Текст книги "Германия в ХХ веке"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Негативные тенденции социальной перегруженности Веймарской республики нарастали из года в год – налоги к 1929 г. по сравнению с довоенным периодом выросли в 2 раза, а социальные расходы бюджета (одна из самых крупных его статей) – в 13 раз. В 1926 г. левыми силами была предпринята попытка пополнить государственную кассу за счет экспроприации «священных коров» – феодальных владений высшей аристократии. Один только Вильгельм Второй сохранял в Германии недвижимость на сумму до 200 млн. марок, которая была временно конфискована в ходе Ноябрьской революции. По инициативе КПГ и СДПГ 20 июня был проведен референдум о безвозмездном отчуждении собственности такого рода, собравший 36 % голосов избирателей. Результаты референдума оказались недостаточными для принятия соответствующего закона и в то же время показали хрупкость «гражданского мира» в стране. Республику терпели в основном из материальных соображений – пока дела шли в гору, противостоящим социальным силам удавалось достигать соглашений в ее рамках.

Политическая ситуацию Веймарской республики в годы стабилизации характеризовали не столько парламентские компромиссы, сколько подспудная реабилитация и реорганизация сил «старого режима». Первую и очень важную победу они одержали в ходе президентских выборов, последовавших за неожиданной смертью Фридриха Эберта. Его неформальный наследник Отто Браун получил в первом туре, состоявшемся 29 марта 1925 г., около 29 % голосов, уступив кандидату правых партий Карлу Ярресу менее десяти процентов. Руководство СДПГ, посчитав, что победа и так уже в кармане, предпочло оставить Брауна на посту премьер-министра Пруссии и подключиться к либеральному блоку, сохранившему во втором туре кандидатуру Вильгельма Маркса.

Для аристократической элиты выборы президента являли собой последний шанс внутриполитического реванша – и она его использовала, выставив против Маркса фигуру национального масштаба. Фельдмаршал Гинденбург, которому уже исполнилось 77 лет, являлся скорее символом былой мощи Германии, нежели самостоятельным политиком. Ни для кого не являлось секретом его негативное отношение к демократическим партиям, якобы предавшим германскую армию на полях сражений мировой войны. Гинденбургу, опередившему своего соперника менее чем на миллион голосов, помогли коммунисты, не снявшие во втором туре президентских выборов своей партийной кандидатуры. «Избрание Гинденбурга сделало респубиканскую форму правления более приемлемой для консервативной части Германии» (Г.А. Винклер). Верный присяге, в том числе и президентской, фельдмаршал помнил о том, что «второй Танненберг» обеспечили ему голоса миллионов избирателей, а не придворные интриги. То, что с его именем неразрывно связана печальная судьба Веймарской республики, было скорее следствием отсутствия опыта политической деятельности в условиях партийной демократии, чем результатом хладнокровного расчета или злого умысла. В отличие от Эберта Гинденбург полностью доверял своему военному и бюрократическому окружению. Искренне пытаясь сыграть роль «отца нации», второй и последний президент первой Германской республики не смог подняться над интересами своего класса и своего клана. Вскоре после выборов берлинская пресса писала о нем как о «якоре стабильности в бушующем море политических страстей», гораздо слабее были голоса тех, кто рассматривал Гинденбурга как балласт на корабле Веймарской демократии.

С избранием нового рейхспрезидента крупнейшая немецкая партия – СДПГ оказалась отодвинутой на обочину политической жизни. Отказавшись от участия в «буржуазных кабинетах» и в то же время поддерживая их внешнеполитические решения, социалдемократы не хотели отдавать правым партиям национально-патриотической тематики. В Гейдельбергской программе (1925 г.) СДПГ провозгласила себя народной партией, рассматривая окружавшее ее общество как «организованный капитализм», достойный скорее совершенствования, нежели ниспровержения. Примирение с предпринимательскими кругами и четыре с половиной года «конструктивной оппозиции» принесли свои плоды – на парламентских выборах 20 мая 1928 г. партия получила 30 % голосов. Правительство социал-демократа Германа Мюллера, в которое вошли представители Центра, ГДП и ГНП, стало самым «долгим кабинетом» в истории Веймара, просуществовав 15 месяцев.

Принесенное Ноябрьской революцией освобождение от национальных и имперских догматов стремительно перекроило духовное пространство Веймарской республики. Ярчайший плюрализм 20-х гг. был как будто сложен из художественных осколков различных эпох, несводимых в целостную картину. Творческая интеллигенция Германии разделяла увлечения авангардизма, осваивая новые эстетические ценности и художественные методы отражения мира. Монументальные литературные произведения тех лет, обращенные к тайнам человеческой души, позволяют говорить о втором немецком просвещении. Особняком стоят книги, вышедшие из-под пера очевидцев войны от Эриха Мария Ремарка до Эрнста Юнгера, и выражавшие непостижимость того, как оказалась возможной подобная человеческая мясорубка среди цивилизованных наций. Параллельно в публицистике набирала обороты «консервативная революция», характерными чертами которой были национально окрашенная мистика и обращенный в прошлое романтизм.

Пресса действительно стала «четвертой властью» Веймарской республики, партийные газеты и литературные журналы переживали последний пик своего массового влияния. Излюбленный в кругах преуспевающей интеллигенции образ непризнанного пророка в своем отечестве как нельзя лучше подходил к республике, которую никто не хотел признать «своей». Карикатуры Георга Гроша, высмеивающие тупость берлинских нуворишей, беспощадная политическая сатира Курта Тухольского, призывы Томаса Манна к интеллигенции встать на сторону демократии – все это напоминало консилиум врачей у постели безнадежно больного. Хорошим тоном в творческой среде считалось быть «организованным» или по крайней мере меценатом того или иного политического движения, причем партийные привязанности менялись так же легко, как и любовные увлечения. Духовную атмосферу Веймара достаточно точно отражает образ политического кабаре, найденный авторами нашумевшего фильма с Лайзой Минелли в главной роли: все слишком ярко, слишком искусственно и слишком несерьезно.

Отсутствие объединяющих идеалов не позволило культуре сыграть стабилизирующую роль в годы Веймарской республики – пресыщенность благополучия одних лишь подчеркивала хрупкость существования других. Идеи «человеческой коммуны» левых интеллектуалов соседствовали с подчеркнутым индивидуализмом Мартина Хайдеггера, культурный Апокалипсис Освальда Шпенглера – с прагматизмом архитектурной школы Вальтера Гропиуса. Творческий хаос будил в массах, им не охваченных, скорее негативные эмоции. Они интуитивно чувствовали распад традиционных ценностей разумного стяжательства, жестко регламентированной порядочности, стабильности в своей социальнопсихологической нише. Культ денег, выставляемая напоказ аморальность, посрамление национальных кумиров и шумный успех экзотических художественных форм – все это рождало в обывательской среде подспудный протест и тягу к реваншу посредственности. Его пророки чувствовали близость своего звездного часа.

Рыхлая политическая культура Веймара создавала благоприятную среду для такого рода настроений. В конечном счете республику сгубило не обилие врагов, а отсутствие друзей. Как в государственном аппарате, так и среди интеллигенции преобладали демократы по расчету (Vernunftrepublikaner). Либеральные ценности сводились для большинства немцев к бесконечным голосованиям, не приносившим ни ясности, ни облегчения. Социальная зависть молодежи находила выход в антисемитизме, отныне увязывавшемся с демократией (евреи получили в годы Веймара все политические права). Отношение к побежденной Германии за рубежом давало немцам лишний повод убедиться в том, что право силы стоит гораздо выше силы права. Тот факт, что после войны страна вплотную соприкоснулась с иными культурами, также не был использован ей во благо.

Особую роль в послевоенном переселении народов играла российская эмиграция. В 20-годы Германия пережила три ее волны, состоявшие из русских военнопленных, этнических немцев, возвращавшихся на свою родину, и «бывших», т.е. собственно политических эмигрантов. По разным оценкам в России в годы первой мировой войны находилось от 160 до 180 тыс. немецких военнопленных, в германском плену томилось до миллиона русских солдат. Несколько десятков тысяч бойцов Красной Армии были интернированы на территории Восточной Пруссии в ходе советскопольской войны 1920 г. Большинство из этих вынужденных эмигрантов вернулось на родину, но известная часть сумела остаться в Германии, привлеченная более высоким уровнем жизни в этой стране, используя сложившиеся личные контакты или просто на основе тяги к чему-то новому. До 1933 г. Россию покинуло более 100 тыс. российских немцев, во второй половине 30-х гг. процесс реэмиграции был заторможен сталинскими репрессиями. Еще труднее оценить общее количество и разбить на основные потоки эмигрантов революционной эпохи, прибывавших в Германию через Польшу и Прибалтику. По самым грубым подсчетам, на начало 20-х гг. там находилось более полумиллиона выходцев из России.

Влияние каждой из «русских волн» на культурную и политическую жизнь Германии было весьма различным. Лица физического труда быстрее адаптировались к новым условиям, дворянство и творческая интеллигенция искали контакты в соответствующих слоях немецкого общества, но в целом не стремились к интеграции, продолжая жить в русскоязычной среде. Германия подспудно оставалась врагом, на которого возлагалась ответственность как за развязывание войны, так и – опосредованно – за революционные потрясения на родине. Яркий, но крайне нестабильный феномен «русского Берлина» как раз и связан с тем, что для значительного числа эмигрантов пребывание в Германии выступало в качестве перевалочного пункта на пути в Париж или обратно на родину. Андрей Белый и Илья Эренбург, Владимир Набоков и Максим Горький – вот только самые выдающиеся имена «транзитных пассажиров». Мироощущение эмигрантов передают слова «берлинца» Виктора Шкловского, относящиеся к первой половине 20-х гг. – «я умру в летящем гробу берлинской подземки».

Отсюда пессимистически-высокомерное отношение к быту и культуре принявшей их страны. Прибывшего в Германию в 1923 г. Александра Вертинского удивил страх немцев перед свободой: «привыкшие повиноваться, тянуться и подчиняться, они, предоставленные самим себе, потерявшие «палку» над собой, в которую они слепо верили, растерялись до такой степени, что вызывало жалость у некоторых сердобольных людей. Они выглядели как стадо овец, выпущенных из темного хлева прямо на солнце». Широкую русскую душу коробила мелочная аккуратность немцев, их страсть к регламентации собственной жизни и жизни окружающих – «если у вас в комнате был, например, диван, и вы имели привычку сидеть в его правом углу, то вы находили записку хозяйки, где она просила вас переменить угол и сидеть в левом, чтобы просиживать диван равномерно».

Российское влияние на духовную жизнь Веймарской республики было несравненно большим, нежели во времена Вильгельмовской империи. Читающая публика открыла для себя Достоевского, немецкие переводы его романов в 20-е годы вышли на уровень бестселлеров. Уже в 1922 г. в Берлине состоялась первая выставка, посвященная искусству новой России. Экзальтированность немецкой духовной элиты тех лет объясняла ее неподдельный интерес к творческим поискам как на Западе, так и на Востоке. Достаточно напомнить о том фуроре, который вызвал у немецкой публики фильм «Броненосец Потемкин». Высланные из России пассажиры «философского парохода», причалившего осенью 1922 г. в порту Штеттин, образовали в Берлине научный институт, который внес заметный вклад в прогресс естественных наук и философии межвоенного периода.

В свою очередь «униженная и оскорбленная» Германия оставалась важным фактором не только советской внешней политики, но и повседневной жизни. Появление Польши как «санитарного кордона» между двумя соседями несколько уменьшило страх Политбюро ЦК ВКП(б) перед новой агрессией, в 1923 г. даже утверждалось, что «Германию нельзя относить к империалистическим странам» (Н.И. Бухарин). Напротив, среди зажиточных крестьян, недовольных политикой большевиков, весьма популярным было убеждение о близком возобновлении войны: «придет немец и наведет порядок». В Москве и Ленинграде особой популярностью пользовались немецкие школы, превратившиеся в учебные заведения детей новой элиты. Всеобщее преклонение перед техническим уровнем Германии сочеталось со стремлением использовать ее нынешнюю слабость. Вот только одна характерная деталь: в комиссии Политбюро, обсуждавшей весной 1931 г. проблемы благоустройства Москвы, стоял вопрос о проектировании метрополитена. На предложение Молотова «пригласить к проведению этого дела иностранных специалистов Берлина, Парижа и Лондона» Сталин откликнулся лапидарно: «Достаточно немцев». И здесь же советский вождь отпустил в их адрес еще один комплимент: «Особое внимание надо обратить на Сокольники. Если бы такое место было у немцев, они сделали бы из него парк для отдыха и извлекли бы барыши». Особой главой истории индустриализации нашей страны являлась иммиграция в СССР германских рабочих и инженеров, в основном коммунистов, которые несли с собой не только убежденность в правоте социального идеала, но и конкретные научнотехнические знания.

Потеря Германией статуса великой державы если не облегчила деятельность веймарской дипломатии, то по крайней мере сделала ее задачи более прозрачными. Освобожденная от давления влиятельных групп имперского периода, которое трудно было привести к общему знаменателю (таможенная политика, военноморское строительство, колониальная экспансия и т.д.), республиканская внешняя политика следовала одному требованию, объединявшему самые различные слои общества, – ревизии Версальской системы. Отныне интересы Германии лежали не за морями, а ограничивались собственными границами и взаимоотношениями с ближайшими соседями. Появление в мире такого фактора, как Советская Россия, объективно было на руку германской дипломатии, которая отныне могла не бояться «кошмара коалиции» своих западных и восточных соседей, преследовавшего еще Бисмарка, напротив, сама оказывалась в положении посредника, балансирующего между западной цивилизацией и большевизмом.

Попытка Германии разыграть антибольшевистскую карту в ходе Парижской конференции не удалась – Франция и Великобритания предпочли создать «санитарный кордон» вокруг Советской России из восточноевропейских государств. Вновь появившаяся на карте континента Польша получила значительные территориальные приращения за счет прусских земель, что запрограммировало ее латентный конфликт с западным соседом. В ходе советско-польской войны 1920 г. в руководстве рейхсвера всерьез размышляли о вмешательстве в ее ход на стороне большевиков. Поражение Красной Армии под Варшавой не только перечеркнуло надежды на скорый реванш, но и лишило две великие европейские державы, оказавшиеся париями Версаля, общей границы. Тем не менее и в последующие годы отношения между ними определял внутригерманский парадокс – за сотрудничество с «красной Россией» выступали (помимо коммунистов) правые националистические силы, в то время как западную ориентацию страны поддерживали партии «веймарской коалиции».

Советская дипломатия сумела использовать этот фактор, опередив державы Антанты и заключив в ходе Генуэзской конференции, посвященной проблемам послевоенного восстановления Европы, двустороннее соглашение с Германией. Рапалльский договор (16 апреля 1922 г.) предусматривал отказ от взаимных претензий, нормализацию дипломатических отношений и предоставление режима наибольшего благоприятствования в торговле. Его подписание было результатом острой борьбы в верхах германской делегации на Генуэзской конференции – после звонка наркома иностранных дел России Чичерина в ее штаб-квартире состоялась легендарная «встреча в пижамах». В ее ходе руководитель восточного отдела МИДа Аго фон Мальцан сумел убедить министра Вальтера Ратенау в преимуществах сепаратного договора с русскими перед весьма туманной перспективой уступок Антанты в вопросе о репарациях.

Подписание Рапалльского договора стало настоящей сенсацией для прессы и горькой пилюлей для остальных участников Генуэзского «саммита» – общеевропейская, а фактически англо-французская концепция послевоенной системы экономических отношений потеряла почву под ногами. Сразу же появились предположения о наличии в договоре секретных антипольских статей, а также разворачивании на его основе военнотехнического сотрудничества. На самом деле переговоры о нем велись задолго до Рапалло, и на протяжении 20-х г. Россия предоставляла Германии возможность испытывать боевую технику и готовить офицерский состав на своей территории. Тесные контакты Красной Армии и рейхсвера, давшие пищу нескольким внутриполитическим скандалам в Берлине, лишний раз подтверждали уже упомянутый парадокс: Кремлю было проще найти общий язык с военной элитой и правыми радикалами, нежели с социал-демократией, которую большевистская пресса клеймила как «социалфашистов» и одновременно «наймитов антантовского империализма». Этот парадокс отозвался эхом весной 1933 г., когда советская внешняя политика слишком спокойно отреагировала на приход нацистов к власти, и в августе 1939 г., когда Сталиным и Гитлером был найден стремительный компромисс континентального масштаба.

Нормализация отношений Германии с западными соседями была возможна лишь на основе признания Версальской системы, и в силу эмоциональной заряженности германского общественного мнения продвигалась вперед черепашьими шагами. Лишь оккупация Рура показала, насколько слаб потенциал реального сопротивления внутри страны. В свою очередь Франция убедилась в бесперспективности политики с позиции силы, которую отказались поддерживать США и Великобритания. Штреземан, ставший министром иностранных дел в кабинете Маркса, сосредоточил свое внимание на западном направлении политики балансирования. Ее понимание было изложено им в 1925 г. в письме к кронпринцу, находившемуся в голландской эмиграции: «Мы не можем стать «континентальной шпагой» для Англии, но мы не должны дать вовлечь себя в немецко-русский союз. Я предостерегаю от утопии кокетства с большевизмом». Прошедший в молодые годы школу практического бизнеса, Штреземан делал ставку на финансовый магнетизм – стратегическим союзником Веймарской республики могли выступить только Соединенные Штаты Америки, также заинтересованные в максимальной либерализации мировых хозяйственных связей. На конференции в Локарно (5-16 октября 1925 г.) была признана незыблемость границ Германии с Францией и Бельгией. Гарантами Локарнского договора выступили Италия и Великобритания. Шансы ревизии западных границ представлялись любому здравомыслящему политику минимальными, поэтому ратификация договора не вызвала особых трудностей в рейхстаге. Спустя год Германия стала членом Лиги наций и получила дополнительные возможности для реализации своих интересов в международно-правовых рамках. Наряду с репарационным вопросом речь шла прежде всего о восстановлении государственного суверенитета над своей территорией. Обещание убрать свои войска из Рейнской зоны было выполнено Францией в июне 1930 г.

Веймарская дипломатия устами Штреземана не уставала повторять, что «мир и экономическая консолидация Европы могут оказаться под угрозой из-за… неверно определенных границ на Востоке». В Локарно западные державы уступили требованиям оставить открытым вопрос о восточных границах Германии, таким образом в Версальскую систему международных отношений был внесен опасный прецедент разного качества послевоенных границ. Предлогом к этому являлась нерешенная судьба немецкого национального меньшинства в Польше и Чехословакии. Оказавшись заложниками Версаля, эти люди (не являвшиеся гражданами Германии) чувствовали на себе финансовую и культурную опеку «рейха». Немецкое общественное мнение болезненно реагировало на истинные и мнимые нарушения их прав, дававшие германской дипломатии дополнительный рычаг давления на восточных соседей. В 1925 г. дело дошло до экономического бойкота Польши со стороны Германии, завершившегося лишь после прихода к власти маршала Пилсудского. Правящие круги восточноевропейских стран не без основания рассматривали этнических немцев как потенциальную «пятую колонну». Локарнский договор вызвал серьезную озабоченность и в Москве – перед большевистским руководством вновь возник призрак «единого антисоветского фронта» западных держав, на сей раз с германским участием. Вскоре Штреземан сумел выровнять внешнеполитический баланс – 24 апреля 1926 г. между СССР и Германией был подписан договор о дружбе и нейтралитете, развивавший линию Рапалло. Каждая из сторон брала на себя обязательство не участвовать в союзах, направленных против другой стороны.

Если камнем преткновения в советско-германских отношениях середины 20-х гг. продолжала оставаться политика Коминтерна, который рассматривал Берлин в качестве центрального поля битвы будущей пролетарской революции, то отношения Германии с ее западными соседями отравлял вопрос о репарациях. План Юнга, принятый 7 июня 1929 г., имел не столь прорывной характер, как его предшественник, но восстанавливал национальный суверенитет над переданными в залог крупнейшими немецкими предприятиями и железными дорогами. На этот раз Германия была заинтересована в точном определении сумм и дат. Выплата оставшейся суммы в 112 млрд. марок была расписана до 1988 г. Попытка правых радикалов провести путем плебисцита закон о наказании «предателей немецкого народа», согласившихся с планом Юнга, не имела шансов на успех (за законопроект было подано 6 из необходимого 21 миллиона голосов), но обеспечила «раскрутку» лидера маргинальной НСДАП Гитлера как национального политика.

Внешнеполитические успехи Германии опирались на возрождение ее промышленной мощи, а та, в свою очередь – на частные инвестиции из США и экспорт дешевых немецких товаров во все страны Европы. Хрупкость такой пирамиды не являлась секретом для проницательных политиков. Тот же Штреземан в своем заявлении для прессы 14 ноября 1928 г. подчеркивал: «В последние годы мы живем за счет чужих денег. Если разразится кризис и американцы отзовут свои краткосрочные кредиты, мы окажемся в полном банкротстве». Символично, что он умер за пару недель до начала предсказанных событий. Современник писал о реакции Парижа: «Скорбь всеобъемлюща и неподдельна. Такое впечатление, что европейское отечество уже существует. Французы воспринимают Штреземана как европейского Бисмарка». Лауреат Нобелевской премии мира, он продемонстрировал возможность отстаивания национальных интересов не вопреки, а в согласии с интересами других государств. У Штреземана не оказалось достойных продолжателей. Военнополитическая элита Германии продолжала делать ставку на реванш иного рода.

С началом мирового экономического кризиса стабильность в стране рухнула как карточный домик. Его последствия пополнили собой и без того длинный список «смертных грехов» веймарской демократии. «Черная пятница» на нью-йоркской бирже (25 октября 1929 г.) отозвалась в Германии прежде всего оттоком иностранных капиталов. Внутренний рынок буквально вымер – на одного покупателя в таких отраслях, как автомобилестроение приходилось несколько продавцов. Падение платежеспособного спроса населения и свертывание производства тут же сказалось на доходной части бюджета, которой уже в 1929 г. не хватало семи миллиардов марок. В 1931 г. Германию охватила волна разорений банков – пострадали и мелкие вкладчики, и крупные предприятия, лишившиеся оборотных средств.

Помнящее о шоке гиперинфляции 1923 г. правительство в борьбе с кризисом сделало ставку на стабильность марки, а значит, режим жесткой экономии (Deflationspolitik). Распределение бюджетных средств сразу же стало стержнем политической борьбы. К государственной кассе выстроилась очередь желающих получить помощь – от банков, стремящихся застраховать свою ликвидность, до помещиков, потерявших рынки сбыта своей продукции. В ее хвосте оказалась самая массовая категория нуждающихся – безработные. Если в сентябре 1929 г. в Германии было зарегистрировано полтора миллиона безработных, то ровно через два года – 4,3 млн., а в январе 1933 г. их число достигло шести миллионов.

Уже в марте 1930 г. споры вокруг финансирования пособий по безработице взорвали социаллиберальную коалицию. ГНП и Центр выступили против увеличения отчислений с предпринимателей и финансирования этой статьи расходов за счет государственных займов. СДПГ вернулась в стан оппозиции, новым рейхсканцлером стал деятель партии Центр Генрих Брюнинг. Решение Гинденбурга вызвало удивление в парламентских кругах – его кандидат был слишком молод, являлся католиком и не имел опыта работы в правительстве. В пользу Брюнинга говорило то, что он прошел всю войну и имел прочные связи в руководстве рейхсвера. Политические идеи нового рейхсканцлера не отличались оригинальностью – он вслух мечтал о реставрации монархии по типу британской, а себя видел в роли Бисмарка. Находясь на вершине власти до лета 1932 г., Брюнинг не смог предотвратить заката Веймарской республики. В конечном счете он оказался просто корректным исполнителем, постоянно оглядывавшимся на президентское окружение, хотя время требовало от него нестандартных и самостоятельных решений.

Поставив на Брюнинга, Гинденбург рассчитывал, что эта компромиссная фигура станет своеобразной компенсацией «большой коалиции», на сей раз вне стен парламента. Отсутствие поддержки в рейхстаге новому рейхсканцлеру пришлось компенсировать обращением к 48-й статье Веймарской конституции, предусматривавшей возможность прямого президентского правления в чрезвычайных обстоятельствах. С июля 1930 г. важнейшие правительственные решения получали форму не парламентских законов, а президентских указов. Германия вернулась на три четверти века назад, когда Бисмарк решился пойти на конфликт с прусским парламентом из-за военного бюджета. На сей раз причина конфликта была куда более значительной – и ради успешной борьбы с экономическим кризисом немцы согласились с устранением законодательной власти из политики.

Сентябрьские выборы 1930 г., состоявшиеся после того, как рейхстаг потребовал отмены президиального правления и был распущен президентом, принесли невероятный успех правым радикалам. НСДАП, не набравшая два года назад и трех процентов, получила 18,3 % голосов и 107 мест, став второй по величине фракцией рейхстага. Нацисты смогли отобрать избирателей у правоконсервативных партий, за них голосовали мелкие предприниматели и представители «свободных профессий», достаток и само существование которых были поставлены на карту в условиях кризиса. КПГ пополнила ряды своих сторонников за счет безработных и сумела обойти все буржуазные партии (13,1 % и 77 мест). Дебаты в рейхстаге нового созыва, который перестал заседать регулярно, превратились в пропагандистское шоу национал-социалистов и коммунистов, обращенное к улице и рассчитанное на эмоциональный отклик. Депутаты от радикальных партий не жалели сил, чтобы доказать своим избирателям никчемность парламентской системы в целом.

Исход выборов заставил политиков, ученых и публицистов обратить внимание на феномен националсоциализма. Если раньше НСДАП рассматривалась как партия маргиналов (Protestpartei), черпавшая свою идеологию в море шовинистической и антисемитской литературы и ориентировавшаяся на политическую практику итальянского фашизма, то теперь пришлось признать ее влияние на самые различные слои населения. Нацистское движение не воспроизводило характерный для Германии тип «идеологической партии» как союза единомышленников, его лидеры поставили более широкую задачу – собрать под свои знамена максимальное число сторонников, не удовлетворенных своим положением в современном обществе и потерявших традиционные пути социальной интеграции вроде сословной или конфессиональной принадлежности.

Для масс политика должна была выглядеть как нескончаемое шоу – парады, манифестации, факельные шествия и мистические действа вроде «прикосновения к революционному знамени». С этим также были связаны культ униформы и разнообразие организационных форм нацистского движения, от военизированных отрядов до специальных союзов для домохозяек, юношей и т.д. Наконец, пропаганда нацистов делала ставку на эмоциональное восприятие действительности, пугая, успокаивая или побуждая обывателя к активным действиям. В конечном счете «приверженцы иррационал-социализма» (К. Краус) должны были не столько понять, сколько поверить в черно-белую картину мира, загипнотизированные кажущейся простотой его спасения.

Новый тип партии подразумевал строгую иерархию, наличие огромного аппарата функционеров, деление страны на партийные округа (Gau). Нацисты больше, чем другие партии, смогли обратить себе на пользу традиции «фронтового братства» – беспрекословное подчинение приказу, готовность любыми методами достичь поставленной цели. Появившиеся изначально для охраны партийных мероприятий, отряды штурмовиков (Sturmabteilungen) быстро расширили сферу своих действий, записывая на свой счет погромы в рабочих кварталах и политические убийства. Они не просто наводили ужас на противников, но и вели пропаганду действием в рядах самого националсоциалистского движения, доводя взгляды вождей до уровня завсегдатаев пивных кабачков. Это была эрзацсоциализация людей, война для которых вопреки всем своим ужасам оставалась самым «светлым» пятном личной биографии. К концу 1932 г. в рядах «нацистской армии гражданской войны» (А. Тирель) было уже около полумиллиона человек.

Правление НСДАП существовало только на бумаге, все решения принимались «фюрером» и его ближайшим окружением. После выхода из тюрьмы Гитлеру удалось свести под одну крышу правоконсервативные организации партии Баварии и просоциалистические организации Северной Германии, а также добиться решения о запрете внутрипартийных дискуссий. Успех его политической карьеры был связан прежде всего с недюжинными ораторскими способностями, умением почувствовать настроение аудитории и повести ее за собой. Первоначально нацистский лидер чувствовал себя мессией, призванным освободить Германию от цепей Версаля, позже он наращивает и оттачивает свой пропагандистский лексикон.