Текст книги "Тачанка с юга"

Автор книги: Александр Варшавер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

9

До конца дня на хуторе шел повальный пир. Хозяйка, ее батрачка и две кумы из соседней деревни сбились с ног: бегали от погреба к летней кухне, где что-то варилось и жарилось и откуда разносились вкусные запахи. Отец Бабаша дважды ездил в Покровку за самогоном.

Я бродил по двору и с интересом осматривал кулацкое хозяйство Бабаша. В конюшне – десяток лошадей, а на задворках усадьбы, в огороженном жердями загоне, копошились в грязи огромные свиньи с поросятами. Чуть в стороне, под навесом, стоял двигатель, похожий на паровоз. Здесь же были молотилка, две сеялки и несколько незнакомых мне машин.

Меня увидали «повстанцы» и позвали к себе, стали расспрашивать, сколько лошадей и земли было у моего отца.

К большому удивлению бандитов, я сказал, что у нас были фабрики и дома, что земли не было совсем и что было всего два коня – на даче. Зато в Петрограде мы ездили на собственном автомобиле.

– Мабуть, у твоего батька было много грошей? – не унимались любопытные «повстанцы». На это я ответил коротко и решительно:

– Много!

Погорланив еще немного, некоторые повстанцы пошли «у холодок» – поспать под деревьями, а несколько человек потрезвее выпросили у хозяйки пять глиняных узкогорлых горшков – глечиков. Повесив один из них на высокий шест, они затеяли стрелковые соревнования.

На выстрелы вышли Аркадьев, Борода и гости. То ли оттого, что «повстанцы» были пьяны, то ли потому, что вести прицельную стрельбу из обреза трудно, никто не мог сбить глечик. Стрелки стали ругаться. В это время подошел Бабаш с японским карабином.

– А ну, хлопци! Поглядите!

Первым выстрелом Бабаш задел шест, глечик чуть качнулся, но остался висеть. Бабаш поскреб в затылке, осмотрел прицельную планку и выстрелил еще два раза. Но снова и снова безрезультатно. Я рассмеялся.

– Чего тут смешного? – спросил Борода.

– Конечно, смешно. Как по такой мишени можно промазать!

«Повстанцы» удивленно загомонили:

– Ну и ну! От горшка три вершка, а туда же! Дать ему обрез, пусть стрельнет! Стрельнет и в штаны напустит!

Бабаш, невзлюбивший меня с первого знакомства, злобно выругался.

– Покажи этим свиньям, что ты умеешь! – по-французски предложил мне Кирилл Митрофанович. Я не успел ответить: стоявший рядом «повстанец», которого звали Гусаром, злобно посмотрел на Бороду, хмыкнул и повторил сказанное Кириллом слово «кошон [8]  [8] Кошон – свинья (фр.).


[Закрыть]».

– «Кошон»… «кошон»… Я, ваше благородие, понимаю, что такое «кошон»!

– Ну, брат, если понимаешь, то ты не кошон! – не промедлил с ответом Борода и тотчас стал рассказывать; – В Петрограде, в подвале дома, где жил Саша, был оборудован тир, и Саша со своим старшим братом постоянно там упражнялись. Теперь, после болезни, ему, может, и не удастся показать свое искусство.

– Как, Саша, попробуете? – громко спросил Аркадьев.

– Попробую.

Мне подали обрез. Обрезы у нас в мастерской не считались оружием. Однажды, когда я попробовал выстрелить из обреза, сильная отдача чуть не вырвала его из моих рук. С двадцати шагов я не попал в ростовую мишень, а Лукич сказал: «Это ведь не целевое оружие, а бандитское!»

Я повертел обрез в руках и, возвращая его, сказал, что из такого огрызка мне стрелять не приходилось, а вот если Василь Карпович даст карабин, то я, может, и разобью мишень.

Бабаш неохотно дал мне карабин, и я, не обращая внимания на соленые остроты «повстанцев», первым же выстрелом, шагов с сорока, разбил глечик. Поставили второй. Я отошел еще шагов на двадцать – и глечик вдребезги. Аркадьев захлопал в ладоши. Темный глечик – мишень несложная: он отлично выделяется на фоне неба. Третий глечик я поразил примерно с расстояния ста шагов и отдал карабин Бабашу.

Повстанцы заговорили:

– Ну и стрелец! Ну и чертяка!

– Этот хлопец, если возьмет на мушку, то уже не станцуешь!

После меня стреляли Аркадьев, Борода и Бабаш. На земле у шеста уже выросла груда черепков, когда хозяйка прекратила стрельбу. Она заявила, что глечики не делает, а покупает на базаре. Аркадьев с Бородой ушли в дом, «повстанцы» возвратились к недопитой самогонке. Только сейчас я понял, что это за люди.

Оказывается, они были связными у Аркадьева и атаманами мелких банд. Не обращая на меня внимания, эти «мирные дядьки» похвалялись своими «подвигами». Из их рассказов, по-пьяному откровенных, вырисовывалась страшная картина деятельности аркадьевской банды. «Повстанцы» говорили, что в селах им приходится применять плети: иначе не достать ни лошадей, ни подводчиков, ни крохи сена. Гусар жаловался, что сейчас в свой отряд он не может собрать больше десяти – пятнадцати человек, а раньше, при Петлюре, у него меньше сотни никогда не бывало. Седоусый дядько с раскосыми плутоватыми глазами рассказывал, как его поймали чекисты и посадили в тюрьму.

– Ну, и как там? Голодом морили? Били? – допытывались «повстанцы».

Дядько степенно разгладил усы.

– Та не! И борща давали, и хлеба, только было страшно. Думал, что расстреляют. Но со мною по-хорошему поговорили, разобрались, что я никого не убивал, а только по своей несознательности был среди повстанцев…

Бандиты рассмеялись.

– И тебе поверили? Тоже скажет человек: «по несознательности».

Дядько перекрестился.

– Ей-богу, поверили! Взяли подписку, что я не пойду насупротив Советов, и выпустили.

– Ну, а теперь ты как – сознательный? – спросил кто-то.

Дядько хитро прищурился и под общий смех заявил:

– Пока меня не поймали, так я сознательный! А как поймают – посмотрим!

В один голос бандиты жаловались на чекистов: «Не стало от них никакого покою!» Упомянули Бороду. Я похолодел: а вдруг кто-либо из бандитов его видел и сможет узнать? Один «повстанец» рассказал, что он слыхал от людей:

– Когда Борода ловил батьку Козуба, царство ему небесное, – рассказчик и слушающие перекрестились, – то того сатану-Бороду убили.

Разговор зашел и о нас.

Гусар возмущался:

– Знаете, хлопцы, что этот приезжий сказал своему цуцыку?

– Откуда же нам знать, – загалдели бандиты. – Он же не по-нашему сказал!

– То-то и оно, – продолжал Гусар. – Он сказал: «кошон». А по-французски это, как по-нашему – свинья! Когда я служил в гусарах, еще до войны, то мой эскадронный, князь Бельский, чуть не так, сразу кричал: «кошон» – и по морде. Этот есаул, наверно, из таких же. Нет, не будет нам добра, если придет на Украину Врангель с офицерами да генералами.

Гусара поддержал подошедший к «повстанцам» Бабаш:

– Все они такие: что твой князь, что этот есаул! Они, ахфицеры, друг за дружку горой стоят. Как он прибыл, так Александр Семенович в мою сторону и не смотрит. Все с есаулом шепчутся, перемигиваются да вспоминают старое.

10

Незаметно подступили сумерки. Я улегся в тачанке на охапке свежего сена. Мать Бабаша принесла мне подушку и летнее одеяло. Постояла, повздыхала над «бидной дитиной», перекрестила на «сон грядущий» и ушла. Где-то нестройными голосами пели пьяные. За стеной конюшни пофыркивали кони. Я уже задремал, как вдруг к тачанке подошли Борода и Аркадьев.

– Спит паренек, уморился! – сказал Аркадьев. – Зачем только вы тащили его сюда? Можно было захватить на обратном пути.

– А вдруг, ваше превосходительство, придется изменить маршрут, и мы не попадем в район Ростова? Тачанка не поезд. Поедем, как будет удобнее.

– Пожалуй, вы правы… – задумчиво протянул Аркадьев. – Вот еще что, Павел Афанасьевич, не зовите меня превосходительством. Здесь одинаково не терпят большевиков и нас, офицеров. Понимают, что с нашим приходом им несдобровать. Зовите меня по имени-отчеству. И еще попрошу вас… не говорите с Сашей по-французски. Мои люди не любят того, чего не понимают.

– Слушаюсь, Александр Семенович.

– Вот так лучше будет! Они ведь меня терпят только за мои военные знания и верность делу. Меня никакой комиссар не купит! А сами они на любую подачку идут, хоть за немцами, хоть за Петлюрой, а попадись такой «патриот» чекистам – сразу расплачется: «Ах, я насильно мобилизован! Ах, я душой с вами!» Тьфу! – Аркадьев плюнул и выругался.

– Это точно! – поддержал Борода.

– Я скажу вам доверительно, Павел Афанасьевич, мне большевики, хоть и ненавистны, но все же они порядочней всяких Петлюр и Скоропадских. Они хоть Россией не торгуют. Есть у большевиков еще какая-то большая вера, какой-то бог…

– Да что вы, Александр Семенович, – удивленно возразил Борода, – они же атеисты, безбожники! Какой у них бог!

– Я, Павел Афанасьевич, может, не так выразился. Бог не бог, а вера у них в свое дело прямо непостижимая. Попался тут недавно моим хлопцам один краснопузик, чекист. Уж его били, били, а он смеется. Живым в землю закопали, так и сдох, а пощады не попросил.

Борода скрипнул зубами.

– Что с вами, Павел Афанасьевич?

– Ничего, ничего, что-то крутануло в животе, – с усилием выговорил Кирилл. – Наверно, от этого проклятого самогона… Вот и прошло… Знаете, как ножом кольнуло. Никак к этой гадости не могу привыкнуть… Скорей бы тут кончать…

– А я уже всеми помыслами на юге. Этих вояк видеть не могу. Да и что можно сделать с отрядом в пятьдесят – сто человек! Мне бы тысчонки три! Собрать их в единый кулак да ударить по тылам Красной Армии!… Но ничего не выходит: не хотят атаманы объединяться, а Махно – эта хитрая сволочь – уже к Советам примазался.

– Да, снами Махно не гулять, – подтвердил Борода. – Его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель прямо так и сказал: «Махновцев в плен не брать, рубить их, как капусту, а самого Махно поймать, засмолить в бочке, а кто поймает – солдат или казак – произвести в офицеры, а офицера – в полковники».

– Так и сказал? – переспросил Аркадьев.

– Лично слышал, Александр Семенович, в Симферополе, в городском театре.

– Ну, а если полковник поймает? – Аркадьев засмеялся. – Как тогда?

– Так ведь полковники Махно ловить не будут! Это уж мы, мелкая сошка, разных бандитов ловим.

– Какая же вы, Павел Афанасьевич, мелкая сошка? Есаул, доверенное лицо у главнокомандующего! В ваши годы я еще в поручиках ходил да мечтал об академии, а ваше звание получил лишь после ее окончания. Ах, академия, академия! Сколько надежд на нее возлагалось!…

Они еще долго беседовали. Я засыпал и просыпался. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о будущем России. Борода, якобы со слов Врангеля, рассказывал, что Россия будет единая и неделимая и что будет диктатура или ограниченная монархия, но не обязательно из дома Романовых.

– Уж не себя ли метит Петр Николаевич? – оживился Аркадьев.

– А почему бы и не себя? Петр Четвертый!

– Дал бы бог своего человека на престол российский! – вздохнул Аркадьев. – Только не пустят его генералы, передерутся! Да и Антанта едва ли согласится спихнуть Романовых. Их вон сколько – живых: и Михаил, и Кирилл, и Николай Николаевич, да говорят, что Анастасия спаслась в Екатеринбурге [9]  [9] Екатеринбург – ныне Свердловск.


[Закрыть] и ныне находится в Японии… Нет, не пустят Петрушу в цари, не пустят! Жаль… Мы с ним большие друзья…

Я снова уснул, а проснувшись, услышал:

– Я не возражаю, Александр Семенович, пусть едет. Только зря это. Фигура он заметная, а нам проскочить нужно, как мышам. Насчет вашей охраны, думаю, что не дам вас в обиду! Да и документы у нас надежные.

– Нельзя же так, Павел Афанасьевич, – настаивал Аркадьев. – Василь человек верный, уже не раз это доказано. Ну, а если любит поесть и выпить, так это не такой уж порок. – Голос Аркадьева посуровел, в нем прозвучала приказная нота: – Василь поедет с нами! К этому вопросу, господин есаул, больше прошу не возвращаться. Все!

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– Отлично! – сказал Аркадьев, в руках его вспыхнула спичка. – Ого, уже третий час. Завтра у нас трудный день. Спокойной ночи!

Аркадьев ушел, а Борода вплотную придвинулся к тачанке и зашептал:

– Не спишь? Слыхал гуся?

– Слыхал, – ответил я. – А правда, Кирилл Митрофанович, что Махно перешел на сторону Советской власти?

– Бандита этого из стороны в сторону шатает. Когда ему выгоднее с нами, идет за Советы, когда видит пользу от белых – идет за белых. В общем, шкура продажная, этот Махно.

* * *

Утром мы опять отправились на пруд. Кирилл Митрофанович заставил меня повторить сигналы. План операции, разработанный накануне, оставался без изменений. Борода не стал уточнять мелкие подробности. Он только добавил:

– Если Бабаш начнет сопротивляться и попытается достать оружие, сразу же стреляй. Твоя пушка бьет негромко, за полверсты никто не услышит. Понятно?

– Все понятно, Кирилл Митрофанович.

– Но, но! – рассердился Борода. – Забыл, где находишься?

– Виноват!

– Конечно, виноват… Вчера только был разговор, а сегодня опять… Ты что, маленький? Знаешь, на чем голова у нашего брата держится?

– Наверно, как у всех, на шее, на плечах…

– На шее, на плечах, – передразнил Борода. – У разведчика голова держится на языке. Болтнул что-либо не так, и… нет головы! Пошли!

* * *

Хутор Бабашей готовился к встрече Маруси. Облаками летал над кухней куриный пух. Мать Бабаша носилась от дома к погребу и от погреба на кухню.

Когда мы вошли в хату, Аркадьев брился, а Бабаш чистил богато отделанные серебром ножны кривой шашки.

Борода взял лежавшую на столе шашку и, рассматривая клинок, прочел вслух:

– Подполковнику Аркадьеву А. С. от сослуживцев, в память об усмирении инородцев. Город Верный. 1916 год [10]  [10] В 1916 году в Средней Азии, на территории нынешнего Казахстана, вспыхнуло большое национально-освободительное восстание, жестоко подавленное царским правительством. Город Верный – ныне Алма-Ата.


[Закрыть].

Борода покачал головой, вышел на середину комнаты и закрутил шашкой над головой. Лицо его стало свирепым, и я подумал, что он сейчас зарубит Аркадьева, но он спокойно опустил ее к ноге.

– Не плоха? – прекратив бритье, спросил Аркадьев.

– Тяжела! Да и к тому еще подделка, – неожиданно оценил саблю Борода.

Аркадьев положил бритву на стол и, нахмурясь, спросил:

– Из чего это вы заключили? По каким признакам?

Борода подошел к нему и что-то показал на клинке.

– Вот извольте взглянуть. Среди узора гравировки – буковки.

Аркадьев снял очки и, щурясь, поднес клинок к глазам.

– А ведь верно, – заулыбался он, – русские буквы. Вот «ив», а вот «сид». Скажи пожалуйста! Сколько раз читал надпись и рассматривал узоры, а букв не замечал. Как вы сразу их обнаружили?

– Я, Александр Семенович, эти фокусы оружейников хорошо знаю. Кроме того, есть еще один признак. Кавказские клинки – поют, а златоустовские, хотя и крепки, и надежны, но немы, потому что толстоваты.

Борода стал объяснять недостатки златоустовских клинков, Аркадьев с ним не соглашался. Чем кончился этот спор, я не дослушал: мать Бабаша пригласила завтракать.

Поели наспех. Затем Аркадьев позвал к столу нескольких «повстанцев». Решали, как вести переговоры с Марусей. Вопрос этот Аркадьев давно решил сам, но продолжал игру в «повстанческий штаб». Бабаш и часть повстанцев были против соединения. Другие настаивали, чтобы ее отряд принять, а саму атаманшу выгнать.

– Какой она атаман… так, глупая баба и больше ничего! – сказал седоусый дядько.

– Пусть идет к Махно и вместе с ним устраивает свои фокусы, – предложил другой и рассказал, как Марусино «войско», заскочив в большое село или местечко, сгоняет на площадь всех жителей – и Маруся устраивает «представление». Став около тачанки, она объявляет, что все хлопцы у нее заговоренные и что ни одна пуля их не берет. На тачанку становится кто-либо из ее хлопцев. «А теперь стреляйте!» – приказывает она. Раздается несколько выстрелов. Стреляют в упор и, конечно, холостыми. Хлопец смеется, а Маруся подносит ему за «геройство» кружку самогона. «А в Демиевке случилась неудача, – рассказчик помолчал, – кто-то стрельнул боевым патроном, да еще разрывной пулей. Ну, тому хлопцу голову разворотило. Теперь больше не устраивает представлений!»

«Повстанческий штаб» весело загоготал. Решили: Марусиных хлопцев принять, а саму «атаманшу» выгнать. Повстанцы собрались было расходиться, но вдруг где-то далеко хлопнул выстрел и сразу же у самого хутора – второй.

– Едут! – сказал Аркадьев. – Пошли!

На дороге показался пароконный фаэтон. За ним неслось облако пыли. Кучер, чубатый дядько, с огромными запорожскими усами, остановил коней у самого крыльца.

В фаэтоне, положив ноги на переднюю скамейку, восседал красивый молодой человек лет двадцати пяти. Одет он был как укротитель зверей в ярмарочном балагане: голубая куртка, расшитая золотым шнуром, ярко-малиновые рейтузы и лакированные сапоги с огромными шпорами. На голове – серая каракулевая папаха, а на груди – полевой бинокль. Позади него на спине фаэтона стоял пулемет кольта, пулеметная лента спускалась на сиденье.

Одернув куртку, приехавший подобрал волочившийся за ним кавалерийский палаш в серебряных ножнах, поправил ремень висевшего через плечо маузера и очень медленно, чуть сгибая ноги, важно направился к крыльцу. Подойдя, он водрузил на нос пенсне и, приложив два пальца к виску, гнусаво и картаво спросил:

– Э… э, с кем я имэю чэсть встгэтиться? Надеюсь вы… э… – он посмотрел в бумажку, – пэлковник Агкадьев?

– Что за чучело гороховое? – довольно громко спросил Борода.

– Я Аркадьев! А вы кто?

Продолжая гнусавить, прибывший заявил, что он военно-политический советник атамана Марии Павловны Никифоровой, которая по причине заболевания мигренью прибыть не может, но свидетельствует полковнику Аркадьеву свое почтение, и «советник» протянул Аркадьеву руку. Лицо Аркадьева покрылось красными пятнами, и он отвел руки за спину. Гость снял пенсне и, щурясь, стал рассматривать Аркадьева.

– Очень стганно, очень стганно меня пгинимают! – закартавил он.

Среди «повстанцев» послышались смешки, а Гусар выкрикнул:

– Чого вин придуривается! Это ж попа Назара сынок из села Бондаривки!

– Мне все это очень странно, – вдруг перестав картавить, заговорил гость. – Я – доверенное лицо Марии Павловны, прибыл сюда для важнейших, государственной важности переговоров. Вы, господин полковник, даже не подали мне руки. А ваши люди позволяют себе какие-то насмешки. Я не позволю! – закричал он пискливым голосом.

– А вы, господин уполномоченный, даже не соизволили себя назвать…

– Виктор Назарович Крестовоз… – запоздало попытался представиться посланец Маруси, но Аркадьев резко оборвал его:

– Прошу меня не перебивать! Да мне и не интересно, как вас зовут. Если вы прибыли для переговоров, потрудитесь пройти в дом.

– Да, да, конечно, – засуетился «посол». – Позвольте вызвать моего адъютанта и письмоводителя?

– Зовите, – буркнул генерал.

– Паливода! Зинченко! Ко мне! – закричал «советник». Из тачанки вылезли два вооруженных револьверами молодых парня. Один из них нес большой черный портфель. – Отдайте приказание, чтоб оркестр был наготове, а хлопцы пусть распрягают! И пошли на переговоры!

Гости вошли в дом, вслед за ними – Бабаш и еще четыре «повстанца».

– Прошу и вас, Павел Афанасьевич, присутствовать, – пригласил Кирилла Аркадьев.

Я остался во дворе.

На двух тачанках, сопровождавших «посла», приехали восемь вооруженных хлопцев. Все они были одеты под стать своему начальнику и держались самоуверенно. Очевидно, они считали себя значительнее и важнее хозяев. У двоих Марусиных хлопцев, кроме оружия, были еще гармошки, а у кучера большой бубен.

«Повстанцы» обступили тачанки. Начались дружеские разговоры. Нашлись и знакомые. Многие бандиты были из соседних уездов и ближайших сел.

– Вы, хлопцы, пока атаманы разговаривают, сыграли бы, – предлагали «повстанцы».

– Нельзя! Нельзя без дозволения Виктора Назаровича. Мы играем только по его команде, – объяснили приезжие.

– А вы, хлопцы, без команды!

– Нельзя, потому как у нас дис-цип-ли-на! – Хлопец выговорил трудное слово по слогам и поднял большой палец вверх. – Во!

Началась бандитская похвальба и взаимное подтрунивание. Гости рассказали, что свое «обмундирование» они достали, разбив багажный вагон, в котором перевозились костюмы какого-то театра. Пока они балагурили, тихо отворилась дверь, Бабаш позвал нескольких «повстанцев» и шепотом передал им приказание разоружить гостей.

Вдали вдруг захлопали выстрелы, и на галопе во двор прискакали новые гости. Впереди всех, на хорошей верховой лошади – Сирый, позади – несколько тачанок с пулеметами и человек тридцать конных. Сирый спешился у крыльца и прошел в дом. за ним поспешил Бабаш, спрашивая на ходу, что случилось. Небольшой лужок перед домом Бабашей и широкий двор стали похожи на ярмарку. Коней распрягли, тачанки с поднятыми оглоблями поставили вокруг лужка. Посланцев Маруси разоружили и согнали к сараю.

Через некоторое время на крыльцо вышли Аркадьев и Сирый. За ними появился Бабаш. Одной рукой он тащил за шиворот помятого, с распухшим носом «военного советника» Маруси, а другой – его адъютанта. Письмоводитель плелся следом. Бабаш ногой поочередно сбросил посланцев с лестницы, а Аркадьев загремел на весь двор:

– Твоя Маруся – базарная воровка… Мне, генералу русской армии, предлагает место своего помощника! Жаль, что она сама мне это не предложила! Висели б оба на одном суку! – Аркадьев был разъярен, его страшный шрам посинел и вздулся.

– А что же зазорного предложила Мария Павловна? – слезливо оправдывался «посол». Аркадьев не слушал и приказал:

– Дать ему десять плетей, а этим, – он ткнул пальцем в сторону адъютанта и письмоводителя, – по пять! Коней, тачанки, оружие отобрать!

Бабаш что-то спросил Аркадьева.

– Давай их сюда! – распорядился генерал, и остальных пленных подогнали к крыльцу.

– Ну, вояки! Бабье войско! Что с вами делать? Выпороть, чтоб впредь знали, с кем дело имеете?! Чего молчите? Напугались?

– Та мы ж ничего… – заговорил один, – мы только приехали с батькой Виктором Назаровичем,

– Ах, этот клоун, оказывается, батько? Добавить ему еще пяток плетей! – Аркадьев повеселел. – Больше батек нет?

«Повстанцы» подхватили приговоренных к порке «представителей», а обезоруженные хлопцы, явно довольные тем, что для них дело обошлось без плетей, пошли следом. Двор опустел. Бабаш позвал меня смотреть, как будут «учить» Марусиных «представителей», но я отказался и вошел в дом.

Борода, Аркадьев и Сирый сидели за столом над картой.

– Я эту дорогу, ваше превосходительство, отлично запомнил, когда ехал сюда, – сказал Борода и стал называть населенные пункты и расстояния между ними.

Аркадьев, проверяя по карте, изумлялся:

– Послушайте, Павел Афанасьевич, это же гениально! Неужели у вас такая память?

– Память у меня, Александр Семенович, хороша только зрительная. Вот математику и физику я запоминаю очень плохо. – Потом Борода тонко подольстил: – Мне в академию не попасть, хоть разбейся. Мое дело – воевать! – Он встал: – Крушить врагов моей родины!

– Правильно, дорогой, правильно! Мы люди военные. Все наши помыслы, всю кровь до последней капли на алтарь нашей растерзанной России! – Аркадьев тоже встал и с чувством пожал Бороде руку.

В комнату позвали несколько человек из новоприбывших. Аркадьев объявил о своем отъезде, выслушал сожаления. На этом совещание закончилось и начался прощальный пир. Я вышел во двор. Из раскрытых окон неслись крики «Ура! Слава!». Эти крики то и дело прерывались нестройным пением. На лужку, усевшись вокруг двух ведер самогона, угощались «повстанцы». В этом они не отставали от своих атаманов.

Я отправился спать на сеновал. Поздно вечером рядом со мной улегся Борода. Шурша сеном, он зашептал:

– Вот здорово вышло! Пока Марусин представитель ездил сюда, саму атаманшу перехватили чекисты и кавалерийский отряд. Никто из банды не ушел, а чертову Марусю взяли! Сирый говорит, что «это дело рук проклятого Капусты». Я тоже думаю, что это Капустин сработал!

– Это тот Капустин, что снаряжал нас в Екатеринославе? – поинтересовался я.

– Он, он! Больше некому. Он же в Екатеринославе, как и я, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

За домом «повстанцы» наладили хор: пели старинные украинские песни. Изредка, под гармошку, кто-то выкрикивал частушки – и хор задорно подхватывал припев: «Чим-чура, чура-ра!»

Борода долго ворочался, вздыхал:

– Эх, хорошо поют, черти, спать не дают! Пойду послушаю, что о новом атамане говорят.

Вскоре певшие приумолкли. До меня доносились лишь отдельные восклицания и смех. Я было задремал, как вдруг жалобно раз-другой вздохнула гармонь и запел Борода. Я смог разобрать только слова припева:

Э-эх, доля-неволя, мутная волна! Стенка ли, осина – могила темна!

В мелодии этой песни, в словах ее припева и вздохах гармошки было столько тоски, что мне стало не по себе.

Но вот гармонь вздохнула еще раз и смолкла. Долго стояла тишина. Потом кто-то из «повстанцев» пропел: «Эх, стенка ли, осина – могила темна!» – и выругался.

Прошло, наверно, полчаса, когда я услыхал тяжелые шаги.

– А песню эту я выучил в Ставропольской тюрьме, куда меня чекисты законопатили, – сказал кому-то Борода.

«Опять плетет байки», – подумал я, но, услыхав продолжение разговора, испугался. Сна как не бывало.

– Может, там ты меня и видел? – спросил Кирилл.

– Ни, ни! – бубнил пьяный голос. – В Ставрополе не был, в тюрьме пока не сидел. А вас, добродию, где-то видел!

– Это бывает. Завтра проспишься и, может, вспомнишь. Только, я думаю, ты обознался. Если ты на германской не воевал, на Дону и в Крыму не был, то где же ты меня мог видеть? Я на Украине шестой день. Нет, друг, это тебе померещилось. Иди спать.

Борода полез на сеновал, а пьяный голос еще долго бормотал под дверью. Потом бормотанье перешло в храп. Борода толкнул меня в бок и зашептал:

– Дядька нашелся знакомый. Вроде бы где-то я его брал… Вот чертяка! Только этого недоставало… Может, утром он на трезвую голову не станет вспоминать? Но кто его знает. Этот пьянчуга ко мне весь вечер привязывается, а Сирый нет-нет да и напомнит ему: «А где же ты его бачыв?» Я от них еле отвязался и ушел. Пришлось сказать Аркадьеву, что голова болит. Надо что-то предпринять!

– А что можно предпринять? – шепотом спросил я.

– Что, что? Способов много, только не подымается у меня рука на безоружного, да еще пьяного.

– А вдруг завтра утром он вас узнает?

Борода молчал, ворочался, а пьяный под дверью сарая перестал храпеть и вновь стал гадать: «Видел или не видел?»

– Знаешь, что, Саня, – быстро зашептал Борода, – попробую с ним поговорить начистоту, а уже если не поможет, то… – Он не договорил и стал натягивать сапоги. – А ты минут через пять спустись вниз, достань кольт и принеси его мне. Мы пойдем к пруду.

Чертыхаясь, что не дает уснуть, Борода полез вниз. Вскоре послышались возня и голос Бороды: «Давай, давай, топай отсюда! Нечего тут шуметь. Иди спать к своим!»

Затем я услышал жалобный голос пьяного: «Та пустите меня, добродию, я пойду сам!»

Когда голоса удалились, я спустился вниз. В залитом лунным светом дворе никого не было. Наша тачанка стояла у самой двери, упираясь спинкой в стену сарая. Я чуть откатил ее. Тень открытой со стороны дома двери делала меня невидимым. Осторожно, стараясь ничем не стукнуть, я открыл сундук, вынул дно и, достав кольт, спрятал за пояс брюк. «Зачем он понадобился Бороде? Он же говорил, что на безоружного не может поднять руку. Да и выстрел из кольта всполошит всю банду». Но раздумывать было некогда. Я вышел со двора и поспешил за Кириллом.

Почти у самого пруда моим глазам открылась такая картина: пьяный выписывал ногами невероятные узоры, а Борода обнимал его за плечи и приговаривал:

– Сейчас, Кузьма, умоешь лицо, посидишь у воды и все пройдет. Может, тогда и вспомнишь.

– Эге, умоюсь! – соглашался пьяный, а Борода продолжал:

– Хорошо бы тебе выкупаться, да, боюсь, утонешь. «Неужели он его утопит?» – с ужасом подумал я.

– Нет, в воду не полезу, – встрепенулся пьяный, пытаясь освободиться от объятий Бороды. – Не полезу! Не умею плавать! Посижу на бережку, охолону.

Он стал рассказывать, какая у него хорошая семья – жена и трое детей, что он лучший хозяин во всей Огневке. Потом бандит вдруг помрачнел и, глубоко вздохнув, заявил, что все его благополучие может разрушиться из-за участия в «повстанье». Он сплюнул и зло сказал:

– Какое это повстанье? Только разбой и грабиловка! А Полковник и Сирый – хуже волков!

– Ну, что ты говоришь, Кузьма! – остановил его Борода.

– Волки, волки! – настаивал пьяный. Мне даже показалось, что в голосе его прозвучали трезвые нотки.

Мы подошли к пруду. Борода усадил пьяного у самой воды, снял с него каракулевую шапку, сказал мне:

– Саня, зачерпни воды. Сейчас освежим Кузьму, вытрезвим и поговорим. Может, он и вспомнит, где мы с ним виделись.

Кузьма, который молча сидел на земле и уже успел задремать, вдруг встрепенулся:

– Точно, видел вас, добродию, – забормотал он, – только, хоть убейте, не вспомню!

Я подал Бороде воду. Он старательно вымыл Кузьме лицо, вылил остатки воды ему на голову и нахлобучил шапку. Пьяный сидел спокойно и только пофыркивал.

– Полегчало? – спросил Борода.

– Чуток легче стало. Спасибо вам, добродию! – Он зябко повел плечами. – Холодно!

– Ничего, посиди спокойно. Сейчас отогреешься, тогда поговорим, – сказал Борода и обратился ко мне: – Принес, Саня?

– Принес, Павел Афанасьевич.

– Давай! – Кирилл протянул руку за кольтом и вдруг, к моему удивлению, четко выговаривая каждое слово, произнес: – И не Павел Афанасьевич я, а Кирилл Митрофанович, а фамилия моя – Борода.

Услыхав фамилию «Борода», пьяный, как мне показалось, протрезвел. Хитро сощурясь, он улыбнулся, погрозил Кириллу Митрофановичу пальцем и попытался встать на ноги.

– Сиди, Кузьма! – приказал Кирилл и махнул кольтом.

Пьяный, все более и более трезвея, стал креститься, приговаривая:

– Господи, царица небесная! Та вы, добродию, не шуткуйте с ливорвертом.

Потом он решил превратить все в шутку.

– Какой же вы Борода? Вы же свой человек, ахвицер! – Он снова попытался встать.

– Хватит, Кузьма! Садись и слушай! – осадил его Борода. – Ты меня не узнал, а я тебя вспомнил. Ты где был дня за два до Первого мая?

– Где я был? Дома! – невинным, совсем трезвым голосом ответил Кузьма.

– Плохая у тебя память, Кузьма. Под Первое мая ты был в Пушкаревке. Там я тебя и взял. Пьяного, как сейчас. Вспомнил? Я тебя за ноги с печки стащил.

– Господь милослывый! – завопил Кузьма. – Так тот дядько был с рыжею бородою, а… а…

– А бритва на что?

Кузьма повалился в ноги Бардину, беспрестанно крестясь и пытаясь обнять его сапоги.

– Что, теперь узнал?

– Узнал, узнал, товарищ Боро…

– Ну, ну! Какой я тебе товарищ? Забыл, кто ты? Память у тебя совсем дырявая. Давал мне подписку в Чека, что не будешь выступать против Советской власти?

– Та давал…

– А что на деле? Кузьма заплакал.

– То все Сирый, щоб ему выздыхать! Когда я из Чеки прибыл до дому, он сразу ко мне: «А ну, Порубайло, собирайся в поход, а если не пойдешь, хату спалю!»

Борода помолчал, обдумывая что-то, а Порубайло, стоя на коленях, размазывал по лицу слезы и жалобным голосом умолял не губить его «манесеньких диток».

– Нужны мне твои детки, – оборвал его Борода. – Уж если их кто и погубит, то только ты сам! Скажи, Кузьма, как будешь жить дальше?