставленным сюда из древней армянской столицы Ани. Монастырь Сурб-Хач был построен не так давно, лет двадцать назад, и Андроник считал себя причастным к его основанию, поскольку вносил щедрые пожертвования на строительство и подарил монахам старинное Евангелие, вывезенное им из Киликийской Армении. От Андроника Марина слышала историю о том, как было выбрано место для закладки монастыря: будто бы священникам открылось в небе видение – крест, указующий на землю. В том месте, куда он указывал, нашли целебный родник, а рядом, в лесу – развалины древнего греческого храма. Чтобы освятить избранное место, армяне оставили на нем монаха-отшельника, дабы он молитвами положил начало новому духовному служению. Одинокая келья этого монаха стала первым строением монастыря.
Строгое в своей красоте здание Сурб-Хача было окружено обширным мощеным двором, от которого вниз спускались террасы, усаженные садами и огородами.
Спешившись, Марина в сопровождении Варадата и Филиппа поднялась по ступенькам, ведущим к воротам храма. Привратник сурово допросил путников, кто они и откуда, и Марина ответила за всех:
– Мы пришли помолиться в церкви Сурб-Ншан и заказать молитву святым отцам за упокой души Андроника Таги.
Привратник с неудовольствием глянул на девушку, столь смело и бойко отвечающую в присутствии мужчин, но имя Андроника Таги вызывало здесь уважение, и монах провел путников к притвору храма.
С интересом осматриваясь вокруг, Марина отметила, что Сурб-Хач своими крепкими стенами и узкими окнами напоминает крепость. Даже колокольня служила одновременно сторожевой башней. Монастырь, расположенный в лесистых горах, на неспокойной земле Таврики, должен был уметь обороняться.
Церковь Сурб-Ншан – Святого Знамения – была сердцем монастыря. Подойдя к резному порталу гавита – притвора, Марина едва не споткнулась, встретив строгий взгляд высокого чернобородого священника. Как оказалось, это был сам настоятель монастыря отец Левон. Появление незваных гостей, среди которых к тому же была женщина, он воспринял с недовольством, но имя Андроника Таги снова вызвало благосклонность, и настоятель разрешил Марине войти в церковь и присутствовать на службе за упокой души ее отчима.
Низко надвинув на лоб платок, девушка миновала темный коридор и поднялась по ступеням в храм. Впереди она увидела алтарь на высоком помосте, освещенный лучом света из узкого окна. Алтарь обрамляли цветные росписи – неброские, но торжественные в своей благородной простоте.
Пока длилась служба, девушка стояла, замерев в священном трепете, и была бы похожа на изваяние, если бы время от времени не совершала крестное знамение.
Но после службы, покидая церковь, она почувствовала себя свободней и стала с присущим ей любопытством осматриваться вокруг, отмечая, как мудро устроен этот строгий храм, в котором прихожане, идя через пять проемов, вначале поднимаются к освещенному ярким лучом алтарю, словно к горним высотам духа, а затем спускаются по ступеням вниз, к суетной мирской жизни.
Она невольно задержалась перед одним окном, из которого открывался широкий вид на долину под горой Агармыш. Внизу по дороге двигалось несколько повозок, направляясь к торжищу, прилепившемуся у склона горы.
Задумавшись о чередовании вечного и бренного в жизни человека, девушка вдруг услышала где-то совсем рядом голос, показавшийся ей знакомым. Она была почти уверена, что этот тихий голос, говоривший что-то на смеси армянского и греческого, принадлежит отцу Панкратию, и оглянулась вокруг, надеясь увидеть знакомого священника. Но рядом не было никого, кроме сопровождавших ее Филиппа и Варадата. Голос явно звучал из-за двери, ведущей в кельи. Сделав вид, что хочет поправить одежду, она жестом велела Филиппу и Варадату проследовать вперед, а сама, приблизившись к этой двери, прислушалась и разобрала слова второго собеседника:
– Да, я помню, что князь Гаврас армянского происхождения. Но это не причина, чтобы мне и моим братьям участвовать в распрях генуэзцев с феодоритами. Пока я здесь настоятель, Сурб-Хач останется крепостью духа и не будет влезать в мирские междоусобицы.
Дальше голоса зазвучали тише, а потом и вовсе смолкли: видимо, собеседники удалились от двери, перейдя во внутренние покои. И все-таки Марина не могла отделаться от мысли, что гостем настоятеля был кафинский священник отец Панкратий. Впрочем, она могла и ошибиться, ведь голос, показавшийся ей знакомым, звучал тихо и неразборчиво.
День уже клонился к вечеру, и, когда усталые путники наконец преодолели расстояние от монастыря Сурб-Хач до обители Стефана Сурожского, солнце уже опустилось за горизонт. В последних, ярко-алых лучах заката они увидели маленькую церковь и ряд низеньких строений на краю живописной долины, окруженной лесистыми горами и обрывами скального хребта. Одинокая обитель выглядела скромно, даже бедно, но место, в котором она располагалась, было священным для христиан православного обряда, ибо здесь еще в восьмом веке жил архиепископ Стефан Сурожский, претерпевший мучения за верность иконопочитанию. Возле грота, в котором молился святой Стефан, сохранились остатки древнего храма, где рядом с алтарем вытекал священный источник.
Чуть поодаль мужского монастыря, в роще, виднелась часовенка и хижины маленькой женской общины, в которой уже девятый год жила Рузанна.
Чем ближе была встреча со сводной сестрой, тем больше волновалась Марина, тем острее чувствовала свою невольную детскую вину перед изгнанницей. Минутами ей хотелось все рассказать Рузанне, даже покаяться перед ней, но Марина тут же отбрасывала эту мысль, понимая, что никогда не решится на такое признание, не сможет заговорить о прошлом.
Женская киновия [26]26
Киновия, или скит – форма монашества, представляющая собой жизнь в малом коллективе (обычно от трех до пятнадцати человек) в небольшом уединенном монастыре.
[Закрыть]состояла из небольшого числа монахинь, и все работы, связанные с ведением хозяйства общины, сестры выполняли сами, трудясь от зари до зари.
Еще издали Марина увидела, что две монахини собирают овощи в огороде, одна возле хлева доит козу, еще одна загоняет в птичник гусей. Из хижины доносился запах свежеиспеченного хлеба, за сараем слышался стук топора.
Не успели путники приблизиться, как раздался громкий лай двух больших дворовых собак, выполнявших здесь роль сторожей.
Тут же из часовни вышла настоятельница – высокая пожилая женщина с властным лицом. Путники, спешившись, с почтением ей поклонились, а она, окинув их внимательным взглядом, строго спросила:
– Вы, должно быть, хотите попроситься на ночлег? Мужчины пусть идут в мужскую обитель, а девушку мы сможем принять, если, конечно, скажете, кто вы и откуда.
– Матушка, я приехала навестить свою сводную сестру Рузанну, – пояснила Марина, волнуясь. – Мой отчим Андроник Таги попросил, чтобы я передала ей…
В этот момент одна из сестер, работавших на огороде, подняла голову и, приглядевшись к путникам, сделала несколько шагов в их сторону. Она еще не успела приблизиться, как Марина и Филипп, одновременно догадавшись, прошептали:
– Рузанна…
За девять лет дочь Андроника изменилась, резче и суровее стали черты ее лица, обрамленного темным платком, и все же невозможно было не узнать ее иконописный облик, тонкий стан, большие глаза под черными, слегка сросшимися бровями.
Переводя взгляд с Марины на ее спутников, Рузанна с некоторым удивлением проговорила:
– Неужели это малышка Марина? А тебя, Филипп, я сразу узнала. И здоровяка Чугая помню.
В прошлом порывистая, сейчас Рузанна вела себя весьма сдержанно: не обняла гостей из родного дома и даже почти не улыбнулась им. Возможно, она не хотела проявлять своих чувств в присутствии игуменьи, а возможно, жизнь в одинокой обители приучила ее к строгому спокойствию.
Филипп поклонился дочери своего хозяина, не решаясь подойти к ней, а на туповатом лице Чугая появилось некое подобие улыбки. Варадат, с которым Рузанна не была знакома, не стал дожидаться, когда его представят, а сам выступил вперед и объявил:
– А мое имя Варадат Хаспек. Андроник принимал меня в своем доме как жениха Марины.
– Принимал? А теперь не принимает? – рассеянно спросила Рузанна, без всякого интереса взглянув на «жениха».
И тут Марина, повинуясь безотчетному порыву, кинулась к сводной сестре и, на секунду прижавшись к ней, прошептала:
– Мы так давно не виделись… но я тебя никогда не забывала.
– Спасибо, милая, – откликнулась Рузанна и, взяв Марину за плечи, вгляделась в ее лицо. – Какая ты стала взрослая и красивая. И как это мой отец и твоя мать позволили тебе сюда приехать? Или, может, теперь, когда ты собралась замуж, тебе дали больше свободы?
– Нет, замуж я пока не собралась, – решительно заявила Марина и, вздохнув, тихо добавила: – Андроник сам попросил меня к тебе приехать. Такова была его последняя воля.
Рузанна побледнела и прижала руку к груди.
– Он… отец умер? Давно?
– Двенадцать дней тому. Я бы приехала раньше, но мама не пускала меня, боялась опасной дороги…
– А перед смертью отец велел что-то мне передать? – спросила Рузанна сдавленным голосом.
– Да. Он говорил, что раскаивается в своей суровости, жалеет тебя и просит вернуться в родной дом, – волнуясь, ответила Марина. – Его последние слова были о тебе.
Рузанна молча отвернулась и отошла в сторону. Плечи ее задрожали. Настоятельница, прошептав молитву, три раза перекрестилась.
А уже через несколько мгновений Рузанна опять повернулась к собеседникам, и лицо ее казалось спокойным, хотя глаза слегка покраснели от пролитых слез. Такое самообладание было не свойственно ей раньше.
– Спасибо, что выполнила его волю, – кивнула она Марине. – Жаль, что Таисия не смогла или не захотела позвать меня на похороны моего отца. Но ты-то тут ни при чем. Я рада видеть тебя и других домашних. Мужчины пусть идут ночевать в мужской монастырь, там их примет отец Николай. А ты переночуешь в моей келье. Я правильно говорю, матушка Ермиона? – обратилась она к настоятельнице.
– Правильно, сестра Руфина, – был ответ. – Соболезную твоему горю и буду молиться за упокой души твоего родителя.
С этими словами игуменья направилась к часовне, сделав знак другим монахиням, стоявшим чуть поодаль, следовать за ней.
– Значит, ты теперь сестра Руфина? – Марина быстро взглянула в большие строгие глаза дочери Андроника и тут же отвела взгляд.
– Да, я приняла новое имя, когда окончательно решила начать новую, чистую жизнь.
– Но ведь другое имя не помешает тебе вернуться домой? – с надеждой спросила Марина.
– Нет, домой я не вернусь никогда. – Рузанна медленно покачала головой.
– Но почему?
– Знаешь, дитя мое, этого так быстро не объяснишь, – вздохнула сводная сестра. – Уже поздно, пойдем поужинаем, а после трапезы ты заночуешь в моей келье, там и поговорим.
Рузанна сдержанно кивнула Филиппу и другим гостям мужского пола, взяла Марину за руку и повела к хижине, из которой доносился запах свежего хлеба.
– У нас строгая трапеза: хлеб, соль, вареные овощи и немного оливкового масла. Тебе будет непривычно после домашней еды.
– Ничего, я так проголодалась в дороге, что мне сейчас любая еда покажется лакомством, – улыбнулась Марина. – А ваш монастырский хлеб так аппетитно пахнет.
– Да, у нас сестра Конкордия – хороший пекарь, даже из скудных запасов изготовит вкусную выпечку.
В узком домике, служившем трапезной, за общим столом сидели десять монахинь во главе с настоятельницей. После долгой молитвы приступили к ужину. Под придирчиво-любопытными взглядами обитательниц киновии Марина чувствовала себя скованно и старалась есть так же неторопливо, как они, сдерживая свой аппетит и опуская глаза долу.
Лишь оказавшись вдвоем с Рузанной в ее келье, девушка вздохнула с облегчением и, уже не испытывая необходимости контролировать каждый свой шаг и каждое слово, спросила:
– Наверное, трудно здесь жить под постоянным присмотром общины? Тебя не гнетет такая несвобода, надзор? Мне кажется, я бы так не смогла.
– Ты еще слишком молода, Марина, чтобы судить об этом, – строго заметила Рузанна. – Иногда внешняя несвобода нужна, чтобы укреплять дух. Человек слаб и не всегда умеет избежать искушений по собственной воле. Но когда правила, внушенные суровым окружением, становятся привычкой, их выполнять легко.
В словах Рузанны Марина почувствовала скрытый смысл. Задумчивый взгляд молодой монахини был устремлен куда-то вдаль, в то самое прошлое, где остался ее тайный грех, о котором, как она думала, Марине ничего не известно.
– Хорошо, хоть в келье ты можешь побыть наедине с собой, – заметила Марина, осматривая тесную темную комнату с крошечным окном вверху.
– Но не всегда так было, – слегка улыбнулась Рузанна. – Это теперь мне отвели келью за мое терпеливое послушание и хорошее знание священных книг. Кроме меня только матушка Ермиона и сестра Феодора живут в отдельных кельях, остальные – в общей. Но что хорошего оставаться наедине со своими мыслями и воспоминаниями? Меня они только терзают, и я стараюсь загрузить себя трудами и молитвами.
– Но теперь, когда Андроник сам раскаялся, что поступил с тобой сурово, и позвал тебя домой, теперь-то тебе зачем продолжать такую трудную жизнь среди чужих людей? Не лучше ли вернуться в Кафу, в родной дом? Все домашние будут тебе рады!
– И Таисия тоже? – усмехнулась Рузанна и тут же помрачнела. – Впрочем, дело не в ней. Даже если бы твоя мать меня обожала, я бы не вернулась в родной дом. Андроник отправил меня в монастырь за мои грехи и, поверь, сделал это справедливо. Только праведной жизнью и трудами я заслужу у Бога прощение.
– Если и был у тебя какой-то грех, то ты его уже давно отмолила, и пора вернуться домой, – не унималась Марина. – В Кафе тоже много богомольных женщин, которые все дни проводят в церквах, ты можешь быть среди них. Но зачем же обязательно жить в таком отдалении, в пустынном месте? Ведь это же, наверное, опасно.
– Опасности нет, поскольку монастыри в окрестностях Сугдеи пользуются защитой генуэзских консулов, а у татар с ними договор. Дорога от Сурб-Хача до монастыря Стефана Сурожского – самая безопасная в здешних краях. Кстати, это хорошо, что вы добирались сюда именно по ней, а не по южной, через Отузы. Обратно поезжайте тем же путем.
Марина промолчала, решив про себя, что, если будет возвращаться домой без Рузанны, то как раз выберет южную дорогу, идущую вблизи тех мест, где располагалась хижина Симоне. А вслух она высказала другую мысль:
– Но если ты не хочешь жить в Кафе постоянно, то хотя бы поезжай на время… навестить родные места, где провела детство, где могилы твоих родителей.
– Может быть, и поеду, но позже, не сейчас, – качнула головой Рузанна. – Сейчас я нужна здесь, и матушка Ермиона не простит, если я брошу на полдороге начатое дело.
– Какое дело? – удивилась Марина. – Работу в огороде, в хлеву и бесконечные молитвы? Разве без тебя здесь не обойдутся пару месяцев?
– Нет, дитя, у меня есть миссия поважней повседневных трудов. Я не могу тебе всего объяснить, но, поверь, это то, чем я живу, чем спасаюсь от тяжких мыслей и воспоминаний.
– Наверное, это настоятельница приобщила тебя к какой-то миссии? – догадалась Марина. – Она… матушка Ермиона показалась мне суровой и властной. Кстати, она гречанка?
– Да, она гречанка, я армянка, сестра Конкордия – грузинка, ты славянка, но все мы – православные, вот что главное, – заявила Рузанна твердым голосом, и ее глаза сверкнули, отразив огонек свечи. – Наша вера пошла из Византии, из Константинополя – восточного Рима. А здесь, в Таврике, есть продолжение Византии – княжество Феодоро. И его первым правителем был Феодор Гаврас – князь армянского происхождения. Мой отец говорил, что его предки в каком-то колене были в родстве с Гаврасами. А матушка Ермиона родом из Феодоро, и мне близки многие ее мысли.
– Какие мысли, о чем?
– О божественном озарении, о безмолвной молитве. Но, впрочем, ты пока еще этого не поймешь… – Рузанна немного помолчала, а потом заговорила более мягким и будничным голосом: – Лучше расскажи о себе, о своей жизни. Этот Варадат Хаспек и вправду твой жених? Кто он, чем занимается?
– Я вовсе не считаю его своим женихом! – решительно заявила Марина. – Это Андроник и моя мать собирались выдать меня за него, но мне он не нравится. Варадат самодовольный и недалекий человек. К тому же он богатеет на работорговле. А это ведь неправедное занятие?
– Да, неправедное. Мне он тоже показался неподходящей парой для тебя. Но, однако, ты взяла его себе в спутники?
– Да, потому что без него мама не отпускала меня в дорогу. Но что о нем говорить, это неинтересно. А других женихов у меня нет, потому что я пока ни в кого не влюбилась. А ведь замужество без любви не сделает женщину счастливой, верно?
– Об этом я бы не хотела рассуждать, – сухо заметила Рузанна. – Лучше ложись спать, у тебя уже слипаются глаза. Но помолись на ночь хотя бы в душе.
Марине, уставшей после дороги, казалось, что, едва коснувшись подушки, она тотчас погрузится в сон. Но так не случилось. После того как Рузанна погасила свечу и легла сама, Марина вдруг ощутила, что сон куда-то улетучился, и никакая усталость его не приблизит.
Девушка думала о прошлом и настоящем, пытаясь понять сложную взаимосвязь причин и следствий. Никто не может знать своей судьбы, никто не в силах предугадать, чем обернется случайный поступок или даже случайно брошенное слово. Рузанна, юная, пылкая, порывистая Рузанна, с ее звонким смехом и вечерними сказками у постели маленькой Марины, куда-то исчезла, а вместо нее появилась суровая, замкнутая монахиня, живущая неведомой духовной миссией и отринувшая все мирское настолько, что даже не хочет навестить родной дом. Но кто знает, какой была бы судьба Рузанны, если бы маленькой Марине не вздумалось заглянуть в дверь ее спальни. Хватило бы у дочери Андроника духовных сил, чтобы самой, без внешней острастки, отказаться от греховной любви? И какова была бы ее жизнь, останься она в родном доме? А может, Григор уговорил бы ее бежать и они бы где-то скитались, и Рузанна могла погибнуть вместе с ним. Да, такой исход был вполне вероятен. Но тогда выходит, что Марина, оказавшись случайной разоблачительницей, помогла сохранить Рузанне жизнь. И пусть теперь эта жизнь трудна, сурова и одинока, но все равно жизнь лучше преждевременной смерти, уносящей душу грешника в ад.
Марина так и не смогла прийти к выводу, пользой или вредом обернулось ее детское любопытство для Рузанны. Ворочаясь на жестком монастырском ложе, девушка то закрывала глаза, пытаясь уснуть, то открывала их и смотрела на звезды, светившие в маленькое окошко под потолком. Дыхание Рузанны было сонным, ровным, и Марине подумалось: «Она спит как человек со спокойной душой, а я…» Девушка тяжело, прерывисто вздохнула, и в следующий миг услышала встревоженный голос Рузанны:
– Что такое? Тебе нехорошо?
– Ах, Рузанна… ты не спишь? – невольно смутилась Марина.
– Просто у меня очень чуткий сон. А ты почему не спишь? Может, у тебя что-нибудь болит?
– Душа болит, а больше ничего, – прошептала Марина. – Мысли и сомнения не дают покоя…
– Если хочешь – расскажи, облегчи душу. Хотя… какие в твои годы могут быть мысли и сомнения? Только любовные. А в этом деле я тебе не советчик.
Голос монахини звучал глухо, сурово. А Марина вдруг ощутила, что если сейчас, сию минуту, не расскажет Рузанне всей правды, то потом и вовсе никогда не сможет и будет всю жизнь терзаться сомнениями. Темнота скрывала лица собеседниц, и сейчас Марине легче было говорить, чем днем, встречаясь взглядом с Рузанной. Девушка собралась с силами и выпалила на одном дыхании:
– Я хочу, чтобы ты знала: это все из-за меня, я тогда случайно подсмотрела за тобой и Григором, а потом ко мне в спальню пришла мать и я ей рассказала, а она побежала за Андроником. Я была маленькой и ничего не понимала, но я никогда не желала тебе плохого, я тебя любила, но прости, что так получилось…
На несколько мгновений в келье повисло тяжелое молчание. Марина прислонилась к стене за топчаном и, боясь пошевелиться, ждала, что скажет сводная сестра. В тусклом ночном свете девушка скорее угадала, чем увидела, что Рузанна приподняла голову с подушки и села на своем узком ложе, обхватив колени руками.
– Тебе не за что просить прощения. – В полночной тишине голос Рузанны звучал отчетливо и спокойно. – Не ты совершила преступление, а я. Ты же просто была невинным орудием в руках провидения. Кто-то должен был вовремя меня остановить и привести к покаянию. До сих пор я не знала, что тебе все известно, но теперь… теперь мне совестно перед тобой. Забудь ту, грешную, Рузанну. Я теперь другая.
– Но я не могу забыть, какой ты была доброй и веселой! И Григор тоже. Наверное, вы с ним не так уж виноваты, это рок. Теперь Григора нет, а ты…
– Молчи! – прервала ее Рузанна глухим голосом. – Не вспоминай то, что было в прошлой жизни. Сейчас я живу другими, высшими интересами. И, поверь, я чувствую себя счастливой, угодной Богу и нужной людям.
– Спасибо, что не сердишься на меня, Рузанна. А я так часто испытывала угрызения совести, когда думала о тебе. Ведь, если бы я тогда не рассказала матери, ты бы, наверное, одумалась, рассталась с Григором, и никто бы не узнал о твоей… ошибке, ты бы продолжала жить в родном доме. Но я была слишком маленькой, глупой и любопытной…
– Тебе не в чем себя корить.
– Знаешь, я думала, что никогда не решусь рассказать об этом. А теперь словно камень с души свалился. Но все равно я чувствую какую-то невольную вину и хотела бы сделать для тебя что-то хорошее, чем-то помочь. Скажи, что я могу? Наверное, часть состояния Андроника должна принадлежать тебе, и я напомню матери…
– Нет, я не хочу втягивать тебя в мирские тяжбы, – прервала ее монахиня. – Но если желаешь добра моей душе – будь твердой в вере и почаще ходи в церковь Святого Стефана.
– Я и так часто туда хожу, мне нравятся тамошние фрески, особенно «Евхаристия». – Марина вспомнила, что именно возле этой фрески едва не столкнулась с Донато. – И еще в церкви Святого Стефана часто бывает отец Панкратий – очень мудрый священник. Он строгий, но добрый и дает мне читать книги.
– Это хорошо, что ты знаешь отца Панкратия, – тут же откликнулась Рузанна. – Он один из лучших священников Кафы. Если хочешь радости для меня и пользы для себя – слушайся его во всем. Обещаешь мне это?
– Обещаю, клянусь! – с готовностью заверила Марина.
– Не забывай о данном слове. Отец Панкратий просветит тебя и научит добрым делам. А теперь спи с легким сердцем и спокойными мыслями, сестра. Это говорю тебе я – не грешная мирянка Рузанна, но инокиня Руфина.
Марина улыбнулась, чувствуя, как смятение уходит из ее души, и, облегченно вздохнув, погрузилась в крепкий сон без сновидений.
