Текст книги "Книгоедство"

Автор книги: Александр Етоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Мы не знаем, что ответил Подвальчуку Горконцерт. Может быть, оставил его письмо без ответа И сидит себе тихонечко Кондрат Тимофеевич в страховой кассе, имитируя при помощи ротового отверстия разных кошек, гусей и прочее И никто о нем до сих пор не знает.

А вот писателя Виктора Драгунского представлять не нужно. Зачем представлять писателя, пишущего смешно. Не тужащегося, как некоторые, а просто пишущего как пишется

Смех – великая сила и лекарство от большинства болезней Смехом можно лечить от глупости, жадности и даже от сволочизма И от много чего еще, включая плоскостопие и лишай

И тут я увидел, что все униформисты тоже засмеялись, и я похлопал по животу Жилкина, он стоял первым к публике, он наш председатель месткома, и когда я его похлопал, он прямо покатился со смеху, и лицо у него стало глупым и добрым, хотя в жизни Жилкин довольно сволочеватый старик

Это из «взрослой» повести Драгунского «Сегодня и ежедневно». Повесть рассказывает про человека, чья работа – смешить людей. Про циркового клоуна.

В одном месте он говорит о себе так:

Понимаешь, я какой-то странный, чокнутый, наверное Мне хочется, чтобы они действительно смеялись. Наяву. Раз я клоун и раз я к ним вышел, они должны смеяться… Иначе я никуда не гожусь… Если они не смеются, если они не будут смеяться, когда я выхожу в манеж, можете послать меня ко всем собачьим свиньям Меня вместе с моим париком, штанами и репертуарным отделом Главного управления цирков.

На самом деле клоун, о котором идет речь в повести, сам писатель Драгунский До того, как начать писать, он был клоуном, был актером, был создателем, режиссером и бессменным руководителем театра литературных и театральных пародий «Синяя птичка»

Поэт Михаил Светлов на банкете после премьеры одного из спектаклей «Птички» поднялся из-за стола и спел на мотив знаменитой когда-то песенки:

 
И Светлов – хорошо,
И Бахнов – хорошо,
Костюковский – хорошо,
А Драгунский лучше!.
 

Виктор Драгунский жил, всегда окруженный смехом. Он и родился-то не как все нормальные люди, вернее – не там: в Нью-Йорке! Даже не в Нью-Йорке – в «Нью-Йоркске», как значилось в домовой книге напротив фамилии жильца Виктора Юзефовича Драгунского, проживающего по такому-то адресу

Свою первую книжку Виктор Драгунский выпустил в 48 лет Называлась она «Он живой и светится». И сам рассказ, давший книге название, и другие рассказы сборника давно уже стали классикой

После этой книжки писатель выпустил много разных других – не только про одного Дениску.

Помните «Волшебную силу искусства» в исполнении Аркадия Райкина? Это тоже по рассказу Драгунского. И история про Кондрата Тимофеевича Подвальчука, украинца с 1915 года, тоже принадлежит ему.

У Драгунского вышло несколько книжек сатирической и юмористической прозы – «Железный характер», «Шиворот навыворот», «Январский сенокос» и др Выходили две взрослые повести – «Он упал на траву» и «Сегодня и ежедневно».

Но самое вечное, самое помнимое, самое читаемое и перечитываемое у писателя – конечно, это «Денискины рассказы».

С Дениской знакомы все – дети и юноши, мальчики и старушки, милиционеры и пожилые люди

Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:

– Ты что скачешь?

А я сказал:

– Я скачу, что ты мой папа!

Он понял.

Мы тоже, читая детские рассказы Драгунского, понимаем все с полуслова. Мы любим то, что любит Дениска. Любим слушать, как жук копается в коробочке; любим стоять перед зеркалом и гримасничать; любим плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно; любим гостей и, особенно, лошадей за их такие красивые и добрые лица.

И не любим то, что не любит он Не любим, когда задаются; не любим, чтобы в соседней комнате пели хором «Ландыши, ландыши…», когда мы ложимся спать; не любим, что по радио мальчишки и девчонки говорят старушечьими голосами…

Лично я, вспоминая себя другого, того, что остался в прошлом, узнаю в себе маленького Дениску, и, наверно, любой из нас в своем детстве смотрел на мир такими же открытыми, как у Дениски, глазами.

Я тоже строил у себя во дворе настоящую космическую ракету. И подбрасывал знакомым записки со зловещей подписью «Фантомас» Такие, как у Дениски, помните? «Биреги сваю плету. Она ща как подзарвется!». Или: «Выходи ночю на двор. Убю!». Я тоже двадцать лет провел под кроватью и еще десять лет – в платяном шкафу, но это уже моя история А уж сколько книжек про шпиона Гадюкина прочитал я в те далекие годы, сколько было школьных спектаклей, в которых мне довелось сыграть: и «Собаке – собачья смерть», и «Пионер Павлик Морозов», и «Общество чистых тарелок», и много всяких других, от которых и названий-то в памяти не осталось

Конечно, в детстве были не одни светлые дни Это нам, сегодняшним, с высоты наших седовласых лет, детство представляется легким и беззаботным праздником. Были в нем опасности и подвохи, были страхи в темных парадных и подворотнях, были коммунальные дрязги и жестокие уличные разборки

Да, все это было, но почему-то вспоминается свет Вот и книги Драгунского наполнены этим светом детства, от которого прыгают по одежде зайчики, а заботу и тени на наших лицах сменяет веселый смех

Сам Драгунский ушел Это единственная печаль, которая никогда не оставляет меня после чтения его рассказов Но печаль эта какая-то легкая Я ведь помню его слова, переданные героем повести:

Главное было позади. Я отработал. Дал, что мог. И не впустую, нет, они смеялись. Если так будет всегда, то жить можно.

«Другие берега» В Набокова

В 1932 году Набоков переводит на русский язык «Посвящение к „Фаусту“ Гете

 
Вы снова близко, реющие тени…
Встает любовь и дружба молодая,
Как полузвук, преданье, старина…
Ушли друзья, и замер отзвук дальний
Их первого привета…
Все настоящее вдали пропало,
А прошлое действительностью стало
 

Если скрыть, что это строчки из «Фауста», простодушного читателя-дилетанта легко можно обвести вокруг пальца, убедив, что это стихотворные вставки из какого-нибудь набоковского романа, настолько откровенно и выпукло звучит здесь вечная тема писателя – тема возвращения в прошлое.

Тема России присутствует у него всегда – явно ли или тайно, но всегда это Россия Набокова, то есть та, которую он когда-то оставил и которая до конца дней продолжала жить в его сердце. России Новой для Набокова не существовало.

«Вот уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания…» – напишет он в послесловии к русскому переводу «Лолиты»

Даже если писатель и совершал туда фантастические вояжи, как герой его рассказа «Посещение музея», то это была другая страна – «не Россия моей памяти, а всамделишняя, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и безнадежно родная»

В этом главный набоковский парадокс Одна Россия – всамделишная, сегодняшняя, но… которой не существует реально Другая – существующая исключительно в его памяти и одновременно реальная и живая

Первая версия «Других берегов» появилась в 1951 году на английском. В 1954 году вышел русский перевод книги, выполненный самим писателем. Переводить себя с русского на английский автор пробовал и до этого, и всегда это было мучительно трудно

Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливающиеся оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов – все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма.

Поэтому русский вариант книги – это по сути не перевод, а вполне самостоятельное произведение. Вообще Набоков как переводчик – тема интересная сама по себе Вспомним хотя бы его ранние переводы из классики: Алиса у него стала Аней, и весь мир кэрролловских героев приобрел едва ли не пародийные черты русских народных сказок Ну а Кола Брюньон под его рукой превратился в Николку Персика

Книгу «Другие берега» трудно назвать мемуарами в прямом смысле этого слова. Скорее, это роман о себе. Может быть, такое сравнение и покажется кому-то несостоятельным, но я бы сравнил эту книгу с «Жизнью Арсеньева» Бунина. Да, книги разные, и эстетика их несхожа. Бунинская Россия – усадебная, закатная, полевая. У Набокова она совсем не такая – аристократически яркая, с линейками петербургских улиц и летними выездами на дачу Но отношение к прошлому, к своей России, которой уже не будет и которая все равно реальнее настоящей, у обоих писателей одинаковое.

Русский язык Набокова богат и неповторим «Живым, ручным существом» называл свой язык писатель. Но если внимательно приглядеться, писатель он сугубо рациональный. Проза его, как шахматная задача, – продумана, выверена, точна. Даже моменты иррациональные вставлены в нее из разумных соображений – чтобы разбавить логику и создать ощущение тайны.

Это не недостаток. Это признак высокого мастерства. Известно, что в своих идеальных текстах писатель намеренно допускал огрехи, чтобы не было ощущения олимпийской холодности и расчета. А шахматные композиции, прославившие его в мире шахмат, приравнивал к композициям стихотворным и даже выпустил в 1970 году сборную книгу шахматных задач и стихов, которую так и назвал – «Стихи и шахматные задачи»

Даже с Богом у писателя были собственные своеобразные отношения Бог был для Набокова кем-то вроде шахматного гроссмейстера Партнера сильного, уровня Капабланки, выиграть партию у которого неимоверно сложно, но уже в силу этой неимоверной сложности вступить в игру было делом профессиональной чести.

Влияние, оказанное Набоковым на литературу, огромно. Явный или не явный, след его мастерства легко отыщется у многих разноязычных писателей. Пример, который сразу идет на ум, – роман «Коллекционер» англичанина Джона Фаулза Но сам Набоков неповторим. И открывая его страницы, всякий раз испытываешь несказанную радость встречи со свободным словом писателя.

«Душегубство и живодерство в детской литературе» А. Етоева

О содержании этого сочинения ничего говорить не буду, оно очевидно, а расскажу лучше об истории ее написания.

Ярчайшее событие моего детства – падение Тунгусского метеорита.

Самое яркое событие последнего времени – встреча и сотрудничество с митьковским издательством «Красный матрос»

Невероятно, но два эти внешне не близкие ни по времени, ни по масштабам события неразрывно друг с другом связаны Дело в том, что историю с Тунгусским метеоритом я впервые узнал из прочитанного в детстве романа писателя Казанцева «Пылающий остров» От этой книги и еще от нескольких ей подобных берет начало моя детская страсть к той огромной части литературы, которая – и вполне справедливо – среди людей культурно продвинутых называется литературой 2-го сорта.

Все мое детство прошло под знаком литературы 2-го сорта Слова «приключения» и «фантастика» были для меня святыми словами, как для верующего «Бог Отец» и «Бог Сын» в Символе христианской веры У меня дрожали руки, когда в них попадал маленький томик из «Библиотечки военных приключений» с косой полосой на обложке Любая книжка, название которой начиналось со слова «Тайна», прочитывалась мною мгновенно, правда, так же мгновенно и забывалась. Кстати, в этом, возможно, и заключалась притягательная сила литературы такого рода – ее скорая забываемость

С тех пор прошло много лет. Мой круг чтения переменился Но временами нападала тоска, и мне хотелось если не перечесть, то хотя бы отдать дань памяти, рассказать, написать, с кем-нибудь поделиться воспоминаниями о тех книжках детства, о которых, не вспомни я, никто уже никогда не вспомнит. Никакая история литературы этой литературой не занимается Не существует истории массовой литературы Лишь маргинальные упоминания о ней – в лучшем случае в снисходительном, а в основном – в уничижительном тоне. В библиотеках этих книг нет, у букинистов их практически не бывает, у современного читателя они не востребованы и потому не переиздаются

Передо мной встал вопрос: как о них написать? Писать напрямую – не поймут, скажут: «Кому теперь эта макулатура нужна?». Поэтому пришлось пойти на обман, придумать хитроумную комбинацию. Опосредованно, через некий концептуальный прием, а именно через линию душегубства и живодерства, протащить эти книги – где в коротеньких выдержках, где в собственном пересказе – к читателю

И помог мне в этом «Красный матрос». Вот поэтому те яркие впечатления жизни, о которых я рассказал вначале, так тесно друг с другом связаны

P.S Между прочим, если бы не название, моя книжка никогда не увидела бы читателя Единственное, на что клюнул издатель, – это ее название. Поэтому, дорогие авторы, к названиям своих сочинений подходите с особой строгостью. А то назовете роман каким-нибудь «Романом № 4», как попробовал это сделать писатель Сережа Носов, и хрен какому издателю вам удасться роман всучить Слава Богу, Сережа Носов вовремя осознал ошибку и быстренько переназвал свой роман в «Грачи улетели»

P.P.S Мне недавно в руки попалась книжка поэта Сергея Зубарева, изданная за свой счет в 1990 году в Воронеже Называется она «Сквозь людоедство и пеплолёдство» Мое «Душегубство» вышло позже на десять лет, и попадись мне вовремя книжка Зубарева, я бы, конечно, никогда не взял для своей такого созвучного с «Людоедством» названия.

«Дьявол среди людей» С. Ярославцева (А Стругацкого)

Давайте выпьем за хорошую книгу!

За умную, хорошую книгу грех не выпить Как и за умного, хорошего человека

Я помню осень в девяносто первом году, какой была в ту осень Москва – вся в мягких иглах облетающих лиственниц.

Мы пили коньяк, стоя в крематорской ограде, день был солнечный, пьяный – мы пили за умного, хорошего человека.

Прошли годы. Хороших, умных людей стало еще меньше. Их и всегда-то было немного.

Аркадию Натановичу повезло. Нет, не потому, что он здесь родился и выжил. Повезло – что, родившись здесь, он был таким, каким был.

Он прочитал много книг, много хороших книг, а человек, прочитавший много хороших книг, ни на какую кривую дорожку не съедет. Что там ни говори.

Как христиане меряют свою жизнь по Евангелию, так и хороший человек меряет шаги своего сердца по хорошим книгам

Настоящее пространство жизни – это книга.

Книга всегда больше жизни. Всё меньше книги – жизнь, вселенная, солнце Даже сам человек

Вначале была Книга, – сказал великий писатель Бог.

Русский, не прочитавший «Капитанскую дочку», – это русский дурак.

Русский, не прочитавший «Приключения Гекльберри Финна» и «Трех мушкетеров», «Дэвида Копперфилда» и «Остров сокровищ» – это не просто русский дурак, это злой, чванливый русский дурак.

Я не говорю о том, что такого человека и близко нельзя подпускать к литературе – даже корректором.

Но я утверждаю, что такой человек – тайный, если не явный нацист. Во всяком случае, если, не дай Бог, до власти дорвется паучья свора русоволосых чернорубашечников, выбор этого человека будет ясно какой. И свой выбор он оправдает любовью к родине Это он-то, не прочитавший «Капитанскую дочку»!

Вера есть облечение плотью вещей невидимых

Неверие, к сожалению, тоже.

Абсолютная вера и абсолютное неверие приводит к одинаковым результатам

В Германии начала века кто верил, что будет с ней в середине 30-х? Не верили. Нипочем не верили. И неверие обросло плотью.

Говорят: «Фашизм не пройдет!». Говорят: «У нас в России такого не выйдет Мы же сами их били на Волге». А верно ли, не пройдет?

Давайте лучше верить в то, что пройдет В то, что наши дети, десятки из тысяч наших детей, которые останутся живы, смоют пыль со своих сапог в теплых волнах Индийского океана

Давайте верить и делать все, чтобы эта вера не обросла плотью

И читать. Читать хорошие книги. И чтобы дети наши эти книги читали.

Давайте выпьем за умную, хорошую книгу!

Помянем Аркадия Натановича, доброго человека

Дюма А.

– Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, – передает Панаева сетования Тургенева в одной из его бесед с Некрасовым, – разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?

– И нас бог не обидел, Тургенев, – заметил Некрасов, – для русских Гоголь – Шекспир

Тургенев снисходительно улыбнулся и произнес:

– Хватил любезный друг через край! Ты сообрази громадную разницу: Шекспира читают все образованные нации на всем земном шаре уже несколько веков и бесконечно будут читать. Это мировые писатели, а Гоголя будут читать только одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет и знать даже об его существовании!

Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:

– Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их жалкое существование кратковременно и бесцветно! Право, обидно: даже какого-нибудь Дюма все европейские нации переводят и читают

Конечно, в этих словах обида звучит не за Гоголя В основном, Тургенев жалеет себя, жалеет ту выгоду, которую он мог бы иметь, переводись его сочинения на европейские языки, жалеет об упущенной мировой славе и малой вероятности ее в будущем…

Беседа эта происходила в 1852 году, а ровно через шесть лет этого «какого-нибудь» Дюма по приезде его в Россию те же самые литераторы едва не на руках носят

Многие и сейчас, и раньше задаются и задавались вопросом: как это один человек за непродолжительную в общем-то жизнь смог столько всего написать? Действительно, число сочинений, вышедших из-под руки мастера, превышает несколько сотен. Резонны обывательские сомнения: а не работали ли на мэтра негры?

Привожу для сомневающихся умов выдержку из той же Панаевой:

Я полюбопытствовала узнать у секретаря – правда ли, что Дюма последние свои романы заказывал писать другим, маленьким литераторам, а сам только редактировал их

– О нет!. Когда я вел переговоры с ним о поступлении к нему секретарем, то имел счастье видеть, как он сочиняет свои романы. У него в загородном доме большой кабинет, он то ходит, то ляжет на турецкий диван, то качается в гамаке, а сам все диктует и так скоро, что его секретарь едва успевает писать Я видел рукопись; в ней ничего нельзя понять; для сокращения вместо слов поставлены какие-то знаки Секретарь испишет лист и бросит его на стол другому секретарю, который должен переписать, превратить знаки в слова До дурноты доводит их мосье Дюма работой, встает сам рано и до двенадцати часов не дает передышки – все диктует; позавтракают, опять за работу до шести часов. И как только у мосье Дюма хватает здоровья! Ведь он каждый день обедает с компанией, потом едет в театр, потом ужинает до рассвета. Удивительный человек!

Когда Добролюбов однажды полюбопытствовал у Панаевой: «Что за личность Дюма?», та ему ответила так: «Интересного ничего не могу сообщить о нем». – «Однако какое он сделал на вас впечатление?» – не отступался от вопросов демократ-критик «Он произвел на меня одно впечатление, что у него большой аппетит и что он очень храбрый человек», – сказала Панаева «В чем он проявил свою храбрость?» – продолжал допрос Добролюбов «Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей, – все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно иностранцу, отроду не пробовавшему таких блюд…»

Е

Exegi monumentum

Идея коллекционировать памятники возникла не у меня. Ее подарил мне мой приятель Юра Степанов, когда мы вместе путешествовали по Вологодчине. Не тайна, что в советские времена в каждом городе, городке и поселке, в каждой местности нашей обширной страны непременным и классическим украшением были памятники Владимиру Ильичу Ленину И чем больше и богаче был населенный пункт, тем обильней и монументальней устанавливались в нем памятники вождю. Это было мерилом любви народной и духовного полета администрации

Плыли мы по реке Сухоне. Через Тотьму, Великий Устюг, мимо мертвых обезлюдевших деревень, останавливаясь у каждой пристани, чтобы взять на борт теплохода какого-нибудь дядьку с аккордеоном или выпустить на деревянный причал двух-трех школьников, возвращающихся из школы. Сухона река медленная. Мы тоже никуда не спешили Устав прохлаждаться на палубе, сходили где-нибудь в Тотьме и оставались там до ближайшего теплохода, изучая местные нравы и загорая на речном бережку.

Целью нашего путешествия была Северная Двина. Мы рассчитывали добраться до Котласа, а оттуда плыть на Архангельск

Я не буду останавливаться подробно на деталях нашего путешествия Интересного было много. В Тотьме, в местной гостинице, мы любовались «Бурлаками на Сухоне», довольно точным и убедительным вариантом знаменитых репинских «Бурлаков». В Котласе, сходя с теплохода, мы попали в колонну зэков, этапируемых с пристани на вокзал. И так далее.

Разговор сейчас не об этом Памятники Началось это с Великого Устюга Мы гуляли по городу, фотографировали себя на фоне шедевров архитектуры и рассматривали живописные виды

Гуляли мы так, гуляли и вдруг на какой-то улице натолкнулись на удивительную картину. Представьте себе – забор, у забора невысокая будка, на будке массивный шар, весь в сетке меридианов и параллелей. А на шаре – кто бы, вы думали? – на шаре стоит Ильич. И если бы он просто стоял, так он еще при этом гудит Серьезно, стоит Ильич и распространяет вокруг себя гудение. Это мы позднее сообразили, что памятник Владимиру Ильичу установлен на трансформаторной будке. Электрификация плюс советская власть в наглядном, так сказать, варианте. И будка, когда мы пригляделись, оказалась не просто будкой Она была копией Мавзолея – в уменьшенных, конечно, пропорциях. Даже строгая надпись «ЛЕНИН» стилистически повторяла оригинал

А годы были, сами понимаете, неспокойные В стране тогда бесчинствовал диссидент. Всякие «свободные голоса» вещали о правах человека. В трамваях неизвестные личности под видом книжки Горького «Мать» «забывали» на последнем сиденье клеветнические опусы Солженицына. Неуловимые агенты Моссада распространяли антисоветские анекдоты.

Вот и мы, я и Степанов, чтобы нас не заподозрили в святотатстве, сфотографировались на фоне вождя и быстренько удалились с места Тогда-то, уже в гостинице, и родилась замечательная идея – коллекционировать памятники И первым экземпляром коллекции стал, естественно, великоустюжский Ленин.

Только не подумайте, ради Бога, что мы тайно сняли памятник с пьедестала, спрятали его в чемодан или под видом неподъемного собутыльника доставили, поддерживая под ручки, из Устюга в родной Ленинград.

Нет, чтобы составить коллекцию, достаточно одной памяти. Увидел сам, рассказали другие, прочитал о памятнике в газете. Так и создавалась коллекция, совсем не занимая жилплощади и не выталкивая никого из квартиры.

Второй экспонат в коллекцию добавил мне город Котлас И опять это был Ильич Огромный, угольно-черный, он встретил нас на площади над рекой, когда мы поднимались на берег Символ свободы Африки. Или венецианский мавр Единственное, что выдавало его причастность к европейской цивилизации, это знаменитая рабочая кепка

Интересный памятник Ильичу установлен в Новокузнецке. Вождь стоит посередине фонтана, и по кругу от него из воды высовываются металлические лягушки А из пасти каждой по Ленину бьет тоненькая струйка воды Простенько, но с изюмом, как выражаются герои Аксенова

В коллекции есть не только Ленины, есть и Сталины История их напоминает ночной кошмар – когда идешь по гулкому подземному коридору, а навстречу из провала дверей вышагивает безмолвным строем каменная процессия двойников

Шутка в том, что все это не ночной кошмар Это было на самом деле И не с кем-нибудь, а лично со мной.

Работал я тогда в Эрмитаже. И однажды, не помню уже зачем, меня и пару других «обозников» послали в эрмитажный подвал. Понятие «эрмитажный подвал» – загадочное и очень зыбкое. Оно из того же ряда, что и легендарные пещеры Лихтвейса, критский лабиринт царя Миноса или истоки реки Амазонки То есть многие что-то слышали, но толком никто не знает.

По сути, эрмитажный подвал – это сетка сообщающихся сосудов, наполненных предметами и явлениями.

Где-то здесь под плитами пола лежит тонкая золотая пластина, положенная когда-то на счастье при закладке дворца.

Здесь живет призрак террориста Халтурина; его видели не однажды то крадущимся с адской машиной, то прячущим под полу халата упаковку с надписью «Дина митъ»

И подобных «здесь» в эрмитажном подвале столько, что на все не хватит чернил

Итак – послали нас однажды в подвал. Вел нас местный Дерсу Узала, великий мастер такелажных работ и бригадир всех эрмитажных «обозников» Валерий Кобылин-старший Фонарик в его руке выхватывал из подвальной тьмы то какого-нибудь сантехника дядю Лешу, прикорнувшего на мохнатом ватнике в ожидании ближайшей получки, то фрагменты Пергамского алтаря, позаимствованные среди прочих трофеев из собрания Дрезденской галереи Под ногами визжали кошки, огромные подвальные пауки провожали нас печальными взглядами Идти было зябко и неуютно, и вовсе не от подвальной сырости. Если бы не Кобылин-старший, неизвестно какими жертвами обернулся бы нам этот поход. Сколько мы шли, не помню Кажется, очень долго И вот рука бригадира отпирает стальную дверь, яркий свет фонаря наполняет каменную пещеру… А дальше – чистый сюрреализм.

Помните песню Галича: «Вижу, бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию»? Здесь было то же самое Бюсты, памятники, мрамор, бронза, гранит. И все – одному божеству Все – «великому Сталину». От югославских коммунистов, от команды рыболовецкого траулера, от пионерской организации города Луга…

Для чего это все хранилось? И почему в Эрмитаже? Или вправду – «уверена даже пуговица, что сгодится еще при случае»? Я не знаю.

Тревожную эту ноту хочется сменить на веселую. А что может быть веселее, чем подвыпивший Чижик-Пыжик? Или принюхивающийся к уличному бензину на Вознесенском проспекте нос майора Ковалева?

Мы с вами живем в удачное время. Разве при коммунисте-генсеке можно было подумать о памятнике Чижику-Пыжику? Да любому советскому скульптору, будь ты хоть самим Аникушиным, стоило лишь заикнуться об этом, и психушка ему была обеспечена стопроцентно.

Самый веселый памятник, переживший все советские времена и который мы любим с детства, – это памятник дедушке Крылову в Летнем саду Ну еще, быть может, – женщина с веслом на ВДНХ Хотя мне ее почему-то жалко Кстати, о веслах. Однажды в лесу близ дороги на Белозерск я встретил ее двойняшку – гипсовую женщину с осетром. То есть вышли мы с приятелем на автобусной остановке, отбежали в придорожный лесок и только, что называется, стали справлять нужду, как увидели эту женщину. Она была прекрасна, как Галатея Или как дочь морского царя из оперы Римского-Корсакова «Садко». В руках у нее трепетал осетр В мудрых его глазах отражалось вологодское небо Вокруг на тысячи километров раскинулась родная земля

А бронзовый Чижик-Пыжик вот уже шестой год пьет водку близ Пантелеймоновского моста на великой реке Фонтанке Первую рюмку – за дедушку Крылова, как водится Вторую – за Резо Габриадзе Третью – за всех веселых людей, которые еще не перевелись на Руси

Особую (и любимую) полку в моем монументальном собрании составляют памятники литераторам и героям литературных произведений.

Про Чижика-Пыжика короткий разговор уже был Про гоголевский нос (естественно, не в прямом смысле) упоминалось тоже

А знаете ли вы историю с памятником П А Павленко, писателю, ныне, увы, основательно подзабытому Установлен он был еще при жизни писателя в далеком Владивостоке в 1948 году (по случаю присуждения автору высшей тогдашней литературной награды родины – Сталинской премии 1-й степени за роман «Счастье») Памятник интересен тем, что за пятьдесят два года существования повернулся на 28 градусов на восток и стал при этом на 5 сантиметров ниже.

Самой любопытной идеей последних лет мне кажется идея проекта памятника Муму, активно развиваемая в кругах столичной интеллигенции Из множества проектов четвероногой героине русской литературы особенно впечатляет вздыбленная на манер Медного всадника огромной величины Муму, лапой указывающая на Запад И еще непотопляемая Муму, поставленная на якоре на Москва-реке и совмещающая функции речного буйка.

Про памятники Остапу Бендеру, наверное, знают все. Из новых памятников любимому в народе герою стоит упомянуть Бендера, поставленного в Элисте, столице Калмыкии, с шахматной фигуркой в руке. Памятник установлен на одноименном проспекте, причем в начале проспекта имени товарища Бендера стоит бронзовый двугорбый верблюд, тоже герой романа о похождениях великого комбинатора.

А в Киеве по Крещатику идет, увековеченный в бронзе, с палочкой в руке Паниковский, он же Зиновий Гердт.

А в Москве на Курском вокзале ждет поезда в далекие Петушки незабвенный Веничка. Тоже в бронзе И девушка с золотой косой встречает его в Петушках на площади перед магазином. Тоже бронзовая.

А Пушкин сидит на лавочке и читает голубям и прохожим знаменитое стихотворение «Памятник»

И все это у меня в коллекции, которая принадлежит всем

P.S. Сейчас, спустя много лет перечитывая свой рассказ о памятниках, я подумал с грустной улыбкой: а ведь многого из того, о чем я написал в очерке, уже просто не существует. В стране, где народ по бедности залезает в шахты метро и срезает медные кабели или, рискуя жизнью, проникает в колодцы лифтов и свинчивает, отпиливает, снимает все, что из цветного металла, или на пустующих дачах ворует чайники, самовары, котлы для бани, или… да что там перечислять подробно В этом смысле памятники, мемориальные доски, кресты, надгробные украшения – для охотников за цветным металлом добыча из самых легких. И я очень сомневаюсь, что в Петушках стоит девушка с золотой косой на площади перед магазином. Бронзовая

«Евгений Онегин» А. Пушкина

«Евгений Онегин» Пушкина – самый популярный русский роман в стихах, и популярности его в настоящем и близком будущем может помешать разве что тотальное одичание, которое явно подбирается к человечеству и знаки которого мы видим чуть ли не ежечасно, выйдя из квартиры на улицу или просто глядя в окно на безумные дворовые сцены.

У «Евгения Онегина» были лучшие комментаторы – Юрий Лотман и Владимир Набоков, его переводили на языки мира лучшие из писателей – тот же русско-американский Набоков или же великий поляк Юлиан Тувим, – то есть слава «Онегина» распространилась по земле широко, и в мировой культуре это произведение держится надежно и прочно

Сейчас же я хочу рассказать о двух произведения Пушкина, о которых современный читатель практически ничего не знает Это два рассказа поэта – «Русская история» и «Прощание»