Текст книги "Урук-хай, или Путешествие Туда…"

Автор книги: Александр Байбородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Александр Байбородин
Урук-хай, или Путешествие Туда…

Провиден, но

Не начертан путь.

Извилиста тропинка…

(R)

Вместо предисловия

Здесь не будет речи о хоббитах, то есть будет и о них тоже, но, в основном, не о них…

Глава 1

Солнечные холмы Хоббитона. Они покрыты мягкой шёлковой травой. Они пахнут мёдом и ласкают глаза нежными оттенками разнотравья. На тёмном зелёном ковре разбросана россыпь кремовых и белых клеверных головок. Светятся солнышки ромашек. Кивают прозрачно-синими головками васильки. Медуница радостно раскрывает глубокие фиолетовые цветы навстречу деловым толстым, неповоротливым шмелям и торопливым пчёлам. Незаметная пастушья сумка, вся усыпанная меленькими белыми цветами, нежится под лёгким ветерком. Мягкие метёлки мятлика наклоняются и гладят лицо. Часами можно лежать в этой траве. Ветер ерошит волосы и приносит запахи и звуки. Мёд цветов и горечь полыни, шуршание травы и жужжание насекомых, дым далёкого костра углежога, спор играющих под холмом ребятишек и дальний скрип колёс.

Солнечные холмы Хоббитона, как давно я вас не видел. Наверное, с того самого дня…

Я тогда поссорился с отцом. Поссорился потому, что он задумал меня женить. Мне стукнуло тридцать три года, и я, как у нас говорят, уже вошёл в возраст. Вот отец и решил, что мне пора иметь жену. По правде говоря, мне совсем не хотелось жениться, едва выйдя из доростков, но меня он не спрашивал. Да это и не заведено у хоббитов. Так уж повелось, что супругов для своих детей выбирают родители. В нашем маленьком народе едва ли не все знают друг друга и почти все связаны сложным родством, поэтому родители, выбирая, долго выясняют, кем приходятся жених и невеста друг другу. Ещё дольше выясняют, какое у невесты приданое, и какое хозяйство у жениха. Если родители решат, что невеста и жених не подходят друг другу, то молодые никогда не смогут пожениться.

Думаю, что и дедушка Сэм никогда бы не женился на бабушке Розе, хоть они и любили друг друга. Кто он был? Сын садовника, у которого даже не было своего сада. А Хижинсы – род зажиточный. Но дедушке повезло. Поговаривают, что старый Хижинс, давая своё согласие на обручение, думал, что Сэм вернулся из странствий вовсе не бедняком. С мастером Бильбо Бэггинсом уже было так. Он-то, конечно, и до своего путешествия был не беден, но прожить всю жизнь, не работая, как прожил он её, вернувшись из дальних краёв, не смог бы. Вот Хижинс и решил, что дедушка Сэм тоже привёз сундук с монетами на крупе своего пони. Папаша Хижинс ошибся, о чём потом и жалел, но расторгнуть обручение – это почти как забрать жену из дома мужа обратно – уж было бы против всяких обычаев. Да и жалеть Хижинсу пришлось недолго. Дедушка Сэм, хоть и носил такое имя, простаком не был. Серый порошок, что подарила ему эльфийская царица, сделал его и богатым, и уважаемым. Каждый желал, чтобы Сэм Садовник прошёлся по его земле. А уж когда в наших глухих краях нежданно-негаданно появился король Элессар и вежливо попросил стариков избрать Мэром кого-нибудь из его друзей, старики думали недолго. После отъезда мастера Фродо Бэггинса за море, дедушка Сэм остался самым старшим из всех трёх и самым рассудительным.

Я-то всего этого, конечно, не помню, меня тогда и на свете не было, но дедушка Сэм любил поболтать с внуками под старость. События, описанные в Алой книге, он вспоминал нечасто, да и не любил этого делать. Как и дедушка Перегрин, впрочем. Оба на вопросы о тех временах говорили, что мастер Бильбо Бэггинс уже всё написал лучше, чем они могут рассказать. А вот о том, как он женился на бабушке Розе, и как они начали жить вместе, дедушка Сэм рассказывал часто. Очень ему нравилось вспоминать это.

Оно и понятно. Какие там подвиги совершал дедушка в чужих краях, об этом хоть пиши, хоть рассказывай, только несмышлёные малыши будут верить. Да и то, пока в доростки не выйдут, а там уж тоже смеяться начнут, как взрослые. А то и уважать перестанут, потому что шляться по чужим весям – занятие не для уважаемого хоббита. В глаза, ясное дело, говорить не будут, но уж за спиной вдоволь посудачат.

История женитьбы – другое дело. Дедушка сумел жениться на девушке, которую любил, и которая любила его. Об этом до сих пор многие из молодых хоббитов и хоббитянок, да и не только молодых, говорят с завистью. С тайной, понятно, завистью. Кто же при всех будет такое говорить? О таком можно только с ближними друзьями, да и то шёпотом. Но втайне завидуют многие.

В общем, отец решил меня женить, и рассчитывать на то, что мне, как и деду, повезёт самому выбрать себе невесту, не приходилось. Не то чтобы это меня сильно печалило. Я водился с молодыми девушками, но ни одна из них не запала мне в сердце, и я даже думал, что не так уж важно, кто из них станет моей женой. Но отец выбрал мне в жёны Настурцию Шерстолап!

Не могу отрицать, что за Настурцией было не просто хорошее, а отличное приданое – часть лугов Шерстолапов в пойме Брендивина. Далеко не каждый хоббитский род, даже и из очень уважаемых, имеет луга в брендивиновской пойме. У Брендибэков, например, они есть, а у нас, Туков, их нет. Всякому известно, что с пойменного луга травы можно взять раза в три больше, чем с обычного. А значит, и скота можно содержать побольше. Туки – род далеко не бедный, но упустить такое богатство и нам не позволительно.

Приданое за Настурцией было замечательное. Да и родство меж нами очень дальнее, почти никакого. И в зажиточности Шерстолапы почти не уступают Тукам. А то, что Шерстолапы – род менее уважаемый, чем Туки, для женитьбы даже хорошо. Всё это так. Но на всю жизнь связаться с этой старой дурой, чья рожа ещё противнее её нрава, и которую так никто и не взял замуж, несмотря на всё приданое?!

Когда отец объявил мне, что через неделю у меня с Настурцией смотрины, через полгода – обручение, а ещё через год – свадьба, я высказал всё, что думаю о Настурции и решении отца, хлопнул дверью и, благо, пони был осёдлан и стоял во дворе, вскочил в седло и был таков.

Если бы знал тогда, к чему это приведёт, остался бы дома. Среди нас, Туков, иногда рождается какой-нибудь непоседа, вроде дедушки Перегрина, который готов сорваться, куда глаза глядят, по первому же подходящему поводу. Из-за этого все остальные считают нас не вполне солидными хоббитами, хоть и не говорят о том вслух. Но я не такой. Я самый обычный хоббит, бросить родной Хоббитон и нашу уютную норку мне и в голову бы не пришло. Я был обижен на отца, но, вправду сказать, в глубине души понимал, что Настурция вовсе не худший выбор. Она не очень умна и отнюдь не красива, но глуп тот, кто ищет в женщине ум, а красота – товар быстро портящийся. Что до дурного нрава, то, говорят, у девушек, которых долго не берут замуж, часто бывает такой, но он меняется, когда у них всё-таки появляется муж. Да и приданое…

Но я вскочил в седло и пустил пони вскачь по пыльному наезженному тракту. Пони был резв и свеж. Он летел над дорогой, и его давно нестриженая грива реяла словно стяг. Пыль клубами поднималась за нами, а копыта весело топотали. И в этом топоте слышалось, как будто сама дорога весело выкрикивает: «Вдаль, вдаль, вдаль!» Ветер заставлял щурить глаза. По обочинам мелькали кусты и деревья. А дорога вилась земляною лентой за окоём. Вдаль. И словно звала туда, где всходит солнце, где гуляет ветер, и где ещё много незнаемых тебе путей. Истинно говорят старики: «Будь осторожен, выбирая путь, стоит ступить на него, и никогда не знаешь, куда он может тебя привести».

Поскакал я на другой берег Брендивина к своему приятелю Тедди Брендибэку. В роду Брендибэков любят торжественные имена: Фортинбрас, Мериадок, – а со времени возвращения Мериадока Великолепного полюбили имена роханские, так что полностью Тедди зовут Теоденом, но он мало подходит своему царскому имени. Парень он шебутной и весёлый, ему бы наверняка понравилось, окажись он на моём нынешнем месте. Да и все Брендибэки такие. Уж на что нас, Туков, считают несолидными, но в этой несолидности Брендибэки нас далеко переплюнули. Их даже кое-кто называет за глаза «Бралдабэками». Намекая на то, что они вечно пьяны от своего тёмного бралда, потому и характер такой. Но назвать так кого-нибудь из Брендибэков в глаза, означает, точно быть жестоко битым. Брендибэки обид не прощают. Чтобы решиться на такое, надо быть уж совсем отпетым, но отпетых в наших краях не бывает. Если, конечно, не считать отпетыми самих Брендибэков, но опять же, кто бы решился вслух говорить о них так.

И если подумать, то разве хоббиты более добропорядочные и рассудительные смогли бы пятнадцать поколений охранять границу Хоббитона? Сеять пшеницу или пасти коз может каждый. А многие ли смогут жить у самого Заплота, каждый год отодвигая его всё дальше и дальше в Древлепущу? Многие ли, когда приходит беда, могут взяться за топор и лук, не тратя времени на лишние сомнения, и драться, не жалея жизни? Брендибэки могут. Так было много, много раз за всё существование Хоббитона. Многое уже забыто, но все помнят, что Белых волков Долгой зимы остановили именно Брендибэки. Да и битва с орками, во времена молодости обоих моих дедушек и дедушки Тедди, ещё жива в памяти.

Книга о тех временах есть и в Бэкланде, и в Тукборо. Из-за красного сафьянового переплёта её ещё называют Алой книгой. Мы часто вместе с Тедди брали её или у нас, или у них, убегали в холмы и до темноты читали друг другу вслух. Завораживающее это было чтение. Герои и маги вставали со страниц, и странно было думать и понимать, что среди этих героев были и наши собственные дедушки. Когда вокруг мирные пашни и пастбища не хочется задумываться, что где-то бывают огонь и кровь. И уж совсем невозможно представить, что руки, которые в детстве гладили тебя по голове, когда-то держали меч. И что тот, кто качал тебя на своём колене, герой и воин. Нас с Тедди это очень занимало, пока мы были в доростках.

Но время идёт. И однажды выясняется, что ты уже взрослый. Вокруг нет никаких битв. И надо просто жить, как живут все.

Тедди был моим другом – с кем мне ещё было делиться обидой, если не с ним? Но в тот вечер Тедди был веселее обычного. Его отец, так же как и мой, объявил ему о скорой женитьбе. Но для него-то выбрали в жёны Лукрецию Лакошель, из тех Лакошелей, что нынче живут в Торбе на Круче, бывшем имении Бэггинсов. И Лукреция – единственная наследница всего имения, что в хоббитских семьях бывает нечасто, поскольку обычно детей у нас рождается много. Да и не только в приданом дело. Лукреция и Тедди давно строили друг другу глазки и норовили затиснуться вдвоём куда-нибудь подальше от посторонних глаз при каждой случайной и неслучайной встрече. Я уже говорил о том, как у нас выбирают невест и женихов. То, что выбор отца Тедди совпал с выбором самого Тедди, можно назвать большой удачей. А может, и нет. Брендибэки часто поступают не как все. Так что Тедди был очень весел или, правильнее сказать, «изрядно навеселе» и моей печали не разделял.

Как бы то ни было, мы прихватили из кладовой пару бочонков пива, немалое количество закуски, сгрузили всё это на моего пони, так что у него начали разъезжаться ноги, свистнули для компании с десяток околачивавшихся вокруг молодых Брендибэков и Грибкинсов и отправились в рощу на берегу. На мальчишник. У Брендибэков на забавы молодых хоббитов всегда смотрели сквозь пальцы, поэтому и нашей гулянке по случаю предстоящих нам с Тедди помолвок никто не препятствовал, а столь небольшая убыль пива на обширных запасах Брендибэков никак не сказалась.

Может быть, вы знаете, что хоббиты – народ чрезвычайно основательный, и всё делают основательно. Пили мы тоже основательно, и одному из молодых Брендибэков дважды пришлось съездить на моём пони до кладовой. Начали мы с брыльского светлого, потому что оно было самым лёгким. Потом отдали должное нашему светлому, из Тукборо. Оно потемнее брыльского и имеет более терпкий вкус, хотя по крепости почти не отличается. Но, понятно, что больше-то всего мы выпили тёмного брендибэковского бралда. А это, я Вам скажу, весьма забористое пивцо. Цветом оно такое же тёмное, как вода Брендивина, за что его и зовут иногда в шутку Бралдавином. Вкус у него горько-терпкий, но приятный. А уж крепость… Мы-то привыкли. Да и вообще, хоббитский желудок быстро переваривает всё, что в него попало. А вот непривычному такое пиво быстро вскружит голову.

Я как-то, ещё в доростках, был с Тедди и его отцом в Бри. И там мне довелось видеть, как какой-то Верзила сверзился с лавки под стол всего с трёх кружек бралда. Пиво мы тогда и привезли Маслютику для его «Гарцующего пони». В последнее время Бри растёт, как опара у печи. Верзил в нём селится всё больше и больше, и все не дураки выпить. Так что бралд приносит Брендибэкам немалую долю их доходов, и нам, Тукам, наше светлое тоже.

К закату пиво плескалось у меня уже где-то между ушей, и я боялся наклоняться, опасаясь, как бы оно не вылилось. Тедди был ещё более хорош. Он-то начал отмечать свой будущий брак ещё до моего приезда. Молодые Брендибэки и Грибкинсы на ногах держались не все, а вокруг как-то незаметно потемнело. Пора уж было и по домам.

И тут мне захотелось в кустики. Знаете, как оно от пива бывает? А мы ещё и съели немало. Я отошёл, но свет от костра, который запалил кто-то из молодых Брендибэков, распространялся довольно далеко от поляны, и я отошёл ещё подальше. Будь я трезвее, то, наверное, заметил бы неладное, но в глазах плескалось пиво, да и не очень-то посмотришь по сторонам, когда сидишь со спущенными штанами. Я уже начал застёгиваться, когда позади что-то хрустнуло, и меня оглоушило чем-то тяжёлым…

Глава 2

Сначала в сознание пробилось назойливое журчание воды, а потом раздражающее, еле слышное капанье.

– Очнулся, маленький?

Голос был тихий, вкрадчивый. Он шёл чуть справа от меня и немного выше. Левее кто-то шумно сопел и шмыгал носом.

– Это хорошо, что очнулся, я уж тут хотел из-за тебя кое-кому задницу порвать на восемь клиньев. Открой гляделки-то да не менжуйся, что ты из себя девочку в обмороке изображаешь, я же вижу, ресницы дрожат, значит, очнулся.

Я сидел, привалившись к сырой земляной стенке. Одежда на мне: и куртка, и жилет – пропиталась холодной липкой влагой. Вся спина была мокрой, и меня трясло крупной дрожью, а за ворот, прямо на шею, со стенки стекала противная струйка. Тьма была вокруг, хоть глаз коли. Какие уж там ресницы сумел разглядеть говоривший… Я и его-то самого даже не видел, ощущал с трудом: просто тёмная громада рядом.

– Молодчик! Не тошнит?

Я помотал головой, и меня тут же вырвало.

– Ну вот, – сказал тот же голос уже недовольно, – все сапоги загадил. Если ты, Снага, ему голову стряс, я то дерьмо, что у тебя вместо мозгов, через уши выбью и жрать тебя заставлю. Понял?

– Это он с испугу, – ответил второй сиплый голос и снова шмыгнул. Говорили они на Всеобщем, но первый говорил, как обычно говорит всякий Верзила, а вот второй словно выталкивал звуки откуда-то из горла и так искажал слова, что я едва понимал его. – С испугу и с пережору. Видал, сколько они сожрали? Полсотни наших три дня шамать могли. Ростом-то с крысу, а куда входит столько? И пиво ещё… – сиплый голос завистливо вздохнул.

– Забудь о пиве и о жратве тоже забудь.

– Как же, забудь… Живут же… Я такой шамовки даже не видел никогда. А пива сколько? Грохнуть их всех надо было. У них много осталось, глотку бы порадовали.

– Глотку я тебе сейчас зубами порадую, если пасть не захлопнешь. Тебе, Снага, думать для здоровья вредно, можешь так, Снагой, и лапы откинуть. Сказано было что? Взять одного тёплым и целым. Таким и доставить. Вот и будем делать, что сказано. Один пропадёт – не сразу искать будут. А дюжину жмуриков на бережку найдут – нам потом не уйти.

– Да я так… Жрать охота…

Послышался звук удара и первый голос продолжил: «Я кому сказал пасть захлопнуть? Кляп ему сунь, чтоб не заорал, и пошли».

Жёсткая холодная лапа заткнула мне нос. Я попытался вдохнуть ртом, но в него тут же ловко засунули скользкую кожаную грушу. У груши на торчащем изо рта узком конце оказались завязки, которые стянули у меня на затылке. Кожаный комок так плотно заполнил рот, что я, не то что говорить, даже мычать не мог. Выплюнуть его было нельзя: завязки мешали.

– Дышать можешь, – поинтересовался первый голос, – соплей нет?

Я помотал головой.

– Подыши. Хорошо. Не задохнёшься. Ты не терпи, начнёшь задыхаться – головой помотай или пяткой его толкни. Лады? Давай, Снага, бери его.

Только в этот миг я понял, что спелёнан, словно в детском свивальнике. Без всякой возможности шевелиться. Разве что согнуться да головой кивать. Больно мне не было, я был не связан, а именно спелёнан. И руки, и ноги, и всё тело моё было стянуто широкими полосами грубой, колющейся дерюжной ткани. Примерно так у нас и пеленают младенцев, только посвободнее. Я же совершенно не мог шевелиться, в чём немедленно и убедился, попробовав пошевелить рукой.

– Не дёргайся, – предупредил меня из темноты первый голос, – узлы затянутся. Жилы пережмёшь – кровь перестанет течь. А нам бежать долго и развязывать тебя некогда. Омертвеет рука или нога, что потом с тобой делать? Только добить. Если жить хочешь, не дёргайся, часа через два привал будет, там свободнее сделаем.

Над головой тихо, без скрипа, откинулась крышка, и стал виден небольшой круг звёздного неба. Звёзды были крупные, как лесные орехи, и яркие. Когда смотришь на них из окна дома, они никогда не бывают такими. Света почти не добавилось, но стало понятно, что в этом насквозь сыром, тесном земляном логове нас только трое. Лиц моих похитителей я по-прежнему не различал, да и всё остальное трудновато было разглядеть. Даже какого они роста, не было понятно, но они не были хоббитами, уж это я понял сразу. Зато я различил, что они вооружены. Тот, что разговаривал со мной, когда поднимал крышку, слегка приподнялся, и в отблеске звёзд я обнаружил перед самым своим носом клинок.

Клинок был странный, тёмный как сама темнота, и я его не столько видел, сколько ощущал холод металла и его запах. Звёзды серебрили тонюсенькую полоску заточенной кромки, и почти светящееся во мраке лезвие было криво загнуто вперёд. В этом нелепом загибе было что-то угрожающее, хищное. Даже на миг показалось, что сейчас эта чёрная тварь метнётся к шее, вцепится в неё острым краем и начнёт лакать булькающую из вспоротого горла кровь.

Мимо меня вверх протянулись две чёрные руки, послышался толчок, и сопение и шмыганье переместились из ямы наружу. Потом меня потянули за ворот, подтолкнули снизу, и я тоже оказался на вольном воздухе.

Кроме звёзд на небе оказалась и луна, позволявшая оглядеться, что я и сделал. Мы были в лесу. Чёрные громады деревьев теснились вокруг нас, закрывая почти всё от взгляда. Пахло сыростью и мхом. Рядом журчал какой-то ручей. Видимо, его я и слышал в яме. Сама яма была видна чёрным пятном на тёмной мшистой земле. Вот из неё показалась голова, плечи, руки, и через мгновение рядом со мной встал ещё один похититель.

Вдвоём они осторожно перенесли меня подальше от ямы, к дереву, уложили на твёрдом узловатом корневище и принялись закрывать крышку. Прямо на крышке рос небольшой кустик. Мои похитители подняли его и бережно опустили на чёрное пятно лаза, так что дыры совсем не стало видно, но они ещё и расправили ветки, разгладили ладонями мох вокруг, собрали мелкие комочки земли, что, видимо, рассыпались, когда крышку открывали изнутри. Потом набросали вокруг кустика листьев, доставая их из сумки, полили мох водой из ручья и в довершение всего сбрызнули сам куст какой-то жидкостью из маленькой корчажки.

Всё это они проделали без единого слова, даже без звука, если не считать звуком то, еле слышное в пяти шагах, шуршание, которое до меня иногда всё же доносилось сквозь звонкое журчание ручья. Но даже тетенькавшую над моей головой какую-то ночную пичугу это шуршание не встревожило.

Закончив, похитители подошли ко мне, и один из них попытался меня поднять. И не смог этого сделать.

– Гхажш, – раздался в темноте растерянный сиплый шёпот, – он его не пускает.

Тот, кого назвали этим странным то ли именем, то ли прозвищем, отвесил шептавшему подзатыльник и показал кулак. Сиплый помахал руками и показал вниз, на меня. Гхажш присел и принялся меня ощупывать, скользя руками сверху вниз. Я же мог только смотреть, но в темноте, под развесистой кроной было плохо видно, тем более что завёрнут я был тоже во что-то тёмное. Только чувствовались жёсткие ладони, пробегавшие по телу. Ладони добрались до пояса, подёргали что-то обвитое вокруг него, опустились ниже, но, видимо, больше ничего не обнаружили. Гхажш поискал ещё вокруг меня и приник, прилип губами к жёсткой коре дерева.

– Слушай меня, пенёк ходячий, – произнёс он тихим, но отчётливым шёпотом, – ты его сейчас отпустишь, или, клянусь именем, я тебя на мелкие щепочки нарублю.

Дерево скрипнуло, зашелестело листвой, хотя даже завалящего ветерка в этой сырой низине не было. Словно отвечало.

– Да мне наплевать, что ты с ним хочешь сделать, – снова зашептал Гхажш, обозлённо нажимая на некоторые слова. – Можешь его раздавить, можешь разорвать, хоть досуха высоси. Но если ты его убьёшь, то мне придётся нового искать, а это долго и опасно. Ясно тебе? Ты нам мешаешь. А я не люблю тех, кто нам мешает.

Дерево снова заволновалось, зашелестело. Мне показалось, что даже ветки у него задвигались.

– Ты мне, пенёк, не угрожай! Я – Гхажш, а это значит – Огонь. Я сам вспыльчивый. Или мы договоримся, или я тебя на дрова пущу. И всё твоё потомство тоже.

Дерево шумело кроной, словно в грозу, шаталось, скрипело, дёргало ветвями, и обвивавший меня корень сжался крепче, так сразу стало трудно дышать.

– Я тебе уже сказал, мне на его жизнь наплевать. Но если ты его убьёшь, значит, встанешь поперёк дороги всем нам. И я не шучу. Пока твои дружки до нас доберутся, ты уже округу освещать будешь, и сырость тебе не поможет: я и в воде тебя запалить могу, и саму воду тоже. Ты нас знаешь, понадобится – мы весь лес на угольки переведём, чтобы кого-нибудь из твоих отростков нечаянно не позабыть. Или отпускай его, или другой разговор будет.

Корень больно сдавил мне рёбра, и дышать стало совсем нечем. Дерево отчаянно скрипело, моталось из стороны в сторону и махало ветками.

– Ладно, что с тобой, полено, разговаривать, – неожиданно в полный голос вдруг заявил Гхажш. – Снага, уходим.

Он выпрямился, бесшумно выпорхнул из ножен чёрный кривой клинок, крякнул два раза по обе стороны от моего пояса. Снага сдёрнул меня с корневищ, вскинул на спину словно мешок, и мы побежали.

То есть побежали, конечно, они с Гхажшем. А я затрясся на Снагиной спине, уткнувшись носом в воняющий псиной, обтягивающий её мех. Но можно было хотя бы дышать. Снага и Гхажш ломились сквозь кустарник, как кабаны, не разбирая дороги, ломая ветки и хрустя всем, что попадалось под ноги. Позади нас что-то ухало, скрипело, ворчало и тяжело топало. Ветки склонялись и хлестали бегущих так, что доставалось даже мне, а уж сколько приходилось на долю Гхажша и Снаги, я и сказать не могу. Потом хруст под их ногами исчез, но зато появилось чавканье и хлюпанье, а ещё немного погодя вокруг зашуршали камыши.

– Стой! – прозвучал одышливый, загнанный голос Гхажша. – Оторвались, в болото они не полезут – тяжёлые. До солнца пересидим, а днём они спокойнее. Тогда и уйдём. Можешь говорить, Снага, если прёт. Тут камыш всё глушит. Только вполголоса, не ори.

– Пронесло, – прохрипел Снага и опустил меня в грязь, между двух кочек, так что видны были только тускнеющие звёзды на сереющем небе.

– Это бывает, – усмешливо отозвался Гхажш, – особенно по первому разу. Штаны сними да сполосни вон в бочажке. Пока не засохло. Тебя, малой, поди, тоже пронесло? С пива да с тряски, да со страху. Тут и бывалого пронесёт… Нет, надо же! Тварь деревянная! Надоело, говорит, одну воду пить, живого сока захотел. Как вы только с ними рядом живёте? Они ж вдоль вашего забора рядами, как в строю, стоят. И ведь были ж, говорят, когда-то обыкновенными деревьями, не шлялись по ночам и не кидались ни на кого. Это всё остроухие… Хорошо, что они камни не додумались будить, то-то бы мы беды хлебнули. А может, и додумались, да не получилось у них.

– А ты, Гхажш, тоже струхнул, – донёсся сквозь звуки полоскания голос Снаги, – вон какой говорливый стал. То всё помалкивал, за каждый шёпот по шее да в зубы. А тут как скворец поёшь.

– Если бы я тебя не учил, ты бы уже покойником был. Вас же шуршавчиков в лесу за лигу слышно. В поле – за две. Наше дело тишину любит. Тише будешь – дольше проживёшь. А что струхнул, так это верно. Ты думаешь, я этих бродячих пней каждый день встречаю? Это нам ещё повезло. Корешок у него тонкий был, с двух ударов срубился, он его, видать, только отрастил. Да зубы я ему заговорил. А мог и малого скрутить и нас с тобой заодно. Я как-то видел, что они с нашим братом делают, не здесь, в других краях. Жуть. Даже рассказывать не буду, вспоминать тошно.

– Может, и крысёныша сполоснём? – Снага подошёл и, видимо, прилёг рядом. – А то он пованивает, весь, наверное, в собственном соку.

– Надо бы, только нельзя. Это же его развязывать придётся. А вдруг шмыгнёт куда в сторону? Мы с тобой не найдём. Они, говорят, в твоих собственных штанах могут спрятаться так, что не отыщешь. Лучше не рисковать, пусть терпит. Встретимся с остальными, там его и помоем, и постираем, и ноги ему побреем.

– Ладно. Ты начальник, тебе видней. Спать-то можно?

– Можно, если охота. Я не буду. А ты ничего парень. Этого ловко взял. И у вяза не растерялся, сразу его с корней дёрнул. Тебя как матери-то зовут?

– Одна Гхургхи, а остальные Гхургха.

– Это за норов или как?

– Так. Чтобы всякое не липло.

– Хорошо звучит. Гхургх… Такое имя тебе рановато. Я тебя буду именовать Гху-ургхан[1]1
  Тогда мне, разумеется, был непонятен смысл этого разговора. Дело здесь в том, что в Тёмном наречии на гласные оканчиваются не имена, а прозвища. Имена же кончаются на согласные. Признание имени означает, что его носитель вполне самостоятелен в своих действиях и может сам отвечать за свои поступки. Но имя признают далеко не за каждым. Даже вполне взрослый урр-уу-гхай может не иметь имени и оставаться снагой. Вечно подчинённым. Здесь упомянуты два имени: «Гхургх», что можно перевести как «Демон»; и «Гху-ургхан», дословно – «Дух волчьей стаи». Кроме того, чтобы понимать игру слов в этом разговоре, надо знать, что в Тёмном наречии два различных звука «У». Первое «У» – сильное и короткое, произносится всегда с сильно вытянутыми и напряжёнными губами, имеет значение «СМЕРТЬ», «ЗЛО». Второе «У» – слабое и долгое, произносится на слабом выдохе без напряжения и имеет значение «МНОГО», «МНОЖЕСТВО». Руны Всеобщего не передают эти звуки, поэтому слабое «У» пишется в книге удвоенным – «УУ».


[Закрыть]. Подойдёт?

– Спрашиваешь, Гхажш. Конечно, подойдёт. И при ребятах так будешь говорить?

– Я же сказал. И при ребятах буду. И ребятам прикажу. И Гхой-Итэреми[2]2
  Дословно не перевести. Можно сказать: «Мать судящая». Это не титул и не должность. Это признание мудрости.


[Закрыть] скажу.

– Ух ты! Значит, у меня имя будет?

– Будет, если доживём.

– Доживём. Я теперь обязательно доживу. И этого сам на спине до дому доволоку.

– Без тебя есть, кому его волочь. Это дело ума не требует. Ты лучше меня держись. Парень ты сообразительный. Я ещё из тебя хорошего шагхрата сделаю. Носом вот только шмыгаешь, лишний звук.

– Так сыро же было в схроне. Это же я после него. А ты вот не шмыгаешь, и крысёныш тоже.

– Кормёжка лучше – здоровье крепче. Ничего, мы и тебя подкормим. А пока шагху[3]3
  Дословно – «Огненная смерть», или «Обжигающее зло»


[Закрыть] хлебни, подлечись, – послышалось бульканье и звуки глотания. Пить сразу захотелось нестерпимо. Обнаружилось, что язык давно уже высох и распух, и слюны во рту нет совершенно. Да кляп ещё…

– Легче, парень, легче. Так же всё вылакаешь, а ты мне ещё нужен. Малого лучше попои. Он же с пива сейчас мается.

Бледное небо закрылось тенью и надо мной появилось лицо. Или, лучше сказать, морда. Или нет. Лучше всего сказать – рыло. Широкое косоглазое тонкогубое рыло. Покрытое разводами буро-зелёной грязи по шелушащейся коже. Рыло поморгало жёлтыми широко посаженными глазками, ощерило мелкие кривоватые зубы, шмыгнув, втянуло показавшуюся, было, на кончике сплюснутого ноздрями вперёд носа зелёную слизь и произнесло сиплым жизнерадостным голосом Снаги-Гху-ургхана: «Не заскучал ещё, крысёныш?» Под голову мне втиснулась широкая, в лопату, ладонь, слегка приподняла её, и под рылом, там, где должна начинаться грудь, я обнаружил густую серую шерсть, знакомо завонявшую псиной. Вторая лапа, появившаяся в поле зрения, покрытая густыми, но почему-то рыжими, а не серыми, шерстинками, с плоскими то ли обломанными, то ли обгрызенными когтями-ногтями, держала плоскую, обтянутую коричневой кожей бутыль, слегка напоминавшую уменьшенный круг сыра. И не успел я подумать, как они собираются меня поить, не вынимая кляпа, как оказалось, что он прекрасно приспособлен для такого хитрого дела.

Прямо в горло мне полилась прохладная освежающая влага. Вода. Даже глотать не пришлось, да кляп бы и не дал сделать глотательное движение. Потом коричневая бутыль заменилась маленькой зелёной, и горло обожгло, словно жидким огнём. Под кожей побежало струйками тепло, а голова закружилась и тоже побежала куда-то. Ощущение было даже приятное. Хоть голова и кружилась, но мысли перестали суетиться и начали, наконец, цепляться одна за другую.

Уж не знаю, подействовало на меня это жутковатое огненное питьё, или перестало туманить разум пиво, покинувшее моё тело разными путями, но в голове моей, наконец, соединились воедино эти странные имена-прозвища, загнутый вперёд кривой клинок цвета чёрной ночи, одежда, волчьим мехом наружу, и косоглазое раскрашенное рыло. Орки! Это были орки! Орки, о которых я читал в Алой книге и о которых думал, что их истребили всех до последнего.

Как описать Вам те чувства, что закипели во мне тогда? Попробуйте сами представить, что может испытывать маленький беззащитный хоббит, спелёнанный, как младенец. Хоббит, лишь единый раз в жизни выезжавший за пределы Хоббитона на пару дней. Хоббит, никогда в одиночку не покидавший дома долее, чем на полдня. Хоббит, домосед и книгочей, которого украли. Украли прямо с дружеской вечеринки, чуть ли не из-за стола.

Я знал, что искать меня не будут. Все просто решат, что из-за обиды во мне взыграла туковская кровь, и я сбежал. Моего возвращения подождут несколько дней, а может, даже и недель. Потом отец лишит меня наследства и обручит с Настурцией кого-нибудь из моих младших братьев. Она уже долго ждала замужества, подождёт и ещё пару лет. Пойменные луга нельзя упускать из-за глупых обид. Да какие обиды! Я бы с радостью женился на Настурции без всякого приданого и, клянусь, прожил бы с ней в довольстве и покое до конца своих дней. Лишь бы не ощущать рядом двух этих выходцев из ожившего кошмара.

Помянутый кошмар не замедлил явиться, и я упал, как в колодец, в тягучее липкое забытьё, в котором меня долго ловили мохнатые огромные пауки с рылами Гху-ургхана и, в конце концов, поймали. И съели. Меня съели.