Текст книги "Нансен"

Автор книги: Александр Таланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Нансен рьяно взялся за составление карты дрейфа. Каждодневно отмечал он малейшие изменения в положении судна. Одновременно измерял силу ветра и морского течения. Наблюдения его дали интереснейшие результаты. Поначалу казалось, что именно могучий ветер гнал льды и с ними судно к северу. Затем без всякой видимой внешней причины дрейф вдруг резко изменил свое направление. Через несколько дней ветер ослабел и настал полный штиль, а «Викинг» несло к югу. Следовательно, пришел к заключению Нансен, не ветер, а морские течения гонят корабль, скованный льдом.

Но, может быть, ветер все же оказывает существенное влияние на характер дрейфа?

Сравнительное изучение обоих факторов позволило утверждать, что ветер почти совсем не влияет на силу течения. А главной причиной капризно-изменчивого движения льдов является конфигурация морского дна. В Датском проливе, кроме того, заметную роль играет теплое течение Ирмингера, идущее на север вдоль широкой отмели к западу от Исландии.

Как это часто вдруг случается в Арктике, внезапно произошла перемена: томительный дрейф вдруг прекратился. «Викинг» вырвался из ледяных тисков и вышел на чистую воду.

Курс на родину!

Опять море, колышется синее море. Все паруса надуты ветром, и снова мерно работает винт. За кормой остается широкий пенистый след. Впереди пламенеет солнце, оно золотит верхушки мачт, играет в стеклах иллюминаторов. Там впереди Норвегия…

По случаю радостного возвращения команда за обедом получила по стаканчику пунша. Общий восторг вызвал тост, который провозгласил господин студент: «За моряков-полярников, за их жизнь, полную трудов и борьбы!»

Потом капитан спел песню своего любимого поэта Брауна:

 
Скоро мы Стикс переедем в челне,
Что ждет нас там, мы не знаем.
Знаю одно, и в том радость моя:
Песни, любовь меня ждут, друзья!
 

Изнурительный зверобойный промысел и рискованное плавание во льдах оставались позади. Трюмы «Викинга» до отказа набиты шкурами, салом и ворванью. Охота была напряженной, однако добычливой. Молодчага капитан Крефтинг! Строговат, требователен, зато дело свое знает отлично. Матросы и охотники-зверобои заработали не худо. Ох, уж весело они теперь погуляют на берегу! А потом, после короткого отдыха, снова отправятся в море.

«Викинг» быстро приближался к родным берегам. В конце июля из-за горизонта выглянули вершины гор. Потом показались скалистые островки, шхеры, холмы, одетые лесом, зеленые пашни. Мелькнул маяк Турунгена. И, наконец, ясным летним утром якорь «Викинга» с грохотом полетел на дно Арендальской гавани.

Студент Христианийского университета Фритьоф Нансен ступил в тот день на норвежскую землю с ясной целью и твердым убеждением посвятить себя полярным исследованиям.

Плавание на «Викинге» принесло ему многое – как обогатился его жизненный опыт и как закалился характер!

Но уйма новых и сложнейших «отчего и почему» с неумолимой настойчивостью требовали ответа: ныне они все сосредоточились в одном слове – Арктика.

НАКАНУНЕ

Сильный и радостный, шагаю я по дороге.

Уолт Уитмен

В то время как студент Нансен охотился на хохлачей и медведей у берегов Гренландии, двое видных ученых – столичный профессор Коллет и директор музея в Бергене Даниельсен – вели о нем оживленные переговоры по телеграфу. Дело в том, что музею в городе Бергене требовался лаборант. Даниельсен просил Коллета рекомендовать на эту должность подходящего человека.

Казалось бы, что для исполнения скромных обязанностей музейного лаборанта годились многие молодые люди, начинавшие научную карьеру. Но у директора Бергенского музея требования были особенно высокие – человек незаурядный, он. подбирал сотрудников себе под стать.

Даниель Корнелиус Даниельсен – зоолог и доктор медицины, автор многих трудов о проказе, почетный член Лундского и Копенгагенского университетов – был известен в Норвегии не только как крупный ученый. Неутомимый общественный и политический деятель, он немало способствовал развитию литературы и искусства.

В своем родном городке Бергене Даниельсен основал музей, ставший, по существу, исследовательским институтом биологии. Всякий молодой ученый счел бы за честь там работать. Потому, когда Нансен, вернувшись из экспедиции, услышал от профессора Коллета: «Хотите, я порекомендую вас Даниель-сену в Бергене?», он обрадовался, хотя и смутился этим предложением.

Да, он увлекается биологией и, разумеется, мечтал бы стать сотрудником такого ученого, как Даниельсен. А как же Арктика? Неужели придется отбросить всякую мысль об изучении ее таинственных далей? Нет, нет, занятия биологией не только не воспрепятствуют, но помогут более глубокому постижению жизни полярных стран.

И Нансен ответил согласием на предложение работать в Бергене. С тем увлечением и настойчивостью, с какими прежде выслеживал зверя на ледяных равнинах, теперь он стал наблюдать в микроскоп за движением и развитием микробов.

Этот превосходный дорогой микроскоп подарил Фритьофу отец. Бальдур Нансен, обычно бережливый, даже скуповатый хозяин, превзошел все границы щедрости, когда дело зашло о научных занятиях сына. И сын так увлекся подарком отца, что иногда в продолжение многих часов не отрывал взгляда от стеклышка окуляра.

Все же не следует думать, что Фритьоф повел жизнь затворника, отрешившись от радостей и поэзии жизни: лаборант Бергенского музея стал членом двух гимнастических обществ и страстно увлекался музыкой и пением.

Один из бергенских друзей Нансена, доктор Григ, вспоминая о том времени, говорит, что Фритьоф обожал романсы Шуберта и Шумана. и часто декламировал известную поэму Ибсена «На горных вершинах». Особенно любил он читать главу из поэмы Тернера «Плач Ингеборг» и всегда от души хохотал, когда доходил до строфы:

 
Фритьоф, дивлюсь твоему ослеплению.
Стоит ли женщина вздохов таких?
Эта изменит – есть сотни других.
Счету им нет на земле, к сожалению!
 

Сердечные увлечения, свойственные молодости, отнюдь не были чужды музейному лаборанту. Но его никогда не покидало сознание превосходства собственной воли над минутными слабостями. Потому, вероятно, он столь веселился, читая строки Тернера.

Впрочем, и маститый директор Бергенского музея, хотя ему уже пошел восьмой десяток, был полон жизни, любил повеселиться в кругу близких ему по духу людей, сопричастных науке и искусству. Когда в своем уютном доме, обычно в окружении молодых сотрудников, подымал он бокал вина из собственного превосходного подвала, все его существо излучало радость бытия.

В лице Даниельсена Фритьоф обрел требовательного научного руководителя и заботливого друга. После отважного капитана Крефтинга то был второй человек, так умевший заражать всех своим оптимизмом и волей. Не случайно, что и по прошествии многих лет Нансен всегда добрым словом вспоминал этих разных по общественному положению, но одинаково сильных душою людей. Оба они оставили примечательный след в его жизни.

Чем занимался Нансен в Бергенском музее? Уже через год работы вышло в свет его исследование «Материалы к анатомии и гистологии мизостом».

Чтобы стало понятным это короткое, но мудреное для непосвященного название, надо сказать, что мизостомы – черви, паразитирующие в лучистых животных и производящие значительные изменения в их организме.

Нансен изучил тончайшее строение мизостом, и ему удалось дополнить изыскания своих великих предшественников, таких известных ученых, как Семпер, Графф, Мечников и другие.

Однако главным предметом исследований молодого естествоиспытателя явилась нервная система червей, раков и самых низших разрядов позвоночных – ланцетника и миксин. В этой области биологии в те времена царил полный хаос. Существовало немало различных даже противоположных теорий о структуре нервных клеток, узлов и волокон животных низших разрядов.

Применив новейшие методы исследования, Нансен сумел проникнуть в таинственное строение центральной нервной системы миксины и ланцетника. В итоге пытливых, настойчивых изысканий он опубликовал обширную статью на английском языке: «Построение и связь гистологических элементов центральной нервной системы». Статья явилась ценными вкладом в литературу по данному вопросу.

Нет нужды перечислять другие специальные темы, которые разрабатывал лаборант Бергенского музея. Однако следует подчеркнуть, что одна из них привлекала его внимание неустанно. И характерно, что она имела непосредственное отношение к Арктике.

Киты… Эти морские, преимущественно полярные, млекопитающиеся происходят, очевидно, от животных, обитавших на суше. Нансен настойчиво доискивался доказательств земного происхождения китов.

В Бергене зародился необыкновенно смелый замысел экспедиции на лыжах через Гренландию.

«Однажды вечером я сидел и равнодушно прислушивался к чтению газеты, – рассказывал впоследствии Нансен, – как вдруг мое внимание приковала телеграмма, извещавшая, что Норденшельд благополучно вернулся из экспедиции в Гренландию, что не нашел там никаких оазисов, но только бесконечную снежную пустыню, по которой он в сопутствии двух лапландцев делал большие переходы в самое короткое время, так как там был отличный путь для лыж. И у меня молнией сверкнула мысль: на лыжах можно изрезать Гренландию вдоль и поперек!»

Задуманный план гренландского похода осуществился только через несколько лет. Дерзновенная мысль зрела все это время и не давала покоя Нансену. В октябре 1883 года он из Бергена пишет отцу: «Меня так и подмывает пуститься в путь… Во мне просыпается тоска и желание вновь испытать что-нибудь новое, желание путешествовать. И как оно волнует меня, как его трудно подавить, и сколько оно успевает наделать мне хлопот, прежде чем, наконец, уляжется! Лучшим лекарством против таких приступов является работа. Я и применяю ее, и чаще всего с успехом».

Страсть к путешествиям, подавляемая усилиями воли, все же иногда прорывалась наружу. Тогда Фритьоф покидал стены музейной лаборатории и бросался в объятия дикой природы. Случалось это иногда так внезапно, что он без раздумья уезжал куда глаза глядят.

Походы в горы утоляли жажду общения с природой. Однако они не могли заменить настоящего путешествия в неведомые дали или хотя бы в ближайшие европейские страны. То было не простое стремление к бродяжничеству или столь распространенная среди туристов склонность к бездумному созерцанию чужой жизни.

Нет, молодой ученый мечтал не о развлечениях, когда поехал в Италию.

Что повлекло его в эту страну?

Выдающийся итальянский гистолог профессор Гольджи для изучения структуры нервных волокон применил их окрашивание. Сообщение об этом было встречено ученым миром с недоверием и резкой критикой. Вопреки общему мнению Нансен стал убежденным сторонником нового метода и решил изучить его непосредственно под руководством Гольджи в Павии.

Скромных средств лаборанта не хватало для заграничной поездки. Но Нансен находчиво вышел из положения. Незадолго до этого ему была присуждена Большая золотая медаль за труд о мизостомах. И он предложил выдать ее в бронзе, с тем чтобы ему была выплачена разница в стоимости. На эти деньги Нансен и отправился в Италию.

Ранней весной 1886 года рослый, светловолосый норвежец предстал перед профессором Гольджи. Итальянский ученый охотно ознакомил приезжего со своим методом исследований.

Пребывание Нансена в Павии не затянулось. По совету Гольджи он отправился в Неаполь. Там находилась созданная доцентом Иенского университета Антоном Дорном биологическая станция.

Об этом своеобразном учреждении следует рассказать особо.

Вдоль Неаполитанской бухты пролегает Корсо – набережная, с которой открывается широкий вид на голубые просторы Средиземного моря и живописный остров Капри.

Фешенебельное Корсо во время сезона заполняют щегольские экипажи, шикарные всадники, толпы прогуливающихся людей. Рядом с этим оживленным местом раскинулся обширный тихий парк. Тенистые дубовые аллеи его перемежаются купами акаций и тропическими пальмами, среди которых светлеют мраморные статуи – превосходные копии образцов античной скульптуры. В глубине парка высится здание биологической станции.

Не случайно для ее постройки Антон Дорн выбрал побережье Средиземного моря. Фауна этого моря, исключительно богатая и разнообразная, дает неисчерпаемый материал для исследований. «И что особенно важно, – утверждал Дорн, – исследователи могут здесь изучать морскую фауну не по заспиртованным, обычно искаженным экземплярам, а наблюдая их живыми, в условиях, близких родной стихии».

Не легко далось Дорну осуществление его замысла. В 1870 году после долгих хлопот неаполитанский муниципалитет отвел землю для строительства биологической станции. Полный веры в свое начинание, Дорн вложил в строительство все личные средства. Но вскоре оказалось, что их не хватает даже для сооружения главного здания.

Тогда Дорн стал ходатайствовать перед германским правительством о субсидии. Ему удалось заручиться обещанием правительства о помощи, но при условии, если Академия наук одобрит проект станции.

Берлинская Академия наук, однако, отказалась поддержать начинание энтузиаста-ученого. К тому же из-за каких-то интриг неаполитанский муниципалитет запретил дальнейшее строительство станции.

Вероятно, большинство людей в подобном случае пришло бы в отчаяние. Но Дорн с несокрушимой энергией одолевал препятствия, ставшие на пути. Он нашел влиятельных сторонников в Берлине и добился дипломатического вмешательства в пользу своего дела в Неаполе.

После четырех лет борьбы и труда Антон Дорн воплотил в жизнь свою идею. Детище его быстро заслужило мировую славу. Многие государства, в том числе Россия, обязались ежегодно вносить деньги на содержание Неаполитанской биологической станции, ставшей одним из важнейших научных центров в Европе.

В статье для журнала «Природа» Нансен описывает станцию в Неаполе: «Все подвальное помещение огромного здания отведено под аквариум, подобный которому трудно сыскать; доступ в аквариум открыт для широкой публики. Это обширное сооружение со множеством бассейнов отличается трезвым простым стилем, чуждым всякой вычурности или кричащих эффектов, оно привлекает внимание не только обыкновенных туристов, но и людей науки.

Исследователь может провести здесь целые часы, наблюдая редчайшие явления морской фауны, наблюдая жизнь в самых редких ее формах, и может научиться за это время куда большему, чем прочитав массу толстых, мудреных книжищ и перерыв мертвые сокровища всех музеев.

В научном отношении еще важнее кабинеты, расположенные в верхних этажах здания. Здесь работают естествоиспытатели всех европейских национальностей, имея под рукой все, что требуется для их трудов. Каждый из них может заявить лаборанту станции, какие организмы ему нужны для исследования, и эти организмы приносятся ему живыми, в их родной стихии.

Естествоиспытателю буквально не приходится делать из своего кабинета ни шагу – у него тут все под рукой: инструменты, и маленькие аквариумы, и превосходная библиотека. В этом заключается огромное значение учреждения. А когда ученый устает от кабинетной жизни, – к его услугам суда станции, и он может отправиться в море для собирания нужного материала. Станция имеет несколько лодок, два парохода, своих водолазов и всякие приспособления для ловли обитателей моря».

Из этих почти восторженных слов не трудно представить, с каким огромным интересом Нансен принялся за работу. Он сразу завоевал уважение и симпатии руководителя станции. Антон Дорн выделил талантливого и трудолюбивого норвежца из числа многих иностранцев, занимавшихся в лабораториях. Между ними завязались простые, дружеские отношения.

В Неаполе, пожалуй, даже еще в большей мере, чем в Бергене, Нансен горячо отдавался науке. В то же время он не отказывался от улыбок жизни. Еще бы! Веселый Неаполь, в котором по-южному ключом била жизнь, нельзя было сравнить с суровым северным городком. Прогулки при лунном свете в Сан-Себастиано, поездки на лодках к острову Капри или в Сорренто, дружеские ьстречи и пирушки были часты в разноплеменной среде ученых, собравшихся в Неаполе.

Нансен стал душой этого общества. «Он не сторонился радостей жизни и был прекрасным танцором», – отзывался Антон Дорн о своем норвежском сотруднике. А вот что рассказывает о нем один венгерский ученый, также работавший в Неаполе. «Нансен много способствовал общему оживлению, и случалось, что мы, серьезные ученые, так, бывало, разойдемся от музыки и вина, что начнем отплясывать кадриль, причем дирижером всегда бывал Нансен.

Однажды мы поехали в Сорренто через Кастелламаре. По пути нас нагнал экипаж с двумя дамами. Подсмеиваясь над нами, они устроили гонки и оказались далеко впереди. Тогда Нансен спрыгнул на землю, догнал насмешниц и пробежал рядом с их экипажем изрядное расстояние, чем вызвал всеобщий шумный восторг».

Но случались минуты, когда Нансен вдруг становился необычайно молчаливым и необщительным. Тот же венгерский ученый вспоминает, как у подножия Везувия «Нансен сидел на глыбе лавы несколько часов кряду, не шевелясь и вперив взор в пространство. Как я ни старался вывести его из задумчивости, звал его, он не двигался. И даже на обратном пути, идя со мной под руку, он, несмотря на все мои старания, оставался таким же молчаливым».

Сложная борьба происходила в душе Нансена. После бурных приступов веселья в кругу друзей он впадал в глубокую задумчивость, полностью отрешаясь от окружающего мира. Мысли его летели в безграничные дали. Он был накануне великих свершений…

ВЕЛИКИЙ ПОХОД

Сначала неприветлива, молчалива, непонятна земля,

Но иди, не унывая, вперед, дивные сокрыты там вещи.

Уолт Уитмен

Король норманнов Эрик Рыжий, совершив убийство в Исландии, бежал куда-то на север. Несколько лет пропадал он без вести, но в 985 году, на горе своим подданным, вернулся обратно. Древняя сага сообщает, что преступный король совершил новое злодеяние: рассказал людям о будто бы открытой им чудесной Зеленой Стране – Гренландии. Хорошее имя, данное стране вечных льдов, рассказывает сага, привлекло многих исландцев. На поиски обетованных земель отправилось двадцать пять кораблей. Половина из них погибла в пути, а остальные достигли цели, лишь чтобы убедиться в обмане короля.

Величайший остров на земле – Гренландия – долгое время оставался загадочным. Сведения о нем были скудные. Ледяной колпак, толщина которого достигает двух и более километров, почти сплошь покрывает гренландскую землю.

«Арктическая Сахара» издавна привлекала взоры ученых. И это понятно. В истории образования нашей планеты и развития на ней органической жизни ледниковый период играет важнейшую роль. «Белый саван», окутывавший когда-то значительную часть Европы и Азии, ныне сохранился лишь в Гренландии. Страна эта – современный прообраз Земли ледникового периода. Изучение ее имеет широкий научный интерес.

Датчанин Далагер в 1752 году первый попытался проникнуть в глубь загадочной страны, однако сумел пройти через ледяные барьеры только тринадцать километров.

Через сто с лишним лет американский полярный исследователь Хейс одолел девяносто, километров. Известный шведский ученый А. Норденшельд в 1883 году прошел уже сто семнадцать километров по ледяному куполу. Наконец в 1886 году американец Роберт Пири установил своего рода рекорд, проникнув в глубь материкового льда на сто шестьдесят километров.

Все эти экспедиции дали обильный научный материал, но главная задача все же оставалась невыполненной, так как никому не удалось пересечь оледенелый остров или хотя бы достичь его центральной части.

Эскимосы, жившие на гренландском побережье, утверждали, что их страна скована сплошным ледяным панцирем, над которым витают страшные духи. А. Норденшельд выдвинул гипотезу, что внутри Гренландии мягкий климат и даже есть места, покрытые лесом. Мнение шведского ученого оставалось практически не проверенным.

Лаборант Бергенского музея был взбудоражен уже первыми сообщениями газет об экспедиции Норденшельда в Гренландию. С тех пор в душе его зрел план о лыжном походе через всю эту страну.

Ни в письмах, ни в дневниках Нансена нигде нет упоминания, что побудило его так рьяно взяться за осуществление своего замысла именно в 1887 году. Все же можно разгадать причины, побудившие его к быстрым и решительным действиям. Это вести об успехах американской экспедиции Роберта Пири, которые появились в печати как раз в 1887 году. И, конечно, они-то и вызвали бурный отклик в душе человека, лелеявшего мечту о лыжном походе через «Арктическую Сахару».

Патриотические чувства, вероятно, тоже сыграли в этом немалую роль. Двадцатишестилетний Нансен в ту пору особенно горячо переживал зависимое положение своей родины от Швеции. И, как большинство норвежцев, прилагал все усилия для достижения национальной свободы. Что же могло быть лучше, чем подвиг во славу и честь родины!

Современники ярко описывают состояние Нансена перед отправлением в Гренландскую экспедицию. Вот непосредственный рассказ его бергенского друга доктора Грига:

«Однажды вечером, зимой 1887 года, сижу я в своей комнате за работой. Вдруг дверь отворяется настежь и входит Нансен со своей длинношерстной, плохо дрессированной собакой Дженной. Не выдавая себя за специалиста по этой части, я все-таки могу сказать, что Нансен слишком рассеян, чтобы дрессировать охотничьих собак.

Вечер был такой холодный, что даже Нансен накинул на свои плечи плед. Он уселся против меня на диване. С виду гость мой был спокоен, тщательно взвешивал в разговоре каждое слово, но я не мог не заметить, что он был чем-то очень захвачен.

– Хочу попытаться перейти через Гренландское плато… – сказал Нансен и пояснил свой план с помощью моей старой географической карты, ставшей с того вечера достопримечательностью.

По речам его видно было, что он не льстил себя надеждой на легкий успех; напротив, он сам напрашивался на возражения. Я старался удовлетворить его желание насколько мог.

– Легче всего, – говорил он, – перейти Гренландию ближе к югу, где плато узкое, но очень важно показать свету, что плато можно перейти и гораздо севернее. – Нансен показал мне на карте предполагаемый маршрут.

Тогда ему не приходило в голову, что береговая полоса, которую он в тот вечер так свободно „переходил“ пальцем, станет для него впоследствии столь серьезным препятствием.

Узнав, что Нансен собирается ехать в Стокгольм, я спросил:

– Зачем?

– Отыскать Норденшельда и просить его рассмотреть мой план… Но сначала я сдам экзамен на доктора, а потом уже отправлюсь в Гренландию. Весна предстоит хлопотливая, ну да ничего, справлюсь!

Ко мне зашел товарищ, и мы втроем отправились гулять. Я и товарищ мой, по обыкновению будничных людей, хоть и слабо, продолжали оспаривать возможность подобного подвига, а Нансен все больше и больше горячился, подстрекаемый твердым убеждением в правильности своих предположений. Да, он решился поставить жизнь на карту, и вот увидите, дело пойдет как по маслу!

В те дни подобная готовность отдать жизнь за осуществление своей идеи явилась для меня каким-то откровением, и беседа этого вечера глубоко запала мне в душу».

Нансен отправился в Стокгольм. К тому времени он уже окончил диссертацию о гистологических элементах, ему оставалось только представить ее для получения степени доктора.

Профессор Бреггер не без юмора описывает появление Нансена в шведской столице:

«В четверг 3 ноября, когда я пришел в свой рабочий кабинет в Стокгольмском минералогическом институте, смотритель сообщил, что меня спрашивал какой-то норвежец. Но он не оставил визитной карточки и не назвал своего имени. Таких земляков ко мне заходило много. „Верно, опять один из тех, кого нужно выручить из временного затруднения!“ – подумал я.

– А каков он был на вид?

– Долговязый, белокурый! – Одет порядочно?

– Без пальто! – ухмыльнулся смотритель. – Видно, моряк или что-нибудь в этом роде.

Значит, моряк и без пальто! Пожалуй, мне предстоит его снабдить пальто. Не впервые!

Немного погодя заходит ко мне профессор Вилле с вопросом:

– Застал тебя Нансен?

– Нансен? Так этот моряк был Нансен? Без зимнего пальто?

– Как без зимнего пальто? Он собирается перейти ледяное плато Гренландии!

Спустя час заходит другой мой товарищ, профессор зоологии Лекке, и спрашивает:

– Ты виделся с Нансеном? Вот молодец-то! Он рассказал мне об интереснейшем открытии – о детородных органах у миксин. А его исследования нервной системы! Прелесть что такое!

После таких предварительных извещений зашел сам Нансен. Высокий, стройный, широкоплечий силач, так и дышащий здоровьем, молодостью! Действительно, долговязый и белокурый, как описал его смотритель. Волосы откинуты назад с широкого лба; одежда порядочно потертая. Он прямо подошел ко мне и, протягивая руку, с какой-то своеобразной приветливой улыбкой представился.

– Вы собираетесь перейти Гренландию? – сказал я.

– Полагаю.

Я смотрел на него во все глаза: невыразимо уверенный и внушающий доверие взгляд и добрая улыбка на резко очерченном, мужественном лице. По мере того как он говорил, несмотря на то, что обращение его оставалось таким же простым и, пожалуй, показывало, что он несколько стесняется, Нансен как бы вырастал в моих глазах. План его – пройти на лыжах от восточного берега Гренландии до западного, показавшийся мне сначала ни с чем не сробраз-ной выдумкой, – после его объяснений предстал как самая естественная вещь на свете. Мало того, я вдруг проникся непоколебимой уверенностью: да, конечно, Нансен перейдет Гренландию! Это так же верно, как то, что мы сейчас сидим и беседуем.

Человек, всего несколько часов перед тем совершенно мне незнакомый, сделался в течение каких-нибудь нескольких минут столь близким мне, как будто я знал его очень давно. Я почувствовал, что счел бы себя гордым и счастливым, став его другом на всю жизнь.

– Отправимся сейчас же к Норденшельду! – предложил я.

И мы тотчас вышли. Оригинальный костюм Нансена – плотно облегающая фигуру темная трикотажная куртка – не преминул привлечь внимание прохожих на улице. По этому костюму Густав Рециус принял Нансена за акробата или канатного плясуна.

Норденшельд находился, по своему обыкновению, в физическом кабинете. Навстречу нам попался хранитель музея Биндстрем, несший реторты.

– Старик там, но очень занят! – шепнул он мне мимоходом.

Войдя в физический кабинет, мы увидели, что „старик Норд“ возится со своими минералами. При виде его широкой мускулистой спины мне невольно вспомнилось одно приключение в Енисейской экспедиции в 1875 году. По реке ходили большие волны, ежеминутно угрожавшие потопить лодку, в которой плыли путешественники. Норденшельд, недолго думая, взял да уселся на самый край кормы и предоставил холодным как лед волнам разбиваться о его широкую спину. Так и сидел он несколько часов, изображая устой против волн. Из людей подобного закала и создаются исследователи полярных стран!

Поздоровавшись с Норденшельдом, я представил ему своего спутника:

– Лаборант Бергенского музея Нансен. Он решил совершить переход через материковый лед Гренландии.

– Вот как!

– Но прежде ему хотелось бы побеседовать немножко с тобой.

– Милости просим! Итак, господин Нансен решил перейти Гренландию?

Перед Норденшельдом как будто взорвалась бомба. Первоначально ласковое, но несколько рассеянное выражение исчезло с его лица. Он весь превратился в слух и внимание и словно мерил молодого гостя глазами, чтобы убедиться в том, что он за человек. Затем он вымолвил весело:

– Могу подарить господину Нансену пару прекрасных сапог. Да, я нисколько не шучу. В таких случаях крайне важно обеспечить себя обувью первейшего сорта.

Лед был сломан. Нансен начал развивать свой план. Норденшельд слушал, время от времени скептически кивая головой и ставя изредка какой-нибудь вопрос. В общем план Нансена представился ему, насколько я понял, хотя и очень смелым, но не безусловно невыполнимым. Было видно, что самая личность Нансена с первого же взгляда произвела на него сильное впечатление, и старик тут же изъявил свою полную готовность содействовать молодому смельчаку советами и опытом.

Предстояло еще разобраться в массе подробностей плана и решить множество вопросов, касающихся практической стороны экспедиции, но старик был очень занят, и потому мы условились, что Нансен зайдет к нему побеседовать в другой раз. Мы расстались с тем, чтобы свидеться в тот же вечер в Геологическом обществе. Перед уходом я шепнул Норденшельду на ухо:

– Ну, как по-твоему? Я со своей стороны уверен в том, что он перейдет.

– Может быть, ты окажешься правым! – ответил Норденшельд. Но выражение лица его вновь приняло скептический оттенок.

После заседания в Геологическом обществе Нансен зашел ко мне. Было уже довольно поздно. Вдруг во время нашей беседы, которую я вел с большой горячностью, а Нансен со спокойной уверенностью, раздался звонок, и явился Норденшельд. Теперь я понял, что он серьезно заинтересован.

Мы засиделись далеко за полночь, толкуя как о проектируемой Гренландской экспедиции, так и о других арктических и антарктических экспедициях.

Несколько дней спустя Нансен уехал в Христианию. Увез ли он с собой обещанную Норденшельдом пару сапог, мне не известно. Знаю лишь, что Норденшельд послал ему потом пару снежных очков. Зато Нансен, без сомнения, увез с собой немало важных указаний и убеждение в полном понимании и сочувствии со стороны знаменитого исследователя полярных стран».

Нансен не терял ни одного дня. Ободренный поддержкой Норденшельда, он обратился в Шведскую Академию наук с просьбой о правительственной субсидии для задуманной экспедиции. Просил очень скромную сумму – всего пять тысяч крон.

Несмотря на рекомендацию Академии, правительство отказалось выдать субсидию. В то же время в печати появились резкие возражения и даже грубые насмешки над человеком, затеявшим «совершить увеселительную прогулку в Гренландию» на государственные средства. Нашлись люди, которые называли план Нансена фантазией сумасшедшего. Одна бергенская газетка, например, поместила такое зубоскальское объявление: «В июне этого года хранителем музея Нансеном будет дано представление – бег на лыжах со скачками на материковом льду Гренландии. Места для публики – в трещинах. Обратных билетов можно не брать».

Даже в кругах, настроенных более серьезно, кое-кто поговаривал, что «грех содействовать намеренному самоубийству». А один датский исследователь Гренландии на лекции в Копенгагене утверждал: «Для тех, кто знаком с климатическими и географическими условиями восточной Гренландии, нет никакого сомнения в том, что Нансен, если корабль не сумеет взять его обратно, когда он будет вынужден отказаться от своего предприятия, погубит без всякой пользы свою жизнь и жизни своих спутников».