Текст книги "Первый день Вечности"

Автор книги: Александр Уралов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

А вот и строительный вагончик, возле которого равнодушные каменщики слушают лекцию человечка в потёртом костюме… 1958-й… "Величественная Программа строительства коммунизма…" – казённым голосом говорит он… и сидящий на гусенице бульдозера мужичок чиркает спичкой, раскуривая потухшую беломорину. Дом почти готов. Крупнопанельное строительство… по городу колесят огромные панелевозы и густой мат тучей обволакивает опрокинувшуюся на ухабе машину. Растерянный водитель нервно ерошит волосы. "Деревня, тля! – орёт на него прораб. – Ты у меня на говновозе сгниёшь, паразит!"

Я проплываю сквозь наслоившиеся друг на друга временные пласты. Вот и Генка, радостно тащащий к себе домой коробку с ГДР-вской игрушечной железной дорогой… выклянчил у меня на денёк… а вернул через месяц…

И сладко вскрикивает в ночных кустах акации рыжая девчонка… вот теперь ты – женщина…

Общага!

И хмурые менты тащат к труповозке повесившегося тихоню…

– Я же её больше жизни любил, а она с Гришкой, сука… – шепчет мне на ухо смутно видимый силуэт. Я не помню его… почти не помню. Невысокий, вроде бы…

А вот милицейскую труповозку и стрекозу, севшую на запылённое ветровое стекло я помню отчётливо… вон она, стоит там, где сейчас раскорячился чей-то джип…

И мы, в 1966 году переезжающие в новенький дом, только что переделанный из общаги в жилой… самая окраина молодого города, выросшего "по велению партии" среди лесов, озёр и гор Южного Урала… стране нужно атомное оружие! И грохочут по проспекту многотонные самосвалы… и отец жалуется на то, что после ночной смены уснуть невозможно… и едкая чёрная пыль просачивается сквозь рамы, покрывая свежеокрашенные подоконники. А мама хлопочет на кухне, гордая тем, что "своя квартира"! Первая в нашей жизни – полностью своя.

Я вижу, как свежеет черепица и светлеют проёмы чердачных окон, как деревья втягивают ветки и становятся ниже. Мелькают похороны – на табуретки ставят гроб, в котором каменно желтеет чей-то мёртвый профиль, – весело орут по подъездам свадьбы… ""а теперь – испытание для жениха! Каждая ступенька – ласковое словечко для жены!" И мы бежим в школу… и мама кричит вдогонку: "А ну-ка шапку надень! Живо! Простыть захотел?" и медленно, зигзагами тащимся после уроков… заглядывая во все водосточные трубы, мечтая и грезя – вот вырасту большой!

И мечтаю о велосипеде… чтобы, как у Сашки Гурба – старенький и лёгкий спортивный… и на мой первый в жизни юбилей – десятилетие – я вскакиваю в шесть утра и бегу босиком по холодному полу на кухню: вот он!!! Новенький, в смазке, моментально перепачкивающей и руки, и майку… и ногам холодно… и я сажусь в ледяное седло, и ставлю босые ноги на педали. А в дверях уже стоит взъерошенный со сна отец, а рядом мама в самодельном халатике, пошитом по выкройкам таллиннского журнала "Моды", улыбается – с днём рождения!

Эх! И почему я родился в апреле! Сейчас бы сесть – и поехать!!! А на улице снег… снег…

… плечи обжигает солнце – я лечу на своём "Школьнике" – догони! что? кишка тонка?! Удочка брякает по хромированному рулю и испуганно звякает звонок – ребята-а-а!!! Делай, как я!!! Я – лётчик-истребитель… Я проплываю сквозь струи горячего летнего ветерка и выхлопы новенького "запорожца" – мы плющим носы в боковые стёкла – о! новенький! мы такого ещё не видели! А я вру напропалую, что уже видел, и даже катался в нём… ну, там, далеко, у дяди в Алапаевске… А красавец-автомобиль пахнет свежестью, когда сдержанно-гордый хозяин распахивает дверцу, приглашая мужиков осмотреть салон…

И мы увлечённо машем мётлами на апрельских субботниках, поднимая кошмарные клубы пыли в подвалах… потом сморкаешься чёрными катышками – и это почему-то смешно! "Бежим листья жечь! Дядя Мухтар сказал, что сейчас бензину плеснёт!"

А вот и вся шатия-братия сидит на теннисном столе. Они играют в ножички и лениво спорят о том, что я, наверное, всё-таки помру: "Тётя Нина в больнице с ним, прямо в палате разрешили жить. Значит, помрёт… у нас так бабушка умерла"

– Я тогда на похоронах венок понесу.

– И я тоже!

– Не дадут. Они же тяжёлые… взрослым дадут…

И позже:

– Аллё! Генка! Андрюха тётининин из больницы вернулся! Пошли к ним! Тётя Нина пирог стряпает!

Вон и я, пробирающийся по чердаку с биноклем. Мы сидим с Сашкой Гурбой у слухового окна на горячей черепице и я рассказываю ему о книге "Пещерный лев"… о том, как Ун и Зур в доисторические времена путешествовали, охотясь и сражаясь в таинственной стране.

– Давай, сыграем, – говорит Сашка. – Ты будешь Зур – ты же младше на два года. А я буду Ун. А почитать дашь? На два дня, а то у меня тренировка завтра… сам знаешь, в секции самбо.

Я не против. Дел – невпроворот! Не до споров. Я выплёвываю травинку и говорю:

– Надо топоры сделать каменные. И копья. И лук со стрелами.

Мы бежим по гулким доскам чердака к люку. И – кубарем – с четвёртого этажа вниз… где уже мается Генка, потерявший друзей. Мы грабим Генку, вынесшего из дома кусок тёплого манника, делим по справедливости и втроём несёмся через рельсы…

"Интересно, а как этот кремний выглядит… по-настоящему?" – думаю на ходу я. Но топоры и копья мы делаем из вездесущего строительного щебня…

Генка пробегает прямо сквозь меня… сквозь штакетник, поставленный в 80-х вместо нашего любимого забора, на котором порвано немало штанов… и сижено на его зубчиках немало… и переспорено, и перемечтано…

И – позже – горячая Ленкина шея… томительные, невыносимо томительные поцелуи…

Ночь. День. Солнце. Дождь. Ветер.

Вечер.

И столик под тополем… и дядя Паша играет на гармони… и водка поблёскивает в темноте стеклянной бутылкой…

– Так по спине пулей и чиркнуло, слышь, Егор?

– …соседу моему кишки вырвало… это под Прагой уже…

– Хрена ли ты мне говоришь?! Я, б…, три раза в танке горел!

– А ну, брысь отсюдова, пацаны! Нечего вам на ночь тут слушать!

– Мамки-то, заругают, поди, что поздно гуляете…

– При пацанах не матерись, Пашка. При пацанах, говорю, Паша, не матерись…

– Я на Втором Украинском раненный был, в артиллерии…

И сквозь сумерки, сквозь запах акаций, сквозь горький паровозный запах и сладкий папиросный дым, сквозь неясные призрачные громады лет:

– Андре-е-ей! Домо-о-ой! Дети, Андрейка с вами?

– Я ещё немного поиграю, мам!.. Ну, мама-а-а!

– Домой, говорю!

– Ладно, иду… Иду, говорю!

И я иду домой.

Домой!"

И во всех этих мирах, во всех жизнях, которые закипали вокруг него, Андрей продолжал держать на руках тёплую Ольгу, боясь отпустить её, боясь того, что она сразу же растает, затеряется в жизни Андрея, ускользнёт, как рыбка, в толще пространства и времени.

А быть может, так оно и случится… или случилось уже? Не она ли прошла, мелькнув, мимо густой акации, где Андрейка с компанией срывали смешные стручки и увлечённо мастерили из них свистульки? Не её ли отражение мелькнуло в зеркале коридора московского НИИ, когда командированный Андрей торопливо причёсывался, перед тем, как войти в приёмную всесильного Миловидова? Не она ли сидела в толпе пацанов и девчонок, когда у прощального костра в пионерском лагере "Орлёнок" восьмилетний Андрюшка выплясывал на прощальном концерте матросский танец "Яблочко"?

Быть может, она ушла в его прожитую жизнь, проходя теперь совсем рядом с ним, не замечаемая им все эти годы, что были отпущены ему на грешной нашей земле? Быть может, в этом и есть загробное наказание для него, Андрея Нулина, не очень смелого и не всегда честного человека, прожившего, к слову, отмеренную ему жизнь так, что он ни черта не помнил из того, как именно он её закончил!

Наказание за трусость в любви… ведь он так и не стал жить с ней…

"А хотела ли она?" – пискнул гаденький червячок где-то в глубине души.

Брось, Андрей, время таких червячков прошло. Всё здесь ясно и прозрачно, как кристалл: конечно же, она хотела быть с ним и именно с ним. Ты отговаривался разницей в возрасте… говорил о том, что "у тебя, малыш, всё ещё впереди"… ты уверял, что боишься окончательно испортить её молодые годы… ты даже пытался настоять на разрыве, чтобы она смогла начать новую жизнь. Словом, просто перебирал весь набор старого дурака, боящегося новой семейной жизни. Иногда ты, стыдясь, представлял себя шестидесятилетним пенсионером, у которого томится молодая, по нашим временам, красивая и здоровая сорокавосьмилетняя жена. Словно муть со дна болота, поднимались образы каких-то лихих красавцев, притискивающих твою Ольгу по углам ресторанов и нашёптывающих ей сладкие сальности. И – самое страшное – она уходит, оставляя позади себя его, Андрея, растерянным, слабым и одиноким стариком.

Андрей стиснул Ольгу в объятиях, пряча горящее от стыда лицо. Она покорно вздохнула и снова замерла – сонная и отдалившаяся. Андрей поднял голову и поклялся в пламенеющие небеса, что не оставит свою Ольгу.

"Если только она сама захочет быть с тобой", – тихо прошелестел безжалостный голосок.

10 лет назад.

Всё было ясно, всё было понятно – чего уж там голову в песок прятать. И было жутко, жутко, жутко… как в могиле. «А ты и так в могиле», – прошептал кто-то над ухом, и Ольгу пробила крупная дрожь. С трудом удержавшись от крика, она не сразу поняла, что слышала собственные мысли. Всё же ясно, правда? Это захват – это я сразу догадалась. В дверь они не вломились – думают, что здесь нет никого – свет не горит, телефоны надрываются. Милиция скоро понаедет, спецназ… кто там ещё в таких случаях приезжает?..

А потом либо в перестрелке прикончат, либо газом каким-нибудь отравят… или эти… террористы найдут. И будешь тогда сидеть вместе со всеми и под себя мочиться, как в Беслане.

Ольга вдруг вспомнила, как совсем маленькую, папа брал её кататься на лыжах на озеро Шарташ. Снег блестит, лыжи поскрипывают… чай у папы в термосе такой сладкий… а потом домой, переодеваться (шерстяные носки – немедленно! – совсем девчонку заморозил, отец родной называется! – Ольга, марш в ванную отогреваться!) и потом сидеть рядом с мамой и папой, чистой и согревшейся… и смотреть вместе телевизор…

Здешний телевизор она выключила. Зачем-то пригибаясь, подбежала к шкафу, встала на цыпочки, закрыла глаза и от страха никак не могла нащупать кнопку. В какой-то момент она навалилась на шкаф, и ей показалось, что он сейчас упадёт. В одно мгновение ей представился грохот, топот ног там, за дверью, выстрелы, кровь… смерть… но кнопка щёлкнула и Ольга открыла глаза. Всё было в порядке. Так же пригибаясь, она вернулась к столу и съёжилась рядом со стулом. "Хочешь смотреть телевизор дома, а не на работе – приди в себя! – сжав зубы и пытаясь не заплакать, сказала она себе строгим маминым голосом. – Думай, дурочка, что делать?"

Выбор был невелик – сидеть, сидеть и сидеть. Ждать, что произойдёт. Только от этих непрерывных звонков всех телефонов Ольга вот-вот сойдёт с ума.

"Так… – прошептала она, зажимая уши, – чем я могу помочь Андрею?"

Андрей. Господи, она же любит его!

Он же всё для неё сделает!

А ты? Что ты можешь сделать для него?

Ответ был безжалостен.

Ничего.

Ничего нельзя сделать. Всё, что приходит на ум, всё может сделать только хуже, чем есть сейчас.

"Слушай, малыш, – улыбаясь, прошептал в темноте Андрей, – пора нам отсюда сматываться. По-английски, не прощаясь. Здесь становится чересчур весело".

– Это ты сказал мне вчера, – едва слышно пробормотала Ольга.

Казалось, что кто-то внезапно налил в неё ледяную воду. От пяток до макушки всё стало холодным. Заломило затылок. Ольга встала. Двигаться, чувствуя себя резиновой куклой, под завязку налитой жидким льдом, было непривычно. Всё получалось как-то плавно, как во сне. Нащупав свою сумку, Ольга повесила её на плечо, подошла к шкафу, открыла его и достала свою дублёнку, сняв её с поперечины вместе с проволочной вешалкой.

На секунду она замерла, положив руку на куртку Андрея. Потом прижалась лицом к рукаву и глубоко вдохнула знакомый запах – кожа… табак… Андрей…

– Помоги мне, ладно?

Господи, сколько раз она просила Андрея именно этими словами?

Сто? Тысячу?

Всегда?

"А ты, малыш, не телись. Давай-ка, поднажми! – теперь его лицо в темноте было хмурым и озабоченным. – Скоро будет поздно".

– Иду. Ты только не уходи от меня сейчас, хорошо?

Окна в рекламном отделе были заклеены на зиму. Но не так давно, на Новый год, 28-го декабря, на телекомпании была вечеринка. Кирилл и Андрей в конце концов вздумали курить прямо в отделе и со страшным скрежетом раскрыли одно из окон. Ольга с Наташей и Еленой Борисовной вытолкали их за дверь. Ох, сколько было женского визгу!..

Ольга слабо улыбнулась, отодвинув в сторону какие-то лежалые папки и машинально протерев ладонью пыль. Плавно потянула шпингалет. Слёзы почти высохли.

Телефоны вдруг резко стихли, но она уже не замечала этого.

А Кирилл, между прочим, всё время приглашал меня танцевать, вот! И Игорь тоже. И у меня было самое красивое платье. А ты в это время Наташке с Янкой глазки строил… а потом сказал, что не строил и только меня и любишь… а потом… а потом было всё таким счастливым…

"Я помню, – грустно сказал Андрей. – Жаль, что я не танцевал с тобой"

"Ловлю тебя на слове. Ох… здесь же высоко… и окно так скрежещет, когда открывается… я же предлагала бартер на пластиковые окна… их и заклеивать не надо, правда, Андрей?.. ну, вот, открыла".

Ольга перегнулась через широкий подоконник, запоздало подумав о том, что во дворе могут быть люди – милиция или эти… террористы. Никого не было… Так и есть! Под окном жестяная будка для баллонов с газом! И с толстой шапкой снега! Как он только держится?.. ведь, крыша у будки такая покатая…

Всё равно, высоко…

"Я была в этом дворе всего один раз, помнишь? Привезли по бартеру железные шкафы, и надо было тащить их к нам, на третий этаж. Я ещё ругалась, что никто не идёт, а вы с Кириллом корячитесь одни… а потом все набежали и стали тащить и материться… но не зло – деловито… а Кирилл сказал, что если бы не ты, Андрей, то он бы меня украл и женился…"

Мамочки, высоко!

"Прыгай, всё равно – прыгай, малыш!"

Ольга бросила вниз дублёнку. Та почти беззвучно упала на крышу будки. Ей казалось, что снег съедет по покатой плоскости, однако дублёнка была лёгкая. Специально для машины, а то за рулём не повернёшься…

Сумку, – в ней бесперечь пиликал сотовый, – она бросила подальше. Сумка шлёпнулась во двор, перелетев крышу будки. Прощай, телефон!.. Где-то недалеко заныли сирены и невнятно закаркал мегафон – это меня не касается. Это там… в другом мире… а я пока здесь…

Хорошо, что будка высокая и широкая.

Сколько там баллонов?

Эх ты, ты же инженер-электрик… с высшим образованием… масса на скорость в квадрате пополам… худела-худела, а всё равно – много…

Она глубоко вдохнула и повернулась на животе, высунув ноги в окно. Пальцы крепко вцепились в подоконник. Так… теперь надо перехватиться вот за эту палку… порог… как её… не знаю – и хрен с ней. Я электрик, а не строитель. Электрик высоких напряжений, вот! Руки вытягиваем… висим. Всё! Висим! Теперь обратно не залезешь, Андрюшенька! Рукам больно…

Она подумала, что может удариться о подоконник второго этажа, и вдруг отчётливо вспомнила, как Андрей с сигаретой в руке стоит напротив железных дверей будки…

"Вот так-то, Кирилл. Мы с тобой, оказывается нарушители!"

"Да ну, Андрюха… там же не пропан… углекислый газ!"

"А написано "Огнеопасно!"

"У меня на сарае тоже кое-что написано. Я заглянул, а там – дрова!"

"Де-рев-нёв!!! А ещё бывший учитель литературы!!!"

"Оленька, пардон, я тебя не заметил!.."

– А будка-то высотой как раз до подоконника второго этажа! – прошептала Ольга. – Я же вспомнила! САМА вспомнила!

Она зажмурилась, оттолкнулась руками и ногами и полетела вниз.

Удар был сильным. Ольге показалось, что её ударили по ногам, потом, сразу же – плашмя – по животу, локтям и подбородку. Затем что-то хрустнуло, и сразу онемели спина и затылок…

Было удивительно тихо. Она открыла глаза.

"Я лежу на спине. Вон и окно… совсем оно низко, как отсюда кажется. Я, наверное, себе всё переломала и теперь инвалид, Андрюшенька. И ты меня бросишь такую, всю разбитую…"

На глаза навернулись слёзы. Она подняла руку и вытерла их. Надо же, а руки шевелятся…

"Оля, вставай, – мягко сказал Андрей. – Вставай, малыш. Ты ударилась ногами о крышу будки, потом на пузе съехала по ней и упала на спину. А теперь, пора вставать и уходить. Думаю, у тебя ничего не сломано…"

– Тебе хорошо говорить, – прошептала Ольга, но послушно – тихонько-тихонько – повернулась на бок. Её вырвало и немного погодя стало легче.

"Оля, поторопись!"

"Сейчас-сейчас… я уже… подумаешь, вырвало… помнишь, как мне стало плохо на лоджии от мерзкого коньяка? Одиннадцатый? Нет, Андрей, десятый этаж… нет, это ты путаешь, а не я…"

Она шептала, сама не замечая этого. Подобрала сумку, оглянулась, соображая, куда идти – голова кружилась, и всё ещё тошнило – побрела, сутулясь, по двору, волоча за собой сумку, в которой пищал сотовый телефон – маленькая фигурка в холодном гулком колодце серых зданий…

– Ты не думай, Андрей, я справилась… Я тебя очень люблю… я всех люблю… а тебя – сильно-сильно… хоть ты и ростом чуть выше меня… маленький… и старый… и усатый… и борода у тебя к вечеру отрастает… колючая… нет, я не реву… это ты ревёшь, а я не реву… это просто снег… это просто… я….. я… за тебя боюсь… ты только живи, ладно?.. я даже замуж за тебя не пойду – живи только….

Только живи!

(рация)

– … Да! Одна. Говорит, с телевидения… Была у сторожа… Да нет, всего минуты три, не больше… Что? Нет, жива. Сотрясение мозга может только… А? Сторож? Не слыхал он ни хрена, пьянохонький! Они с главного входа вошли, с Радищева, а со двора, где сторож должен караулить, никого не было… Да! Значит, пять окон. Что? Нет, она не знает. Ну, выясняем, выясняем!!! Движения в окнах пока не обнаружено… Да хрен его знает, почему!.. Ладно… ладно… Нет… Домой звонит. Ну, лицо немного, подбородок… голеностоп…

Сайт «Полли. РУ» (баннер):

ОНА ВЫРВАЛАСЬ ИЗ АДА!

Одна из заложниц только что смогла бежать!

СРОЧНО! "…жестокость и насилие… бывшая заложница находится в шоковом состоянии… смятением и ужасом охвачен весь город… данные о количестве убитых расходятся… количество заложников может достигнуть 40 человек… епархия только что распространила заявление… православие… архиепископ Викентий в своём обращении… бандиты-дезертиры… психологическая помощь… надломанные судьбы… террористы… бесконечный эфир продолжается!"

Белобрысому Валерию Филону всё нравилось. Типа, пацаны, по приколу. На секунду он даже остановился у зеркала в коридоре. А что? Он сам собой любовался в форме. Эх, сейчас бы фотку! Сфоткать тот самый момент, когда он засандалил очередь! Нет, жаль, никто толком не видел! Этого бугая… Кирилла, что ли… аж метра на три сдуло. Он не знал, что Филон и не хотел в него стрелять. Это же не кошка, всё-таки! Кошку, там, собаку, – можно, – но всё равно, даже пуляя и не в Кирилла – момент вышел краси-и-ивый!

А на фотке, чтобы всё нормально вошло – и он, с закатанными рукавами, и Кирилл с удивлённым лицом спиной вперёд летит, и брызги крошек от пуль и дыры на стене… как в кино! "Если кто ещё рыпнется, – думал Филон грохоча сапогами по коридору, – прямо над головой дёрну. Пониже, чтобы чётко так. Или в пол, как в боевике. А они ногами, ногами – дрыг-дрыг!.. прикольно!" Кирилл этот давно нарывается, ходит с мордой недовольной, будто Валерка ему лох какой из деревни. Пальнуть, что ли? Нет, лучше девки какие-нибудь. Они визжат в кайф…

– Давай к остальным, – сурово сказал Филон, – весь коридор уже проверили.

– Не, ребята, вы точно охренели, – горячо сказал Кирилл. – Вас же тут всех постреляют, понял? Всех! И нас тоже, вместе с вами. Вы хоть баб отпустите. Бабы-то что здесь делают? Ну, меня оставьте в заложники. Я и в студии сяду, вместо ребят. Я же сам два года оттрубил, я криминальный репортёр, понял?

– Разберёмся, – гордо сказал Филон, чувствуя себя суровым и непреклонным.

Он был ниже Кирилла на полголовы. Кого-то ему этот мужик напоминал, но кого? Кого-то хорошего или плохого? Филон не мог вспомнить, но всё равно, было приятно чувствовать, что Кирилл относится к нему с уважением, может быть, даже немного завидует, что вот он, Филон – Валерий Феофилов, потомок тульских мастеров и крутой рейнджер, – стоит, расставив ноги, и с небрежной улыбкой командует этим здоровенным мужиком.

– Давай-давай, – сказал он врастяжку, – двигай!

И пошевелил стволом для наглядности.

– Тьфу ты, блин, пацан, – плюнул Кирилл.

От него пахло спиртным, как, бывало от мамашкиных подружек с тульской фабрики "Заря". Трудового Красного Знамени фабрика. Соберутся тётки в общаге, пьют и треплются. А потом песни поют. Тоже мне, швеи-мотористки задрипанные. Мать, как без путной работы осталась – постоянно водярой попахивала. Что хорошо – когда сама пахнет, то Валеркиного запаха уже не чувствует. Главное, сильно не нажраться, она и не заметит.

Кирилл развернулся и пошёл по коридору. Филон конвоировал его. Слово всплыло откуда-то из памяти, и было хорошим, сочным словом – "конвоировать". Кирилл что-то прошипел. Очень похоже было на "гниду мелкую", но Филон решил сделать вид, что не слышит. Перед самой дверью в отдел новостей, откуда доносился многоголосый взволнованный хор, Валерка вдруг вспомнил.

– Стой! – сказал он. Кирилл обернулся. Вид у него был – злее некуда.

– Ну, что ещё?

– Дайте закурить, – неожиданно просительным голосом выдавил Валерка. Сработал рефлекс. Из родной в/ч салабоны с набитой мордой постоянно бегали стрелять сигареты и деньги для дедов. Отдельные сердобольные тётки на жалобное обращение клевали – порывались сунуть мелочь. "Ой, мой-то балбес скоро так же бегать будет!"

Мужики обычно давали только курево и все, как один, снисходительно трендели, как Кирилл, "я сам в Забайкалье служил" или ещё что похожее. Ну, могли и пива бутылку дать, только не все, конечно. Главное, шмыгать носом и ёжиться. Жалобнее надо. Вот интонация в память и въелась. "Надо было сказать – сдать сигареты… или нет… сдать содержимое карманов!!!" – запоздало подумал несчастный Валерий Филонов.

Кирилл неожиданно смягчился.

– Обычно я не поощряю детское табакокурение, – пробурчал он, – но у тебя, блин, аргумент – весомый. Держи. У меня ещё есть. Зажигалка?

И протянул поверх ствола почти полную пачку сигарет.

– Есть у меня зажигалка, – хмуро пробормотал Валерка и взял пачку. – Спасибо.

– На здоровье… Слушай, – внезапно спросил он, – вас же шестеро из части убежало, а я, вроде, только пятерых насчитал?..

– Это… иди давай! – крикнул Валерка.

– Да, уж, не задержусь, – тут же озлился Кирилл и вошёл в открытую дверь. – Спасибо, боец, за информацию.

Какую ещё информацию? Херня какая-то… репортёр, тыр-пыр… а сам "Пётра Первого" курит. На его месте Валерка бы сигары курил и на крутом джипе катался. Хреновый, поди, репортёр. У самих, вон, настоящие компьютеры везде стоят, а они "Петра" курят.

Вдоль всей стены висели портреты каких-то солидных дядек. Валерка остановился, разглядывая разнообразные физиономии. Это, сразу видно, здесь и фотографировали, прямо в коридоре и в студии. Гости, значит, из Москвы и Питера гости, не иначе. Вишь, как лыбятся.

Сзади, в большой открытой настежь комнате, гудели журналисты. Малый что-то громко сказал, и несколько человек возмущённо затараторили в ответ. Малый, блин, та ещё жопа… хитрый, как этот…

Оба-на! Этого Филон узнал – Жириновский! Это они в студии снимали. Надо же, понесло его сюда… А в Тулу не приезжал. Ага… эта, как её, Хама-мада, что ли… А ничего, симпатичная. Она в школе Филону нравилась. Старая только. Во, наверное, денег в Кремле зашибает! Ничего, мы тоже на мерседесах покатаемся. Москвич говорит, у них, мол, план – зашибательский…

… Что-то изменилось… что-то стало не так…

Филон поглядел по сторонам, пожал плечами. Вроде, всё на месте…

Он солидно забычковал сигарету и неторопливо пошёл по коридору в сторону студии, к Мустафе, ошивающемуся в коридорчике у дверей в студию, вместо того, чтобы контролировать вторую часть коридора. Валерка вдруг представил себе, как сержант Жаба ползёт перед ним на карачках, а он подпинывает сучонка прямиком к сортиру. К специально нечищеному сортиру. На расстрел.

Или, как в фильме про спецназ, – лейтенант Валерий Филонов (нет… капитан Валерий Филонов!) пощёлкивает по микрофону и небрежно говорит: "Малый! Минус два!.." Он даже поднёс руку к подбородку жестом запомнившегося актёра, фамилии которого не знал, и холодно улыбнулся.

… Мать моя!..

… Мать моя армия, до Филона, наконец, дошло!

Телефоны! Телефоны молчат!!!

И, вроде, недавно совсем перестали…

С улицы донёсся вой сирен и невнятное кваканье мегафона…

Валерка уже был у поворота к дверям студии, как что-то неясное дохнуло по коридору… Валерка шарахнулся к стене, и чуть было не открыл пальбу.

Фу… поблазнилось… просто сквозняк.

Стоп. А что это у нас так засквозило, а?

Ё-моё, да это же из-под двери рекламного отдела несёт! Вон там, чуть подальше… где Мустафы, падлы, сектор, а не его, Валеркин!..

Вот, суки, а? Там же не было никого! Никого? А ты проверял? Свет не горел, дверь заперта, Кирилл сказал тебе… а ты и поверил.

Валерка попятился назад и заорал:

– Мустафа!

– Чё орёшь, – выглянул из-за угла Мустафа. – Тут передача идёт, а ты орёшь… – он широко улыбался.

– Вот, чурка, блин… секи! – Филон мотнул стволом в сторону двери. – Секи, Мустафа, там фигня какая-то…

– Где?

– Вон, та дверь, сечёшь? Этот… Кирилл говорит, что там нет никого. А теперь – из под неё свистит…

– Это… Москвич говорит, рано ещё!

– Москвич, Москвич! Хрена ли, Москвич?! А вдруг они уже в окна лезут?

– Бли-и-ин… – ошалело протянул Мустафа. – Не-е… Филон… рано же!

Обоим стало не по себе. Валерка вдруг почувствовал, что ему трудно глотать.

– Может, гранатой? – шёпотом сказал Мустафа.

– У нас… – Филон всё-таки сглотнул слюну. – У нас их всего… – он оглянулся и прошептал, – всего две, тупак! Забыл что ли?

– А вдруг там спецназ?

– Не-а… Москвич сказал, они раньше, чем через тридцать-сорок минут не приедут!

Ему вдруг очень-очень захотелось, чтобы Москвич был прав. Он же из Москвы! Он же знает!!! Он же говорил, что тут – провинция! Чёрт, он, правда, и про Тулу так же говорил…

Мустафа тупо посмотрел на него и осторожно спросил:

– А сколько сейчас? Этого… как его… времени – сколько?