Текст книги "Ушедшее лето. Камешек для блицкрига."

Автор книги: Александр Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Ночь не ворвалась в город, а проникла в него как диверсант. Никто ничего не заметил, а вокруг сразу стемнело, только в недалеко стоящем здании ГБ виднелись слабо подсвеченные изнутри плотные шторы. На чистом темном куполе неба, засверкали прорехи-звездочки. Казалось что, там за темной драпировкой светит неугасающий свет, свет ослепительной истины, и вся эта звездная красота, только намёк на то, что может открыться. Но всё это в небесах, а на земле, всё зависит от людей.

Вернувшись в комнату, я тщательно задернул шторы и включил свет. Пограничник, спящий под одной простыней, даже не шелохнулся. Я быстро разделся и постарался аккуратно сложить форму на табуретку. Предварительно критически осмотрел подворотничок, подумал, и решительно надорвал его, чтобы не забыть подшить свежий. На удивление, спал я спокойно и проснулся только тогда, когда сержант потряс меня. Открыв глаза, я недоуменно уставился на треугольники в петлицах незнакомого человека, но потом, все вспомнил.

– Товарищ Листвин, – голос моего сопровождающего был спокоен и участлив, – уже семь утра.

– Да, вы правы, товарищ сержант. Пора вставать.

Поднявшись, я надел галифе, уже привычно намотал портянки, (кстати, свежие, явно ведь пограничник постарался), забил ноги в сапоги и прихватив туалетные принадлежности, с опаской взял бритву. Нет, в этом сержанте явно было что-то от флегматичных прибалтов. По крайней мере, побрить меня он предложил совершенно спокойно и даже не улыбнулся, когда дополнил:

– Насколько я понимаю, вы к такой бритве не привычны. Неудобно будет, в пятнах от квасцов к первому секретарю идти.

По грешной памяти, из приснопамятных девяностых, я хотел возмутиться нюхачеством гебни, но потом вспомнил, что он был при разговоре со Строковым. Сержант, вел себя так незаметно, что ускользал из памяти.

– Конечно, товарищ сержант. Вы правы.

Побрил он идеально. Что и говорить, я всегда уважал осназ. Не сомневаюсь, что сержант был именно оттуда. Умывшись, мы вернулись в комнату, где я! сам! подшил подворотничок. Хорошие привычки не забываются. Уже затем, одевшись по форме, мы прошли в столовую. Сегодня утром там было много народа. Офицеры, тьфу ты, командиры, в основном с кубарями в петлицах, заняли практически все столики. Остальные толпились на веранде, дожидаясь очереди. Я было остановился, но сержант спокойно прошел в зал, и мне пришлось идти за ним. У самой двери меня дернули за рукав. Я резко обернулся.

Капитан с красным обветренным лицом, почему-то в черном кителе моряка, взглянул на мои петлицы, и только беззвучно открывал и закрывал рот. Впрочем, стоящий рядом политрук, компенсировал его молчание возмущенным рёвом:

– Что это за наглость! Какой-то курсант или кандидат, вперед командиров лезет! Ваши документы!

Впрочем после того, как вернувшийся сержант, предъявил ему какой-то документ, политрук сник. Сержант спокойно спросил:

– Разрешите идти, товарищ политрук?

– Идите, – и, наклонившись к капитану, (или капитан-лейтенанту, ну не различаю я этих мореманов, да еще давно минувших дней), что-то зашептал ему на ухо.

Мы прошли в зал, и уселись за единственный свободный столик. От нахлынувшего возбуждения и, что греха таить, испуга, аппетит пропал, и я довольствовался стаканом чая и парой печенек. К моему удивлению, чай оказался крепким и вкусным. Вспомнив тот чай, который мы покупали под названием «Грузинский», я сильно поразился – как за тридцать пять лет можно было его испортить. Выпив два стакана, я достал часы и взглянул на циферблат. Стрелки показывали, половину девятого. Мы вышли из столовой и, не заходя в комнату, пошли к выходу из уютного парка. Выйдя из калитки, остановился, обернулся и несколько минут смотрел на шелестящие листвой деревья. Вернусь ли я в этот дружелюбный, прирученный лесок, где на мгновение был как дома?

На входе в обком партии мы задержались. Постовой, очень внимательно прочитал документ сержанта, осмотрел меня, спросил документы, выслушал моего сопровождающего, но проводил до бюро пропусков. Там, так же бдительно изучили документы, а меня вообще обыскали. Забрав папиросы и спички, а у пограничника – оружие, нам выписали пропуск. Милиционер, вернулся на пост, а мы поднялись на второй этаж, где, проверив пропуск, нас допустили в приемную к первому секретарю. В приемной, нервничал старший лейтенант, почему-то с бирюзовыми петлицами. Увидев нас, он перестал метаться, и взялся за телефонную трубку. Мой сержант, демонстративно посмотрел, на стоящую у окна тумбу напольных часов и, откозыряв, протянул старлею пакет. Взяв пакет, милиционер (только тут я рассмотрел у него на рукаве красную звезду с гербом страны) коротко доложил и, положив трубку, указал мне на двухстворчатую дверь:

– Проходите, вас ждут.

Глава 3

Я оглянулся на своего верного сержанта, но тот отрицательно покачал головой, и дальше идти пришлось одному...

Первая дверь плотно закрылась за мной, а за второй дверью, в большом кабинете меня ожидали пять человек. Уже знакомый мне, Строков держа в руке сотовик, что-то негромко доказывал седому комбригу. А еще двое, один в габардиновом кителе, другой в уже примелькавшейся милицейской форме пили чай сидя за Т-образным столом. Ещё один, затянутый в какой-то полувоенный мундир, рассеянно крутил в руках зажигалку.

На звук открываемой двери все повернулись. Я тщательно закрыл за собой дверь, прошел несколько шагов и в растерянности остановился:

– Здравствуйте. Листвин, явился по вашему приказу.

– Являются только привидения, – сразу отреагировал комбриг, – Впрочем, вы действительно явились. Нашли же время...

Остальные рассмеялись:

– Илья Николаевич, как обычно шутит, – мужчина в кителе поднялся из-за стола, и подошел ко мне, – Будем знакомы. Первый секретарь Полесского обкома КП(б)Б Ливицкий Петр Адамович. Проходите, садитесь, товарищ Листвин.

Я присел рядом со Строковым, и сделал глоток чая из придвинутого стакана. Ливицкий обошел стол, сел во главе, и продолжил:

– Начальника управления госбезопасности вы знаете, а вот и старший лейтенант милиции, Заяц Петр Васильевич, смежник, как шутят наши борцы. Военкомом у нас комбриг Бабына Александр Николаевич. Без прокурора мы не можем, так что, Павел Зиновьевич Глабус, будет следить за соблюдением законности. Сейчас послушаем сводку, а потом продолжим знакомство.

Голос Левитана, как будто только и дожидавшегося разрешения, заполнил кабинет:

«В течение ночи на восемнадцатое июля продолжались упорные бои на Псковско-Порховском, Смоленском, Бобруйском направлениях и на Бессарабском участке фронта.

Существенных изменений в положении войск на фронте не произошло.

Наша авиация в течение семнадцатого июля действовала по мотомехчастям противника и по авиации на его аэродромах. По неполным данным, в течение семнадцатого июля сбито в воздушных боях и уничтожено на земле двадцать два самолёта противника. Наши потери – восемь самолётов».

Зазвучала музыка, но Ливицкий выключил радио. Все выжидающе посмотрели на меня, и хозяин кабинета спросил:

– Товарищ Листвин, вы можете дополнить сводку?

Я глубоко вздохнул, постарался подробнее вспомнить происходящее, и ответил:

– В сводке все правда. Бои идут по всем фронтам, и бои жестокие. Но что касается конкретно Полесска, фашисты уже начали наступление из Житковичей, к Калинковичам. Одновременно, из района Жлобина вторая армия рвется к Гомелю.

– Да это провокация! – вскочил комбриг. – Наша Армия, наш нарком Тимошенко...

– Сталин, – я невежливо прервал патетическую речь.

– Что, Сталин? – недоуменно посмотрел на меня Бабына.

– Нарком обороны, с сегодняшнего дня, Сталин Иосиф Виссарионович, – уточнил я, ну не понравился мне военком, какой-то он чересчур правильный. В конце-то концов, мы не на митинге.

– Сообщения еще не было, – мягко уточнил Строков.

– Так день-то только начался, будет обязательно. Товарищ Сталин всегда берется за самое трудное.

В кабинете стало тихо, слова-то были политически правильны, да и, произнес я их убежденно.

Первым молчание нарушил Ливицкий:

– Вы считаете, товарищ Листвин, – слово «товарищ» он сейчас произнёс с нажимом, будто убеждая в этом кого-то, может быть и себя, – что война будет долгой и трудной?

– Да, – с грустью ответил я.

Неугомонный комбриг опять возмутился:

– Наша Красная армия быстро вышибет зарвавшихся негодяев обратно, и красное знамя будет развиваться над Берлином!

– Будет, – согласился я, – но не так быстро.

– Что ты понимаешь в военных делах! – Бабына рассвирепел, – Двадцать первая армия быстро добьет фашистов, а кавгруппа...

Он резко замолчал, и покосился на Строкова. Я очень грустно улыбнулся:

– Двадцать первая армия размазана тонким слоем от Пропойска до Лоева, а кавалерийская группа вместо уязвимых тылов наткнется на сорок третий армейский корпус. Товарищ комбриг, я в своем времени специально изучал именно это время!

– Зачем? – коротко спросил милиционер, до этого внимательно изучавший мой паспорт.

– Все пытался понять, почему мы так отступили.

– И к каким выводам вы пришли? – поинтересовался Ливицкий, и добавил:– Товарищ Бабына, подождите.

Я вздохнул, ну что же, хотите правды, вы ее получите:

– Я прошу дать мне карту, хоть географическую. Так легче объяснить.

Строков, достал из планшета карту, развернул, внимательно просмотрел и, разложил на столе. Я присмотрелся, карта явно была приготовлена заранее, она была чистой. Нет, на ней были все города, реки, поселки, но никаких отметок, ни одной черточки не было. Взяв в руку карандаш, я стал быстро наносить на карту линию фронта, сразу предупредив, что это только приблизительные данные.

Очень внимательно изучив карту, комбриг зашарил по карманам, потом взял протянутую ему папиросу и глубоко затянулся. К этому моменту в кабинете курили все. Ливицкий положил на стол открытую коробку «Герцеговины Флор», что они, из Москвы их что ли возят, мелькнула мысль, и сам закурил первым.

Бабына оторвался от карты, ткнул папиросу в пепельницу, и со злостью произнес:

– Не подкопаешься. Действительно Полесск оборонять нечем, и самое обидное, незачем!

– А второй эшелон? – поинтересовался Заяц. Все посмотрели на меня. Но в ответ я смог только пожать плечами:

– Я же не нарком обороны. Второй эшелон формируется на линии Осташков-Вязьма-Киров, но вряд ли он придет к нам на помощь. Все силы сейчас уходят под Смоленск.

– Мы сможем их остановить? – вновь спросил Заяц, который не выпускал из рук мой паспорт. Сейчас он подставлял его под лучи солнца, все-таки проникающие в кабинет, несмотря на близость горы Коммунаров.

– Да, – ответ мой прозвучал яростно, – в декабре, уже под Москвой, зверям надают по сопатке!

– Как, под Москвой!? – не выдержал Ливицкий. – Это невозможно!

– Зверь очень силен, и он уже хлебнул крови. Фашисты давно готовились к войне, они лгали нам, лгали всему миру и точили ножи, – я понизил голос, стараясь быть убедительным, – Они напали как бандиты, и поэтому нам нужно время, чтобы собрать силы.

Опять все замолчали, потом Строков спросил:

– Алексей Юрьевич, а может быть вас отправить в Москву рассказать руководству страны о будущем? Да и товарищ Глабус, так советует. А то, юстиции непонятен ваш статус.

– Перестаньте, – нахмурился прокурор, – Я не могу всерьез принимать человека, который родится через двадцать лет.

– Можете его потрогать, – улыбнулся Заяц.

– Вы ещё скажите, перекрестить! – возмутился Павел Зиновьевич.

Я подождал окончания шуток, тщательно выбирая папиросу, потом выполнил ритуал прикуривания, и ответил:

– Лично я не вижу необходимости отвлекать товарища Сталина от дел ради встречи со мной. Я, ничем не могу помочь на таком высоком уровне. Не помню планов фашистского командования, расположения войск на других участках фронта, не знаю средств и путей для исправления каких-либо недостатков.

Затянувшись, выпустил дым и продолжил:

– Был бы я узким специалистом в какой-либо области знаний, было бы другое дело. Но, таким не являюсь, и поэтому прошу разрешить мне воевать здесь и сейчас.

– Вы уже немолодой, – задумчиво ответил Бабына, вертя в руках незажженную папиросу.

– Тогда в ополчение, – высказал я давно лелеемую мысль.

– Стоп. – Ливицкий нажал кнопку звонка, и когда дверь открылась, продолжил: – Товарищ Листвин, подождите в приемной. Мы посоветуемся с товарищами.

Когда, за загадочным и непонятным человеком плотно закрылась дверь, Бабына не выдержал. Давно уже из стен, этого кабинета был изгнан мат. Товарищ Ливицкий всегда считал, что отругать человека можно и не унижая его. Если конечно, этот человек – свой. Врагов тоже материть не обязательно, их нужно просто уничтожать без лишних слов. Но сейчас, Пётр Адамович молча слушал рулады бывшего матроса, постукивая по столу такой простой вещью, как зажигалка. Хотя, именно эта зажигалка была очень непростой. Наконец, Ливицкий не выдержал:

– Хватит уже, Илья Николаевич. Ни, сам факт, ни этого человека матом не испугаешь. Надо, принимать решение, а так как сейчас военное время, то бюро обкома собирать не будем. Достаточно, уже присутствующих. Впрочем, при любом решении, посвящать в это больше никого не будем. Итак какие будут предложения?

Сразу возникла пауза. «Как в классе, при вызове к доске», – подумал бывший школьный учитель Ливицкий, и посмотрел на местного отличника, капитана госбезопасности Строкова. Но тут неожиданно вмешался комбриг:

– Так расстрелять его, как дезертира. – И смутившись под удивленными взглядами, уже тише добавил: – А что? Говорит, что командир, а документов нет. Нарисовал какие-то бумажки от балды, и думает что на дураков нарвался. Шлепнуть, и всё тут. И, никакой прокурор не подкопается.

– Подкопаюсь, – пообещал Глабус, – Без суда, и следствия, обязательно подкопаюсь. У нас не передовая.

Заяц наконец-то положил паспорт на стол, и ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:

– Занимался я как-то делом фальшивомонетчиков. Ну, тех, которые в тридцать девятом нам достались от поляков. Сурьезные были паны, оборудование у них было получше, чем в Варшаве. Так вот, про печатное дело я тогда много узнал. Конечно, экспертом быть не могу, но вполне официально заявляю, что вот такой документ сейчас напечатать невозможно.

Бабына растерялся:

– Так что, это всё – правда? И он, в самом деле, из будущего?

Строков встал из-за стола, и подошел к окну. Вид из окна первого секретаря не радовал. Крутой склон почти полностью закрывал видимость, только вверху было видна узкая полоска голубого неба.

– Мне кажется, что признать необычность Листвина нам придётся. В нашем времени он как кутёнок. Он не знает цен в магазинах, его изумляют обыденные вещи. Вчера его сопровождал один из моих лучших людей. И его вывод однозначен: этому человеку непривычны как раз обыденные для нас вещи. Я не спорю, можно выучить звания начсостава, имена и фамилии, расположения и номера воинских частей. Но изумленно дернуться, при виде цен в магазинах, или растерянно вертеть в руках опасную бритву? Тут уже актерская игра не поможет, всё это было бессознательно. Он не агент, такое не сыграешь.

В кабинете опять воцарилась тишина, но комбриг был слишком растерян:

– А зачем… – его взгляд, метавшийся по кабинету, наконец-то нашел точку опоры, телефон с государственным гербом вместо диска, – Так чего нам голову ломать? Позвонить, и доложить!

Ливицкий нерешительно снял трубку с аппарата, и вопросительно посмотрел на товарищей.

– Звонить, так и так, придётся. Но, кому звонить?

На этот вопрос решительно ответил Заяц:

– В Москву. Сталину.

Несколько минут Ливицкий слушал, потом вытер пот со лба, держа трубку в руках, и севшим голосом, почти прошептал:

– Связи нет. Тишина.

Строков, резко подскочил к столу, и буквально вырвал трубку у первого секретаря. Послушав, он бережно отдал телефон, и вопросительно посмотрев на Ливицкого, взялся за другой аппарат:

– Конечно, разберитесь, – кивнул Пётр Адамович, и, обращаясь, к остальным, продолжил: – Товарищи. ВЧ-связь прервана, так что придётся нам самим принять гостя, хотя нет, товарища из будущего. И, если он просится в армию, то мы пойдём ему навстречу. Да и, держать его под присмотром будет намного проще.

– А если его в Москву отправить? – не унимался Бабына.

– Мы не можем так рисковать, – нахмурился Ливицкий, – если нет правительственной связи, то нет и гарантии, что довезем такого человека. Нет, придётся вам, Илья Николаевич, служить вместе.

Глава 4

Вечер вновь погрузил парк в заколдованное царство полутеней и мрака. Самой яркой точкой была моя папироса, за что и получил замечание от бдительного патруля. Спорить о заметности огонька папиросы с высоты полета бомбардировщика не стал, а просто спрятал папиросу в кулак. Уже, второй день я писал, писал и еще раз писал. Слава НКГБ, впрочем, с сегодняшнего дня уже НКВД, что выдали мне авторучку. А то ручкой с перышком хорошо только палочки в прописях рисовать. Строков, оформив документы о моей проверке, кстати, вовсю пользовавшийся подсказанным ему термином «фильтрация», отправил их с посыльным к военкому. А, для меня подготовили пачку хорошей бумаги, авторучку и пузырек чернил. На прощанье Строков сказал просто:

– Пишите, Алексей Юрьевич. Пишите всё, что вспомните.

И, я писал. Писал, сначала, стараясь соблюдать хронологию, а потом все подряд. Закончил, только тогда, когда убедился, что описываю высадку на Луну во второй раз. Сейчас, сидел на крыльце, курил и ломал голову, стоит ли писать личное письмо Сталину. Мне было жалко его, просто как человека. Всю жизнь, отдать стране, и в результате – потерять детей. И, пусть Василий и Светлана остались живы. Но, их жизнь, иначе как предательством дела отца, не назовешь. Так стоит ли писать отцу о поступках его детей? Не знаю. Генеральный секретарь ВКП(б), нарком обороны, будущий Верховный Главнокомандующий, сможет ли он найти время и силы заниматься своими детьми, в то время когда страна на краю гибели? Докурив папиросу, еще немного посидел, смотря на темный атлас небес, где безразличные к нам, сверкали звезды, и решительно поднялся. Все-таки, надо, пусть не сейчас, пусть не сразу, но отец должен заниматься своими детьми. И, тогда Василий не будет топить свою ненужность в водке, а Светлана перестанет чувствовать себя принцессой. Война, всем найдет занятие, а дети вождей сейчас совсем не те, что стали в восьмидесятых. Идти в армию для них это честь, сыновья, Сталина, Фрунзе, Хрущева доказали это своими жизнями. Я вошел в комнату, сел за стол, взял чистый лист бумаги, и вывел первые слова: «Товарищ Сталин. Я обращаюсь к Вам, как к отцу...»

Утром мы с сержантом распрощались и, похоже, навсегда. На прощание крепко обнялись, после чего он забрал все исписанные листы, и конверт с адресом: «Кремль. Товарищу Сталину И. В. Только лично в руки». Упаковав, все в мешок из плотной ткани, туда же сунул гранату и несколько бутылок, наверное, с бензином. Он, ушел, а я собрал все свои вещи в чемоданчик, тоже из запасов уже НКВД, покачал головой над вконец испорченной колбасой, вспомнил, что она стоила двадцать три рубля и расстроился. Но делать было нечего, завернув её в старую газету, пошел сдавать ключи. В моих петлицах уже горели три «кубаря», и чувствовал я себя очень уверенно. Нет, конечно, от какого-нибудь «ромба» я отказываться бы не стал, даже от «шпалы». Но, что есть, то есть.

Сдав ключи и обрадовав колбасой уличную собаку, я решительно направился в военкомат. Удивительно но, военкомат находился на том же месте, что и в мое время. Только здание было, одноэтажным и деревянным. Откозыряв, часовому на входе, открыл скрипнувшую дверь и наконец-то попал туда, куда стремился четыре дня назад, и семьдесят лет вперед.

«В течение ночи на двадцать второе июля шли упорные бои на ПСКОВСКОМ, ПОЛОЦКО-НЕВЕЛЬСКОМ, СМОЛЕНСКОМ и НОВОГРАД-ВОЛЫНСКОМ направлениях.

На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось.

Наша авиация действовала по уничтожению мотомехчастей противника.

По предварительным данным за двадцать первое июля нашей авиацией в воздушных боях сбито тридцать два самолёта противника. Наши потери восемь самолётов.»

Утреннюю сводку Совинформбюро прослушал практически на бегу в военкомате. Но, самое большое разочарование ожидало меня впереди. Батальон ополчения, был поистине патриархальным образованием. Средний возраст около, тридцати пяти-сорока лет, командирами рот двадцатилетние выпускники Калинковичского пехотного училища, комбатом шестидесятилетний капитан, из такого запаса, что страшно и подумать. Ну и заместителем – «страшный» лейтенант, который больше чем отделением, никогда не командовал. Обстановка была как на заводе, «Петрович», «Михалыч», «Эй, Мойша, ходи сюда, дело есть». Последняя фраза, принадлежала комбату и адресовалась немолодому еврею в странной полувоенной форме. Увидев меня, тот попытался принять строевую стойку и доложиться по форме:

– Сержант Абрамзон по вашему приказу прибыл!

– Мойша, объясни старшему лейтенанту всё, а мне пора в военкомат на совещание.

И, попрощавшись со мной, капитан отбыл на нашей единственной машине, старенькой «полуторке». Проводив глазами комбата, сержант Абрамзон повернулся ко мне и скорбно поинтересовался:

– И что мы будем делать?

Я не успел еще очухаться от военкомата, где мне почти мгновенно оформили все документы, но на три часа затормозили, потому что не могли правильно оформить триста рублей, выданные мне в НКГБ. Оклад денежного содержания мне, положили по должности, восемьсот рублей, но вот оставшуюся сумму выдать не могли. Отпускать меня, тоже не отпускали. Бухгалтер долго ворчала, что вот ходят тут всякие, деньги получают где попало, а отчетность потом нарушается. В общем, выбравшись, я никак не мог понять, идет война, или нет? Впрочем, когда, человечество решило что деньги нужно считать, то сразу появились люди, для которых отчетность на первом месте. Такие, и во время Страшного суда потребуют отсрочки, потому что у них еще годовой баланс не закончен. Так что на риторический вопрос я мог только рявкнуть:

– В армии служить!

До вечера я строил батальон. Выяснив, что сержант Мойша был делопроизводителем в конторе «Заготзерно», я быстро назначил его каптенармусом и потребовал список части. Немного, успокоившись, посоветовал ему самому подобрать старшин рот и отправил за командирами рот. Оба младших лейтенанта отгребли от меня по полной программе. Для начала я напомнил им, что в отличие от комбата и меня, они – кадровые командиры Красной Армии. И та анархия, что сейчас творится, это в первую очередь их вина!

– Почему до сих пор нет списков рот, где командиры взводов!? – вновь рассвирепел я, – Вы чего, товарищи командиры, ждете? Или вам немецкий орднунг в лагерях военнопленных нужен? Я не спрашиваю с вас за батальон, но у себя в ротах порядок можно было навести! Что значит, облвоенком, обещал прислать комвзводов? Пускай присылает, назначенные вами пойдут к ним в заместители!

Достал часы из кармана, щелкнул крышкой:

– У вас полчаса, нет, час. В пятнадцать ноль-ноль жду списки рот и фамилии командиров взводов, отделенных тоже! Можете идти.

Устало сев за стол, притянул к себе тощую папку с бумагами по батальону. Так-с, что у нас тут? Выписка из протокола обкома партии об организации ополченского батальона, приказ облвоенкома о призыве из запаса капитана Шнитко А. И., и назначение его командиром батальона. Накладная, на получение оружия со складов Западного особого военного округа. И на накладной свирепая резолюция военинженера, фамилия неразборчива, «Винтовок нет, пулеметов нет, патроны не дам!» Мда-а. И, это все. Батальон сформирован неделю назад, и по-прежнему представляет собою спичечную фабрику «Молния», из персонала которой и пришли почти все добровольцы. Мне захотелось взвыть, но тут в дверь поскреблись.

– Войдите!

На пороге нарисовался сержант Абрамзон:

– Товарищ старший лейтенант...

– Ага! – воскликнул я. – Входите, сержант. Вы-то, мне и нужны.

Немного растерявшийся Мойша вошел и быстро доложил:

– Товарищ старший лейтенант, ваш приказ выполнен! Кандидаты на должности старшин рот подобраны! Списки рот составляются.

– Хорошо. Надеюсь, сержант Абрамзон, вы понимаете, что в случае чего будут действовать законы военного времени? Можете не отвечать, я вижу что, понимаете. Давайте разберемся с бумажными делами, ваш опыт очень пригодится.

Занятие канцелярщиной – работа еще та. Главное, что когда комбат вернулся, у нас уже было что-то напоминающее воинскую часть. По крайней мере, дневальный уже кричал: «Батальон, смирно!» За что потом получил на орехи его непосредственный начальник. По уставу положено кричать только «Рота, смирно!» Капитан немного ошалел, а когда я доложил, что во время его отсутствия происшествий не случилось, он смог только промямлить «вольно» и побрести за мной в канцелярию. Впрочем, тут же остановился, и подозвал к себе обоих комиссаров, так и стоящих у входа. На большее его уже не хватило, и заниматься стайкой девчонок уже я отправил Абрамзона.

– Вот, знакомьтесь. Политрук Запейвода. Младший политрук Ященко. Будут у нас политической работой заниматься.

Держась за бок, капитан присел на стул. На лбу у него выступил пот.

– Что с вами, товарищ капитан? Вызвать санитара? – встревожился я.

– Отставить, – отрезал комбат, – санинструктор уже не поможет, мне ещё неделю назад, надо было в Минск ехать на операцию. Так что, уже поздно. Придется тебе, старший лейтенант, принимать командование, тем более за этих полдня ты сделал больше, чем я за неделю.

Младший политрук все также мялся на входе, в отличие от старшего, уже усевшегося на стул возле стены. Пришлось, приказать ему войти, и закрыть дверь. Он, команду выполнил, но как-то с неохотой. Я пригляделся и, пришел в совершеннейшее уныние. «Комсомолец, вернее как их сейчас называют, кимовец, что ли?» – поставил диагноз – «Чистая голова, горячее сердце, ходячий цитатник. Дай-то бог, чтобы ошибся. А то хлебнем мы горя, с этим двоевластием».

Потом посмотрел на второго, и встретил его уверенный, и слегка насмешливый взгляд. Пригласив и, Ященко присаживаться, стал докладывать комбату о том, что сделано, и что сделать не смог. Внимательно выслушав, капитан, сказал, что завтра с утра отправится выбивать оружие, тем более, что уже получен боевой приказ. С этими словами, он достал из планшета конверт с сургучной печатью, дал рассмотреть её целостность всем нам, и только потом вскрыл. Приказ был ясен, точен, и невыполним. Заступить, на охрану мостов, не допускать, пресекать, решительно и бесповоротно. Замечательно, а из оружия у нас «ТТ» у комбата и наган у меня. Я промолчал, капитану с политруком я бы может и высказался, но этот «Вьюнош с горящим взором» мне не нравился. Вместо этого, приоткрыл дверь и, подозвал дежурного по роте. Приказав вызвать командира первой роты, вновь закрыл дверь, и вернулся к столу:

– А что это за девчата с вами приехали?

Капитан устало улыбнулся:

– А это наша, медсанслужба. Один военврач и, три медсестры.

Попытался припомнить военврача, и не смог. Что-то очень юное, в необмявшейся форме, а петлички не рассмотрел. Политрук поднялся, и сказал:

– Я пройду по расположению, надо парторганизацией заняться. Да, заодно и младшого возьму с собой, пускай с помощниками партии разберётся. Мы, пока в военных делах смыслим маловато, тоже ведь из запаса.

Неожиданно подал голос товарищ Ященко:

– А почему у вас до сих пор портретов вождей в казарме нет?

Мы дружно уставились на него, старший закатил глаза, и решительно дёрнув своего помощника за рукав, официальнейшим голосом вновь испросил разрешение покинуть помещение.

Я взглянул на командира, но тот закашлялся и нагнулся будто бы за упавшей ручкой. Подозрения мои, превратились в уверенность, на должность младшего политрука нам сплавили, какое-то чудо.

– Идите, – разрешил я, – очень надеемся на вашу помощь. В том числе, и, с портретами.

Влетевший в открытую дверь, младший лейтенант, чуть не столкнулся с комиссарами, но увернувшись, обратился к капитану:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту?

– Обращайтесь.

– Товарищ старший лейтенант! Командир первой роты Полесского добровольческого батальона, младший лейтенант Коломыец по вашему приказанию прибыл!

Я вопросительно взглянул на комбата и, дождавшись его кивка, ответил:

– Товарищ младший лейтенант. Вам поручается ответственное задание. Завтра в девять ноль-ноль вы, со своей ротой заступаете на охрану железнодорожного и автомобильного мостов через реку Припять. Так что приказываю, подготовить караулы, назначить старших, оборудовать места отдыха, организовать горячее питание и обязательно создать рубеж обороны. Особое внимание уделить, противовоздушной обороне и, особенно, противодействию возможному десанту врага.

Бедняга ротный впал в прострацию. Я его понимал, надо же выполнять приказ с бандой безоружных ополченцев, которых только-только удалось пересчитать и распределить по взводам и отделениям.

– А когда мне это сделать? – Совершенно по-детски спросил Коломыец.

– Вчера! – прорычал я и уже спокойней добавил, – Вот наши комиссары помогут мобилизовать коммунистов. Товарищ Сталин, говорил, что нет таких крепостей, которые бы не одолели большевики. Так что думаю, что к девяти ноль-ноль, у вас все будет готово. Выполняйте.

В полной растерянности, младший лейтенант повернулся и шагнул к двери.

– Отставить! – уже всерьез рассердился я. – Вы что, так быстро устав забыли?

Комроты встрепенулся:

– Разрешите идти?

– Идите, – ответил капитан, и с любопытством посмотрел на меня. Вслед, за младшим лейтенантом, вышли и политработники. Комбат, поднялся из-за стола, налил себе воды, и запил какой-то порошок. Потом вновь уселся, взглянул на меня, перевёл взгляд на окно и негромко сказал, ни к кому не обращаясь:

– Ливицкий категорически запретил вас о чем-то расспрашивать, Строков пугал Колымой, а Бабына, кум мой, только закатывал глаза и очень ругался. Интересный вы человек, Алексей Юрьевич, сразу видно военную косточку. Только вот, петлицы у вас явно не те, раньше на них, как мне кажется, совсем другие геометрические фигурки были? Впрочем, я вас, ни о чем не спрашиваю. Мало ли что, может прийти в голову старому больному человеку. Меня зовут, Архип Иоанович и, давайте вернемся к нашим делам.

Впрочем, делами мы занимались совсем немного. Все, что можно было сделано и, когда Абрамзон явился с докладом, ему была поставлена четкая боевая задача. Достать закуску, пригласить политрука и, принести четыре стакана. Впрочем, Мойшу или Моисея Самуиловича, если официально, таким пустяком испугать было трудно. О чем он и заявил, через пять минут явившись с сумкой и, начиная сервировать стол. Но, перед этим, комроты-два получил приказ отдыхать, назначив наряд. Утром мы, решили отправить его роту на охрану мостов, потому что от первой роты после бесонной ночи толку будет мало. Пока, мы еще в тылу, людей нужно беречь. Вечернюю сводку мы слушали в тишине. Ровный голос Левитана спокойно говорил о фронтовых делах, а я вслушивался в его интонации. Нет, ничего. Но я помнил, и знал, что через несколько месяцев этот голос, что навсегда остался символом Совинформбюро, будет дрожать от радости, сообщая о разгроме немцев под Москвой. И через несколько лет, звенящий, бесконечно счастливый голос торжественно скажет о капитуляции Германии. Это будет, но пока: