Текст книги "Отыгрыш (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

Александр Воронков, Андрей Милешкин, Елена Яворская
Отыгрыш

Пролог

1941. X. 04

Орёл

Моя любимая Марта! Наконец-то удалось выкроить минутку, чтобы приняться за письмо тебе.

Сегодня утром я получил от тебя четыре пакетика со сладостями и тёплый свитер ко дню рождения. Не беда, что но уже прошёл – почта из фатерланда идёт сейчас 4–5 недель… Сейчас нахожусь в городе со смешным названием "Orjol", находящемся неподалёку от большевистской столицы Москвы. Говорят, на человеческом, немецком языке это означает "орёл". Жаль, что рядом со мной нет Вилли и его камерадов из Люфтваффе: им бы понравился такой каламбур.

Иногда мне думается, что эта проклятая страна населена одними фанатиками. Русские так яростно защищаются, как будто бы ещё не понимают, что их дело проиграно. Вчера, после нескольких дней форсированного марша, мы подошли к окраине этого города, пробиваясь сквозь разрозненное, но ожесточённое сопротивление мелких групп большевиков. К счастью, моя машина предназначена для перевозки горючего, поэтому я никогда не езжу в голове колонн и уж тем более – в передовом отряде. Так что не переживай за моё здоровье, любимая! Ничего плохого со мной произойти не может. А вот нашим парням-танкистам вчера не повезло – сумасшедшие русские неподалёку от города, с опушки леса, неожиданно открыли огонь по передовому отряду. Сталинские фанатики сумели из своего единственного зенитного орудия уничтожить два наших панцервагена и разбить грузовик с солдатами. Представь себе: у этих деревянноголовых не было даже пехотного прикрытия, и потому наши парни сумели достаточно быстро подавить сопротивление. Тем не менее несколько камерадов погибло, а ещё больше – ранено. Да и с ремонтом панцервагенов придётся повозиться нашей арбайтроте. А нас заставили собирать тела убитых гренадиров и везти к месту захоронения, при этом запачкали кузов моего грузовика. Но зато я стал обладателем прекрасных серебряных часов, правда, слегка старомодных и с непонятной гравировкой варварскими русскими письменами на крышке. Я пока в размышлениях, что выгоднее – оставить их себе или продать.

На окраине и на городских улицах также произошло несколько стычек, но их нельзя сравнить с тем, что нам пришлось пережить в Смоленске. Обедали мы уже в Орле.

На постой нашу роту разместили в домах на окраине города – поближе к захваченным у русских складам с горючим. Наш гауптманн был рад этому обстоятельству до безумия и сразу же выставил там караулы. Так что выспаться минувшей ночью мне не удалось: в качестве бдительного постена вышагивал под противным дождём с оружием на изготовку, то и дело поскальзываясь в русской грязи. Ничего не поделаешь: с этими большевиками нужно держать глаза и уши широко раскрытыми, проклятые собакосвиньи не ценят наших усилий по освобождению их от жидокомиссарской власти. Когда вчера парни из первого взвода размещались на отдых в одном из домов, то обнаружили спрятавшегося раненого большевика из НКВД. Пришлось расстрелять его вместе с обеими хозяйками дома в назидание прочим русским.

Не могу без печали думать о том, что по нелепой случайности была ранена собака, прелестное маленькое белое создание, так похожее на твою Лили. Наш гауптманн, как оказалось, некогда прослушал два семестра на медицинском факультете в Тюбингене, и парни притащили бедное животное к нему. Несмотря на своё высокое положение, командир никогда не забывает о своих народных корнях и, конечно, не отказал в помощи. Ассистировать при операции пришлось мне: ты же помнишь, как здорово у меня получалось оказывать первую помощь в молодёжном лагере Гитлерюгенда! Перебитая лапка была прооперирована простейшими методами, доступными нам, и помещена в лубки. Теперь собачка, которую по предложению гауптманна назвали Блонди, в честь верной спутницы Фюрера, стала всеобщей любимицей парней из первого взвода.

А погода очень испортилась: кругом грязь, дождь, сырость. Настали холода, какие у нас в Померании бывают только в январе, а сейчас только начало октября. Сколько же градусов тут будет зимой? Русские говорят, что в прошлом году мороз достигал пятидесяти градусов, а снежный покров – до двух метров. Не дай бог нам задержать взятие Москвы до выпадения снега! Радует то, что Рождество мы будем в любом случае встречать уже в Москау. Там, на зимних квартирах русской столицы, мы сумеем перенести тяготы проклятой большевистской зимы достаточно безболезненно, чтобы с весной вновь начать победное наступление!

Дорогая Марта! Вскоре после получения этого письма ожидай посылку от меня. Зная, что выбор продуктов по карточкам у вас несколько ограничен – о, да, сегодня нация поступается некоторыми бытовыми удобствами, но завтра нам будет принадлежать весь мир, – высылаю тебе банку натурального русского мёда, которая досталась мне по случаю, две банки консервированного краба и ткань на пальто: сегодня утром мне удалось раздобыть её в небольшом магазине на соседней улице. Увы, разжиться чем-то посущественнее не получилось: проклятые пехотинцы из передовых частей побывали там раньше и всё, что не сумели уволочь в своих ранцах, постарались поломать, испачкать и порвать: словом, полностью испортить. Не грусти, ничего страшного: впереди у нас Тула и Москау, где можно забрать в магазине любой товар, не платя ни пфеннига: это право победителя!

Любимая Марта! Рад был бы написать тебе гораздо больше – но не поспеваю. Пора готовиться к рейсу: наши пенцервагены укатили в сторону города с непроизносимым, варварским названием Мценск, и твоему Курту вновь предстоит доставлять горючее для их ненасытных моторов.

Обнимаю и целую тебя тысячу раз!

Любящий тебя Курт Бальтазар"

Глава 1

Осень 1941 года

– Прифронтовой город, – медленно и четко выговорила Лида, пробуя слова на вкус. Горчат слегка – да и только. Ну не верится, что Орёл – прифронтовой, не верится и все тут. Те же улицы, те же дома, люди едут в трамвае по своим делам и военных не больше, чем обычно. Даже мальчишки, ровесники старшего племянника Васьки, заняты обычным делом: подкладывают на рельсы перед приближающимся красным вагоном, гвозди, а потом собирают расплющенные кусочки металла. Любопытно, на что он им? Для игры? Или поделки какие мастерят? Надо будет у Васятки выспросить… И Первомайский сквер – точь-в-точь такой же, как в день ее первой встречи с Митей. Шестнадцатого сентября тридцать восьмого. Прошло ровно три года и три дня. И снова пробивается сквозь поблекшую зелень совсем не скучная, солнечная такая, желтизна. Воробьи в пыли купаются, празднуют бабье лето. А вот скамейки иначе покрашены…

И Мити в городе нет. И Варькиного Павла нет. И окна домов заклеены бумажными полосами крест-накрест. И лица прохожих как будто бы просто сосредоточенные, а на самом деле…

Зато дома, в Гурьевском переулке – то есть в Хлебном, просто старое название привычней – все так же, как было при жизни мамы: герань на подоконниках, крахмальные покрывала на кроватях, вышитая скатерка. "Символы мещанского благополучия", – беззлобно поддевал свояченицу Митя. А если всерьез, Варька – она в маму, хозяйка необыкновенная. Десять минут – и обед на столе. Не такой, конечно, какими потчевала до войны. Но все ж картошка есть, и соленые огурцы, и даже пирожки, правда, не с мясом, а с мелко нарезанным луком. Для наголодавшейся в дороге Лиды – роскошное пиршество.

– В дорогу напекла, – как будто бы между делом обронила Варя.

– Кому в дорогу?

– Нам.

Только сейчас взгляд Лиды зацепился за бесформенный баул в углу. Из баула на удивление неряшливо свисал рукав детской вязаной кофточки. Жалостно и жутко.

Помолчали обе: одной не хотелось слышать, другой – говорить.

Ходики спокойно, как ни в чем не бывало, отсчитывали минуты. Близилось к полуночи.

– Лидусь, я письмо отправляла, но оно, видать, тебя уж не застало. Я написала, чтоб ты сразу к тете Дусе…

Младшая отодвинула тарелку – то ли насытилась наконец, то ли кусок стал поперек горла, она и сама не разобрала. Проговорила с усилием:

– Получила я его. Но мне казалось, ты передумаешь. Мама всегда говорила, что дома и стены помогают.

И добавила тихо-тихо, чтобы постыдная неуверенность не так была слышна:

– Варь, ну зачем тебе уезжать? Орёл – центр военного округа, тут должны быть какие-то войска, правильно? Не сдадут…

– Какие-то… – Варя покачала головой в такт движению маятника. Пугающе механическое движение. – Поехали с нами в Каменку, а?

– Это чего, бежать, что ли? – Лиде стало и досадно, и неловко. Отвернулась к окну, дернула черную тяжелую занавеску…

– Закрой, закрой! – старшая сестра порывисто и суетливо отвела ее руку. – Нельзя… затемнение.

Перевела дух. Но испуг из глаз не ушел, Лида видела.

– Станцию бомбят, и нам перепадает… Сегодня так и вовсе три воздушных тревоги было, и третьего дня… Перелыгиных помнишь? Как половина народа с депо – кто на фронт, кто с семьями в эвакуацию, так Порфирич на железку в сторожа подался. Ну вот… – Варя глубоко, со всхлипом вздохнула. – Ногу ему оторвало в бомбежку. Это летом еще. До пункта первой помощи не довезли. И Иванниковых разбомбило, Маруся с детьми теперь у бабки в деревне.

Опять посидели молча. Тиканье часов в тишине нагоняло на Лиду страх, но заговорить почему-то было ещё страшнее. Она вздрогнула, когда Варя спросила вполголоса:

– Митяй-то пишет?

– Пишет. Перед самым моим отъездом вот…

– А от Пашки с десятого августа ни полсловечка, – Варя встала, принялась собирать посуду, качнула головой, увидев, что Лида поднимается: мол, сама управлюсь. – Мне детей сберечь. Я обещала.

И, после паузы:

– Чего делать-то собираешься?

– К вам вот попроситься хотела, – призналась младшая. – Библиотекари-то сейчас кому нужны?

– Это да, – Варя очень осторожно, беззвучно поставила тарелку на тарелку. – Только вот тебе-то в санитарки…

– Думаешь, не справлюсь?

– Справишься, чего там… – старшая вздохнула и закончила с нажимом: – Ежели чего… ну, случится чего, госпиталя в первый черед вывезут, я так рассуждаю.

Подумала.

– Лидусь, как до тетки добираться-то помнишь?

– Доберусь, – Лида кивнула.

И мысленно повторила: "Если что…"

…Прощание с родными вышло долгое, суетливое и бестолковое.

Варя трижды повторяла:

– Банка с керосином за буфетом, не перепутай, там в другой у Пашки чего-то… – и казалось, забывала сказанное раньше, чем успевала договорить.

Еще велела получше укрывать картошку:

– Мыши вовсе страх потеряли, – и почему-то добавила: – Как война началась, так и…

Потом вдруг решила, что Манечка в дороге непременно замерзнет, и принялась искать пуховый платок, разворошив и баул, и один из двух узлов.

Манечка ни с того ни с сего расплакалась, и все ее долго утешали, и снова паковали вещи, и почему-то получалось не так хорошо, как прежде.

Кое-как управились. Варя устало села – почему-то на узел, а не на табурет – и поглядела на стенные часы.

– Ежели что, мамкины ходики в сараюшке припрячь, только заверни получше, чтоб не попортились, – сказала она и всхлипнула.

Лида молча кивнула. Что тут говорить? Сколько была семья, столько и эти ходики были.

– А Васька-то где? – спохватилась Варя.

Поглядели по комнатам, выглянули во двор, Манечка, обрадовавшись нежданной игре в прятки, побежала на улицу. Вернулась сияющая:

– Васятка к Лаврищевым во двор пошел, я видела!

Поспешили к соседям.

Васька попытался было улизнуть, но бабка Лаврищева не дремала, образумила подзатыльником. Ну и внуку Мишке отвесила для острастки.

– Ну что ты бегаешь, нам уж пора давно, – начала выговаривать сыну Варя, чтобы скрыть неловкость – от нее-то от самой детям разве что мокрым полотенцем доставалось, когда в кухне под руку лезли.

– Это ты бегаешь, а я не хочу, – огрызнулся мальчишка. – Сама же мне говорила, что Орёл не сдадут, а теперь чего?

Варя, краснея и оглядываясь на бабку, принялась оправдываться: они только помогут тете Дусе по хозяйству, она ведь старенькая уже, ей трудно все одной да одной, а потом вернутся, Васятка даже от класса отстать не успеет. Бабка поддакивала и украдкой посмеивалась то ли Вариному обхождению с сопляком, то ли неумелой ее лжи.

Наконец вернулись домой за вещами, расцеловались, присели на дорожку, гуртом двинулись к калитке, и…

– Мы Лиду забыли! – отчаянно вспискнула Манечка и, чуть не сбив тетку с ног, бросилась назад.

Лида не сразу сообразила, что это не о ней – о кукле. Да и когда сообразила, от сердца не отлегло.

Смолчала. И Варя смолчала, хотя в другой раз точно не преминула бы посетовать на дурные приметы.

Лида всегда любила тишину и очень удивлялась, что кто-то от нее устает. Тишина читального зала – солидная, дружественная умным мыслям. Домашняя – легкая и теплая, как любимое одеяло. Тишина осеннего города – спокойная, уютная.

Тишина этой осени была совсем другая – сторожкая, ненадежная, оглохшая от бомбежек и одуревшая от тяжелых ожиданий. Та, что дома, – ещё и постоянно заодно с утомлением, отдохнуть от которого не позволяла. В ней чудились Варины вздохи и горестный Манечкин возглас: "Лиду забыли!", она выталкивала прочь, гнала из дому. Тишина госпиталя – искалеченная, подавляющая крик, намертво стянутая бинтами. И все же Лида приспособилась передрёмывать между сменами в комнатенке у медсестер. Это не одобрялось, но и запрещать никто не торопился.

Она не пыталась внушить себе, что в ее присутствии здесь есть какой-то особый смысл; в госпитале хватало квалифицированного медперсонала, что уж говорить о санитарках из вольнонаемных. Просто ей самой так было легче: никаких лишних мыслей, потому что тут – нельзя. Ну, то есть, мысли-то – они у всех, только в слова редко переходят. Разве что спросит кто-нибудь из раненых: "Сестренка, в городе-то чего слышно?"

"Все по-прежнему", – отвечала Лида – и не знала, что добавить. Она и прежде не отличалась разговорчивостью; Митя, бывало, шутил: "Вот повезло мне редкостную редкость выискать – неболтливую женщину!" А нынешние городские новости – те, что были и видны, и слышны, – ни к чему рассказывать было, их и так все знали. Эти новости что ни день врывались с грохотом и оседали дымящимися развалинами на Выгонной, на Медведевской, на Пушкинской, на Курских.

А другие – из тех, что передавались из уст в уста, – просто повторять не хотелось. Даже верить в них не хотелось. Сегодня Надя Минакова, бойкая чернявая медсестричка, сказала по секрету: командующий округом Тюрин со штабными ещё прошлым вечером из города уехал. На восток. Может, в Мценск, а там кто его знает.

Верить не хотелось. А вот как, спрашивается, не верить, если Надькин жених – чекист?

Нет, лучше уж ограничиваться многозначительным и ничего не значащим "все по-прежнему". А там уж пусть каждый для себя решает, к добру оно или к худу.

Общительная, да и вообще словоохотливая, Надька выкручивалась по-своему, частила бойко:

– Ну, то, что сестренка моя меньшая, Танька, косу себе отчекрыжила, чтоб букли крутить, как у соседской Вальки, а у тетки Нюры одноглазый кот пропал, – оно вам без интереса, а сводку вы и так слыхали – упорные бои на всем фронте, на Западном, вон, направлении, нынче наши самолеты кучу немецкой техники уничтожили да роту пехоты впридачу. Лично мне такие новости оч-чень даже!

Лида ей отчаянно завидовала: есть же такие люди, по которым никогда не скажешь, что они встревожены, или опечалены, или…

А сегодня и вовсе примчалась в сестринскую оживленная, выпалила прямо с порога:

– Девочки, после смены все со мной! – и, сделав загадочные глаза, пропела опереточным голоском: – Банкет намечается!

Лида удивилась. Ей даже немножечко любопытно стало. Нет, она, конечно же, никуда не собиралась идти, но…

Но Надька была не из тех, от кого можно запросто отговориться. Ну и что с того, что Лида без году неделя в госпитале работает? Она ж, Надька, не отдел кадров, чтоб этим интересоваться. Устала? А кто не устает? Можно подумать, она, Надька, не устает, или, вон, Тонька… И в конце концов выдала самый весомый аргумент:

– Ванька мой на полсуток домой выпросился. Ты ж понимаешь, он на казарменном, мы, считай, месяц не виделись. Скажешь, не праздник? По нашим временам очень даже праздник! А у нас так – если праздник, то полон дом народу. Вот как свадьбу гулять будем, все услышат, от Привокзалки до Кирпичного! Теть Зина, Ванькина мать, уже, небось, пироги вовсю печет. Так что не выдумывай-ка давай.

Они были очень красивой парой, темненькая Надя и ее Ваня, похожий на царевича из сказки. Правда, Надя ворчала, что зря он к приходу гостей гражданское надел, когда он в форме, на него глядеть приятнее. А он притворно хмурился в ответ и отшучивался: "Коли так форму любишь, чего ж не стала встречаться с тем летным курсантом, у летунов-то, знамо дело, шику больше нашего".

У Вани собралась целая дюжина гостей, однако мужчина среди них оказался только один – точнее, молодой парень в тяжелых, "профессорских" очках. Так что тему для разговоров задала Надька, воспользовавшаяся случаем покрасоваться в ярко-голубом крепдешиновом платье:

– Ну, граждане-друзья, как вам моя обновка?

Гостьи принялись оживленно обсуждать ткани, фасоны, делиться мечтами, кто какое платье хотел бы себе сшить. Лида вздохнула и улыбнулась: уж ее-то даже малиновая наливка не втянет в такой разговор! Зато все та же наливка развязала язык стеснительному парнишке в очках, Жоре, и вдруг оказалось, что и ему, и Лиде просто не терпелось поговорить о сонетах Шекспира.

Ей было тепло и весело. И казалось, что все и у всех сейчас хорошо и просто замечательно и нет других тем для разговора, кроме самых приятных. Лиде вдруг представилось, что во главе стола сидят, как на свадьбе, Варя с Пашкой. А Митя… Митя тоже здесь, просто во двор покурить вышел и вот-вот вернется.

Лида опомнилась. И почувствовала: все они пытаются отгородиться от того, что все равно случится. Так, как будто бы красивая, как до войны, одежда может уберечь человека, а беззаботная болтовня – рассеять жуткую тишину, эту вот тишину от бомбежки до бомбежки.

А тетя Зина, беленькая старушка с удивительно звучным, молодым голосом, вдруг обронила, то ли извиняясь, то ли жалуясь:

– Так уж получается – стол у нас нынче бедноват. То ли дело до войны…

– А давайте патефон заведем? – как будто бы не слыша ее, с преувеличенным воодушевлением воскликнула Надя. Но в голосе ее Лиде почувствовалось старческое дребезжание. И в танце она двигалась как-то неровно – то старчески шаркала ногами, то принималась, будто опомнившись, дробно притопывать не в такт музыке. И когда мелодия споткнулась и захромала, Надя даже не сняла иглу – сдернула торопливо, резко – и уселась на место, кивком указав Ване, что пора наполнить рюмки.

А потом запела… нет, заговорила тихо и строго:

 
Дан приказ: ему – на запад,
Ей – в другую сторону…
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
 
 
Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
"Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай"…
 
 
Одна из девушек – Лида не успела сообразить, кто именно, – начала тихонько подпевать, но на нее шикнули.
А Надя продолжала ровным голосом:
 
 
И родная отвечала:
"Я желаю всей душой, -
Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой"…
 

И Лида вдруг подумала, что таким вот голосом молятся.

В прихожей гостей провожала одна только тетя Зина. Лида слышала, как Надя рыдает в кухне в полный голос и допытывается:

– Ну ты мне скажи, все плохо, да? Раз никто ничего толком не говорит, значит, все совсем-совсем плохо!

– Не, ну какое плохо? – утешающее твердил Ваня. – Кому полагается знать – те знают, когда будет нужно – и вам скажут. А пока… ну видишь ведь, мы в городе и никуда отсюда не собираемся. Ну и о чем ты тогда плачешь, глупенькая?

Лида слышала. И на этот раз не верила.

Глава 2

3 октября 1941 года, район станции Оптуха

В школьные годы Ванька любил читать про войну. И не какие-то там повести-романы, где бой умещается на одной странице, зато балов всяких и трепа – на добрых полсотни, а серьезные книги, с картами, со схемами, указывающими направления удара. И дядя Петя, материн старший брат, случалось, рассказывал про войну с германцем. Не байки для ребятни травил, а укладывал слова неторопливо и весомо, как будто бы дорогу мостил. И неизменно заключал:

– Война – эт не ваши сшибки на палках, что вы из плетня у бабки Мани понавыдергали. Война – она навроде работы в горячем цеху. Трудно, силы отнимает, да и случиться может всякое. А геройство… Ну дык работу справил, ну, то есть, приказ выполнил, – герой.

Оттого и мнилось Ваньке, что на войне всегда все понятно: есть командиры, которые точно знают, что нужно делать, есть приказ, в руках оружие, впереди враг. Думалось в детстве, казалось до вчерашнего вечера и верилось, когда они, семь сотен чекистов и пограничников, именуемых ополчением НКВД, получили в придачу к своим винтовкам скудное количество гранат и изрядное – бутылок с зажигательной смесью и выдвинулись на полуторках на Кромы. Уничтожать немецкий десант, как им было сказано.

Поначалу Ванька пытался вообразить себе, как все случится. Однако ж на ум почему-то шли одни только кадры из фильма про Чапая. А потом и вовсе мыслей не осталось. Ванька, вроде, даже задремал, чувствуя сквозь сон и тряское покачивание грузовика, и собственный озноб, то ли от волнения, то ли от ночного холода.

Он и опомниться не успел, как, вытолкнутый из машины чьей-то рукой, уже лежал в кювете, а со всех сторон и как будто бы даже с неба трещало и грохотало. И он тоже стрелял – и если б в белый свет, как в копеечку, а то ведь в непроглядную ночную темень, тошнотворно воняющую металлом и бензином.

А когда все стихло, понял: ничуть не врут люди про оглушительную тишину. А вот голоса звучали глухо, как из бочки. И о чем говорят, не сразу разберешь. Но и так ясно: что бы это ни было, на десант оно не похоже. Ушло восвояси – это да, да только, надо понимать, другую дорогу искать отправилось, обходную. И что ж теперь?

Вносить ясность никто не торопился. Вовка-пограничник, который все всегда узнавал быстрей всех, принес весть: командир с комиссаром куда-то двинули на "эмке". Прочим, выходит, где остановился – там и стой. Впотьмах да под мелким дождиком, плащ-палаток нет, во флягах вода, не сказать, что в избытке, и сверху вода, не сказать, что в недостатке. А перелесок на обочине дороги – то ещё укрытие. А чего делать, разместились, кто как сумел, Вовка-пограничник даже кусок брезента откуда-то добыл, организовал подобие палатки на четверых, даже костерок развели. Жить можно!

– Я так рассуждаю, мужики, – заговорил Вовка, озябшими непослушными пальцами крутя "козью ножку". – Налетели мы с вами на передовой отряд гансов. Десант, спрашиваете? А чего, пехтура ихняя на танковой броне – не десант? Только вот танков тех – не меньше, чем до хренищи. И кабы они нас тоже за кого-то другого не приняли, враз выписали б нам путевку на тот свет. Считайте, свезло.

– Свезло, говоришь? – хрипловато заворчал Илюха, иначе именуемый Паровозом, молчаливый парень, недавно перепросившийся к ним из военизированной охраны железки. – Ну тогда скажи, умник, куда они двинули-то?

– А чего тут думать? – пограничник нахмурился. – Тут не то что умнику, распоследнему дураку ясно, что дорога им на Орёл.

– Во-от! – назидательно прогудел Паровоз. – Такое вот оно, наше везение.

– Только не факт, что придут они сегодня, – продолжал Вовка. – Черт их знает, куда они по здешним кнубрям забурятся и сколько потом дорогу искать будут. А там уж их на окраине встретят…

– По кнубрям? – живо переспросил цыганистый парень, прозванный Молдаванином, хотя фамилия его была Шевченко и он незадолго до войны приехал в Орёл откуда-то с юга Украины.

– А чего?

– По-нашему это как, интересуюсь.

– Почем мне знать, как оно по-вашему, – пробухтел Вовка. И тут до него дошло: – У вас чего, так не говорят?

– У нас и не так говорят. А этак вот – нет.

– По кнубрям – по бездорожью, то есть. Они ж в обход тракта подались, так? А кроме того рельефа местности, что у них на картах, есть ещё сама местность, улавливаешь мысль?

– До Кривцово и Шумаково дорога нормальная, – снова встрял Илюха. – А дальше, сдается мне, они вдоль железки попрут.

Подымил с полминуты и закончил:

– Так что – сегодня.

"А мамка? А Надюшка?" – Ваньку снова начало знобить, и он мысленно выругал себя – только вот разнюниться не хватало! И почему-то стыдно стало, что он в первый черед о своих вспомнил, когда такое творится. Хотя наверняка и Илюха, и Молдаванин в эту минуту о семьях подумали. Вовке-то проще, он одинокий.

Что ж это за война такая? Где враг – непонятно, сколько того врага – тоже, командовать никто не торо…

– Мужики, кончай перекур, выдвигаемся!

– Куда? – растерянно спросил Ванька. Почему-то у Илюхи.

– На кудыкину гору, – с неожиданной злостью осклабился Паровоз. – Домой, куда ж еще?

Грузились расторопно, но казалось – жутко медленно. Вовка последним запрыгнул в кузов и с ходу ошарашил:

– Вот тебе и по кнубрям! Знаете, где гансы? В Кнубре заночевали. А от того Кнубря до Орла километров двадцать. Вот и считай, в котором часу они по утреннему холодку в гости прикатят.

– Почем знаешь? – вскинулся Ванька.

– Ну так командир с комиссаром только что оттуда. Насилу вырвались.

– Тебе что, докладывают?

– Зачем? Я ж разведчик.

"Трепло ты, а не разведчик!" – чуть было не высказался в сердцах Ванька. Хорошо, вовремя язык прикусил. В чем Вовка-то виноват? Да и командир с комиссаром, если подумать, не дуриком в ночь помчали. Командир-то у них не абы кто – майор погранвойск НКВД, кадровый…

– Вовка у нас все знает, – протянул Паровоз, – да мало понимает. После таких гостей не соберешь костей.

– А ты панику не поднимай! – набычился пограничник.

– Да какая паника? – Илюха вздохнул так, словно его вынуждали объяснять что-то очень простое. – На тебя железная дура попрет, в которой хорошо так за тысячу пудов, а чего у тебя против нее, ты не хуже меня знаешь. И стоять тебе против нее. И стоять, и стоять. Потому как иной судьбы, чую, у нас не будет.

3 октября 1941 года, юго-западная окраина Орла

Раньше Ваньке представлялось, что судьба – просто выдумка, которой в старое время бессовестные гадалки дурили темный суеверный люд. Да и вообще, не брал он этого в голову. То ли дело – Родина. Вот о ней и думал, и читал, и в школьном сочинении писал. Родина – это огромная страна от края и до края, Москва с Красной площадью, Ленинград со Смольным и «Авророй»… А Надюшка, тогда ещё не невеста, просто одноклассница, написала совсем иначе. У нее выходило, что домишко на Привокзальной, мама, и сестра, и школа, и подружки, и бабушкина деревня, и тамошние ребята – Родина. Ванька удивлялся: странные они все-таки люди, девчонки! И мечты у них странные. Ну что это за мечта – стану, дескать, медсестрой, буду людям помогать? Как будто бы врач людям не помогает! Нет, мечтать – так мечтать! Можно даже и о подвиге. Таком, о каких в газетах пишут. Ванька мечтал. Молчком – эта вредина засмеет ведь. Она и тогда уже за словом в карман не лезла, Надюшка…

А Родина, оказывается, – это земля.

И думается сейчас не о той, что от края и до края, а о той рыжевато-серой, вязкой, что липнет на лопату, забивается в рот, в уши, комками сыплется за шиворот. Лопата уже неподъемная. А земля мягкая. Лечь бы, полежать. Холодная. Это хорошо, что холодная. Остудит, бодрости прибавит. Да только земля эта – рубеж. Через какой-нибудь час ей защищать тех, кто будет защищать ее.

Вода во фляге пахнет землей. И Ванька пропах землей. И у дымка махорки запах, какой идет от прогретой солнцем земли.

Серый рассвет пластается по земле. И небо тоже землистое; Ваньке в какой-то миг стало казаться, что он муравей, строящий себе жилище в огромном надежном блиндаже.

А значит, ничего плохого не случится. Ни с кем из них. Ничего плохого.

И даже тогда, когда земля взметнулась в небо, а небо начало осыпаться на землю, страшно не было. Было что-то другое, непонятное, чему и названия-то, наверно, нет, но не страх. Земля-то – она прикрывает.

– Пока Цон не перейдут, будем жить! – срывающимся, веселым голосом проорал Ваньке в ухо Вовка-пограничник. – Только вот хрен они найдут, где перейти!

Оно и понятно. Цон – река невеликая, Ванька, помнится, десятилетним пацаном переплывал. Туда-обратно. По три раза, прежде чем завалиться на бережку, подставляя бока солнцу. А в глубину тут взрослому в иных местах по макушку, а в иных – и вовсе по колено. Однако ж какая-никакая, а водная преграда. За которой – семь сотен злых, не выспавшихся русских. Три легких танка и горстка пехоты на рожон вряд ли попрут, огрызнутся да уйдут восвояси ни с чем. Но кто сказал, что гансюки выслали одну-единственную разведгруппу?

Во, опять зашевелились! Один из трех медленно, словно ощупью, двинулся вдоль бережка, приминая жидкий кустарник. Другой сунулся было к воде, нарвался на плюху в полсотни ружейных залпов, попятился.

И снова стало тихо. И неспокойно.

– Обойдут, – будто подслушав Ванькины мысли, негромко, но почему-то очень отчетливо сказал Илюха. И дернул головой влево. – Для любителей названий всяких интересных… слышь, Молдаванин, для тебя – в той стороне деревня, Гать называется. Не перейдут речку вброд, двинут через Гать, угу.

И тут Ваньку пробрало. Не до дрожи – до оцепенения. Такое было как-то в детстве, когда он на спор заночевал один в выселенном доме. Всякое могло приключиться, начиная с того, что проморгавший его сторож вдруг решит проявить бдительность, и заканчивая тем, что обрушатся ветхие перекрытия между этажами. Но страшно было от того, что справа и слева – пустые темные комнаты. Даже не потому, что никто не придет на помощь, а просто…

Что же получается, они и есть – оборона? Только они – и всё?!

Возле Гати никого, это точно. А позади, в загодя отрытых окопах на окраине? Что, там тоже пусто?

Выходит, подарили немцу город?..

В следующий миг думать стало некогда.

Сквозь никак не желающую отступать глухоту пробился тихий, срывающийся Надюшкин голос:

 
…Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой…
 

Значит, все-таки есть она, судьба, если ее издали почуять можно?

А вот боя слышно не было. Неужто – всё?

Силясь приоткрыть глаза, Ванька позвал:

– Вовка! Вов, как там?

Отозвался почему-то Молдаванин:

– Отходить будем. Илюха говорит, знает, где подводой разжиться. А коль говорит… Скоро уже, Вань.

Ванька ждал. Ему-то что? Это им сейчас трудно – Молдаванину вот, Илюхе, Вовке… а где Вовка? Надо позвать, спросить. Потом. Сейчас пусть свое дело делают. А ему остается лежать да ждать, выталкивая с каждым выдохом боль, чтобы снова не накрыла, когда…

Земля теплая и пахнет хлебом. И дымком – как от костра…

И снова ударило и отозвалось дрожью. Земля тоже дышит, выталкивает боль. Живая…