Текст книги "Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации"

Автор книги: Александр Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Уже самые первые письма Чеботаревской к Иванову исполнены безграничного пиетета перед адресатом. Она признается, отправляя ему оттиск своей статьи «Бёклин и его искусство», напечатанной в «Русской Мысли» (26 июня н. ст. 1903 г.): «…посылаю ее Вам, потому что иначе не могу выразить Вам всего моего глубокого к Вам уважения, моего искреннего преклонения перед Вашим талантом, моей в него веры… Это будет памятью о человеке, которому Вы, сами того не подозревая, так много сделали, которому Ваши лекции, Ваши стихи были так необходимы именно в эти минуты, когда он много думал и много мучился над вопросами искусства и жизни и отношений между ними. Когда-нибудь (!) наверное (!) я напишу что-нибудь такое, что доставит Вам хоть самое-самое маленькое удовольствие, – ради этой цели я буду ждать».[605]605
  РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 20.


[Закрыть] Она обращается к Иванову за поддержкой и консультациями в своих литературных опытах, советуется с ним – как назвать статью о Гюставе Моро, «как назвать очерк о Бальм<онте> – “Б<альмонт> и его лирика”?»[606]606
  Письмо к Иванову от 5 января 1904 г. (Там же). Рукопись статьи Чеботаревской «Поэт настроений (По поводу сборников стихотворений К. Д. Бальмонта)» хранится в ее архиве (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 9).


[Закрыть] Многим обогащенная в ходе общения с Ивановым, Чеботаревская, со своей стороны, сыграла в его жизни весьма заметную роль; эта роль выражалась и в постоянной деловой помощи (так, уже в первый год их знакомства, находясь в Шатлене, Чеботаревская, по ее собственному признанию, вместе с Ивановым трудилась над подготовкой к печати его книги стихов «Прозрачность»: «…она была мне и продиктована, и мною переписана, и вообще эта книга обязана и мне своим возникновением»[607]607
  Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. С. 100.


[Закрыть]), и в расширении круга ивановских знакомых и друзей: например, в содействии сближению Иванова с М. О. Гершензоном, с которым она была дружна еще до встречи с Ивановым (Гершензон помогал ей в получении литературных и переводческих заказов).[608]608
  Первые письма М. О. Гершензона к Чеботаревской относятся к 1902 г. (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 79). Ср. характеристику Чеботаревской в воспоминаниях дочери Гершензона: «Это была умная женщина, обладавшая литературным талантом. Хорошо известны ее превосходные переводы сочинений Мопассана. Внешне она была несколько чопорной и строгой. ‹…› Она была очень близка с семьей Вяч. Иванова и, как мне позже говорила мама, принадлежала к числу тех многих женщин, которые были в него влюблены» (Гершензон-Чегодаева Н. М. Первые шаги жизненного пути. М., 2000. С. 24–25)


[Закрыть]

В 1905–1906 гг., после переезда Иванова в Петербург и начала многолюдных собраний в его квартире на знаменитой «башне», происходит некоторое отдаление между ним и Чеботаревской (сказавшееся и в оскудении переписки), явно ее уязвлявшее: «Приятно бывает иногда хоть из газет узнать, что “друзья” живы и здоровы, что они живут на старом месте, что у них собираются по средам и т. и т. д. …», – писала она Иванову из Москвы 8 января 1906 г.[609]609
  РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 20.


[Закрыть] Чеботаревская бывала наездами на ивановской «башне»,[610]610
  См., например, дневниковые записи Иванова от 15 и 17 августа 1906 г. (Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. II. С. 752, 754).


[Закрыть] но определенно не оказывалась там в центре внимания. Контакты ее с Ивановым и его семьей заметно активизировались после безвременной смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, последовавшей 17 октября 1907 г. в Загорье Могилевской губернии.[611]611
  24 октября 1907 г. Чеботаревская отправила Иванову телеграмму соболезнования: «Всеми мыслями, всею душою с вами в общем ужасном горе. Чеботаревская»; из телеграммы к нему же от 5 ноября выясняется, что Чеботаревская предлагала Иванову после похорон пожить со всей семьей у нее в Москве: «Еду сегодня, понедельник, в шесть часов тридцать, намереваясь увезти вас всех к себе. Чеботаревская» (РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 20).


[Закрыть]

1 октября 1908 г. Е. К. Герцык отметила в записной книжке: «Вокруг Вяч<еслава> его женщины».[612]612
  Герцык Евгения. Лики и образы / Предисловие, составление, комментарии, именной указатель Т. Н. Жуковской. М., 2007. С. 305.


[Закрыть] Подразумевалась в первую очередь оккультистка А. Р. Минцлова, оказывавшая тогда на Иванова, после смерти жены, в течение довольно длительного времени исключительно сильное духовное влияние,[613]613
  См.: Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 53 – 109.


[Закрыть] но, безусловно, обозначенная совокупность ивановских «женщин» включала в себя не на последнем месте и Александру Чеботаревскую. Сохранилось 15 ее писем к Иванову за 1909 г. – значительно больше, чем за какой-либо из предшествовавших годов их знакомства; и личное их общение в том же году чрезвычайно интенсивно.[614]614
  Следы этих встреч зафиксированы в дневниковых записях Иванова – например, в записи от 7 сентября 1909 г., в которой упоминаются его неосуществленные творческие замыслы: «Болтал с Кассандрой. Рассказал ей и проект комедии, и проект романа, из чего увидел, что этот новорожденный проект в самом деле и строен, и осуществим» (Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. II. С. 803).


[Закрыть] Примечательное сообщение содержится в недатированном письме (предположительно февраль 1909 г.) С. И. Дымшиц-Толстой, жены А. Н. Толстого, к М. А. Волошину: «Алехан просит тебе передать слух, что Вячеслав Иван<ов> женится на Александре Чеботаревской».[615]615
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1186. Алехан – А. Н. Толстой.


[Закрыть] Слух этот, видимо, не был совершенно беспочвенным, он указывал на какой-то сдвиг, на какое-то новое содержание во взаимоотношениях Иванова и Кассандры, тайное или достаточно явное, которое определилось после смерти Зиновьевой-Аннибал. В сознании Чеботаревской, во всяком случае, на рубеже 1900 – 1910-х гг. – до поры, когда еще не стал очевидной реальностью союз Иванова с Верой Шварсалон, – эти новые мотивы и психологические подтексты выдвинулись на первый план, представляя собой сплетение противоречивых переживаний и устремлений.

Одно из ее писем к Иванову этой поры, от 9 января 1909 г., начинается обращением, контрастирующим с обращениями в письмах предшествующих и последующих: «Милый, дорогой, любимый».[616]616
  РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 20.


[Закрыть] Другое письмо Чеботаревской к Иванову, недатированное, черновое и неотправленное, вбирает в себя сложную гамму чувств, вызванных воспоминанием о давнем разговоре, относящемся к 1906 г., между ним и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал в ее присутствии:

Л<идия> не б<ыла> больна еще, это б<ыло> вскоре после ее возвращ<ения> из-за границы. Но в этот день с утра она б<ыла> горько-тревожна.‹…› мы пили чай за мал<еньким> столом. Вы курили и ходили по комнате. Вдруг: «Вяч<еслав>, Вяч<еслав>, я думаю: когда я умру, на ком ты женишься?» И через неск<олько> незнач<ительных> фраз: «Женись на К<ассандре>, она честная и не сд<елает> тебя несчастным. Слышишь?» Вы что-то мычите в ответ. Я не выдержала. Мне показ<алось> (м<ожет> б<ыть>, с интелл<игентской> точки зрения), что меня обидели, что на меня посм<отрели>, как на вещь. Мне б<ыло> очень больно. Я, опустив глаза в стакан, сказала: «Я бы предпочла, чтобы такие вещи говорились не в моем присутствии». Тогда она сказала: «Глупая, глупая, глупая». Потом спешно встала, обошла вокруг стола и охватила мою шею голой рукой из-под красного рукава, твердя: «Глупая, глупая. Ведь я всегда страшно рада, покойна, счастлива, когда вы около него. Вот выдумала. Обиделась» – и еще к<акие>-то незначительные слова в этом роде. Тогда я поняла, что я действительно глупая, но эти слова я запомнила. Мне надо было иметь как<ую>-нибудь опору, когда Вы отталкивали меня и смеялись, особ<енно> над м<оей> честностью. Я про себя тогда как заговор повторяла: «Ж<енись> на К<ассандре>, она честная» – и это меня успокаивало. Тогда я считала, что я около вас не лишняя. Так было до сих пор. ‹…›

А все-таки было бы хорошо, если бы Вы ж<енились>. Надо понимать это очень серьезно. Л<идия> не думала иначе. Она только хотела, чтобы это не было источником несчастья. Счастья, она знала, что без нее никто тоже не даст.

Моя песня уже спета. Как бы вы теперь ни отнеслись ко мне, какой бы вдруг неожид<анный> переворот себе ни представить, – на пути важное препятствие – израсход<овано> чересчур много сил. Молодости, необход<имой> для этого, даже вы мне даже при всех невозможных условиях мне не вернете. Она ушла. ‹…›

Вот видите, все это говорить вам побуждает меня все та же глупая моя и неудобная честность.

Вот какие дела.

Вы грезите, а мы живем.[617]617
  ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 48. Значительная часть знаков препинания, отсутствующих в автографе, восстановлена нами по смыслу.


[Закрыть]

Скрытые упреки в невнимании и душевном эгоизме, звучащие в подтексте этого письма, выступают наружу в другом письме Чеботаревской к Иванову, также недатированном и неотправленном черновике, в котором запечатлена та же внутренняя борьба, сказывается то же сочетание неизбывного тяготения к Иванову и оскорбленности его холодностью и безучастностью:

Сегодня я вспоминала мое последнее преб<ывание> у Вас, и оно показалось мне сплошь каким-то чудов<ищным> недоразумением. Как чиста я в своей вечной любовной и дружеской преданности Вам и в<ашей> семье и как черны и грязны были подозрения, кот<орые> мне пришлось выслушать, не знаю за что, благодаря чему или кому. Только с высоты моего бескорыстного отн<ошения>, в кот<ором> совершенно нет ничего личного, и моего вечного страдания за Вас могу я смотреть на эти несправедливые речи и даже кары, кот<орые> постигли меня и на кот<орые> я не могла ни отвечать, ни возражать, благодаря моей разбитости. Не ведаете Вы, что творите. Бог с Вами и да хранит он Вас. Я слишком устала бороться с постоянными подозрениями, которые на 8-м году нашего знакомства в боль<шей> силе, чем были в первые времена. Чем больше я буду бескорыстна и добра, тем, разумеется, Вы больше будете подозревать меня в каких-нибудь черных или грязных замыслах, ибо вся жизнь моя – чудачество и своевольное осуществление какой-то чужой, не моей воли. Поэтому многим непонятная.[618]618
  Там же.


[Закрыть]

Все эти переживания, безусловно, скрывали под собой глубокое чувство, утаенное, неразделенное и доставлявшее немало страданий; чувство, дополнительно усугубленное и отягощенное особенностями индивидуального психического строя Чеботаревской, часто принимавшего обостренные и даже болезненные формы. Иногда оно прорывалось наружу – как в одной из ее исповедальных записей, относящейся, по всей вероятности, к тому же времени:

Тот, кого я люблю, далек, и его письма не оживляют меня. Я вижу его окруженным множеством других артистов, художников, женщин… Тупая боль и безнадежность давят душу. Сегодня я думала о нем непрестанно, и думала дурно. Вспоминала все его главные недостатки, его ошибки, промахи, его самовлюбленность художника, его презрение к чужой душе, его бесчувственность. Счастье или несчастье было встретить такого человека. Разумеется, несчастье. Вечная тревога, вечное опасение за каждый миг. Холодный, жестокий, влюбленный в себя, расчетливый, брр… брр. Как могла я, горячая, страстная, самозабывающаяся, как могла я отдать ему свою жизнь, ничего за нее не получая. Я вспомнила все свои муки и заплакала. Как оградиться от него? Навсегда! Уйти совсем, совсем, не думать, не знать, не видеться. Забыть, забыть! Довольно он пил мою кровь. Одни разлуки, одни слезы, одни опасенья… У других жизнь складывается иначе. Порвать, порвать. Гордо отойти, ни слова не сказав. Терпение истощилось. Всему конец. Я заплакала еще сильнее безудержно, безнадежно, когда представила себе, что мне останется, когда я лишусь его.

Милый! без конца, без краю, без меры моя любовь к тебе! Вечная, неизбывная, огромная как море. Радость! я пройду всю землю и припаду к твоим ногам. Звук голоса твоего для меня – счастье мира…[619]619
  ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 2. Л. 21.


[Закрыть]

Остроту этих душевных волнений, видимо, приглушила кардинальная перемена в жизни Иванова в 1912 г., окончательно убедившая Чеботаревскую в невостребованности ее чувства, – его отъезд за границу с падчерицей, Верой Константиновной Шварсалон, рождение их сына и последовавший брачный союз. В этой ситуации, долгое время утаивавшейся даже от близких Иванову людей, но тем не менее обросшей кривотолками и даже скандальными конфликтами, Чеботаревская встала на защиту моральной репутации Иванова; в письмах к нему она в подробностях излагала обстоятельства, едва не приведшие к дуэли между М. А. Кузминым и братом Веры С. К. Шварсалоном, вступившимся за честь своей сестры.[620]620
  См.: Богомолов Н. А. К одному темному эпизоду в биографии Кузмина //Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15–17 мая 1990 г. Л., 1990. С. 166–169; Азадовский К. Эпизоды // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 123–129; Кобринский А. Дуэльные истории Серебряного века: Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 327–364.


[Закрыть] Когда положение дел окончательно разъяснилось и для самой Чеботаревской, она красноречиво и недвусмысленно высказалась в письме к Вере, отправленном из Петербурга в Рим 5 декабря 1912 г.: «…только 2-го ноября, после многих бесплодных попыток, я узнала то, что мне так нужно и так дорого было знать. Узнала от одной доброй женской души, отнесшейся ко мне по-сестрински и по-человечески ответившей на мои немногочисленные вопросы. Узнала все светлое, все радостное, чего я так жаждала и что было для меня все еще под спудом. Верушка, какую радость внесло в мою жизнь рождение тобою сына! Каждый день с тех пор мысленно благословляю его, и в нем – тебя и Вячеслава, и люблю его, и вас всех люблю по-новому ‹…›».[621]621
  РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 29. Ср. признание Чеботаревской в письме к М. О. Гершензону от 6 февраля 1913 г. об Иванове: «Мое отношение к последнему, после всей боли, в кот<орой> я дошла до конца, и ввиду новых некоторых открывшихся тут обстоятельств как-то стало совсем спокойным и уверенным» (РГБ. Ф. 746. Карт. 43. Ед. хр. 23).


[Закрыть] В изменившихся обстоятельствах связь Чеботаревской с семьей Иванова даже упрочилась: лето 1913 г. она провела в Силламягах вместе с Лидией, старшей дочерью Иванова; тесная дружба продолжилась, когда Ивановы возвратились в Россию и обосновались в Москве.

Свое понимание творчества Вячеслава Иванова и преклонение перед ним Чеботаревская пыталась передать в форме аналитической статьи-лекции. Статья, однако, написана не была, сохранились лишь самые предварительные и хаотические черновые наброски (6 рукописных листов), представляющие собой некий ворох из отдельных наблюдений, размышлений и фиксаций тем, требующих развернутой интерпретации. Из этих набросков, относящихся к началу 1910-х гг., приведем лишь несколько – те, в которых более или менее внятно проступает авторская мысль:

Кормчие Звезды. Сам<ым> ярким блеском горит у В. И. свет Бога. В И. пост<оянно> предст<авляет> истинную тайну дионисианства ‹…› В царство недр – тайн спустился Ницше, туда же снизошел В. И. Ницше для него только пример, а не образец. Он пон<ял> Д<иониса> ‹…› не как голос миров<ой> воли, а как сплетение между смертью и ж<изнью>. 2-я кормчая звезда – это Гераклит. Идея изначального огня, всепоглощающего и рождающего, и эта идея сплелась с идеей Д<иониса>. Обе эти идеи оплодотворили душу нашего «пламенника», и он созд<ал> св<ои> лучшие вещи.

Как кончил Ницше, так приблизительно кончил и Тантал. Это сам<ое> близкое по мысли воплощение немец<кого> философа.

Вот 3 кормчие звезды, но этих кормчих звезд гораздо больше. Тут вы найдете и Гете, и Новалиса, и [Бод<лера>] «ботаника зла»… Хочется упомянуть еще 1 звезду, это народность. Верный сын края долготерпения нашел эту черту, мало выдвинутую цветущим эллинством. ‹…› Конечно, Д<ионис> – огонь, но тут Дионису подает руку древ<няя> русс<кая> мифология (Заря-заряница); эта славянск<ая> нота нашла отзвук в первом ученике В. И. Сергее Городецком, и дионисиазм свил себе прочное гнездо в нашей поэзии. Символ – это сверхполнота представления. Символ<ическая> речь прилив<ает> к вам волнами. Отливая, она оставл<яет> осадок, и этот осадок – символ.

Этот дионисийский экстаз, в кот<ором> живет наш поэт, отразился и на его языке. Предмет изумления для его поклонников и предм<ет> нападок для его врагов. Что сделалось с язык<ом> в руках этого кудесника. Мы словно присутств<уем> при юности это<го> языка. ‹…› Если бы бы<ло> принято для совр<еменных> поэтов сост<авлять> словари, то вряд ли кто-либо из поэтов оказ<ался> бы богаче нашего. И при этом вечное алкание. И поэт берет снова свой молот и кует, кует, пока не выкует, что ему нужно. Националь<но?> строгое единство, строгая цельность его языка. <Нет> тех галлицизмов, кот<орыми> пестрят произв<едения> н<ыне> покойн<ого> И. Ф. Анненского, остр<ых?> облич<ающих> его фр<анцузскую> натуру. Конечно, не вс<егда> хорошо. Не нрав<ятся> мне молнийный, рыжекосмый (для нимф, наяд), но неуд<ачных> слов мало ‹…› В общ<ем> можно преклониться перед этою творческой силой наш<его> поэта. Но откуда же словотворческая сила нашего поэта? Только греч<еский> яз<ык> достиг<ает> словотворч<еской> силы. Корень в дионисийстве, дифирамбе греч<еском> ‹…› Из поэт<ов> недифирамбистов только Эсхил сравнялся с ним. В. И. перенес на русск<ий> язык ту свободу, кот<орую> он видел у греч<еского> дион<исийского> Возрождения. Так новатор во всех областях д<олжен> б<ыть> новатором и в обл<асти> стихосложения. Но в этом у него только нормальное богатство. Я не подсчит<ывала>, но думаю, что Бальмонт превзошел его.

Счастл<ивое> сочет<ание> филолога и поэта. ‹…› Все указ<анные> свойства намечают его как буд<ущего> перевод<чика> Эсхила, и он уклоняться не может. Кто может, тот должен.[622]622
  ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 13. Вероятно, последние приведенные здесь фразы Чеботаревская записала, уже зная об ивановском намерении перевести на русский язык трагедии Эсхила и о его конкретной договоренности об этом в 1911 г. с издательством М. и С. Сабашниковых (см.: Котрелев Н. В. Материалы к истории серии «Памятники мировой литературы» издательства М. и С. Сабашниковых (переводы Вяч. Иванова из древнегреческих лириков, Эсхила, Петрарки) // Книга в системе международных культурных связей: Сб. научных трудов. М., 1990. С. 133–137; Котрелев Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила // Эсхил. Трагедии в переводе Вячеслава Иванова. М., 1989. С. 497–502).


[Закрыть]

Непосредственному творческому содружеству Чеботаревской и Иванова суждено было осуществиться на стезе художественного перевода. С годами для Чеботаревской переводческая деятельность стала основным литературным занятием, дававшим ей материальный достаток и определенное профессиональное удовлетворение. Самым масштабным ее трудом в этой области стал перевод романов и новелл Ги де Мопассана: в Полном собрании сочинений французского писателя, начатом в 1909 г. петербургским издательством «Пантеон» и завершенном в 1912 г. издательством «Шиповник»; из 30 томов, составивших это издание, eю полностью переведены 14 (тома 3, 6–8, 10, 16, 20, 21, 24, 25, 27–30);[623]623
  В библиотеке ИРЛИ (шифр: 106 ⁴/₃₁) сохранился один из томов этого издания (Т. 21. «Хорля» и другие рассказы) с зачеркнутой надписью: «Вячеславу Ивановичу Иванову с чувством неизменной преданности Кассандра. 1911 г. Каннука».


[Закрыть] выполненные Чеботаревской переводы Мопассана неоднократно переиздавались и в позднейшее время.[624]624
  См., например: Мопассан Г. де. Избранные произведения: В 2 т. М., 1954. Т. 2; Мопассан Г. де. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1958. Т. 2 (в переводе Чеботаревской – роман «Жизнь» и сборники новелл «Мадемуазель Фифи», «Рассказы вальдшнепа»).


[Закрыть] Первой совместной переводческой инициативой Чеботаревской и Иванова стал мистический «сведенборгианский» роман Оноре де Бальзака «Серафита» («Séraphita», 1835), ранее на русском языке не появлявшийся;[625]625
  Выбор произведения был, видимо, сделан Ивановым, ранее цитировавшим «Серафиту» и другую «мистико-романтическую», по его определению, повесть Бальзака «Луи Ламбер» в статье «Две стихии в современном символизме» (1908). См.: Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. II. С. 548. В рассказе Г. И. Чулкова «Полунощный свет» (1909) «книжка в зеленой обложке – “Séraphita” Бальзака» лежит на столе у писателя Сергея Савинова, прообразом которого послужил Иванов (см.: Чулков Г. Годы странствий. М„1999. С. 451).


[Закрыть] книга планировалась для выхода в свет в серии «Орфей» московского символистского издательства «Мусагет». В объявлении о готовящихся изданиях, помещенном в конце книги Андрея Белого «Символизм», значилось: «Б а л ь з а к. Серафита. Пер. Ал. Чеботаревской. Вступительная статья Вячеслава Иванова. (Выйдет в августе 1910 г.)»;[626]626
  Белый Андрей. Символизм: Книга статей. М.: Мусагет, 1910. С. 640. Объявления о «Серафите» появились и в других книгах «Мусагета» и издательства «Альциона».


[Закрыть] указанный срок соответствовал предварительным договоренностям,[627]627
  Среди писем Чеботаревской к Иванову сохранился следующий документ: «Заявляю Вячеславу Ивановичу Иванову, что для томов Бальзака, издаваемых под его редакцией, обязуюсь перевести поэму “Серафита”, часть которой представлю к 15 июля, а остальное к 15 августа 1910 года. Александра Чеботаревская. 1910. Июня 19-го» (РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 21). Работа над переводом, однако, затянулась; в письме к Иванову от 30 августа 1910 г., отправленном в Рим, Чеботаревская извещала о встрече с секретарем «Мусагета» А. М. Кожебаткиным: «Он согласен, чтобы я представила перевод Бальзака в октябре после Вашего возвращения» (Там же). Ср. дневниковую запись Чеботаревской от 6 июля (видимо, 1910 г.): «Вечером читала [“Séraphita”] “Философские поэмы” Бальзака. Какая красота!» (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 2. Л. 7).


[Закрыть] однако работа над переводом не была завершена – возможно, отчасти и потому, что руководителю «Мусагета» Э. К. Метнеру роман Бальзака не показался интересным и в силу этого продвижение перевода со стороны издательства не было стимулировано.[628]628
  17 августа 1910 г. Э. К. Метнер писал А. М. Кожебаткину: «Узнайте, начала ли переводить “Серафиту” Чеботаревская. Если она ответит, что еще не начинала, то напишите ей, что мы откладываем печатание этой вещи и чтобы она пока не принималась за работу; если же она начала, то пусть продолжает. Дело в том, что я, познакомившись с этою вещью, рекомендованной В. И<ванов>ым, очень разочарован. – Я бы не желал ее» (РГБ. Ф. 167. Карт. 24. Ед. хр. 13). Последнее по времени упоминание об этой работе – в письме Чеботаревской к Иванову от 27 января 1912 г.: «Прошу Вас не считать за мною ту часть работы по переводу для “Орфея” книги Бальзака, которая за мною числилась, и располагать ею по Вашему усмотрению» (РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 22).


[Закрыть] В архиве Чеботаревской перевод «Серафиты» представлен лишь начальными страницами чернового текста.[629]629
  ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 27. 41 лл. В архиве Чеботаревской хранится также выполненный ею перевод (машинопись с рукописными вставками и правкой) пьесы французского драматурга Мигеля Замакоиса (Zamaçois; 1866–1939) «Шуты» («Les buffons», 1907) – стихотворной историко-романтической комедии в традиции Э. Ростана (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 243. 425 лл.). Согласно исходному архивному описанию этого текста, перевод был подготовлен Чеботаревской совместно с Вяч. Ивановым; однако в нем ни одна автографическая вставка и ни одно исправление не сделаны рукой Иванова, что позволяет усомниться в правильности такой атрибуции. Перевод не был опубликован, возможно, потому, что ко времени его завершения пьеса Замакоиса «Шуты» уже была известна в двух русских переводах – А. Фронти (М., 1908) и Lо1о (Л. Г. Мунштейна) (М.: Чайка, 1908).


[Закрыть]

До благополучного завершения, однако, было доведено другое совместное переводческое начинание Иванова и Чеботаревской – «Госпожа Бовари» («Mаdame Bovary», 1857) Гюстава Флобера. Идея перевода на русский язык произведений великого французского мастера овладевала Ивановым и ранее,[630]630
  Один из нереализованных замыслов Иванова – перевод романа Флобера «Саламбо»; его он предложил осуществить (в письме к М. Горькому от 16 января 1906 г.) для издательского товарищества «Знание»: «…за “Саламбо”, например, взялся бы охотно; смотрю на такой перевод, как на привлекательный, хотя и трудный подвиг в области стиля ‹…›» (Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. М., 1999. Т. 5. С. 408. Комментарий Н. В. Котрелева). Горький к этой идее отнесся сочувственно (см.: Там же. С. 136–137; Корецкая И. В. Горький и Вячеслав Иванов // Горький и его эпоха: Исследования и материалы. Вып. 1. М., 1989. С. 171).


[Закрыть] поэтому он охотно откликнулся на предложение 3. И. Гржебина, руководителя издательства «Шиповник», взявшегося за подготовку Полного собрания сочинений Флобера в новых переводах, с комментариями и приложениями.[631]631
  Об этом издательском проекте (в 1913–1915 гг. вышло в свет пять томов, издание осталось незаконченным) см. в мемуарном очерке Б. К. Зайцева «Флобер в Москве» (Зайцев Б. К. Соч.: В 3 т. М., 1993. Т. 2. С. 401).


[Закрыть] Предполагалось, что Чеботаревская переведет роман, а Иванов осуществит сквозную редактуру представленного ею текста. Чеботаревская завершила свою работу в конце 1910 г.[632]632
  16 февраля 1910 г. Чеботаревская сообщила М. О. Гершензону: «…меня впрягли в новую срочную работу – 1-й том полного собр<ания> сочин<ений> Флобера (“Г<оспо>жа Бовари”), кот<орый> я должна кончить к началу марта ‹…›»; первоначально определенный срок завершения работы оказался нереальным, и год спустя (22 февраля 1911 г.) Чеботаревская вновь коснулась той же темы в письме к Гершензону: «“Бовари” перевожу с восторгом. Уж очень хорошо, и переводить ее приятнее даже, чем читать, – лучше вникаешь. ‹…› “Бовари” обещается просмотр<еть>, если буд<ет> время (изд<атели> торопят страшно), В<ячеслав> Ив<анович>. Думаю, что это будет на пользу переводу» (РГБ. Ф. 746. Карт. 43. Ед. хр. 23). 30 августа 1910 г. Чеботаревская писала Иванову: «Гржебин меня замучил – хочет печатать “Бовари” тотчас же ‹…› Я так втянулась в Флобера, что теперь ничего после него не могу переводить: все кажется пошлым после его трагического стиля. Когда я перечитывала недавно конец, то форменно расплакалась… Поистине это единственный роман, и больше нет…». 2 октября того же года Чеботаревская известила Иванова, что Гржебин выплатил ей гонорар за перевод (РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 21).


[Закрыть] и передала перевод Иванову, который, со своей стороны, сумел спутать все предварительно намечавшиеся издательские планы, трудясь сообразно со своими привычными навыками, о которых позже напишет: «…у меня, старца, другой темп: что у Вас месяц, у меня год».[633]633
  Приписка на письме Л. В. Ивановой к В. А. Мануйлову от 12 ноября 1925 г. (Частное собрание). Ср. признание Чеботаревской в письме к Гершензону от 16 декабря 1911 г.: «Грустно еще, что моя “Бовари” (в которой осталось только проредактировать по рукописи 80 стр.!) так и застыла с лета; боюсь, что издатели совсем не станут ее издавать…» (РГБ. Ф. 746. Карт. 43. Ед. хр. 23).


[Закрыть] Его дочь вспоминает в связи с работой над «Госпожой Бовари»: «Когда дело шло о редакции перевода, Вячеслав обыкновенно спокойно, не желая думать о сроках, назначенных издателем, брал сначала текст оригинала, с любовью в него вчитывался, затем брал поданный ему перевод и начинал не торопясь его перечитывать, переделывать, перерабатывать во всех тонкостях, так что от первоначального текста не оставалось камня на камне. Это обычно вызывало бурные реакции переводчика и нередко кончалось серьезной ссорой. Вячеслав не обращал на это внимания: ему прежде всего важно было спасти художественное произведение».[634]634
  Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце / Подгот. текста и коммент. Джона Мальмстада. Paris, 1990. С. 49–50. О своей работе над «цельным трудом» Чеботаревской Иванов писал 3. И. Гржебину 7 января 1911 г.: «…редактор более интенсивно, более сосредоточенно проделал художественную часть труда, не входившую непосредственно и во всем объеме в задачу переводчицы» (РГАЛИ. Ф. 225. Оп. 1. Ед. хр. 30).


[Закрыть] Чеботаревская, в ходе совместной работы над текстом энергично возражавшая Иванову, в конце концов признала правомерность его редакторских решений: «…я перечла перевод “Г-жи Бовари”. Сколько счастливых находок в Вашей редакции, какая меткость и четкость, какое истинно Флоберовское изящество придано всей вещи! Откуда такой реализм в речах крестьянина Руо и других, откуда столько красоты и вместе точности… С благоговением закрыла эту чудную книгу» (письмо от 12 июля 1912 г.).[635]635
  РГБ. Ф. 109. Карт. 36. Ед. хр. 22. Ср. письмо Чеботаревской к Иванову от 14 декабря 1913 г.: «Вчера “Госпожа Бовари” ‹…› появилась, наконец, в свет ‹…› В тексте же самого романа, свято и ненарушимо прокорректированного мною 4 раза, согласно рукописи, – нет ни одной опечатки. Вообще, слава Богу, текст русской Бовари, кажется, безусловно образцовый, по отзывам всех, видевших его!» (Там же. Ед. хр. 23).


[Закрыть] У нас нет возможности сравнить первоначальный вариант перевода, выполненный Чеботаревской (он, видимо, не сохранился), с окончательной его версией, возникшей в результате редактуры Иванова, однако, вчитываясь в опубликованный текст, нельзя не заметить в нем специфически ивановских «следов» – характерных для него стилевого рисунка, фразеологии, словоупотребления, синтаксических построений (возможно, впрочем, что какие-то кажущиеся нам «ивановскими» особенности возникли не в результате его редакторской правки, а присутствовали изначально в тексте Чеботаревской, которая могла испытывать в ходе переводческой работы силовое воздействие ярко индивидуальной стилевой системы Иванова). В нескольких почти наугад выбранных фрагментах текста перевода «ивановские», как нам представляется, приметы выделены курсивом:

Воспоминание о виконте неотвязчиво волновало ее при чтении. Она сближала его с лицами вымысла. Но круг, которого он был центром, мало-помалу, расширялся, и его сияющий нимб, отделяясь от его лица, распространялся все дальше и озарял другие мечты (ч. 1, гл. IX).[636]636
  Флобер Г. Полн. собр. соч. Новые переводы с последнего (юбилейного) издания. Т. 1. Госпожа Бовари / Пер. Александры Чеботаревской под редакцией Вячеслава Иванова. СПб.: Шиповник, <1913>. С. 69.


[Закрыть]

Ее плоть, облегченная, казалось, утратила свой вес, начиналась другая жизнь ‹…› Окропили святою водою простыни ее постели; священник вынул из дарохранительницы белую облатку Агнца; изнемогая от небесной радости, протянула она губы, чтобы принять тело Спасителя, ей преподанное. Полог ее алькова мягкими волнами надувается, как облако, а лучи от двух свечей, горевших на комоде, мнились ей венцами слепительной славы (ч. 2, гл. XIV).[637]637
  Там же. С. 243–244.


[Закрыть]

Она медленно повернула голову и, видимо, обрадовалась, увидя фиолетовую эпитрахиль, – переживая, быть может, среди осенившей ее глубокой внутренней тишины утраченную сладость своих первых мистических восторгов ‹…› она вытянула шею, как жаждущий, которому дают пить, и прильнула губами к телу Богочеловека, изо всех своих слабеющих сил напечатлела на нем самый страстный поцелуй любви, какой когда-либо дарила в жизни. Потом священник ‹…› помазал очи, ненасытно искавшие земных прелестей; потом ноздри, жадные до благоухающих дуновений и любострастных запахов ‹…› и наконец ступни ног, некогда столь быстрых и проворных, чтобы бежать на зов желания ‹…› (ч. 3, гл. VIII).[638]638
  Там же. С. 368.


[Закрыть]

После выхода в свет перевода «Госпожи Бовари» новых совместных работ Чеботаревской и Иванова не затевалось. С годами их взаимоотношения все более и более развивались преимущественно в сфере быта, ставшего предметом особых хлопот и волнений пореволюционной разрухи, а после двух смертей, осиротивших ивановскую семью, – М.М. Замятниной, домоправительницы (7 апреля 1919 г.), и Веры, жены Иванова и матери его сына (8 августа 1920 г.), – Чеботаревской пришлось взять на себя значительную часть забот по хозяйству. На протяжении трех с половиной лет (1920–1924), проведенных Ивановым, в должности университетского профессора классической филологии, вместе с детьми в Баку, на попечении Чеботаревской оставалась его московская квартира в Большом Афанасьевском переулке – имущество, библиотека, рукописи (часть ивановских книг она, живя тогда в Петрограде, передала на сохранение другим писателям).[639]639
  См.: Обатнин Г. В. Из материалов Вячеслава Иванова в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 год. СПб., 1994. С. 29–31. Эта работа, а также осуществленная Г. В. Обатниным публикация неизвестных стихотворений Иванова (Наше наследие. 1992. № 25. С. 79–81) включает новонайденные ивановские тексты, сохраненные Чеботаревской. Ср. свидетельство в письме Чеботаревской к А. С. Ященко от 17 марта 1924 г.: «…в прошлом году, когда в Москве была ликвидирована квартира Вячеслава Ивановича, то кроме вещей, оставленных в Москве, прислали и мне в Питер, с просьбою похранить до его приезда, часть его библиотеки и кое-какие из вещей» (Флейшман Л„Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин 1921–1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, 1983. С. 295).


[Закрыть] Когда ранней осенью 1921 г. дочь Иванова Лидия заболела брюшным тифом, Чеботаревская приехала в Баку на помощь семье, там же ей пришлось обихаживать и его самого, заболевшего желтухой.[640]640
  См.: Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 98–99. 27 июля 1921 г. М. О. Гершензон сообщал В. А. Меркурьевой: «Вяч. Ив. в Баку ‹…› Несколько дней назад Александра Никол<аевна> (Чеботаревская) уехала туда, решив совершенно произвольно, что ему надо вернуться сюда, – поехала вывозить его оттуда. Он писал изредка; читает много лекций и пьет вино, запивая баранину; стихов не писал совсем за весь год. ‹…› Бумаги Вячеслава Ивановича разбирала Александра Николаевна» (РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 45). Ср. сведения об Иванове в письме Чеботаревской из Баку к Гершензону от 15 декабря 1921 г.: «…оправился от своих болезней ‹…› К концу ноября он начал читать лекции. ‹…› Он читает 14 часов лекций и имеет 2 семинария, выступая и публично в вечерах, посвященных памяти А. Блока, Некрасова и др. В общем живется ему здесь не худо. Его любят и в городе и в университетском кругу» (РГБ. Ф. 746. Карт. 43. Ед хр. 23).


[Закрыть] «Александра Николаевна, которая была нашею отрадой и помощью целый год, увы, покидает нас», – сообщал Иванов Ф. Сологубу в письме из Баку от 31 августа 1922 г.[641]641
  Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 149. Необходимо, однако, отметить, что отношения Иванова с Чеботаревской во время ее бакинского пребывания зачастую принимали конфликтный характер. Е. А. Миллиор, в частности, вспоминает: «Характер у В. Ив. был тяжелый, с “Кассандрой” он бывал порой резок и чуть ли не груб, и даже при нас, студентах. Она – всегда терпелива и заботлива и с ним и с детьми. Говорили, что она любила В. Ив-ча» (Вестник Удмуртского университета. 1995. Специальный выпуск. С. 22). Аналогичные свидетельства – в дневниковых записях М. С. Альтмана от 9 января и 7 июля 1922 г. (Альтман М. Разговоры с Вячеславом Ивановым. С. 240, 256).


[Закрыть] Планировавшийся повторный приезд Чеботаревской в Баку не состоялся, взаимоотношения поддерживались перепиской – уже не только с Вячеславом и Лидией, но и с десятилетним Димитрием,[642]642
  Среди писем Д. В. Иванова к Чеботаревской сохранились его первые стихотворные опыты – в частности, стихотворение (датированное 24 июля 1923 г.), написанное, как вспоминает автор, под впечатлением подслушанной тайком в Бакинском университете лекции профессора Е. И. Байкова о Французской революции и казни Людовика XVI (см.: Иванов Д. В. Из воспоминаний // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М„1996. С. 41–42); вместе с собственным текстом Д. В. Иванов привел и поэтический отклик отца на него (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 93. Л. 14–14 об.): // Фантазия, сочиненная на «Площ<ади> Своб<оды>» // Рукой взмахнул // И все сокрылось. // Вдвоем они остались // К нему тихонько прислонилась // Перед мужчиной женщина склонилась // И с уст его чуть слышное // Прости… слетело // И оба вышли // Рука с платком уже склонилась // И тихо гильотина опустилась. // В молчанье гробовом. // Папин ответ // Какою страшною картиной // Воображенье увлеклось! // Да, много жертв под гильотиной // На площадях Свободы мнимой // Во гроб кровавый улеглось. // 24. VII. В. И.


[Закрыть] – вплоть до возвращения Иванова в Москву летом 1924 г.

Отъезд в заграничную командировку, о которой Иванов безуспешно хлопотал еще в 1920 г.,[643]643
  См: Бёрд Р. Вяч. Иванов и советская власть (1919–1929): Неизвестные материалы // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 306–313; Неизвестное письмо Вяч. Ив. Иванова академику С. Ф. Ольденбургу / Публ. Г. Бонгард-Левина // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 253–256; Бонгард-Левин Г. «Я еду в Рим, чтобы там жить и умереть»: Из переписки Вячеслава Иванова // Русская мысль. 2000. № 4301. 20–26 января. С. 18.


[Закрыть] на этот раз удалось осуществить: 28 августа 1924 г. Иванов с семьей выехал из Москвы в Италию. Чеботаревская проводила их на вокзале. На протяжении ряда лет Иванов продолжал держаться как лояльный по отношению к советским властям командированный, но уже 4 мая 1925 г. вполне недвусмысленно признался в письме к Э. К. Метнеру: «В Россию же решил не возвращаться».[644]644
  Вопросы литературы. 1994. Вып. 3. С. 301. Публикация В. Сапова.


[Закрыть]

Распрощавшись – как оказалось, навсегда – с Кассандрой в августе 1924 г., Иванов оставил в ее распоряжении значительную часть своего имущества, а также библиотеку и почти весь свой рукописный архив[645]645
  См.: Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 122; Из дарственных надписей В. И. Иванова / Публ. И. В. Корецкой // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. С. 149. С заботами об этом связано одно из последних писем Чеботаревской к Иванову (от 26 июля 1924 г.): «…я получила ‹…› приглашение вывезти 14 ящиков Вашей библиотеки и архива из дома в Афанасьевском пер. – ввиду ремонта подвального этажа. В связи с последним убедительно прошу Вас позвонить П. С. Когану и получить от него разрешение ‹…› на помещение – временное – Ваших книг в одном из складочных или подвальных мест (только не сыром) Академии Художественных наук ‹…› Я слышала, что это возможно устроить. Перевозка близкая и не обойдется дорого. Если Вы не будете говорить сами, то дайте разрешение мне или М. О. Гершензону обратиться с этою просьбою к П. С. Когану» (ИРЛИ. Ф. 189. Ед. хр. 47. П. С. Коган с 1921 г. был президентом Гос. Академии Художественных Наук). Согласно другим документам, библиотека Иванова (о ее дальнейшей судьбе достоверных сведений нет) была передана в Гос. Театральный музей имени А. А. Бахрушина (Бёрд Р. Вяч. Иванов и советская власть. С. 327).


[Закрыть] (ныне эти материалы рассредоточены по различным фондам в архивохранилищах Москвы и Петербурга). После их расставания Чеботаревской суждено было прожить всего полгода.

10 марта 1925 г. поэтесса М. М. Шкапская оповестила Волошина: «…две недели тому назад утопилась в Москве-реке сестра Анастасии Николаевны – Александра Николаевна Чеботаревская, ее спасли, но она умерла через 3 часа от слабости сердца».[646]646
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1303.


[Закрыть] Произошло это трагическое событие 22 февраля 1925 г., в день похорон ее близкого друга М. О. Гершензона. О. А. Шор (О. Дешарт) писала позднее о смерти Чеботаревской: «…всегда нервно беспокойная, она страдала припадками мучительной тоски ‹…› Часто стала она забегать к М. О. Гершензону; в его светлом духовном мире она искала утешение. Неожиданно Гершензон умер ‹…› В большом зале Гос. Академии Художественных Наук, 22 февраля состоялось отпевание ‹…›. Вдруг к месту, близ гроба, откуда произносились речи, ринулась Чеботаревская; указывая простертой рукой на умершего, она закричала: “Вот он! Он открывает нам единственно возможный путь освобождения от всего этого ужаса! За ним! За ним!” И она стремглав, дико убежала. Бросились ее догонять друзья; среди них Ю. Н. Верховский, Н. К. Гудзий. В течение нескольких часов они за нею гонялись по улицам, подворотням, лестницам. Наконец, хитростью безумия ей удалось от них скрыться. В тот же день вечером нашли ее мертвое тело в Москве-реке.[647]647
  Примечания О. Дешарт в кн.: Иванов Вяч. Собр. соч. Т. II. С. 725–726. Несколько иную картину происходящего дает («со слов советского писателя») В. Ф. Ходасевич в книге «Некрополь» (Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 184).


[Закрыть] Потрясенные друзья и родственники Чеботаревской хотели подготовить и выпустить в свет книгу ее памяти, но ничего из этого намерения не получилось.[648]648
  Инициатором этого замысла был Г. И. Чулков. 25 мая 1925 г. сестра покойной, Татьяна Чеботаревская, сообщала Ф. Сологубу: «Относительно книжки в память Сани пока движения никакого нет, и Георгий Иванович, которому принадлежит эта мысль, кажется, никаких шагов не предпринимает» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 727).


[Закрыть]

«Образ гибели ее, бросившейся с моста, долго преследовал меня, как ужасное, раздирающее душу видение, – писал Иванов 27 июля 1925 г. Ольге Шор. – ‹…› незадолго она написала из Петербурга письмо, почти деловое ‹…›, но столь безумное внутренне, что между строк его я прочел с ужасом близость какого-то трагического конца.[649]649
  В этом письме (4 января 1925 г.) Чеботаревская сообщала: «Болезни мои ‹…›, хотя и имеют вид физических, но скорее исходят из другой области. Сейчас все они кончились, осталось только небольшое расширение сердца ‹…›» (Римский архив Вяч. Иванова).


[Закрыть] ‹…› В этом смысле ее самоубийство и не самоубийство даже. Роковая предназначенность к нему сказывалась ‹…› и в судьбе ее матери, и в судьбе ее сестры».[650]650
  Переписка Вячеслава Иванова с Ольгой Шор / Публикация А. А. Конрюриной, Л. Н. Ивановой, Д. Рицци и А. Б. Шишкина // Русско-итальянский архив III: Вячеслав Иванов – новые материалы. Салерно, 2001. С. 191–192.


[Закрыть]

Разумеется, гибель Александры Чеботаревской заключала в себе психиатрическую, наследственную составляющую – повторяла обстоятельства самоубийства в 1921 г. Анастасии Чеботаревской, бросившейся в воду с дамбы петроградского Тучкова моста. Однако у любой болезни, и у психической в частности, могут быть разные внешние условия протекания – способствующие преодолению недуга или, наоборот, этот недуг обостряющие. Условия, которые предлагала общественная ситуация в России в 1925 г., для людей того круга и того типа мышления и чувствования, к которому принадлежала Чеботаревская, безусловно, являли собой именно второй случай. И в этом отношении скромное литературное имя Александры Чеботаревской оказывается по праву принадлежащим к тому бесконечному мартирологу загубленных деятелей русской культуры, отсчет которому был задан в октябре 1917 г.