Текст книги "Урук-хай, или Путешествие Туда…"

Автор книги: Александр Байбородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Когда нет щита, буургха плотно наматывают на руку и так отбивают удары вражеского оружия. И в нём вязнет и стрела, и клинок, даже копьё и топор можно отбить, только надо подставлять руку наискось, под древко или топорище. Намотав буургха на толстую палку, можно сделать боевой молот, благо весит он немало. Особенно, если его намочить. Мой нынешний даже в сухом виде тянет на пять фунтов, а у Гхажша – на все восемь. Таким мягким молотом и оглушил меня Гху-ургхан. И поверьте, что от этого удара Вас не защитит железный шлем или кольчуга. С ними ничего не будет, но внутри Вас многое может оторваться со своих мест. Даже и без палки плотно свёрнутый или особым образом уложенный буургха – неплохое оружие.

Из буургха можно свернуть заплечный мешок или тюк для жердевой волокуши. В буургха, свернув его трубой и одев на жердь, вдвоём таскают разные нежные грузы, а также спящих, раненых и связанных пленных. И в плен тоже берут с помощью буургха, набрасывая его на голову или хлестнув по ногам. Ещё раненых выносят из боя, взяв буургха за четыре угла или натянув на двух копьях, а если сил мало, и ты один, то можно положить раненого на буургха и тянуть его за собой по земле.

Буургха подвешивают углами между ветвей в высоких кронах и спят в получившейся люльке, не опасаясь быть замеченным. Потому что буургха служит ещё и чтобы прятаться. Того, кто в буургха, трудно увидеть в лесу. Глаз по привычке ищет знакомый вид тела, но буургха прячет, искажает его. В десяти шагах Вы можете не увидеть неподвижно сидящего, а в пятидесяти – и идущего. Ночью Вы можете запнуться за лежащего в буургха. А если дело происходит в горах, то и днём можете принять серый буургха за камень, пока не сядете на его владельца. Для леса наружную сторону буургха иногда мажут разноцветными грязями, вроде тех, что используют для лиц и рук, но не полностью, а пятнами. Чаще буургха просто обсыпают пылью подходящего цвета или привязывают к нему ветки и пучки травы, для этого на наружной стороне есть особые тесёмочки.

В походе буургха обычно носят поверх заплечного мешка, уложив длинным прямоугольником так, чтобы мешок был полностью им покрыт. Тогда часть буургха защищает мешок и вещи от дождя, а часть лежит между мешком и спиной, смягчая для неё тяжесть. Если же мешка нет, то чаще всего буургха скатывают в плотный валик и крепят ниже спины, тогда можно сесть где угодно, хоть на сырой земле, хоть на холодном камне, хоть даже на снегу, не боясь простудиться. Или на раскалённую почву Мордора, не боясь обжечься. Перед боем буургха обычно кренят на плечах, за шеей, и тогда он защищает её от рубящего удара.

Буургха – первый предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное пользование. Даже погремушки достаются ему позже. С буургха он проводит всю жизнь и начинает учиться пользоваться им раньше, чем начинает учиться ходить, едва научившись сидеть.

В буургха заворачивают новорождённых с едва перевязанной пуповиной и, завернув в буургха, отправляют в последний путь мёртвых.

Наверняка я сказал не всё, что можно было сказать. Но я не знаю, какими словами ещё можно говорить об этом. Для урр-уу-гхай буургха – вся жизнь.

Вот из-под этих буургха орки и выбрались. И стояли вокруг нас едва не стеной. Потом я узнал, что в ат-а-гхан[5]5
  Дословно – «мы вместе» или «мы заедино», но лучше переводить – «братство», «дружина».


[Закрыть] (так называется у урр-уу-гхай отряд) их было несколько десятков, но тогда показалось, что их несколько сотен. Они стояли, смотрели на меня, хлопали друг друга по плечам и спинам и явно были обрадованы моему появлению. Я подумал, что такая радость довольно странна.

Не очень-то приятно, когда тебя разглядывают во все глаза. Тем более что разглядывающие выглядят отвратительно. Я уже понимал, что ужасающий вид – большей частью обман, но от одного взгляда на многих из них меня продирала дрожь, и по коже бежали мурашки размером с кулак. Ночной сумрак, неверный отблеск костра и умелая раскраска превращали кого в волка, кого в медведя, а кого и вовсе в какую-то кошмарную кривомордую и косоротую тварь, которой не подберёшь названия. Когда они улыбались, а некоторые улыбались, вид становился ещё более жутким. Две белые полоски, нарисованные от углов рта к низу и загнутые, в темноте при улыбке создавали впечатление, что изо рта торчат двухдюймовые клыки. Мне повезло, что я успел хорошенько разглядеть Гхажша и Гху-ургхана при солнце и видел, как они красят лица, иначе бы получил удар от такого количества приводящих в трепет личин.

Урагх в этой толпе был, наверное, единственный с нераскрашенным лицом, но он и без того выглядел жутко. Я попытался представить, как бы он выглядел в раскраске, и понял, что этого не надо было делать. Есть предел и хоббитскому самообладанию.

Тем временем Урагх отдал шнур кому-то из окружающих и, помахивая у того перед носом каменным кулаком, крепко наказал стеречь меня пуще глаза. Меня резво оттащили к изгороди, из двух буургха соорудили надо мной домик, сунули в руки три твёрдых хлебца-сухаря, поставили рядом большой, побольше пинты, берестяной стакан с дымящейся тёмной жидкостью, принесли на здоровенном лопухе кусок сочной, пахнущей дымом и травами оленины, положили мне его на колени и… оставили в покое.

В относительном, конечно, покое. Но верёвку никто не дёргал, и посматривали на меня теперь изредка, украдкой. А вскоре мясо досталось всем и, занявшись хрустом и чавканьем, на меня уже никто не смотрел. И я ни на кого не смотрел.

О, какое наслаждение вонзить голодные зубы в горячий сочащийся кровью полупрожаренный мясной ломоть. И сухари оказались не так уж тверды. А сладковатый травяной взвар оказался совершенно восхитительным на вкус.

Жаль, что мяса было совсем немного. Только я успел заморить червячка и начать наслаждаться вкусом, как оно кончилось. Сухарей я бы тоже съел побольше. Одного травяного взвара было вдоволь, и когда я выпил первый стакан, мне быстро принесли второй.

От горячего питья, еды, пусть не обильной, но сытной, и пережитого за день меня незаметно сморило в сон. Сны снились мягкие, домашние, а сквозь сновидение кто-то с голосом Гху-ургхана взахлёб рассказывал, сколько он натерпелся страху в лесу бродячих деревьев, а другой голос жалел, что вот Гху-ургхан вызвался охотником, когда Гхажш позвал, и теперь у него будет имя, а он сробел и, видно, вековать теперь в снагах. Голос Гху-ургхана успокаивал, говорил, что до конца пути ещё далеко, и будет случай отличиться, только надо не стоять за чужими спинами, а быть смелей. Потому что, кто выходит вперёд, на того и надеются.

Глава 5

Утро у орков начинается часа за полтора до рассвета. В тот самый час, когда звёзды уже ушли, луна побледнела, небо стало тёмным в ожидании солнца, а сны ушли до рассвета, и все спят глубоко и беспробудно. Сами орки называют этот час «волчьим временем». Действительно, когда же ещё и бегать волкам. И оркам.

Моё утро началось с пинка сапогом в бок. Не сильного, но чувствительного. Я, было, обиделся, но, разлепив веки, понял, что обижаться мне не на кого. Просто потому, что бесполезно. В самом деле, обижаться можно на того, кто воспримет твою обиду. Поймёт, что тебе больно. Глядя на Урагха, на это трудно было надеяться. Тем более что в двух шагах от меня другой орк точно так же поднимал кого-то заспавшегося.

Вся стоянка была как разворошенный муравейник. Все куда-то бежали, и все что-то делали. Урагх бросил мне на колени какие-то тряпки и рявкнул: «Одевайся!» Тряпки оказались грубыми дерюжными штанами и такой же грубой безрукавкой из цельного прямоугольного куска ткани, сшитого по бокам, и с дыркой для головы. Штаны были узки мне в животе и бёдрах, зато на полфута длиннее, чем нужно, и их пришлось подвернуть. А безрукавка была и широка в плечах и длинна. Причём, если с одного боку она висела до колен, то с другого так и осталась висеть подолом на верёвке, которой я был привязан.

Урагх дёрнул шнур, заставив меня подняться, и поволок к выходу, за изгородь. Отошли мы шагов двадцать-двадцать пять, когда он остановился и приказал: «Давай делай свои дела!» Его это всё, видно, очень сильно раздражало. Я даже не понял, о чём он. Урагх моё промедление истолковал по-своему: «Быстрей, давай, чего ждёшь? Когда я отвернусь? Так ты не баба, мне отворачиваться. Валяй, я сказал». И мне, хочешь не хочешь, пришлось валять.

Вы, может быть, спросите, а зачем я обо всём этом? К чему эти ненужные подробности? Уже не первый раз. Наверное, ни к чему. В книгах про героев о таком не пишут. Но я не герой. И пишу о себе. Самое унизительное, что довелось мне испытать в жизни, это невозможность распорядиться собой даже в таком сугубо личном деле. Не знаю, как там обходился дедушка Перегрин, он тоже был в плену не один день, в Алой книге об этом нет ни словечка. Мне было плохо. Не стану искать слов, чтобы объяснить, как плохо. Попытайтесь представить себя в таком положении, и Вы поймёте, что это значит – плохо. Возможно, у Вас получится. Только вряд ли… Представить себя героем может любой. Это легко, приятно и тешит самолюбие. Я тоже не раз в грёзах видел себя с мечом в руках на белом пони. Но мало кто может представить собственное унижение и страх. А именно их я и испытывал. Для этого состояния есть особое слово – уничижение. Представьте себя на верёвке у великана, в два раза выше вас ростом, орущего на Вас, дёргающего верёвку и хохочущего собственным скабрезным шуткам. Попробуйте, надо только честно себе сказать, что так тоже бывает в жизни. Бывает даже хуже, намного хуже.

Когда мы вернулись, домик из буургха был уже убран, а на его месте стоял давешний берестяной стакан. Пара сухарей лежала поверх. В стакане плескалась мучная похлёбка-болтушка. Я пил её, горячую, обжигаясь, прямо через край. В темноватой мути попадались просяные разваренные крупинки, а каменно-твёрдые сухари легко размачивались в горячем. Небогатый это был завтрак, кексы к чаю с мёдом пошли бы лучше. Но кексов ожидать не приходилось, второго завтрака тоже.

На подъём, поход в лопухи и пищу ушло примерно полчаса. А потом Урагх в одно движение замотал меня в буургха, бросил поперёк уже уложенного походного мешка, вскинул его на плечи, и все побежали. А меня затрясло на каждом шаге так, что скоро и съеденное стало не в радость. Иногда звучал резкий приказ, и орки переходили на быстрый размашистый шаг. Шли, словно стелились по земле. «Как волки», – подумал я. Так они отдыхали. В такие минуты Урагх вытряхивал меня наземь, и я бежал рядом, едва поспевая за его шагами.

Не хоббитское это дело – бегать. Тем более так быстро и так много. Солидный, уважающий себя хоббит из хорошего рода должен чинно гулять по мягким песчаным дорожкам, пользоваться пони и тележкой, если хочет удалиться от дома далее, чем на пятьсот футов. Но самое лучшее – сидеть дома за кружкой доброго пивка, а не нестись сломя голову по буеракам, расшибая себе пальцы на ногах о торчащие древесные корни, весь в мыле, как пони на лисьей охоте. Вот когда я пожалел, что у меня нет гномских башмаков Тедди.

Урагх, похоже, не знал, что на свете бывает усталость. Переходя на бег, он взбрасывал меня обратно поперёк мешка, успевая на лету снова завернуть в буургха, и даже мгновения не задержавшись. Только по шумному дыханию да едкому тяжёлому запаху пота можно было понять, что ему всё-таки трудно даётся этот бег. Как и всем остальным, наверное. Потому что это не было пробежкой налегке. Урагх нёс меня и мешок, но и остальные были навьючены, как мулы. Рядом с нами в подвешенном к шесту буургха тащили Гхажша. С мешка мне были видны его босые крупные ступни. Особых неудобств от тряски он, похоже, не испытывал, поскольку не просыпался, даже когда тащившие его орки, гортанно вскрикнув, на ходу перебрасывали шест очередной сменной паре.

Первую остановку сделали в полдень, когда уже давно покинули лес и жарились на безжалостном летнем солнце. Приказ прозвучал неожиданно, орки встали как вкопанные и тут же рухнули в траву, успев ещё скинуть заплечную ношу. Все, как один, взгромоздили на мешки ноги, и только Урагх не лёг, а сел и, в очередной раз вытряхнув меня из буургха, сунул в руки сухарь и баклагу с водой. Честно говоря, есть не хотелось, только пить. Впервые в жизни я готов был отказаться от предложенной пищи: так меня скрутило напряжение бега, но вовремя вспомнил, что еду орки предлагают нечасто, и добросовестно сгрыз сухарь и запил его водой. Вокруг тоже хрустели и жадно глотали воду. Урагх свой сухарь съел насухую, а пил уже на ходу, поскольку рассиживаться нам не пришлось, и едва большинство покончило с едой и питьём, впереди кто-то снова рявкнул, и все опять пустились в путь.

Так оно и продолжалось весь день, под палящим солнцем.

Перед заходом солнца сделали ещё одну остановку, попили воды и пожевали сухарей. Я думал, что мы, наконец, остановились надолго, но ошибся. Потом солнце зашло. Потом на небе появились звёзды. Бег всё продолжался. Не знаю, что чувствовали орки, но даже я, больше половины пути проехавший на Урагхе, вымотался. Когда в очередной раз он скинул меня с мешка, бежать я уже не смог. То есть это я думал, что не смогу. Меня вздёрнули за шиворот, поставили на ноги и поволокли дальше с такой силой, что мне пришлось перебирать ногами едва ли не воздухе.

Меня уже ничего не интересовало. У хоббитов крепкие ноги, но мои были сбиты в кровь. Оказавшись на мешке, я впадал в забытьё, но, казалось, не успевал сомкнуть глаз, как меня снова ставили на ноги, и опять мне приходилось перебирать разбитыми ступнями. Уже не стало сил даже поднимать веки, и я доверился рукам, что по-прежнему крепко держали меня за шиворот. Просто переставлял ноги, как мог, и слушал. Топ, топ, топ, топ…

Бесконечным было это топанье.

И когда оно кончилось, я не поверил своим ушам. Подумал, что это очередная краткая остановка. Но меня сбросили с мешка. Раскатали буургха…

– Живой, малой? – раздался голос Гхажша. – Дышишь ещё?

Я открыл глаза и кое-как сел. Гхажш сидел передо мной на корточках. За его спиной было краснеющее небо. Урагх лежал на буургха рядом, сложив босые ступни на свой мешок. Похоже, он спал.

– А ты ничего, крепкий парень. Я, как проснулся, всё за тобой поглядываю. Другой бы давно упал с непривычки. За этими «волками» мало кто угонится. Быстрей лошади могут бегать. Ну, быстрей не быстрей, но дольше, точно. Есть хочешь?

Я помотал головой и тут же спохватился. А если он больше не спросит? Но Гхажш просто положил рядом со мной небольшой свёрток и отстегнул от пояса баклагу.

– На. Знаю, что сейчас от усталости только пить хочется. Захочешь есть – похрустишь. И спать можешь, сколько хочешь. Здесь для нас безопасно. Долго простоим, отдыхать будем.

И он отошёл, оставив ещё и свой буургха. Я видел, как он разговаривал ещё с кем-то. А потом вместе с ними удалился куда-то в сереющий полумрак.

За двое суток моего пленения я первый раз остался один. Урагх, храпевший рядом, в счёт не шёл. Главное, никто на меня не пялился, не ругался рядом, не дёргал верёвку и не задавал никаких вопросов. Самое время было подумать.

Орки спали, где попадали. Кто завернулся в буургха, кто спал на расстеленном, иные спали по двое, постелив один буургха и накрывшись другим. Кто-то храпел, кто-то свистел носом, кто-то почмокивал во сне. Урагх рядом со мной издавал утробный хрип, словно задыхался. Шум стоял такой, что его должно было быть слышно за лигу.

Даже удивительно было, почему никто не боится быть услышанным. Гхажш в лесу очень беспокоился о тишине, а сейчас это его не волновало. Во всяком случае, никто не бегал между спящими, не поворачивал никого набок и не будил особенно заливистых храпунов. Впечатление было такое, что орки совершенно ничего не боятся. До этого я думал, что они очень осторожны. А сейчас вели себя так, словно вокруг мордорская пустыня, а не арнорская степь. Мне показалось, что они даже охрану не выставили.

И я подумал, что это, может быть, последняя моя возможность бежать. Бежать не очень хотелось. Даже совсем не хотелось. Даже двигаться не хотелось. Но другого случая могло больше и не представиться.

Когда мы окажемся совсем далеко от Хоббитона, куда я тогда побегу? Где возьму пищу и воду? А сейчас они у меня есть, хоть и немного. Удастся ли мне потом отвлечь внимание моего охранника? А сейчас он беззаботно спит рядом. Сейчас я знаю, что можно пойти на юг или на север, и через день или два обязательно выйдешь к тракту. По тракту ездят купцы, там можно встретить дозоры конной стражи короля Элессара. Все знают, что король Элессар добр к хоббитам. А что будет через несколько дней? Где я окажусь тогда? И как буду искать дорогу домой? И будет ли у меня достаточно сил для этого? На кормёжке орков долго ли я протяну?

Бежать надо было прямо сейчас. Гхажш потому и не оставил мне другого охранника, что думает, будто я уже совсем не могу двигаться. Плохо же он знает силу и крепость хоббитов!

Верёвка мне не помешала. Может, узел и был «мёртвым», не развязывающимся, но я и не стал его трогать. Гхажш затянул мне петлю вокруг пояса, а всего два дня назад я был гораздо более полным хоббитом, чем теперь. Так что я просто выполз из верёвки. Выбраться из круга, в котором спали орки, тоже было не особенно трудным делом. Когда хоббиты хотят, они могут передвигаться почти бесшумно, но мне это умение почти не потребовалось. Храп стоял такой, что если бы я уходил, горланя «Дорога вдаль идёт…», то и тогда б меня никто не услышал. Я просто переползал от одного спящего к другому, чтобы меня не очень было видно среди них.

Солнце уже показалось краешком на востоке, и определить, где север, тоже не составило труда. Труднее всего было обойти часовых. Оказывается, они всё-таки были! Но первый часовой, попавшийся мне на пути, смотрел в другую сторону, а может, и вовсе спал. Хоббиты любят прятаться, скрываться и подкрадываться. Ни один уважающий себя хоббит не упустит случая и возможности позаниматься этим. Для хоббитов-доростков прятки – занятие чуть менее любимое, чем брызга-дрызга, но гораздо более предпочтительное, чем гольф[6]6
  Гольф, как известно, хоббитская выдумка. Честь создания этой забавы принадлежит моему давнему предку, Туку-Бычьему Рёву. Среди хоббитов он выделялся тем, что был необычайно громадного роста, почти четырёх с половиной футов. Кроме того, он ездил на коне, а не пони, и отличался чрезвычайно свирепым нравом. Однажды в Хоббитон пришла какая-то орочья банда то ли грабить, то ли ещё по каким тёмным делам. Состоялась битва. И Бычий Рёв с такой силой ударил предводителя орков по голове дубинкой, что та отлетела футов на двести и попала в кроличью нору. Вот так и появился гольф. Забава эта пришлась всем остальным хоббитам по душе. И все принялись играть в неё с таким усердием, что к вечеру того дня в Хоббитоне не осталось ни одного орка с головой на плечах. Хоббиты играли в гольф и позже, орки для этого не всегда находились, и тогда мои предки наносили визиты соседям-Верзилам, т.е. людям. Соседям гольф почему-то не нравился, и они довольно часто наносили ответные визиты, дабы объяснить особо буйным и увлечённым игрокам, что бывают и более спокойные и приличные игры. Иногда это кончалось отличнейшим гольфом с участием пришельцев. Впрочем, всё это осталось в давних веках. Нынче гольф – степенное занятие степенных старцев, и играют в него весёлыми оранжевыми мячиками. Поговаривают, что в последний раз в гольф по всем правилам старины играли мой дед Перегрин Тук и Мериадок Великолепный Брендибэк, когда они, вернувшись из дальних странствий, обнаружили, что в Хоббитоне хозяйничают орки. Я считаю, что это злобный навет. Орков они, конечно, побили. Об этом и в Алой книге написано, но про гольф там нет ни слова.


[Закрыть] – забава почтенных старцев. Поэтому в прятках у меня богатый опыт. Мы с Тедди первые прятальщики на весь Хоббитон, если Вы понимаете, о чём я. Ну, может быть, он первый, но тогда я точно второй. Часовой не услышал ни единого шороха и не увидел даже лёгкой тени.

Побег! Какое замечательное слово. То, что испытываешь, совершая побег из плена, трудно описать. С прятками это не идёт ни в какое сравнение. Спору нет, прятки хороши для развлечения несмышлёной ребятни, но если Вы хотите узнать, что значит по-настоящему прятаться, попадите в плен и совершите побег! Можно ли верно описать, что чувствуешь, когда ползёшь между спящими орками? Как замираешь, когда кто-нибудь вдруг поворачивается набок. Лицом к тебе! И как вместе с тобой замирает и останавливается сердце. Как оно трепещет и часто-часто стукает в грудь, когда ты переводишь дыхание, обнаружив, что не дышал больше минуты. Как выразить то ощущение на коже, когда вдруг понимаешь, что кто-то смотрит на тебя из сумерек. Каждый волосок на теле тогда поднимается дыбом, и ты жмёшься к горячему храпящему телу, к серой волчьей шерсти, стремясь соединиться, слиться с ним, пропасть в его тени хоть на несколько мгновений, стать просто грудой тряпок на серой траве… Где найти слова для описания чувств, что обуревают тебя, когда часовой перешагивает твоё вжавшееся в землю тело и спокойно совершает свой путь дальше, а ты выползаешь из-под давшей тебе укрытие охапки травы мокрый и дрожащий, как напуганная мышь. Как описать мгновения, когда крадёшься за широкой спиной часового, ставя ногу на землю одновременно с ним и так же одновременно поднимая. Когда он оглядывается через плечо, ты припадаешь к земле, и он зорко осматривает дальний окоём, а ты трясёшься под ним, едва не обнимая его сапоги.

Будь мои похитители хоббитами, ничего такого мне бы не удалось. Кто сам умеет прятаться от других, умеет и искать, и наблюдать. Будь хоть немного темнее, я бы просто спокойно ушёл. Но солнце уже всходило, и было трудновато прятать не столько себя, сколько собственную тень. Я ушёл, но я потратил на это много времени. Когда мне удалось отойти на двести шагов, уже половина солнечного круга торчала над окоёмом.

Надо было либо бежать со всех ног, либо куда-то спрятаться на весь день. Иначе меня бы очень быстро нашли. Бежать я не мог, разве что ковылять, опираясь на какую-нибудь палку. Оставалось спрятаться, пока меня не хватились. Но и спрятаться было некуда. Мы находились в окружённой холмами котловине. В середине, где спали орки, и откуда я уполз, возвышался громадный чёрный столб, вроде колонны. По вершинам холмов тоже торчали камни, но меньшие и другого вида, схожие с огранёнными муравейниками… И я решил, что если сумею перебраться через ближайший холм, то, может быть, за ним есть какие-нибудь кустарники, в которых можно будет затаиться на день. Так я и сделал. До вершины ближнего холма пришлось добираться ползком, потому что склон уже освещало солнце, и хоть внизу, в котловине, ещё было сумеречно, но я знал, что стоит мне приподняться, и меня сможет увидеть любой, кому достало сил открыть глаза, тем более часовые.

Когда я добрался до камня на вершине, солнце уже вылезло полностью. И тут мне пришлось разочароваться. Кусты по другую сторону холма были, – чуть не до окоёма на север тянулся корявый чапыжник, – но, чтобы добраться до них, чадо было обойти двух орков, что сидели по ту сторону каменной громады. Это был второй круг часовых. Лишь позже я узнал, что отряд здесь ждали, поэтому Гхажш и не заботился ни о чём.

Но это я узнал потом, а в то мгновение часовые стали для меня неожиданностью. Я даже не успел подумать, что мне с ними делать. Со дна котловины раздался резкий заливистый свист.

– Слышишь, – донеслось до меня, – случилось что-то.

– Уши у тебя тугие, – насмешливо ответил второй, – побег пленного, вот что случилось. Видно, тот крысёныш, что они приволокли, сбежал.

– Вот бы поймать, – вздохнул первый.

– Ага, щас, он за камнем лежит и тебя дожидается. Куда он тут сбежит? Отполз, наверное, в сторонку и лежит где-нибудь. А сюда как бы он добрался? Внизу ребята не без глаз, смотрят.

– Вот и я пойду, посмотрю. Если бы он где-то рядом с ними был, уже отбой бы свистнули. Раз не свистят, значит, затихарился. Может, и до нас дополз.

– Ага. И мимо нас тоже. Соображать надо. Они прибежали – светать начало. Это что, по-твоему, он посвету мимо всех прошмыгнул? Сиди, не дёргайся.

– Тебе чего, не хочешь – не ходи. А я хоть камень обойду.

И слышно было, как он начал подниматься. Когда вокруг только низкая жёсткая трава, тут уж никакое хоббитское умение не поможет. Спрятаться было некуда, разве что под камень забиться…

Под камень! Рядом со мной, между каменным основанием и травой, была узкая, только мне протиснуться, щель. Раздумывать было некогда. Орк был уже рядом. Я ногами вперёд забился под камень, и мгновением позже перед моим лицом появились сапоги. Новенькие, хорошо стачанные сапоги: на левой головке налипла маленькая жёлтая травинка. Сапоги потоптались, послышался разочарованный вздох, и вдруг ноги в сапогах стали подгибаться. Похоже, орк собирался встать на колени и посмотреть в мою спасительную щелку. Осторожно я начал протискиваться вглубь, как можно дальше от отверстия, надеясь, что эта тесная нора продлится ещё немного. Но она кончилась…

Ноги мои перестали ощущать опору, ещё через пару мгновений земля исчезла из-под живота, и я сполз, стёк в маленькую низкую пещерку за норой.

Заглядывавшее в щель солнце закрылось плоским лицом, лицо покачалось, похлопало глазами, но, глядя со света в темноту, трудно что-либо увидеть. Я даже веки прикрыл, чтобы орку не показалось, будто на него кто-то смотрит. А когда открыл, лица в щели уже не было. И сапог не было. Был только яркий солнечный свет.

Затаившееся дыхание очнулось и начало накачивать грудь воздухом, мелко и часто. Холодный липкий пот начал согреваться, а руки успокоились и перестали трястись. Пока солнце ещё стояло низко и могло заглядывать в щель, надо было оглядеть моё столь удачно подвернувшееся укрытие.

Я оглянулся и едва успел прикусить язык, подавившись собственным криком. В солнечном пятне, в обрамлении рыжего венка заплетённых в длинные косы волос под причудливо рогатым шлемом, на меня костистыми проёмами глазниц смотрел череп.