Текст книги "Имя нам — легион"

Автор книги: Александр Сивинских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Рыжий Бобсон собственной персоной.

– Слезай, покойник, – процедил он. – Гробовщик пришел. Будет тебя домой отправлять.

– У меня контракт только начался, – попробовал Филипп увильнуть от заслуженной ответственности.

– Ерунда. Все равно калекой ты будешь никому не нужен, – сообщил он. – Ни-ко-му! Слезай, говорю!

Филипп послушно вытащил ноги из-под мягких валиков и опустил их на пол. Боб, не отпуская волос, сказал “ага, молодец” и приложился огромным веснушчатым кулачищем к его челюсти. Сердце Филиппа рухнуло в живот, в глазах потемнело, ноги подкосились. Он замотал головой. Когда зрение восстановилось, ему стало понятно, что он сидит на полу и опирается растопыренными руками о канаты, опоясывающие ринг. Боб снова навис над ним, сказал деловито “сейчас повторим” и сгреб его за грудки.

Повторения Филипп отнюдь не жаждал и поэтому резко вскинул руки вверх, одновременно поворачиваясь к Бобсону спиной. Майка “DO IT” треснула, одна пройма лопнула совершенно, зато контакт с Бобом был разорван. Филипп врезал локтем ему в живот, потом присел, крутнулся на носках в обратную сторону и “крюком” правой ударил в пах, оказавшийся почти точно напротив его лица.

Это было подло, нечего скрывать, но ему было не до сантиментов. Бобсон начал первый и тоже не блистал благородством манер. Филипп всего лишь защищался.

Боб раскрыл рот, сдавленно охнул, да так и замер, не имея ни желания, ни возможности продолжать схватку.

– Часть вторая. Возвращение живых мертвецов, – сказал Филипп и круговым ударом ноги поверг противника на пол.

Пока Филипп раздумывал, добить ли рыжего неприятеля грифом от штанги прямо сейчас или, может, погодить, к нему подобрались Павел Мелкий с Наумом Березовским. Больше в спортзале ко времени начала (и, разумеется, конца) корриды никого не оставалось – одни фанатики мышечной массы.

– Капрал, – негромко позвал Филиппа Мелкий. – Слушай, оставь его, а? Кто нам станет продукты на полигон возить, если ты его уработаешь до гипса?

Филипп хмыкнул, но гриф не выпустил.

– И кто Веронике цветы дарить будет, когда ты ее бросишь? – спросил Наум. – А ведь ты ее бросишь, Фил, согласись?.. Такие добры молодцы, как ты, народ в сердечных делах больно уж ненадежный.

– Чего? – возмутился Филипп. – Ты что несешь, придурок? Национальная предрасположенность к ремеслу психоаналитика пробудилась? Так я тебя о консультации не просил вроде. Не пошел бы ты с нею куда подальше?!

– Я тебя предупреждал, пес! – взревел Мелкий, бросаясь в атаку.

Тут следует отвлечься и кое-что разъяснить. Наум Березовский и Павел Мелкий дружили с детства. С самого раннего. Учились в одном классе, сидели за одной партой и на пару колотили недоумков, имеющих претензии к национальности Наума. Затем их дорожки разошлись – Березовский продолжил учебу в медицинском университете, а Мелкий, проваливший вузовские вступительные экзамены, загремел в армию. Свела их судьба лишь через восемь лет. Мелкий к тому времени служил оперативником в уголовном розыске. Буквально чудом ему удалось “вычислить” и взять сексуального маньяка, “специализирующегося” на детях. Разумеется, адвокат извращенца потребовал психиатрического освидетельствования подзащитного. В состав комиссии вошел и молодой, но очень яркий специалист по фамилии Березовский. Комиссия сделала заключение, что обследуемый – тяжело больной человек, нуждающийся в уходе и лечении. Частное определение, вынесенное Наумом, считавшим, что маньяк – ловкий симулянт, суд во внимание не принял. Старые друзья погоревали-погоревали, да и решили восстановить справедливость самостоятельно. (Тем более что “больной”, удивительно быстро пошедший на поправку, скоро оказался на свободе) Негодяй их методов не пережил; скрыть же рукотворность его смерти по ряду причин не получилось. Схоронил друзей от правосудия Легион…

Так вот, Мелкий зарычал и бросился в атаку…

Наум остановил его:

– Погоди ты, Паха.

– Фил, дружище, – примирительно сказал он, – прошу, брось антисемита из себя строить. Не настолько ты дурак, как я понимаю. А что касается моего “диагноза”… Поверь, он имеет под собою не только некоторую серьезную базу, которую я, как дипломированный (пусть и бывший) врач-психиатр, вполне способен был возвести при первом же взгляде на тебя, но и собственный обширный в этом деле опыт.

– Да, Капрал, – подтвердил с ворчанием медленно остывающий Мелкий, – Наум много девок спортил, пока сюда не загремел. Я сам ему за это не раз морду бивал.

– Все равно дело не твое, – хрипло сказал Филипп Березовскому, откашлялся, бросил гриф и ушел. На душе было гадко.

А они принялись хлопотать над Бобом.

ГЛАВА 8

Как на улице узко?

Меня треснули доской.

Что за мать твою ети?

Нельзя по улице пройти!

Частушка

“УАЗ” остановился напротив нашего дома, я спрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и помахал рукой водителю. Хороший он все-таки парень, этот Паоло.

Петуховку заливал дождь. Холодный октябрьский дождь – с порывистым ветром, обрывающим последние, тяжелые и мокрые листья с тополей, и полнейшей клочковатой беспросветностью на небе. Пока я добежал до ворот, петляя, стараясь не утонуть в безбрежной луже, отделяющей дорогу от тротуара, джинсы мои промокли насквозь. Кожаная куртка и кожаная же кепка-бейсболка пока держались.

Мне, разумеется, такая погода была на руку. Участковый, я уверен, сидит сегодня дома и до окончания дождя носа на улицу не покажет. Его сейчас из дому только пожар выгонит – уж я-то нашего Матроса хорошо знаю.

Придется самому его навестить ближе к ночи.

А в Риме сейчас благодать! Или в Милане? Или все-таки в Риме? Вот, дьябло, забыл, откуда прилетел! Фирму “Марчегалия” помню… нет, и ее не помню! Перелет… перелет тоже не помню! Кажется, проспал я весь перелет и даже во встречающую машину шел, поминутно спотыкаясь, опираясь на плечо улыбчивого Паоло.

А что я отлично помню, так это прекрасную мою итальянскую любовницу Веронику и ее прощальную пушечную пощечину. “Подлец! Жаль, не прикончил тебя Боб! Проваливай, и чтобы духу твоего рядом со мной не было!” Она почему-то решила, что преподнесенный мною накануне букет содержал лошадиную дозу некоего секретного (и убойно-действенного, кстати) русского афродизиака. И что упала она в мои объятия, и прогнала своего давнего и честного рыжего воздыхателя, и любила меня ночь напролет со всей безумной средиземноморской страстью – именно поэтому.

Возразить мне было нечего.

Да и не ждала она моих возражений, а ждала одного моего скорейшего исчезновения. Желательно вследствие скоропостижной, но мучительной кончины. Потому что мало мне было ее, бедняжку, соблазнить, так я еще и кипящего праведным гневом Боба, что явился за поруганную честь невесты отомстить, крепко измордовал. Грубый, дикий, отвратительный зверь! “Дрянной ты человечишка, Капралов! Да и чего другого от тебя ждать, от медведя-то от русского?!” – восклицала она, свирепо жестикулируя. Или не было про медведя? Что с моей памятью творится, интересно? Вот от сих до сих помню, а дальше – как отрезало!

Марфа учуяла меня, наверное, еще издалека. Стоило войти во двор, как она бросилась мне под ноги, визжа от запредельного счастья. Я присел, ухватил ее, ласково трепля, за лохматую шерсть по бокам шеи и безропотно выдержал весь традиционный набор восторженных собачьих поцелуев. Вот всегда она так – словно я с того света вернулся. “Два существа в этом мире любят мужчину по-настоящему: мать и собака”.

Как я и думал, вся семья была дома. Во-первых, суббота, а во-вторых – ненастье. Мама вязала, а остальные, сидя на полу, резались в детское лото “Соседи по планете”. Папаня, похоже, без всяких перспектив проигрывал, потому что, увидев меня, радостно заорал:

– Кончай игру, братчики-матросики, макаронник приехал! – и смешал все карточки.

Мама бросила вязание, Машенька завизжала, и началось! Вопросы и поцелуи сыпались со всех сторон, племяшка карабкалась на руки, батя и зять Антоха гулко хлопали меня по свободным участкам тела, кто-то ощутимо щипал… в общем, неразбериха стояла полнейшая. Наконец я взмолился:

– Есть хочу! Накормят меня в этом доме свежим хлебом и молоком или нет?!

На женщин такие мольбы действуют безотказно. Давление резко ослабло, и почти одновременно на кухне загремела посуда. Поразительная скорость! Я и раньше подозревал, что у нас в избе установлен телепортер.

– Надолго приехал? – спросил батя.

– Нет, послезавтра надо возвращаться.

– Жалко… Антоха, ты баню затопил?

– Закрыл давно, – отозвался зять. – Скоро уж выстоится, идти можно будет.

– Ну, Филька, значит – готовься! – кровожадно облизнулся отец. – Ох я тебя сегодня и напарю!

– Вот к чему-чему, а к этому-то я всегда готов!

До отвала натрескавшись вкусными домашними харчами, я растянулся на полу, застеленном домоткаными половиками, и блаженно закрыл глаза. Поваляюсь часок, схожу в баньку, еще поваляюсь, а потом и Матроса навещу. Надо же у него узнать, у служивого, кто дал приказ на мой розыск – официальные органы или “Булат”. Потому как, если милиция или безопасность, то это серьезно. Они же не остановятся и перед тем, чтобы с итальянскими коллегами карбонариями связаться. А если это личная Аскера Мамедовича инициатива, то все намного проще. За три года моей командировки ой как многое может измениться. Никто про меня и не вспомнит через три-то года, особенно если я глаза никому из главных действующих лиц недавней трагикомедии с мордобоем мозолить не стану.

Ко мне подсела Ольга. Щелкнула пальцем по носу и спросила:

– Лежишь?..

– Лежу, – не стал я прекословить старшей сестре.

– Слушай, а как там… в Италии?

Это “в Италии” она почти пропела.

– Там, сестренка, сейчас тепло!… – так же пропел я в ответ. – Фрукты, мороженое, девчонки загорелые… Пицца, лазанья, кьянти… Фонтаны… Папа римский. Колизей, кошки, голуби. Феличита!

– Признавайся, язык учишь? – немедленно подключилась к перекрестному допросу строгая моя мама.

– А как же! – с поддельным воодушевлением отозвался я.

– Ну-ка, ну-ка, продемонстрируй, – засомневалась (и не без оснований) она.

Я поднапрягся и выдавил:

– Аморе, рогацци! Аморе, аморе и еще раз аморе!

– То-то я и вижу, что одно только “аморе”, – усмехнулась мама, – аж почернел весь. Никак успел уже и итальяночку подцепить?

– Эх, мама, напрасно вы так о своем сыне думаете, – возмутился я. – Он же сурьезно робить на Апеннины откомандирован! Штудии, понимаешь, превосходить, а не шуры-муры гулеванить!

– Фи-иилька, – протянула она. – Ботало ты! “Робить сурьезно!” Что, я тебя не знаю? Только, поди, на девок и глядишь. Ты хоть нам оттудова сноху не привези.

– Да что угодно он тебе “оттудова” привезет, только не сноху, – вмешалась Ольга. – Дождешься от него, пожалуй, снохи. Скорей дядька Прохор пчел своих бросит…

– Завелись, – пробурчал батя. – Парню только двадцать четыре, он еще пожить не успел, а вы ему уже всю плешь переели со своей женитьбой. Пусть погуляет!

– Двадцать пять, – поправила его последняя, молчавшая до сих пор, представительница женской половины Машенька. – А гулять сейчас плохо – дождичек на улице!…

* * *

Батя, в натянутой до самых глаз лыжной шапочке, возвышался надо мною, как гора, и немилосердно стегал сразу двумя здоровенными березовыми вениками. Я блаженно кряхтел и изредка охал – по давно заведенной традиции. Ибо банное наслаждение сродни изощренному самоистязанию. В коем, как известно, бесчисленные поколения юродивых находили огромное наслаждение. Чем я хуже их? Тем, что телом чище?

– Сына, – позвал меня удивленно батя, – а куда шрам девался?

Я приподнялся на локте и уставился на правое бедро. Там, где еще недавно раскидывал кособокую свою паутинку беловатый паучок-многоножка, отмечавший затянувшуюся дырку от осколка, блестел пот, курчавились волоски и розовела гладкая распаренная кожа. Больше ничего. Шрама как не бывало.

– Рассосался, – небрежно ответил я. – Римские экстрасенсы поспособствовали. Пара сеансов, и все! Волшебная сила биологической энергии, секреты тибетских монахов, тертый коготь тигра, растворенный в желчи беременной змеи, и прочие волхования. Ну а если честно, – сказал я, глядя на отцову недоверчивую физиономию, – хрен его знает! Если бы не ты, я бы, может, еще полгода ничего не заметил. А так – пропал и ладно! Меньше вопросов будет.

– Темнишь ты, Филька, чего-то. Не одно у тебя, так другое. Депутат этот битый, командировка за границу, денег вдруг появилось много, – Ольга говорит, слишком даже много. Оно, конечно, дело твое, но смотри у меня: если в какую некрасивую историю влипнешь, я тебе… – Он не придумал, чем меня можно запугать до икоты, и скомандовал: – А сейчас дергай с полка!

Я не заставил себя уговаривать.

Вынести влажное, со стремительными перемещениями обжигающего воздуха от каждого взмаха веников пекло, в которое превращает отец парное пространство, я не был в силах никогда. В детстве я обычно просто отлеживался на полу или отсиживался в предбаннике, пока он, похожий на безумного бога-громовержца (или демона, что тоже недалеко от истины), ухая и хохоча как филин, бушевал в своем мрачном (лампочка в бане слабовата, а оконце – не больше почтовой марки) поднебесье. Лет с шестнадцати и до сей поры я стоически превозмогаю дезертирские позывы организма, стремящегося к самосохранению, вжимаясь в лавку. Если так пойдет и дальше, то, возможно, годам к сорока и я смогу разделить с отцом это его вулканическое действо.

Хотя не уверен.

Совсем не уверен!

Что же касается шрама… Кажется, потчевала меня Вероника в целях повышения кое-какой специфической производительности таблеточками подозрительными. От них еще аппетит улучшается. Уж не они ли причиной?

И кстати, что у нас сегодня на ужин?

* * *

Под прикрытием темноты и непогоды я крался к одной из немногочисленных кирпичных пятиэтажек, в которой находилась квартира петуховского участкового милиционера. Моими спутницами были слякоть, осторожность и подозрительность. Других тварей, за исключением нескольких мокрых воробьев да пьяненького, смутно знакомого мужичошечки, окружающая среда не содержала. Пьяненький, перекосившись, сидел на завалинке, дождь его не мочил, и он тихонько пел для себя, воробьев и хлябей небесных унылую песню про безрадостную жизнь бродяги. На мое появление он отреагировал агрессивным возвышением голоса: “А брат мой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит!”

– Искренне тебе сочувствую, зёма, – сказал я, но он уже опять повесил буйну голову, сбрасывая одновременно громкость звучания.

Перед дверью Матроса я просушил носовым платком руки и только потом позвонил.

О святая деревенская доверчивость! Он открыл, даже не спросив, кого, черт возьми, принесла нелегкая в такой поздний час в такую пору? А ведь кому-кому, кажется, как не ему надо быть осмотрительным в наше неспокойное время?

Я шагнул в тесную прихожую, указательный и средний пальцы правой руки сразу воткнул ему в ноздри, приподнял слегка и сказал приветливо:

– Салют, Джузеппе! Искал меня?

Он смешно забился, вцепившись в мое запястье обеими руками и пытаясь не то провести давно забытый в отсутствие постоянных тренировок болевой прием, не то просто ослабить захват.

Я приподнял руку повыше – так, чтобы ему пришлось встать на носочки.

– Надеюсь, ты не при исполнении? Не хотелось бы вступать в конфликт с властью. Светлана дома? – спросил я и, не дожидаясь ответа, крикнул в сторону гостиной: – Светик! Золотце, ты где? Иди, поцелуй итальянского гостя, дорогого синьора Фелиппо!

– Нету ее, – прошипел Джузеппе (он же Матрос, он же Евгений Федорович Коновалов – лейтенант милиции, петуховский участковый). – У родителей она. Отпусти, Капрал, больно же!

– Шалить не станешь?

Он простонал, что нет, мол, не станет, и я ему поверил. Матрос – парень честный.

– Идем в зал, – буркнул он.

Вытирая пальцы, я пропустил его вперед и последовал за ним. В комнате царил полумрак. Напротив видеодвойки, демонстрирующей многоплановый и замысловатый коитус, в котором не прилагая усилий можно было разобрать только некоторые части упругих обнаженных тел (на них в основном и нацеливал камеру оператор), разместились старенькое кресло и журнальный столик. Столик украшали двухлитровая пластиковая бутылка с пивом, наполовину уже опорожненная, и эмалированная мисочка с луковыми крекерами.

– Да ты, Женька, устроился с комфортом! – позавидовал я. – Что, разве Светик сегодня не вернется?

– Нет. Тесть прихворнул. Говори, зачем пришел?

– Неужели еще не догадался? Порнушку, ясное дело, посмотреть. У меня, сам знаешь, родители строгие, староверы! Пивка, само собой, тоже не откажусь дернуть. Холодное? – Я приложился к бутыли. – О, в самый раз! Садись, Матрос, чего там? Садись, смотри телевизор, расслабляйся. День у тебя был, наверное, тяжелый, какая будет ночь – тоже пока не ясно. – Я махнул рукой в сторону экрана. – А люди-то, глянь, как активно умеют время проводить. Поневоле от зависти заплачешь! И нет им никакого дела до пьяных дебоширов, подростков-алкоголиков и беглых преступников, поднявших руку на областных законодателей. Ишь, как двигаются! Акробаты!

– Ты, Капрал, тоже можешь отсюда двигаться. Активно. В ритме “латино”.

– Перке, камарадо? – спросил я, как истинный представитель означенных латиносов. – Разве нашей доблестной милиции не полагается меня арестовать? Лови момент, видишь, преступник сам тебе в руки прет!

– Не полагается. Потерпевший забрал заявление, и ты больше не в розыске. Можешь не прятаться. Ты ведь приходил об этом узнать? Ну, узнал, так вали!

– Сейчас свалю, – успокоил я его. – Только по телефону позвоню.

Он как будто разволновался, хотел вскочить, но сдержался.

Я поднял телефонный справочник и, перевернув корешком вверх, провел пальцем по обрезам страниц. Из справочника выпорхнул белый прямоугольник. Визитная карточка. Золото и глянец. “Аскеров Аскер Мамедович, депутат Государственной Думы”. Номера телефонов, адрес электронной почты. А ниже – наспех, от руки, шариковой ручкой – еще один номер, хорошо знакомый мне номер телефона, и пояснение: “Булат”, частное охранное предприятие. Спросить Зайцева”.

– Матрос, да ты хват! – Я сунул визитку в карман. – Злоупотребляешь служебным положением? Как не стыдно? Сколько они тебе заплатили, вероломный? Тридцатник?

– Тоже мне Христос нашелся, – парировал Коновалов. – Не твое дело. Ты знаешь, какая у меня зарплата?

– Не знаю и знать не хочу. Давай обойдемся без жалоб на тяготы жизни. Через два дня я уеду, и ты им позвонишь. Раньше не надо, даже если ты и запомнил номера. Напоминать о юношеской дружбе не стану, зато вместе с визиткой Антоха тебе передаст сотню баксов. После моего отъезда, разумеется. Хватит сотняги? Тогда бывай!

– Забей ее себе, – напутствовал меня Матрос.

Я не стал уточнять, куда он предлагает ее забить. Знаю я его! Обязательно скажет какую-нибудь гадость. Да и чего от него ждать? Мент кондовый, провинциальный. Где ему культуры-то набраться?

* * *

Воодушевленный несомненной удачей, я спешил домой, почти не замечая дождя. Когда я проходил мимо давешнего певца каторжных невзгод, он распрямился, и я наконец узнал его.

Хребет. Во время учебы в начальных классах не было у нас, школьной мелкотни, врага страшнее. Длинный, худой, вечно грязный второгодник, он неизменно стерег нас в любых точках, где мы могли появиться с деньгами – у кинотеатра, у буфета, иной раз просто в туалете. Деньги ему следовало отдавать сразу и все, иначе ослушника ждали побои, “пытки” и прочие унижения. Он не трогал лишь тех, у кого были могучие защитники – старшие братья, приятели. Однажды мы, бедолаги, заступников не имеющие, собрались изрядной толпой, зарядились гневными речами и отправились мстить. При виде его ужасной фигуры и гнилозубой угрожающей улыбки большинство мстителей разбежалось. Остались лишь я, Матрос да Асхат. В кровавой схватке, ценой изорванной одежды и фингалов, мы купили себе независимость. Многие из бежавших платили Хребту дань до самого окончания школы…

Хребет мутно посмотрел на меня и, кажется, узнал.

– Капралов, кореш, мать-перемать, д-дай папироску!

– Не дам, – сказал я.

– А п-пшел ты тогда! Мне люди дадут. И папирос дадут, и водки дадут. Уже давали и еще дадут. А бабу я сам найду, понял?! – Он разошелся. – Сам л-любую бабу здесь возьму, если захочу, понял? Но я не хочу, понял? Я курить хочу, понял? Дай папироску, а? – Он стал затихать. – Дашь, – чё-то скажу. Про тебя, Капрал, с-скажу.

Надо бы мне было прислушаться к его бормотанию. Но я побрезговал. Подвела меня гордыня.

– Я тебе, Хребтина, не Капрал. Это я для друзей Капрал. А тебе я другом никогда не был. Я тебе всегда морду бил. И сейчас бы набил, – за матерки твои, – да мараться не хочу. А курить вредно, – сказал я, отворачиваясь.

Он засмеялся – словно больной щенок закашлялся.

* * *

К исходу второго дня, проведенного мною в почти абсолютном растительном безделье, я занимался тем, что рассказывал племяннице придумываемую на ходу сказку. Сказка была о смелой девочке Маше, добрых говорящих зверях, их королеве – мудрой собаке Марфе и отвратительных ракообразных чудовищах.

Ольга с Антохой в обнимку сострадали телевизионным мытарствам американских студентов, которые тщетно пытались спастись от неистребимого маньяка, вооруженного стальным крюком. Мама поднялась на второй этаж, в спальню, и там читала, а отец ушел кормить своих ненаглядных овец.

В окно постучали.

Я как раз добрался до прямого столкновения сказочного добра и зла и отрываться не пожелал. Кровавый крючкотворец остался один на один с главной героиней, и наблюдатели, с содроганием ожидающие развязки, не отреагировали вовсе.

Дождь все еще лил, не прекращаясь, так что я вовсе не удивился, когда некоторое время спустя припозднившийся посетитель забарабанил по стеклу вновь – и несколько раздраженно. Пришлось мне повесить в предгрозовом воздухе волшебной страны огнедышащего дракона, восклицающего “Остановитесь, безумцы!”, и поглядеть, кому не сидится дома в такую-то слякоть?

Не сиделось Хребту. Я махнул рукой, мол, заползай во двор, извинился перед племянницей и пошел его встречать – чтобы Марфа не порвала сердечного на фашистский знак.

– Курить не дам, – предупредил я его сразу.

– И ладно, – смиренно согласился он и заканючил: – Слушай, Филипп, ты же городской, образованный, пойдем ко мне, я тебе иконы покажу. У меня их много – матка шибко верующая была. Может, купишь которые? Матка перед смертью велела попу отдать, дак мне жалко. А ты найдешь богатого мужика в городе и тоже продашь. Подороже.

От него несло перегаром, глазенки лихорадочно поблескивали. Видно было, что мается он страшно, что держится из последних сил. Ему срочно надо было опохмелиться. А может, добавить.

– Подожди, – сказал я, – деньги возьму.

Хребет всю дорогу возбужденно тараторил в предвкушении скорой поживы и последующего “разговения”, а я пытался предугадать, обрадуется ли бабушка, если я ей презентую такой подарок? Или заставит в церковь отнести? Наконец, изрядно промокнув, мы добрались до его избы. Изба у него была хорошая – большая, обшитая лакированной рейкой, крытая оцинкованным железом. Но запущенная: после смерти родителей Хребет ни разу, наверное, даже окон не помыл.

– Вот и пришли, – сказал он и вдруг пронзительно свистнул.

Я с любопытством посмотрел на него и добродушно предостерег:

– Не свисти, зёма, – денег не будет.

Он нагловато ухмыльнулся.

В это время ворота дома распахнулись, и из них вышел Долото.

Юра Долото собственной персоной.

Следом за ним выскользнул Убеев – булатовский инструктор по стрельбе, престарелый, но очень бойкий калмык. Он был вдесятеро опаснее Юры. Он был опаснее любого громилы из тех, что могли бы оказаться на его месте, в роли моего противника. И даже всех одновременно. Потому что стрелял быстро и без промаха. На его сухоньком пальчике, согнутом крючком, висел спортивный малокалиберный пистолет – не слишком эффектное, но крайне эффективное оружие. Насколько мне известно, многие из мировых спецслужб имеют штатное оружие как раз скромного двадцать второго калибра. Как и ликвидаторы-профессионалы.

Фамилия его теперь, на фоне этого пистолета, представлялась довольно двусмысленной и страшненькой.

– Руки за голову, и медленно на колени, – скомандовал Юра. – Очень медленно, братан. Очень!

Я подчинился. Хребет тем временем, вихляясь, потирая ладошки и пританцовывая от нетерпения, заорал:

– Ой, мужики, не могу больше, выпить хочу! Где моя злодеечка? Чё вылупились? Обещали – наливайте.

Никто ему наливать, понятно, не бросился. Никто даже не посмотрел на него. А вылупились они на меня, не решаясь пока приблизиться. Только Убеев отмахнулся от него лениво, как от мухи.

Хребет начал закипать. Никогда он не отличался терпением и благоразумием.

– Вы чё, мужики, зажали, да? Положить решили на меня? – Он принялся с хрустом сжимать растопыренные угрожающе узловатые пальцы. – Свое требую, не чужое!

– Стой, где стоишь, ты, пьянь! – занервничал Юра. – Потерпи минуту, ну!

– Хер тебе, козел! Я уже задолбался ждать. Гони выпивку, сука, – взвыл безмозглый Хребет и бросился на обманщиков.

Щелкнул выстрел (нет, не был Убеев профессионалом, не те нервы). Хребет взвизгнул и споткнулся, а я, шлепнувшись с размаху на тротуар, покатился, пополз во всю прыть за поворот. Дом Хребта был угловым. Падающее тело бывшего школьного тирана спасло меня по меньшей мере от трех свинцовых пулек. За углом я вскочил на ноги и бросился к ближайшему забору.

Я успел сделать лишь один шаг.

Непроницаемая темнота, скрывшая дальнейший путь, плеснулась к глазным яблокам от затылка. Чем меня по нему огрели, я, естественно, не разглядел.

* * *

Очнулся я почти сразу, но все равно слишком поздно. Казалось, что на затылке тлеет, обжигая черепушку, небольшая головня. Перед потерявшими настройку на резкость глазами расплывались мокрые разводы на досках, которыми был вымощен Хребтовский двор. Доски были плохо оструганы, и шершавая их поверхность неприятно колола мою щеку, плотно к ним прилегающую. В завернутые за спину руки больно врезался холодный твердый металл наручников. (Как драматично прозорлив был Хребет, царство ему небесное, распевая вчерась про гром кандалов!) Сверху больше не капало, но не оттого, что дождь прекратился, а оттого, что двор был крытым.

Неярко светила грязная лампочка над входом в сени.

И лиходеи в мокрой “коже” склонялись молча надо мной. Нечестные лиходеи, бессовестно нападающие на жертву со спины.

Молчали они недолго.

Судя по прорезавшимся голосам, их было трое. И были они нешуточно озабочены. Юра уныло вопрошал к Убееву, куда же теперь он, Убеев, прикажет пристроить трупака. Бравый стрелок визгливо ответствовал, что это дело не его. Он свое дело сделал. И не его, Убеева, беда, что местные пьяницы сами прыгают под пули.

– Бросить его в погреб, да и вся недолга, – посоветовал незнакомый мне третий – удачливый охотник за моей головой, по-видимому.

– А мент? – спросил его Юра. – Мент же сразу допрет, откуда у трупака свинец в башке и брюхе.

– Менту еще бабок сунуть, пускай молчит, – проявил сообразительность Убеев.

– Сколько ты ему сунешь? Жмурик – это тебе не телефонный звонок. За него сотней не расплатишься. У тебя есть лишняя штука? А две? И у меня нету. Да мент и не возьмет. Он, волчара, хоть за звонок бабки и взял, а ведь не позвонил. Позвонил-то этот, которого ты грохнул. Мать-перемать-перемать! Ладно, – решил наконец Долото, – заберем с собой, выбросим по дороге где-нибудь. А с ментом пусть шеф разбирается. Сходите в дом, найдите, во что жмура замотать.

Двое ушли, а Долото остался. Запиликал мобильником.

– Подъезжай, – сказал он кому-то. – Какое, в задницу, “нормально”! Калмык, урод, мужика подстрелил. Нет, не Капрала. Ну, давай по-быстрому. Ага, ждем.

– Юра, – позвал я, пытаясь приподняться (при этом головня на затылке весело разгорелась костерком боли). – Блин, Юра, вы взбесились, что ли? Зачем стреляли-то?

– Оклемался? Быстро ты. Не сердись, Капралов, я к тебе ничего личного не имею. Работа, понимаешь? Велено тебя взять, и все тут. Кровь из носу. Желательно, из твоего. А с калмыка еще спросят. Ему велено было только пугалом поработать. А он сорвался, маразматик. Теперь, если не выкрутимся, придется ему крайним быть. Сдадут его, как пить дать.

– Это уж как водится, – согласился я. – Мертвяку от этого, само собой, полегчает.

– Тебе-то что за забота? Он, кстати, вложил тебя – не забыл? За пять пузырей всего. Собаке – собачья смерть. Ты еще благодарить калмыка должен.

– В другой раз, если не возражаешь. Заодно и того поблагодарю, кто мне по башке прошелся. Если шанс представится. – Я повернул голову, положив на доски другую щеку. – Юра, а что вы, собственно, так преданно шестерите на Аскера? Сам он, понятно, восточный человек, ему по закону гор мстить положено. “Булат” тут каким боком замазан?

– Как каким? – изумился Юра. – “Булат” – частное предприятие. У всякой частной собственности есть хозяин. В нашем случае это ветеран войны в Афганистане, депутат и известный предприниматель господин Аскеров. Неужели ты не знал?

Мне оставалось только вздохнуть. Не знал, дурак.

На улице зашуршали шины, мяукнул сигнал. Юра распахнул ворота. Вплотную к ним стоял синий микроавтобус “Газель”. Бесшумно отъехала в сторону мокро поблескивающая дверца, и из машины послышался приглушенный голос:

– Заноси!

– Вставай, – сказал Долото. – И не дергайся, ради бога. Просто влезай и садись, куда велят.

Я медленно подтянул колени к груди и попытался встать. Голова закружилась, и я снова чуть не потерял сознание.

– Помоги, – попросил я.

Юра сгреб меня за шкирку и довольно легко поставил на ноги. Не отпуская, проводил до автобуса и подсадил в темный салон. Навстречу протянулись руки, меня втащили внутрь, дверца скользнула, закрываясь, и машина тронулась, быстро набирая скорость.

Что за притча? Я пошатнулся и, пытаясь удержать равновесие, шагнул вперед. Нога наткнулась на мягкое. Тело? Чье?

– Вы в порядке, Фил? – раздался над ухом знакомый оперный бас. – Мы немного опоздали, простите.

– Игорь Игоревич? – неуверенно спросил я. – Это вы… это действительно вы?

– Это действительно я. – Он расстегнул наручники.

– Черт, то-то я никак не мог толком Италию вспомнить. Халтурно работаете, господа гипнотизеры! Куда это годится?

– Да, вы правы, поверхностная гипноиндукция качеством не отличается, – согласился Игорь Игоревич. – И наше безыскусное мошенничество с итальянскими воспоминаниями, увы, не вполне удалось. Но вы не расстраивайтесь, в следующий раз копнем пашню глубже, засеем качественнее, без спешки, – сообщил он доверительно. – А вы? Мы же предупреждали вас, Фил, о возможных проблемах, предлагали ехать на курорт. Ваш приятель Генрик сейчас, не зная забот, плещется в теплом океане, пьет пиво и ласкает знойных мулаток. Вы же не только успели заработать здоровенную шишку, но и послужили причиной человеческой смерти. И это всего за несколько часов. У вас своеобразный талант, Фил!