Текст книги "Урук-хай, или Путешествие Туда…"

Автор книги: Александр Байбородин

Глава 6

Упокоища. Кто их только так назвал? Неправильное это название. Упокоища – это место, где должны лежать упокоенные. А если верить Алой книге, не больно-то они здесь лежат. Ходят по ночам, творят всякие непотребные дела. Говорят, что при жизни они были великими и благородными воинами, может быть, но что-то я не помню благородства в их поступках после смерти. Я, конечно, не знаток, об Упокоищах знаю лишь то, что написано в Алой книге, но и того мне хватило. Нет. Не может порядочный мертвец разгуливать по ночам и тревожить мирных прохожих. Если покойник не покоится, как ему положено… Или как он положен? Если он не покоится, то какой же он покойник, вовсе он даже не покойник. Он – умертвие. И место надо называть не Упокоищем, а Умертвищем. Чтобы, одно только слово услышав, всякий бы обходил за десять лиг. Гхажш назвал это славное местечко Мертвятником. Жаль, что я не догадался, о чём он говорил.

Каждый раз со мной так. Сделаю, не подумавши, как следует, а потом ТАКОЕ выходит. Из дому уехал, даже «до свидания» не сказав. Где теперь дом? Будет ли когда-нибудь то свидание? И бежать задумал так же, даже не оглянулся. Трудно ли было посмотреть по сторонам, может, курганы и камни навели бы на какую-нибудь мысль. Столько об этих жутких местах читано-перечитано. Подробно же в Алой книге написано. Слепым надо быть, чтобы место не узнать. Так нет. Бросился, куда глаза глядят! Сколько сил потратил, сколько страху натерпелся, а один раз подумать, так и не догадался. Верно старики говорят: «Ума не приложив, дела не сделаешь». Вот и сижу в склепе один на один с мертвецом, который, того гляди, оживёт.

Ладно, гляди не гляди, дело ясное, надо выбираться отсюда.

Всё это я передумал, пока пытался разжать сведённые судорогой зубы. Когда это получилось, ещё некоторое время ушло, чтобы убедиться в наличии языка. Откусить его мне, к счастью, не удалось, но я был к этому близок. Поэтому ещё довольно много времени пришлось сглатывать кровь и полоскать рот, расходуя драгоценную воду. Кто бы мог подумать, что из языка может вытечь столько крови? Я даже испугался, что истеку ею весь и останусь лежать рядышком с рыжеволосым рогатым скелетом. Однако, она всё же остановилась. Язык остался распухшим, но говорить всё равно было незачем, не с кем и не о чем. Разве что со скелетом, но он пока на приятельскую беседу не набивался. Признаться, я о том и не жалел.

Слегка оклемавшись и успокоившись, я попытался выбраться. Тедди всегда говорил, что пытаться не надо. Надо просто сделать. Посмотрел бы я на него здесь. Сползти-то в склеп, я сполз. Но когда понадобилось выбраться, оказалось, что хоть он и невысок, но до норы под самым потолком мне снизу не дотянуться. Можно только допрыгнуть. Это было нетрудно. Обычный хоббит может подпрыгнуть на высоту своего роста, а такой худой, каким стал я, и выше. Допрыгнуть до норы было легче лёгкого, всего-то на фут. Но ухватиться за земляной крошащийся под пальцами край, а тем более подтянуться на исчезающей под ладонями осыпи, было совершенно невозможно. Да и шуметь я боялся.

Осмыслив всё это, я решил, что напрасно тороплюсь. Солнце встало совсем недавно. В склепе почти светло. Может, и не так уж светло, но глаза привыкли и хорошо различают окружающее. Скелет пока не подаёт никаких признаков жизни, – тьфу ты, какая у него может быть жизнь! – пока он ничего не делает, просто лежит, как и должно мертвецу. Возможно, он начнёт что-нибудь делать ночью. До ночи мне всё равно придётся ждать. Пока наверху орки, днём я никуда убежать не смогу. Поэтому у меня ещё очень много времени. Его с лихвой хватит, чтобы оглядеться и придумать что-нибудь. В Алой книге сказано, что если долго сидеть у входа, то, в конце концов, придумаешь, как войти. Думаю, что для выхода этот способ тоже годится.

Перво-наперво я перекусил. В свёртке Гхажша нашлось пяток сухарей и маленький кусок такого же сухого и твёрдого вяленого мяса. Чьё оно, я не стал задумываться. Жевать такую жёсткую пищу с распухшим, израненным языком было трудновато, но когда это хоббит жаловался на трудности в еде? Я справился. Жаль, мясо было не только сухим, но и ещё очень солёным. Оно щипало язык немилосердно, и воды пришлось выпить больше, чем я рассчитывал. Может быть, и не стоило есть всё сразу, впереди был ещё долгий день, но после двух дней плена и суточной пробежки пустота в желудке и сухость во рту были нестерпимы. Погибнуть от голода и жажды, когда есть пища и вода, было бы верхом глупости. Тем более, было неизвестно, что меня ожидает дальше, и представится ли случай спокойно поесть.

А пока я занялся грабежом. Вам доводилось грабить могилы? Нет? И правильно. Недостойное это занятие. Можно было бы подобрать и другое, более благозвучное словечко, чем «грабёж». Например, «гробокопательство». Но никакого гроба у мертвеца не было, не называть же гробом саван, в который он был завёрнут. И ничего я не копал. Так что «грабёж» – самое подходящее название тому делу, за которое мне пришлось приняться.

Сначала я стал искать оружие. Долго искать не пришлось. Вот уж чего-чего, а оружия в этой затхлой захоронке было столько, словно мертвеца снаряжали не в могилу, а на большую войну.

В углах склепа стояли связки копий и дротиков, в ногах скелета лежала огромная, в полтора моих роста, секира, рядом с ним валялись два иссохших, потрескавшихся лука и полдюжины колчанов, битком набитых стрелами. В сомкнутых на груди руках в длинных, по локоть, кольчужных рукавицах была зажата рукоять длинного меча, тянувшегося до колен мертвеца. Ножен то ли не было с самого начала, то ли они истлели за время, пока лежали в могиле – меч на ощупь был ржавый, изъязвленный. По всему склепу были разбросаны обломки разного другого железа. Здесь были и рукояти мечей, и погнутые рожны копий, иззубренные бойки топоров без топорищ, свёрнутые в винт полоски ножей или кинжалов, обрывки кольчуг и порубленные щиты. Деревянную основу щитов источили жуки-древоточцы, и она превращалась в труху при касании. Оставалась лишь железная ржавая крестовина да нашлёпка в середине. Было ещё множество всяких кусков железа, иной раз очень причудливого вида. Если у всего этого и было когда-то какое-то предназначение, то я его не знал и не мог догадаться. Наверное, это было оружие и доспехи побеждённых мертвецом врагов. Когда он ещё не был мертвецом, если Вы понимаете, о чём я.

Порывшись в обломках и поискав у стен, ничего подходящего для себя я не нашёл. То есть не то чтобы совсем не нашёл. Стрелы, например, а особенно, их наконечники, очень привлекли моё внимание.

Знаете ли Вы, что такое настоящая боевая стрела? Доводилось ли Вам когда-нибудь её видеть? Или Вы лишь читали о воинах, сплошь утыканных стрелами? Если так, то Вам нелишне будет знать. Настоящая боевая стрела – это древко в три с половиной фута длиной, в большой палец толщиной, на одном из концов которого есть шестидюймовый железный клюв. Каких только стрел не обнаружилось в колчанах, каких на них только не было наконечников. Вытянутые, гранённые на четыре угла шипы; тупоносые и тяжёлые, как кузнечное долото; длинные и тонкие, как шило; плоские, с одним зубом на сторону и трёхгранные, с тремя зубьями; растопыренные тройной рогулькой, вроде сенных вил, и с тремя отдельными шипами на общей перекладине, как у рыбной остроги. Были и такие, что в наших краях называют «зарезами». Видом схожие с полумесяцем или плоской лопаткой для переворачивания мяса на сковороде. Стрелы эти нужны на охоте. Широкий наконечник оставляет большую рану, и зверь быстро исходит кровью, подранков не остаётся. Но наши, хоббитские, зарезы шириной всего-то в дюйм, а у этих ширина полумесяца была дюймов пять. Попадёт этакая стрелка в неприкрытую кольчугой шею, пожалуй, и голову срежет. Я даже поёжился, представив такое.

Древки стрел, видно, были чем-то пропитаны, древоточец их не тронул, лишь перья осыпались. Для меня каждая такая стрела могла бы стать неплохим дротиком. Только в кого их метать в этой конуре, пять на восемь шагов? Сначала надо оказаться снаружи. Стрелы вполне можно было забить в стену, как лесенку, но ещё мне необходимо было оружие, которым можно было бы рубить.

Я хорошо помнил, что мастер Фродо Бэггинс сумел отрубить умертвию руку. Повторять его подвиг мне не хотелось, но сдаваться просто так, если мертвец вдруг начнёт шевелиться, я тоже не собирался. Меч рыжеволосого скелета явно для меня не годился, я его с места-то едва сдвинул. О секире и говорить не приходилось, её я даже не трогал. Пришлось засунуть страх подальше и залезть под саван. Под саваном обнаружилась длиннющая, скелету до самых пяток, кольчуга, почему-то ржавчиной совсем не тронутая, великое множество золотых безделушек и полуторафутовый клинок в ножнах. Ножны развалились сразу, от одного прикосновения, и в моих руках оказался тяжёлый острый кинжал. Для меня – меч. Он приятно отяжелял руку и бронзовой рукоятью холодил ладонь. При взмахе меч тонко посвистывал, и, казалось, что в затхлом воздухе от него разлетаются крохотные оранжевые искорки.

Просто удивительно, насколько по-другому начинаешь себя чувствовать, когда руки держат тяжёлый боевой клинок. Найдётся ли мужчина, который, прикоснувшись к оружию, не ощутил бы, как иначе стало биться сердце, и по-иному потекла в жилах кровь? Хоббиты – мирный народ. Если и есть у нас какое оружие, так разве что охотничьи луки. Иные, более рослые народы, могут и посмеяться над его «детскими» размерами, коротенькими стрелами и способностью стрелять всего на пятьдесят шагов. Но что нам до того? Хоббит может подкрасться к оленю на длину его прыжка и всадить стрелу точно в выбранное пятнышко на оленьей шкуре. Нам наши луки – в самый раз. Другого же оружия, того, что носят на войну, в наших краях не встретишь. Когда приходит беда, хоббиты берутся за те же луки; лесорубные, на топорищах едва ли не в рост, топоры; вилы; цепы и иное, что есть под рукой.

Меч – совсем другое дело. Мечом не рубят дрова и с ним не ходят на охоту. Смешно и представить, чтобы мечом ковыряли навоз или косили пшеницу с ячменём. Меч не орудие, он оружие. Чистое воплощение войны. Единственное его предназначение – убивать. И каждый, кто взял меч в руки, невольно чувствует это. Когда ладонь касается холодной рукояти, вдруг ощущаешь, как под кожей заиграла, закипела мелкими пузырьками кровь. Как учащённо и гулко стало биться сердце. Как уставшие, отёкшие, еле двигающиеся ноги в одно мгновение перешли на упругий, крадущийся боевой шаг.

У нас дома хранился меч. Такое нечасто встретишь в хоббитских семьях. Наш меч принадлежал дедушке Перегрину. Вместе с чёрной кольчугой и высоким шлемом с маленькими серебряными крылышками он привёз его из своих странствий. Всё это добро было красиво развешено на стене нашей гостиной на потеху и пересуды гостей. Лишь иногда, в особо торжественные дни, дед надевал свои доспехи. Как же я ему тогда завидовал! Но я был совсем несмышлёнышем, мне и другим хоббитятам строго-настрого было запрещено прикасаться к доспехам и, в особенности, к мечу. Один раз я попытался это сделать, и мне так всыпали, что до сих пор становится больно, как вспомню. А потом дедушка навсегда уехал в Гондор и забрал оружие с собой. Помню, я очень сожалел об этом. Зачем дедушке в Гондоре меч? Кого ему бояться при дворе короля Элессара? И разве для него не нашлось бы там другого меча?

Теперь у меня появился собственный клинок. И как-то сразу поверилось, что всё со мной происходящее – Приключение, почти обычное для Туков дело. Вот только меч был очень остро заточен, случайно задев лезвие, я ощутил, как потекла кровь. Палец пришлось сунуть в рот.

В таком положении не очень-то легко заниматься разными делами. Хорошо, что кровь из пальца перестала течь довольно быстро. Похоже, за этот день её во мне немного осталось.

Подумав, я решил, что скелету всё равно, и забрал у него саван. Он не возражал. Тряпка была ветхая, но всё же лучше, чем ничего, и из неё получились неплохие обёртки для моих разбитых ног. Из волосяной тетивы одного лука получился отличный пояс, а из второй тетивы я смастерил перевязь для меча. Правда, с ней пришлось повозиться. На картинках в Алой книге мечи нарисованы то у пояса, то за спиной. Я сначала решил, что за спиной будет удобнее, но оказалось, что из-за плеча клинок очень трудно вынуть: не хватает длины рук, и уж совсем невозможно быстро пристроить его обратно. Пришлось повесить на перевязи через плечо, у пояса. Щита и шлема не нашлось, но среди обломков валялось нечто вроде плоской железной миски с ушками – деталь старого доспеха. На голову она была мне великовата и пошла на нагрудник, лишь пришлось приладить тесёмки к ушкам. Но что-то я, видно, сделал не так. Миска всё время сползала с груди ниже, и, в конце концов, устав с ней бороться, я решил, что у меня будет железный набрюшник, а не нагрудник. Вместо шлема сошло металлическое навершие одного из колчанов. Сам колчан был когда-то кожаной трубой, а теперь развалился, разлохматился, и я отделил его от навершия без всякого труда. То ли медное, то ли бронзовое, оно походило на короткий раструб с крышкой или низкую шляпу без полей и постоянно норовило сползти мне на уши и закрыть глаза. Пришлось укоротить полы моей безрукавки. Свёрнутую ткань я подложил внутрь шлема. Голове сразу стало мягче и удобнее. Вид у меня в этих «доспехах» был, наверное, нелепый, но о красоте ли мне тогда было думать.

Обзаведясь оружием и, какой-никакой, но бронёй, я сразу почувствовал себя бывалым воином. Даже уже напомнивший о себе голод меня более не смущал. Воину положено быть голодным, худым и злым. Иначе, какой же он воин. Пища найдётся. Будет новый день, будет и еда.

Чтобы хоть чем-то занять себя и немного заглушить голод, я поупражнялся с мечом. Помахал им, потыкал на все четыре стороны, постоял в разных положениях, виденных на картинках в Алой книге, и пришёл к выводу, что драться мечом, должно быть, не очень трудно. Не труднее брызги-дрызги с дубинкой. А то и легче. Дубинка в брызге-дрызге дубовая и тяжеленная. Меч показался мне не таким увесистым.

Трудно найти хоббита, не умеющего плясать брызгу-дрызгу. Думаю, что это вовсе невозможное дело. В каждой хоббитской семье даже самый маленький хоббитёнок знает пару коленец. А уж коленца в каждом роду свои. Кто любит высокие прыжки и длинные скоки, кто предпочитает разные «метёлочки» и подбивки, а иные умеют так вертеться, припав к земле, что не знаешь поперву, как и подойти. Есть такие хитрые ухватки, что не вдруг разберёшься, как она делается, даже если много раз видел. Чтобы сразу повторить, о том и речи нет. Немало пота надо пролить, чтобы научиться особенному коленцу. Да кто же в таком деле жалеет пот? Поплясать в Хоббитоне любят. Но кто пляшет брызгу-дрызгу лучше всех? Спросите любого от Бри до Южной чети, и Вам скажут: Садовники, Туки и Брендибэки. Ну, может, затруднятся, кого из них поставить на первое место.

Я внук Сэма Садовника и самого Перегрина Тука! И в пляске мне нет равных! Даже Тедди это признал, в конце концов. Для того нам пришлось не раз помериться в кругу и поставить друг другу немало синяков и шишек. Но верх всегда оставался за мной, и сколь не обидно было признать это ему, Брендибэку, он всё же согласился. Ну да с него, как с гуся вода, он первый во многом другом. Тем паче, что пару особенно заковыристых брендибэковских уловок не знал до того и я. А я брызге-дрызге могу поучить любого. Даже и ЭТОГО, рыжеволосого, коль скоро он всё же надумает вставать. Уж тогда мы с ним повеселимся! И спляшем на пару, как бывало с Тедди!

Тут мне в голову пришла дерзкая мысль. Нет. Не вылезти наружу и разогнать орков. Хоббиты из рода Туков бывают безрассудны, но не настолько. Мы всё же не Брендибэки. Я подумал, а что, если не дожидаться ночи, гадая в страхе, оживёт… – то есть не может он ожить! – гадая, встанет мертвец или нет. Что, если порубить его на костяную крошку прямо сейчас? Пока он лежит и никого не трогает. Небось, когда все косточки будут порублены, не встанет. Когда одни кости, вставать и так тяжеленько, а уж если и кости ломаные…

Но запал мой быстро прошёл. Без большого шума с грохотом было б не обойтись. Как бы я его из огромной и тяжеленной кольчуги вытряхнул? А порубить и её моих сил не достало бы. Наверху-то были орки, и мне совсем не хотелось, чтобы в них вдруг проснулось желание узнать, что там под камушком гремит и брякает. Легче подождать до сумерек, выбраться из норы и ползком, мимо часовых, добраться до кустов. Днём нечего и рассчитывать скрыться на ровном месте, но какой орк сможет отыскать меня ночью? Они и в утренних сумерках едва об меня не спотыкались. Оно и понятно, орки – народ не лесной, а горный, привыкли смотреть вдаль, а не под ноги.

Скелет шевелиться вроде не собирался, во всяком случае, за весь день и головы ни разу не повернул, даже когда его беззастенчиво грабили, и я решил не будить лихо, пока спит тихо.

Были и поважнее дела. Лесенку к норе всё же надо было соорудить. Этим я и занялся. Стены склепа изнутри были выложены грубо обтёсанным камнем, лишь там, где нора, не было нескольких штук. Поэтому я принялся вставлять наконечники стрел в расщелины. Не скажу, чтобы это было лёгким занятием. Казалось, что раствор между камнями прочнее самих камней и твёрже железа наконечников. Его приходилось выскребать маленькими кусочками. Мне удалось воткнуть лишь несколько стрел достаточно глубоко, чтобы они не обломились и не выскочили под моей тяжестью. Но всё же лесенка получилась мне до груди, и я счёл её достаточной, чтобы выбраться.

За всеми трудами и размышлениями незаметно стемнелось. В склепе и без того не было светло, но глаза мои привыкли к полумраку, и я не обращал на него никакого внимания. Лишь, встав на последнюю ступеньку, я обнаружил, что на небе уже мигают звёзды. Можно было выбираться, осталось только забрать баклагу. Воды в ней уже не было, но воду можно найти, было бы, в чём хранить. И я снова спустился на пол.

Что-то изменилось в склепе. Появился какой-то то ли пар, то ли лёгкий, еле видимый, туман. От скелета доносились непонятный скрип и странное шуршание. Надо было убираться, как можно скорее, но проклятая баклага всё никак не находилась во вдруг ставшем окончательно непроглядном мраке.

Темнота стала густая, хоть ломтями режь. Но движение я заметил. Может быть, по проникавшим в нору отблескам звёзд на золотых побрякушках скелета. Тёмная с блёстками гора начала неторопливо двигаться, и на меня пахнуло холодом. Мертвецким холодом.

Вот тут уж лесенка мне не понадобилась. Таких коленец я и в брызге-дрызге не выкидывал. Я просто прыгнул в нору с места головой и руками вперёд, словно в реку нырял. До норы было шага четыре, но влетел я в неё точно, думаю, что со страху пролетел бы и насквозь, вот только меч подвёл меня. Он зацепился рукоятью за стенку норы, повернулся на перевязи и заклинился поперёк узкого лаза.

Я дёрнулся раз, другой, потянул, было, руку, чтобы распустить перевязь, и вдруг осознал, что не пускает меня не только меч. Чуть повыше щиколоток, холодные даже сквозь тряпки савана, меня крепко держали костистые длинные пальцы.

Глава 7

Как же я заорал! Мне показалось, что даже камень над склепом подпрыгнул. Наверное, мой крик было слышно в родном Тукборо. А уж орки, я имею в виду часовых у камня, услышали его обязательно. Я орал так, что у меня самого заложило уши. Вот только воздух в груди быстро кончился. Крикнуть второй раз уже не получилось, потому что из языка снова пошла кровь, верно, открылись не успевшие зажить прокусы. Кровь наполняла рот довольно быстро, приходилось её то и дело сплёвывать, и тут уж стало не до крика.

А кричать очень хотелось: к первой паре схвативших меня рук, добавились ещё две!

«Это сколько же их там у скелета? Или он не один? Тогда откуда взялись ещё двое?» – подумал я, было, но тут меня ухватили покрепче, дёрнули, и я вылетел из норы обратно в склеп. Дёрнувшие меня или не рассчитали силу рывка, или думали, что я сижу в норе плотнее, чем было на самом деле, но я пролетел от одной стены склепа до другой, стукнулся в сырой камень кладки всей… ну, пусть будет, спиной и рухнул на четвереньки.

Подо мной кто-то шевелился! Мохнатый и грязный. Что бы Вы стали делать на моём месте?

Я метнулся в ближайший угол. То есть в то место, где он по моим представлениям был, видеть я ничегошеньки не видел. Только слышал шумное хриплое сопение с разных сторон да шмыганье носом. До угла я не добрался: врезался головой в кого-то очень твёрдого. Хорошо, что на мне был мой благоприобретённый шлем. Пусть он был неказист на вид, зато удар выдержал. Иначе я разбил бы себе макушку. Но голова моя осталась цела, а тот, в кого я врезался, громко, с хрипом выдохнул и отвалился в сторону. Это меня немного успокоило, всё-таки скелеты не дышат! Зато сзади кто-то схватил меня за плечи. Вернее, попытался схватить. От неожиданного удара и остановки у меня подкосились ноги, я упал на колени, и хватавший перелетел через меня. И уж он-то угла достиг, судя по звуку удара об стену и грохоту железа.

По-прежнему ничего не видя, я пополз в сторону, к стене, но упёрся в чьи-то ноги в огромных растоптанных и грязных, на ощупь, сапогах. «Попался, я его держу», – проревел надо мной хрипящий бас, и меня вздёрнули на ноги. Шлем по пути зацепился за что-то верхушкой и слетел с головы, а державшие меня лапы немедленно отпустились, и тот же голос, почему-то вдруг ставший высоким я тоненьким, завопил: «Ой-ей-ей!»

Кое-как, на четвереньках, в каждое мгновение опасаясь наткнуться ещё на кого-нибудь, я всё же добрался до одного из углов и затаился за толстой пыльной связкой копий. Из дыры под потолком доносился переливчатый свист и невнятные крики, а в самом склепе слышались хрустящие обломками железа шаги, хрипатое прерывистое дыхание и грубое позвякивание оружия. Сколько у меня противников, я не видел и не понимал. Откуда они взялись, для меня тоже оставалось загадкой, но успокаивало уже то, что они, по крайней мере, были живыми. Во всяком случае, мертвецы, даже поднявшиеся, а может быть, поднявшиеся в особенности, ничего не пьют, тем более крепкого. Так пишут в книгах. А от этих, не видимых в темноте, несло давним, застарелым перегаром, словно они не просыхали неделю.

Даже дрягвинский кузнец в дни запоя пахнет получше. Впрочем, он и не пьёт всякую гадость, а предпочитает портер, что варят Дубсы из Южной чети. Сам я не любитель таких тяжёлых напитков, для меня и брендибэковский бралд уже слишком крепок. Разве что выпить немного по особому поводу.

Кузнеца уже давно бы выгнали из Дрягвы, тем более что он – Верзила, а Верзил у нас, в Хоббитоне, не очень жалуют, но мастер он по-настоящему отменный. Когда он нанимался, то прямо на глазах у дрягвинской хозяйки, тётушки Лилии, сковал лилию железную и подарил ей. Кованый этот цветок и до ныне стоит в холле дрягвинских смиалов на особом, именно для него сделанном, столике, покрытом скатертью из голубого кхандского хлопка, что меняет оттенки от нежно-лазоревого до темно-сиреневого, в зависимости от того, как падает свет. И резной столик, и уж тем более скатерть обошлись тётушке недёшево, но оно того стоит. Когда входишь в полутёмный холл с солнечной улицы, кажется, что чёрная настоящая лилия распустила свои нежные лепестки в крохотном озерце.

С тех пор тётушка стоит за кузнеца горой и всегда защищает перед старым Нибсом, особенно, когда кузнецу случается запить. Случается такое три раза в год, каждый раз в одни и те же дни. Сам кузнец как-то по пьяному делу рассказал, что в эти дни он вспоминает погибших сыновей, жену и сгоревший дом. Кто сжёг дом и убил его семью, он говорить не стал и только долго плакал мелкими скупыми слезами, размазывая их по изрытому редкими оспинами лицу.

Но так он пьёт лишь три недели в году, а всё остальное время проводит у горна и наковальни, стуча по алому, раскалённому до восковой мягкости железу тяжким, ни одному хоббиту не поднять, молотом, и старый скряга Нибс напрасно и несправедливо ворчит, что кузнец даром ест его хлеб. Где он найдёт такого работника за такую цену да ещё и без всяких недостатков? Отец не один раз пытался сманить кузнеца к нам, в Тукборо, и предлагал выгодные условия. Но кузнец лишь мотал рано поседевшей головой, ерошил длинные подпаленные волосы, перевязанные кожаной тесьмой, и говорил, что не хочет огорчать тётушку Лилию. Ведь она так добра к нему и дала ему приют, когда ему было горько и одиноко.

Наверху, судя по звукам, то ли пытались отвалить камень, то ли долбили вход в нору, то ли и то, и другое. Но волновало меня не это, а страшный свистящий шёпот внутри склепа, исходивший словно прямо из стен: «Ищи, ищи!»

Запах перегара и хруст шагов становились всё ближе. Я нащупал рукоять меча, но он опять запутался в перевязи и никак не желал доставаться. Дёрнув посильнее, я задел прикрывавшие меня копья. Стягивавшие их верёвки, похоже, давно истлели и держались на честном слове. Связка развалилась с ужасающим грохотом, подняв тучу древесной трухи и могильной пыли, от которой я немедленно принялся чихать. Только после всего этого меч наконец-то соизволил меня послушаться.

«Нашёл, он здесь!» – ошалело завопил кто-то рядом и кинулся ко мне, но я выставил клинок остриём перед собой, и вопивший отскочил, как ужаленный. Однако, он был не один, остальные теснились где-то здесь же. Я махал мечом изо всех сил, тыкал им направо и налево, но больше никто под удар не попадался. Мои противники, похоже, тоже что-то делали. Пару раз над моей головой слышался скрежет металла по стене, и на меня сыпалась каменная крошка; довольно чувствительный удар прозвенел по животу, а потом меня саданули по голове чем-то мягким. «Да сколько же можно», – подумал я, голова слегка поплыла, а руки лишь на одно мгновение прекратили размахивать мечом. Немедленно из темноты чья-то лапа схватила меня за плечо и с силой потянула из угла. Что было мочи я рубанул по лапе и даже попал, – тянувший меня завыл и отпрыгнул, – но предатель-меч вырвался из моих ладоней и, звеня и разбрасывая рыжие искры, улетел куда-то к противоположной стене.

Меня тут же ошарашили по голове ещё два раза, сорвали набрюшник, заломили руки за спину так, что локти едва не прижались к затылку, а в глазах от боли заиграли искристые зайчики, и поволокли коленями по твёрдым каменным ступенькам, на каждом шаге добавляя пинки и тумаки.

Грохнула над головой каменная плита, обсыпав меня с ног до головы мелкими осколками гранита, и вокруг сразу завыли, завизжали, хрипло заухали и зарычали на разные голоса. «Пшёл!» – рявкнул мне кто-то прямо в ухо, и меня погнали по остро пахнущим плесенью каменным проходам. Грохотали по камню сапоги, высекая подковками синие колючие огоньки, жёсткие холодные лапы крепко сжимали мои запястья, выламывая обе руки и сгибая спину так, что я время от времени лбом стукался о собственные колени. Каждая попытка разогнуться дикой болью отзывалась в напряжённых, выкрученных за предел суставах.

Всё так же вопя и визжа, меня тащили, поворачивая то сюда, то туда, протиснули, обдирая кожу, через узкую каменную щель, два раза проскрипели тяжёлыми дверями и остановились.

Чиркнул по железу кремень, мелькнули багряные искорки, затлел на труте красноглазый моргающий огонёк. Алый глазок пометался в воздухе, раздулся я превратился в маленькое, как цвет лютика, жёлтое пламя. Потом что-то зашкворчало, закоптило густым вонючим дымом, и багровый свет факела охватил покрытые плесенью каменные стены сырого прохода. С потолка капало, плесень висела по стенам диковинными цветастыми лохмотьями, и багровое пламя превращало ноздреватый, изъеденный водой и временем, камень кладки в невероятный узор из бородатых, злобно оскаленных рож. Пламя неровно металось, отпыхивало клубы копоти и гари, роняло на пол мелкие, быстро гаснущие огоньки, и каменные бородачи то и дело меняли выражения насупленных лиц, хмурили брови, помаргивали и кривили заросшие плесенью тонкие губы.

Державшие меня лапы чуть ослабили хватку и позволили слегка разогнуться. Кто-то огромный и сильный сгрёб мои волосы жёсткой ладонью, резким рывком разогнул шею и заставил приподнять лицо. И я увидел…

Рядом с представшей мне пропитой харей Урагх гляделся бы сущим красавчиком. Даже в боевой раскраске. Харя щерила мелкие осколки передних зубов и слюняво ухмылялась. «Ну что, крыса переросшая, попался, – шепеляво прошипела она мне в лицо. – Жирненький, мясца сегодня пожрём». Почему-то я сразу догадался, что обладатель хари не шутит. Скорее всего, он просто не знает, что такое шутка. Хорошего настроения мне его слова не добавили. Сразу стало как-то холодно и пусто под ложечкой, кожа начала мелко дрожать и покрываться липкой противной испариной. Вокруг и без того было сыро, но я точно знал, что это не земная влага, а мой собственный холодный пот.

«Трясёшься шкурой-то, – глумливо продолжала харя, – правильно трясёшься. Пока есть чем. Попадёшь Гхажшуру в шаловливые ручонки, быстро от шкуры избавишься. Быстрее, чем умрёшь. Намного быстрее. Гхажшур дело туго знает». Я думал, Гхажшур это его, харино, имя. Немного погодя оказалось, что ошибся. «Позабавиться бы с тобой, да жрать охота, брюхо третий день к хребту прирастает, – харя цыкнула зубом. – Ничего, ты, крысёныш, сочный – полакомимся».

Они снова ткнули меня лицом в колени и поволокли дальше, в четыре глотки распевая хриплыми и визгливыми голосами мерзкую песню:

 
А ну давай хватай, тащи,
Сильней пинай, бичом хлещи,
Кали пытальные клещи,
Чтоб не ослабла боль.
Поглубже гвозди в плоть вбивай,
Под веки угли набивай,
Режь уши, ногти вырывай,
И сыпь на раны соль.
 

Песня была довольно длинная. Здесь я не привожу её полностью не потому, что не запомнил – запомнил до последнего словечка – а чтобы не лишать Вас спокойствия духа и хорошего настроения на долгие дни.

К моему счастью, никаких пыточных орудий, из упомянутых в омерзительных стишках, кроме бича, у них с собой не было, но первые две строчки они претворяли в жизнь весьма усердно и рьяно. Я Вам замечу, что крепкий пинок подкованного сапога будет ещё куда как похуже удара бичом, если Вы понимаете о чём я.

Так они волокли меня довольно долго, петляя по разным проходам, то спускаясь, то поднимаясь по крутым винтовым лестницам. Несколько раз мне казалось, что меня таскают по кругу, уж очень похожие пятна плесени встречались на полу. Но разве в этих однообразных проходах можно быть в чём-то уверенным? Даже если бы мне повезло убежать, я не нашёл бы дороги на поверхность. Хоть с факелом, хоть без факела. Только глупо было надеяться на какой-то побег: меня не выпускали из лап ни на мгновение.