Текст книги "Осколки. 12 удивительных ситуаций"

Автор книги: Александр Коротенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Почему я иду за ними? Почему я в них нуждаюсь? Почему они мне необходимы? Те, которые меня постоянно обманывали и всячески вводили в заблуждение. Те, которые создали во мне раздвоенность, засадив своего агента в мое сознание. Те, которые сделали меня эмоционально зависимым инвалидом, постоянно нуждающимся в инъекциях душевного тепла. У них есть душа или это бездушный и безжалостный механизм, управляемый с помощью химических сигналов, подобно муравейнику?

Можно ли сложить миллионы душ в одну? Получится ли из этого единая сущность, единая душа или она всегда была единой, но разлитой в миллионы емкостей? Тогда получается, что я часть этой сущности. Но мне неприятна мысль о своем единстве с ними. Я все еще зол на них, и любой намек на наше единство меня раздражает. И потом, достаточно представить себе ситуацию моей хотя бы физической безнадежности, как станет ясно, что ни о каком единстве не может быть и речи. Рядом могут оказаться либо посторонние и, довольно безучастные лица, либо не посторонние, но связанные со мной довольно банальными обстоятельствами. Что тут можно возразить?

С этими размышлениями я въехал на мост. Впереди, ближе к его середине я увидел фигуру человека или ребенка сидящего на бордюре, разделяющем дорогу и тротуар. Причем ноги находились на проезжей части. Это была девочка. Возраст определить было сложно, так как она была одета так, как одеваются более взрослые девушки. Модные джинсы и майка с кофтой, сумка в тон туфель, и браслеты с кольцами на руках. Очень аккуратная и стильная прическа в сочетании со следами макияжа и подкрашенными губами. Такая маленькая женщина или девочка, лишенная детства. Лицо в обрамлении темных волос спокойно, а взгляд направлен вперед и вдаль. Как вырезанная из журнала картинка.

Я подъехал совсем близко, вышел из машины и стал перед ней. Никаких реакций. Я присел и заглянул ей в глаза. Она на мгновение посмотрела на меня и вернулась в то же состояние.

– Что ты тут делаешь?

Ее глаза задвигались, но на меня не посмотрели.

– Ты меня слышишь? – повторил я вопрос и положил руку на ее колено.

Она сделала грациозное движение спиной, мол, оставьте меня.

– Ты не хочешь со мной разговаривать?

– Я с незнакомыми людьми-мужчинами не разговариваю.

– Давай познакомимся. У тебя такие красивые браслеты.

На ее лице проступил румянец.

– Я давно не видел таких красивых девочек.

– Я это постоянно слышу. Вы неоригинальны, – все еще не глядя на меня, сказала она и поджала губы.

– Как думаешь, как называется у птиц та часть, которую мы у людей называем лицо, а у животных – морда?

Ее лоб слегка нахмурился, и она посмотрела-таки на меня прищурясь. И вдруг засмеялась, звонко-звонко, откинувшись назад.

– Клюво, во-во-во.

И также внезапно уже спокойным тоном:

– Нет у птиц лиц. У птиц нет лиц. Лиц нет у птиц.

– Ну ладно, – примирительно сказал я. – Как тебя зовут?

– А вы первый скажите, как вас зовут, представьтесь, – с нажимом на последнем слове, произнесла она и голову при этом склонила набок.

– Салена, – сказал я и протянул ладонь, как равной.

– А я не скажу, как меня зовут. И она протянула мне руку, как королева для поцелуя. На что от растерянности я ответил робким пожатием.

– Тогда я буду называть тебя Девочка.

– А мне все равно. Мне с вами детей не крестить.

– А вдруг?

– Вы мужчина не моего типа.

– Сколько же тебе лет, неприступная Девочка?

– Неприлично у девушки спрашивать о ее возрасте.

– А прилично девочке разговаривать с человеком, старше нее, так высокомерно? Ты такая красивая и воспитанная, а ведешь себя удивительно вызывающе.

Все это я сказал, намеренно придав голосу оттенок строгости.

Она вдруг закрыла лицо руками, упершись локтями в колени.

По характерным звукам я понял, что она плачет. Я провел рукой по ее волосам, пытаясь успокоить.

– Ну что ты, что ты? – не совсем понимая ее реакции, спросил я.

– Вот вам хорошо, а я может быть осталась одна, без родителей, без никого. А мне всего девять лет. Будет. И я заблудилась, и у меня нет денег. И я хочу есть. Что, не видно? Вы же взрослый, – с упреком и, еле сдерживая икоту, выдала она, успевая при этом размазывать по щекам слезы.

Но ей было этого мало, и она добавила:

– Разве непонятно? А вы развлекаетесь тут. Наверное, со своей дочкой вы бы так не разговаривали.

Она достала из сумочки платочек и зеркальце и начала на лице что-то там приводить в порядок. Я нашел в машине маленькую бутылку «Эвиан» и салфетки. Смочив одну, протянул ей. Она вытерла лицо и, сказав:

– Спасибо, – и протянула обратно.

Скорее машинально я подошел к перилам моста, чтобы выкинуть салфетку и замер, поразившись увиденной картиной.

На огромном, почти ровном пространстве земли, уходящем далеко к горизонту, расположилась бесконечная масса людей. Из-за большой высоты и расстояния я не мог видеть, что они делают. Казалось, люди застыли, стоя плечом к плечу, а над ними еще более бесконечное простиралось небо, без единого облака и намека на жизнь. Слева и справа, вдалеке, картину завершала зелень, покрывавшая холмы. Наверное, только она придавала этой фантастической картинке элемент реальности происходящего.

Из этого оцепенения меня вывела Девочка. Взяв меня за руку, она прижалась ко мне, а когда я посмотрел на нее, сказала:

– Пойдем. Пойдем к ним.

Я не знал, что ей ответить и продолжал молча смотреть на нее.

– Там мама и папа. Там друзья. Они нас ждут.

– Ты думаешь?

– Ну конечно, а как же по-другому?

– Не знаю. Я ничего не знаю.

– Ну, ты же такой большой? Ты же взрослый, – и с этими словами она наклонилась над перилами и крикнула:

– Эээ-й! Привет!

К моему удивлению масса пришла в движение, и из нее начали проступать слова. Видимо, люди использовали белые платки или что-то такое, как на стадионах. Первым появилось слово «привет», затем «как дела». Девочка смеялась, просто заливалась смехом от такой игры. Она крикнула:

– Мама, – и помахала рукой. И через несколько секунд появилась надпись «я здесь», а затем «я люблю тебя» и «иди к нам».

Я безучастно наблюдал за происходящим до тех пор, пока масса не пришла в энергичное движение. Началось какое-то бурление и брожение. И я увидел, как проступают контуры ребенка. Да, огромные контуры, огромного ребенка. Ребенок сидел с широко открытыми глазами и озорным чубчиком на голове. А внизу простирались большие буквы, сложенные в слова «здесь все дети».

Я не понял, кому это было адресовано мне или Девочке, но взял ее за руку и пошел к автомобилю.

Ситуация № 4. Курочка

Это было отчаяние. Это был тупик. Косточка в вишневом пироге, которой не могло быть. Сообщение о смерти хомячка.

Он стоял, обидевшись на весь мир, не обращая внимания на струйки слез на щеках и упершись взглядом в горизонт, подбрасывал двумя руками цыпленка, почти курицу. Губы его искривились то ли от обиды, то ли от упрямства. На голове – сеновал. На лице – первые следы жизни, как на первом снегу следы взрослого человека. Он был один, совсем один. В каждый такой бросок он вкладывал не столько силу своего пятилетнего тела, сколько желание увидеть полет своей птицы. Он верил: она должна полететь, ведь у нее есть крылья! Но, вопреки очевидному, этот нелетающий объект крайне неуклюже падал на лужайку, причем, очень беспомощно.

Мальчик сел. Видимо, источник иссякал – ручейки на щеках подсыхали, и вместе с ними испарялось что-то, что вначале образовало над его головой маленькое облако, скорее, розовую дымку. Но это длилось лишь мгновение и рассеялось. Может быть, от ветра. Это заметил лишь один полупьяный Эм, который вместе с другими, но немного в стороне, сидел на террасе дома. Другие не увидели, утратив интерес к происходящему, как только Кай прекратил свою пантомиму. Это молчаливое шоу наблюдали все, кто с жалостью, кто с насмешкой. Они видели не только кульминацию, но и развитие. Более того, они знали, какой она будет, вернее, предвидели. И тем не менее…

А может, во всем была виновата жара и выпитое пиво. Ведь, в сущности, было скучно. Обычный конец дня в пригороде Нью-Лэнда. Любой из присутствующих мог почти в точности вспомнить вчерашний день. И тут этот парень со своей курицей! Может, сам Хью и виноват. Он же купил этого цыпленка и подарил Каю! Мол, мальчишка часто остается один, и у него будет развлечение. Правда, купил он его как будущую птицу – птенцы так похожи друг на друга – и наговорил Каю всяких небылиц о том, какой она станет, если он будет ее любить. Он ведь и сам заблуждался! А может и нет. Ну, парень, конечно, возился с этой птицей. Сделал ей целый дворец из картона! Все это видели. Ведь почти каждый день заходили к Хью. Уже года два, наверное. После того, как умерла его жена Джули, мать Кая. Сначала заходили, чтобы Хью не тосковал, а потом как-то в привычку вошло. Так получилось, что сидели все на террасе и играли в карты, как обычно. Пришел Кай со своим орлом. Он и раньше ходил вокруг, но на него почти не обращали внимания. Игра. А он встанет возле кого-то с прижатой к груди птицей и смотрит – ждет, когда заметят. Он ведь не мог говорить. Немой. Наконец, обратят на него внимание, похвалят его птицу, он вспыхнет и убегает. Потом опять приходит, но уже к кому-нибудь другому. И так, пока отец спать не прогонит. Иногда, конечно, надоедал. Не то чтобы мешал, он же молчит. Но как-то не по себе, когда кто-то на тебя все время смотрит. Так вот, в тот раз Джойс проигрывал, а он всегда злится, аж пятнами покрывается. Парень стоял возле него, но Джойс его не замечал. Игра. Тут он опять проигрывает! Провел рукой по правой щеке, со стороны Кая, как будто хотел стереть его взгляд, и как грохнет по столу кулаком! Потом повернулся к Каю и выдавил: «Ну, чего ты хочешь?» А парень не реагирует или задумался. Вот Джойс ему и стал объяснять, что это никакая не птица, в том смысле, что она никогда летать не будет, а обыкновенная курица. Ну, может, какой-то немецкой породы. Но не полетит, и все. Не может. А сам, как мотор на перегрузке! Прямо ревет. Все, конечно, опешили. Мальчишка тут при чем? Но все было так неожиданно. Характер Джойса известен – и не такое может выкинуть! Вспыльчивый. И все-таки никто не ожидал. Кай только побледнел и убежал. Думали, обиделся, а он – на лужайку и давай эту курицу бросать в воздух! Комично было это наблюдать, но как-то грустно. Может, все бы это забылось постепенно, тем более Кай перестал подходить во время игры.

А на прошлой неделе он вдруг подошел к Джойсу и сказал: «Смотри!» Затем сбежал по ступенькам и на лужайке бросил вверх свою курицу. Та, помахав крыльями и пролетев пару метров, естественно, упала. Он к ней. Опять кинул. Все сначала не поняли, а потом увидели, летит! Хью был в шоке. Он ведь не слышал ни разу, чтобы Кай говорил, его считали немым, а тут… Да еще эта курица взлетела, сделала круг в воздухе и села на почтовый ящик у дороги. Так, мало того, опять взлетела и скрылась за деревьями, а через какое-то время прилетела на лужайку перед домом. Конечно все радовались. Только Джойс почему-то заплакал. Кстати, он уже вторую неделю не показывается. А курица летает… тьфу ты, то есть птица эта, будь она неладна.

Ситуация № 5. Неочевидные звуки

Бог, как мелодия, существует лишь тогда, когда мы ее поем. Когда мы молчим, ее нет. Когда мы поем, и наш хор множится и множится, она становится колоссальной силой, способной создать или разрушить что угодно

Ф. Ницше (Из ненаписанного)

Я проходил практику на киностудии, готовясь одновременно и к дипломной работе. Никаких особых идей, как я сейчас понимаю, у меня не было. Хотя тогда они казались мне значительными и способными обратить на меня внимание.

Восторженность первых курсов классикой кино покрывалась пояснениями преподавателей, перемешивалась с ними и опускалась куда-то на дно сознания. Постепенно свои собственные выводы где-то терялись и становились неразличимыми с мнениями других. А собственные идеи становились мелкими и тихо умирали.

Действительно, мне нравилось кино, процесс его создания, а надежда на успех и популярность очень привлекали. Кстати, это последнее обстоятельство всю мою последующую жизнь выступало цензором или, если хотите, зеркалом или, точнее, неким субъектом, с реакцией которого я постоянно сверялся. И ошибался, ошибался, ошибался.

Я научился делать хорошее кино, был известным режиссером, но успеха, настоящего, головокружительного успеха, не было. Мне лично, лично мне, сказать было нечего. И я делал из кино аттракцион, как, собственно, большинство моих коллег.

Когда я впервые услышал о человеке, о котором пойдет речь, я даже и не понял, что это собственно человек. Все говорили о каком-то адаптере. Адаптер то, адаптер се. Я подумал – это киношный сленг. Спросить было неудобно. И лишь позже я увидел его – Эрика Адаптера, когда режиссер попросил у помощника:

– Найдите мне Адаптера. – Помощник сказал, что его нечего искать. Он всегда у себя.

– Позовите.

– Не придет. Вы знаете.

– Хорошо, я лично пойду к нему.

– Не поможет.

– Я его уволю. Просто уволю. – Пауза.

– Ладно. Дайте мне телефон.

– Он не отвечает на звонки.

– Ну и как мне с ним поговорить?

– Только лично.

– Дайте мне бумагу и ручку.

Сидя на раскладном стульчике и положив большой блокнот на колени, режиссер несколько раз начинал что-то писать, зачеркивал, оторвал лист, скомкал его и засунул в карман брюк. Такую совокупность манипуляций он проделал несколько раз, позвал меня и после слов:

– Передай Адаптеру, – вручил сложенный листок.

Не хочу вдаваться в детали, но должен признать, что большую часть времени на съемках я выступал в роли мальчика на побегушках: принеси, положи, убери. Меня, конечно, это раздражало, так как я уже чувствовал себя режиссером, способным, если не поразить сразу, то, по крайней мере, удивить. Или нашуметь. Но я таки нашел способ примирить свой талант с рутиной, которую воспринимал как тернистый и мучительный труд по восхождению. И так, внешне терпеливо, я нес свой крест.

После нескольких шуток и недоуменных гримас мне объяснили, где находится звукозаписывающая студия и, не имея представления о размерах территории, я пошел пешком.

Пожалуй, это была первая моя прогулка по территории киностудии. Коробки павильонов и какие-то технические сооружения, бетон и асфальт производили унылое впечатление безликости. К тому же было довольно жарко. Двигались машины и люди. И все это как-то не вязалось с прекрасным миром эстетики, который создавался и воссоздавался где-то внутри всего этого. Не с первой попытки, но я все же нашел студию и Адаптера. На это последний заметил, что его зовут Эрик. Прозвучало это как шепот с выдохом на первой букве. Он оставил без пожатия мою руку, кивнув на листок, спросил что там. Я пожал плечами. От кого? От режиссера.

– Я не давал согласия на работу в его фильме.

Повернулся и пошел. Это было в небольшом холле. Я за ним. Он открыл дверь в полутемное помещение, остановился и посмотрел на меня, почти через плечо. А я как собака что-то понимал, но больше ждал. Я не уверен, что он меня видел, то есть я был для него безличен и неодушевлен. Собственно, сам он был, как бы это сказать, выцветшим или полинялым. Вообще бесцветным. Бесцветные волосы, бесцветные глаза. Одежда какого-то одного оттенка, то ли серая, то ли голубая. Возраст всего этого неочевиден.

– О чем на этот раз кино?

– Я не дочитал сценарий.

Конечно, я соврал. Никто мне его и не предлагал читать.

– Эмоций много?

– Ну, так. Интересно. Я стажер. Только вторую неделю здесь.

Он вошел в помещение, и в тот момент, когда дверь должна была за ним закрыться, он остановил ее и оставил приоткрытой. Я пошел за ним. Очень мягкое покрытие на полу создавало ощущение газона. Комната была просторной, остального я не помню.

Эрик прошел в боковую дверь. Я за ним, но это было лишь проходное помещение, а за ним еще несколько. Стены представляли собой сплошную картотеку из разных звуковых носителей. Почти во всех комнатах находились люди. Большинство из них с наушниками на ушах или на шее.

В последней комнате Эрик посмотрел на меня, пожалуй, так же безразлично, а, отворачиваясь, вдруг вернулся взглядом ко мне и как будто вгляделся в мое лицо. Даже слегка прищурился. До этого я не замечал, что на его лице очки с лупами вместо стекол. Он сел в кресло у потертого стола, подвинул к себе телефон и нажал кнопку. После вопроса телефонистки назвал номер павильона, и когда заиграла музыка в динамике спикерфона, слегка кивнул мне. Я сел. Стены были увешаны фотографиями. Многие лица мне были знакомы по курсу «История кино». Эрик сидел, немного сутулясь, опираясь локтями о стол. Правой кистью он вертел рычажком маленькой музыкальной шкатулки, мелодия которой тихо звенела. Он продолжал его вертеть и когда разговаривал с моим режиссером. Тот объяснял, что ему надо. Эрик слушал, иногда кивая головой.

– А сейчас дай мне фон для третьей, двенадцатой и тридцатой. Спасибо, Эрик.

Эрик отключился. А через пару минут встал, достал с полки коробку и протянул мне. Я попрощался и вышел. Меня не занимали декорации в которые я попал. Да и Эрик собственно. Ну, был он немного необычен, ну и что. Сфера у него такая. Звуки, музыка, шумы. Лет ему немало. Мог и съехать слегка. Но все же это второстепенно. Конечно, звук в кино важен, очень важен. Да все очень важно. А потом оказывается, при всеобщей важности все становится мелким, невзрачным и незначительным. Не помню, о чем я тогда думал, возвращаясь на съемочную площадку, но шел я, видимо, довольно быстро, так как, когда упал, переходя дорогу и споткнувшись о бордюр, сильно разбил правую ладонь, на которую падал, и колено. Самое неприятное было то, что в это время коробка выпала из моих рук, и, падая, я ее раздавил. Вместе с диском, естественно. Прихрамывая, мне пришлось вернуться к Эрику. Его ассистенты оказали мне помощь сразу же. Обаятельная китаянка и очень худой юноша. Они были немногословны. Делая все необходимое, они не выражали своих эмоций. Как некоторые хирурги, с пониманием, но без сочувствия. В общем, ясно было, что это сотрудники именно Адаптера. Все равно, что члены одной секты. Или пациенты одной психушки. Я и раньше знал людей со всякими заморочками в голове. В кино их достаточно. Причем фиг поймешь: у них это от головы или от понтов. В общем, раны мне промыли, помазали, а руку забинтовали. Попутно я сказал, что разбил диск, но они не отреагировали. Я пошел в кабинет Эрика, ориентируясь по памяти. Дверь была закрыта. Но мне нужен был диск, и я постучал.

Сидевшие недалеко сотрудники посмотрели на меня вопросительно, когда я оглянулся через плечо. Я спросил у всех, на месте ли Эрик. Находившийся ближе ко мне толстяк сказал, чтобы я нашел выключатель, и дополнил это взмахом руки.

Я сделал это и через пару секунд услышал щелчок электрозамка. Когда я вошел, Эрик сидел в кресле вполоборота к столу. Грустный он был какой-то. Не снимая наушников, а лишь сдвинув правый, он кивнул головой, предлагая мне говорить. Я сказал, что случилось, выразив заодно сожаление. Он покачал головой, что-то обдумывая, и кивнул на стул у двери. Я присел, а он начал доставать и прослушивать разные диски. Видимо, искал копию того, что я разбил. Все это у него происходило настолько медленно и как-то флегматично, что он, признаться, вызывал раздражение. Абсолютно тормознутый и двинутый на голову. Такого рода люди в своей ограниченности и зацикленности, лишенные кругозора и широты восприятия, вызывали во мне чувство то ли жалости, то ли пренебрежения. Как какие-то убогие. Я знал одного довольно, казалось бы, серьезного человека. По крайней мере, его работа предполагала это. Да и при обще нии он производил впечатление такое. Может, даже немного гипертрофированно. Так, оказалось, что основным его делом было собирание солдатиков, оловянных. Он как-то спросил у меня, не встречал ли я изображение формы армейского повара армии Наполеона в русской кампании. Круто? Лучше бы спросил, нет ли у меня лишней гигиенической прокладки. Он их раскрашивал, расставлял. Притом, что у него была семья, дети и т.п. Вот Эрик производил такое же впечатление. Только со звуками. Я это сразу понял, как только вошел в комнату. Все стены в секциях для носителей звука. От журчания мочи, извините за «журчание», до крика новорожденных. Или наоборот. Не говоря уже про всяких птичек и жучков-сверчков. Ужас. Причем, это добро было скрупулезно разложено-систематизировано: «Мухи». «Пчелы». «Птицы». «Автомобили». С подразделами, например, «Тормоза», «Двигатели», «Двери» и т.д. В общем, в какой-то степени мне все же жалко таких людей. Так вот. Эрик все ковырялся и ковырялся со своими пластинками. Он, как я понял, был в довольно приличном возрасте: руки слегка дрожали, возрастные пятна на коже. Хотя джинсы, майка с выпущенной рубашкой как-то скрывали это. Плюс к этому длинные волосы, хоть и седые. И все равно какой-то выцветший. Линялый.

Время было к концу работы. Я уже хотел есть. Чувствовал нарастание раздражительности, но терпеливо ждал.

Эрик, видимо, был астматик. Он стоял у стола, над которым были полки и, как я говорил, перебирал футляры с дисками.

Затем замер и через пару секунд достал из левого нагрудного кармана рубашки ингалятор. Сделал несколько глубоких вдохов. Сел в кресло перед столом в ожидании облегчения. И вдруг сполз с него и повалился на пол. Все это произошло довольно неожиданно. Я наклонился над ним. Глаза открыты, но взгляд не фокусируется и бегает в разные стороны. Я встал и толкнул входную дверь. Заперта. Ручка не нажимается. Поискал защелку. Нет. Начал стучать в дверь кулаком и кричать: «Эрику плохо». Никаких реакций. Стал стучать сильнее и кричать, что уже не помню. Но двери-то толстые со звукоизоляцией. Опять наклонился над Эриком. Глаза открыты и не дышит. Попробовал нащупать пульс. Не нашел. Прижал ухо к груди в области сердца, и тут только понял, что в комнате все время присутствует какой-то монотонный звук. Как бы на одной ноте, но тембр очень медленно меняется. Я подошел к столу, надеясь его выключить, но на стойках было столько приборов, что найти источник было нереально. Я опять вернулся к двери и начал стучать. Затем вспомнил о телефоне и, взяв его в руки, увидел на одной из кнопок красный крест. Нажал. Постарался объяснить, что с Эриком и добавил, что не могу открыть дверь. Мне ответили, что так уже бывало с Эриком, и помощь едет. Ну что я еще мог сделать. Сидел в кресле Эрика и смотрел на него. Я был уверен, что он мертв. Хотя обычная солидарная жалость оставляла надежду.

На телефоне загорелась яркая лампочка. Я взял трубку.

– Вы меня слышите? – спросили.

Я ответил.

– В левом углу стола кнопка, нажмите ее, чтобы открыть дверь.

Я сделал это. Дверь открылась. Вошел толстяк и доктор с ассистентом в спецодежде. Доктор тут же наклонился над Эриком, поднял было майку, но тут же ее опустил и, пощупав карман рубашки, надетой сверху, вытащил футляр с диском и, не глядя, протянул его кому-нибудь. Я стоял рядом, взял его и машинально положил в нагрудный карман своей рубашки.

По команде доктора Эрика перенесли на тахту, стоявшую у стены. И после этого, снимая фонендоскоп и поджав губы, доктор очень просто произнес: «Он умер». В дверях стояло много людей, а толстяк объяснял мне, что Эрик не любил, когда к нему заходили без спроса. Стучать было бессмысленно – он чаще всего в наушниках и не услышит. Придумали сигнал, как у глухих, с помощью света и электрический замок с кнопкой у стола. Он еще что-то говорил, но я пошел на выход.

В студию я вернулся, только чтобы рассказать режиссеру о случившемся. Меня отпустили домой и, все еще хромая, я пошел к стоянке автомобилей. Уже дома, переодеваясь, я обнаружил в кармане футляр с диском, и поставил в проигрыватель, думая послушать, пока готовлю есть. Сел с бутылкой пива на стул. И так просидел до ночи, слушая бесцветный и монотонный голос Эрика. Под утро я перенес запись на компьютер, понимая, что диск надо вернуть в студию. А позже уже перенес рассказ Эрика на бумагу, то есть переписал.

Запись Эрика

В детстве я потерял зрение и родителей, что, на мой взгляд, в этом возрасте одно и то же. Переживаний почти не было, или я их не помню, но тогда я почувствовал сильные изменения вокруг себя. Главной потерей, о которой я тосковал тогда и, наверное, всю свою жизнь, была утрата мягчи. Обрел я его случайно. Еще когда были родители.

Любимым моим занятием было, лежа на кровати, смотреть на горящую лампочку. Красивее я ничего не видел. И вот как-то, переведя взгляд на стену, я увидел переливающийся разными цветами маленький шарик с неправильными краями. Он пульсировал, двигаясь вниз. Я никак не мог задержать его и рассмотреть лучше. Он все время ускользал. Я повторил момент его появления несколько раз и, поняв, что он управляется моими глазами, попробовал его перемещать. Он плавал на фоне стены в моих глазах. Когда я резко переводил взгляд вверх и фиксировал его, боковым зрением я видел, как он медленно всплывает в ту точку, на которой я зафиксировал взгляд. Через некоторое время я попробовал переместить его ближе к себе, и он оказался на ковре, висевшем слева от кровати. Причем ковровые цветы совпали и по цвету и по форме с ним. И только свечение выделяло его. Тогда-то и возникла у меня мысль потрогать его. Он был неуловим. Сколько я ни пытался, он ускользал от моих пальцев.

Не помню уж с какой попытки, но я собрал всю свою волю, задержал взгляд на одной точке так сильно, что слезы подступили, и дал ему успокоиться и остановиться. Медленно, осторожно, но он все же остановился. И в этот момент зыбкого покоя я, из последних сил оставляя свой взгляд неподвижным, медленно и очень осторожно поднял левую руку, обхватил его полукольцом пальцев и так прикоснулся к нему указательным и большим пальцем.

 
Нежней облаков, думал я, не бывает.
Немногого много в немногом вмещает
и соблазняет на вечное счастье.
 

Я называл его мягча. Ощущение от прикосновений к нему осталось со мной на всю жизнь.

До сих пор не знаю: все было утрачено или исчезло? С потерей зрения мягча исчез.

Жил я у сестры моей матери. Видимо в целях безопасности, уходя из дома, она обвязывала меня за пояс бельевой веревкой, другой конец которой привязывала к ножке кровати. У этой же ножки она оставляла воду и что-нибудь поесть. Веревка ограничивала мое перемещение по комнате, и по ней я мог найти еду и питье, которые не мог видеть. Тетя оставляла открытым окно, чтобы мне было веселей, и это действительно меня развлекало.

По крайне мере, других развлечений у меня тогда не было.

С этого времени звуки для меня стали основным содержанием мира, и я понял – все что существует, имеет свое звучание. Это вначале шум улицы воспринимается как какофония, но если сосредоточиться на одном звуке, он с удовольствием отделяется от других. Затем ты его возвращаешь в общий хор и берешь другой. Причем, удивительным было то, что проделывая все это, я превращал хаотичную свалку в органично звучащий хор, который переставал быть обычным городским шумом. Это похоже на то, как если бы вы пустили толпу людей вместо улицы по подиуму с четкими правилами. Вообще, о звуках можно говорить бесконечно долго или молчать и слушать. К сожалению, человек превратился из мыслящего в смотрящего, и с этим, видимо, ничего не поделаешь, но мне иногда жаль, что люди не ощущают гармонии этого звукового океана.

Тетя сделала большое дело. Иногда мы с ней гуляли на улице, и она мне рассказывала о происходящем.

Она обозначила для меня словами все слышимые мной звуки, систематизировала людей и их поступки, расставила основные декорации мира и главных действующих лиц. О Боге она говорила мало и неохотно. То ли он не вписывался в ее систематизацию, то ли у нее с ним были какие-то невыясненные отношения. По ее убеждению, мир был враждебен человеку, который его же и создал. Почему так получилось? Она не знала, но полагала, что вначале человечество дружно создавало все хорошее и доброе, разумное и светлое, пока не решило передохнуть, а заодно вкусить от сотворенных плодов. На всех, естественно, не хватило, но хотели все. С тех пор люди стали злыми и жадными. Мир стал враждебен человеку, стремящемуся обмануть и обокрасть ближнего своего. Даже мне, по ее словам, доверять нельзя, так как если бы я мог, тоже крал бы у нее что-нибудь. Ну, хотя бы варенье. А еще у людей есть ужасная привычка перекладывать работу на других и вообще пожить за счет других. И так далее и так далее.

Многое из того, что она мне говорила, было непонятно, но я старательно все запоминал и иногда повторял про себя. Я не знаю, какой она была. Доброй или злой, счастливой или несчастной. Она была первым человеком в моей жизни, первым представителем человечества и все, что она говорила – Было. Так и в моей памяти она просто была. Кстати, эту особенность некоторых людей я наблюдал всю жизнь. Они как некоторые вещи – просто были. И иногда я им просто завидовал.

Позже зрение ко мне вернулось, но тети уже не было, а я жил в интернате. Это было специальное медицинское учреждение для детей-сирот с различными отклонениями. Из разговоров врачей я понял, что временное улучшение моего зрения слишком временно, и все может быть. Наверное, поэтому или от одиночества во мне развилась эта постоянная тяга к собиранию и запоминанию звуков, заполняющих мир. Уже тогда я чувствовал, что это будет моим главным и единственным миром.

Интернат окружал большой лес, где я обычно проводил время. Наверное, это был самый счастливый период в моей жизни. Мир новых ощущений. Мир, на удивление, гармоничный сам по себе и очень красивый.

Одно время меня сильно донимали врачи своими вопросами и обследованиями. Правда, это позволило мне обрести фонендоскоп. Один врач после моей просьбы удивительно легко подарил его мне.

Этот прибор сильно раздвинул границы моих возможностей. Теперь в лесу я мог слышать гораздо больше. Еще из фольги я приделал к нему длинный раструб, расширяющийся на конце. Это позволяло мне проникать, например, в дупло и другие, труднодоступные места. Сложнее было с записью всего, что я слышал. Но и с этим мне повезло. Кто-то на Новый год под елку положил коробку с моим именем. В ней был небольшой магнитофон. После этого началась настоящая работа. Необходимо было записать столько звуков, не говоря уже о сочетаниях, что мне явно не хватало дня. Воспитатели ругались, но, в конце концов, мы с директором договорились, что до ужина я могу записывать в лесу или на улице, а после работать в комнате до отбоя. Кстати, это он придумал с магнитофоном. Удивительный был человек. Грозный, грубый, но с глазами полными понимания и сочувствия, но никогда – жалости. Это всегда ставило его над остальными и обеспечивало уважение. Жил он на территории интерната один в сером доме с верандой, на которой его никто никогда не видел, как никто не видел его дом изнутри. Его боялись. Он легко мог накричать на ученика, а его выражения типа «вашими головами бурковки ровнять», становились крылатыми. Хотя до сих пор не знаю, что такое «бурковки». Его обычная позиция была на крыльце. Там он, сидя на подоконнике и, вытянув скрещенные ноги, не спеша курил. Если было солнце, он поднимал лицо к нему и от этого его сходство с Эйнштейном, портрет которого висел в коридоре, усиливалось.