Текст книги "Молодой Адам"

Автор книги: Александр Трокки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.

Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:

– Закажи нам еще джина, Джо.

За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию, и не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.

– Бывшая подружка? – спросила она.

– Да, – ответил я, – она умерла.

– Но ты все еще носишь ее фотографию?

– Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.

– Конечно! Мертвые могут сами о себе позаботиться.

Она вкрутила сигарету в пепельницу.

– Допивай, – сказала она. – Нам ещё надо провернуть одну сделку.

Мы занимались любовью в поле очень холодно и машинально. На «сделку» это было мало похоже, поскольку деньги в этом процессе задействованы не были. Было очень темно, земля почти везде была твердой, но местами, там, где ветер образовал корку на грязи, наши ноги проваливались в мягкое месиво.

Её щеки были совсем холодными. Когда я прикоснулся к её груди, она никак на это не отреагировала. Мерцание её сигареты то усиливалось, то меркло, она казалась полностью отстраненной.

Она прервала меня. Сказала, что не хочет неприятностей. И потом, когда все кончилось, она встала и начала жаловаться, что из-за меня совсем перепачкалась и долго-долго приводила себя в порядок. Все кончилось быстро. Её сигарета все еще тлела в траве. Я наступил на нее. Я гадал, всегда ли она так занималась любовью. Она почти совсем меня не чувствовала.

Мы медленно возвращались на баржу, сбивчиво разговаривая о Лейфе, где оба жили. Она сказала, что Лейф ей нравился, и она подумывала о том, чтобы вернуться туда, когда получит компенсацию за смерть мужа. Трудно было поверить в то, что он умер, как сказала она. Больше всего её в этом убеждало то, что больше по утрам её не будил топот его ног из кухни в комнату и обратно. Он был таким же крупным мужчиной, как и Лесли. Она засмеялась. Бедняга Сэм. Было нехорошо так о нем говорить, она это знала, но врать тоже было ни к чему. Конечно, его было жалко, все случилось так неожиданно. Пошел однажды утром как все на работу, и вдруг случилось такое. Это заставляет задуматься. Она была в шоке, когда обо всем узнала. К счастью, зацикливаться на этом у неё не было времени. Надо было устроить похороны, причем как можно быстрее, учитывая то, что его переехал автобус, когда он упал с грузовика. Полиция очень помогла, особенно один светловолосый юноша с длинными свисавшими усами, который постоянно готовил ей чай.

Ей никогда не нравились полицейские, но этот был примером того, что некоторые из них тоже были людьми.

Это были скромные похороны, и молодой полицейский после них проводил её домой. Он был таким неловким, что ей стало его жалко, и она позволила ему сделать с ней это на диване. Кровать в тот момент была бы не совсем подходящим местом. Он сильно нервничал, и у него долгое время ничего не получалось. Он сказал, что чувствует себя осквернителем могилы. Похороны совсем погасили его темперамент. Но после её слов «сейчас или никогда», он взял себя в руки и показал свое достоинство. Все это было хорошо, вот только ей все это начало надоедать, когда он стал постоянно к ней заходить, приносить фиалки и ландыши в любой свободный от службы день.

Она дала ему палец, а он отхватил всю руку, судя по ее словам. У меня возникло ощущение, что она ждет моего ответа, поэтому я кивнул и сказал, что хотя я и могу понять желание молодого полицейского продолжить отношения, её точку зрения я тоже понимаю.

– Да уж, надеюсь, – сказала она довольно резко. Она сказала, что большинство мужчин были такими, и она надеялась, что я – исключение.

Я уверил ее, что так и есть. Она была этому рада.

Она стала более открытой. В любом случае вся эта любовь не так хороша, как её расписывают. Она это знала и была уверена, что я был с ней согласен. Все это голливудская чушь, сказала она. Стакан джина куда лучше, и в ходе своих рассуждений она пришла к выводу, что в этой жизни за все надо платить.

Я сказал, что, наверное, она была права.

– Ты молодец, Джо, – сказала она, – я это сразу поняла. А Элла – чертова дура. Она всегда ею была.

Посмотрев вниз, я увидел ее медленно ступавшие по камням ноги, тонкие и белые под подолом юбки. Она курила. Казалось, она думала, что я во всем разделял ее точку зрения. Она не ждала возражений.

Я спросил, почему она не жила на барже, как ее сестра.

Ошибка ее была совсем не в том, как сказала она. На барже жить было невозможно. Ее большой ошибкой было замужество. Сэм давал ей 2 фунта в неделю на ведение хозяйства и ожидал, что она будет для него служанкой. Она спросила, мог ли я в это поверить. Я сочувственно покачал головой. Она могла заработать больше за одну ночь, продолжала она, и ей не пришлось бы обустраивать ничей быт.

Она довольно быстро осознала свою ошибку, и после этого попыталась все исправить, но это было трудно, ведь Сэм по вечерам был дома, так что она обходилась тем, что было доступно, а было это немного, ведь днем все молодые люди были на работе, и оставались лишь старые пенсионеры и безработные, а ни у тех, ни у других больших денег не было. И все же, это было не так плохо, ведь о многом пенсионеры и не просили, можно сказать, кончали от одного прикосновения, не то что Сэм.

Мы подходили к барже, и она сказала, что Элле нам лучше соврать, что мы были в кино, и мы вспомнили фильм, который оба смотрели, чтобы рассказать о нем, если она спросит.

– Если бы все мужчины были похожи на тебя, Джо, – сказала Гвендолин, – возможно, все было бы по-другому.

Я не был уверен, что понимаю, о чем она говорит, но возражать ей не стал. Что бы она ни говорила, у нее был очень уверенный тон, и я не хотел испортить с ней отношения.

Элла молчала. Она сделала нам чай. Гвендолин посмотрела на меня и состроила гримасу.

Я пытался понять, догадывается ли Элла о нас с Гвендолин. Она избегала моего взгляда с тех пор, как мы вернулись, и мне казалось, у нее был обиженный вид, но она нас ни о чем не спрашивала.

Гвендолин улыбнулась. Я заметил, что когда она поднимала чашку, её мизинец был согнут, как взведенный курок пистолета. Она меня раздражала. Она только все усложняла. Казалось, ей доставляло удовольствие видеть Эллу подавленной, а меня молчащим, не знающим, как начать разговор.

Спустя полчаса Гвендолин пошла спать в свою каюту. Как только она удалилась, Элла стала стелить постель. Она выглядела уставшей. Убрала со стола и начала раздеваться, по-прежнему не говоря ни слова. Я подошел к ней и попытался обнять, но она меня оттолкнула.

– Оставь меня в покое, Джо.

Я подумал: «К черту вас обеих». Поднялся на палубу и закурил сигарету. Ночь была ясной. Надо мной безразлично возвышалось темное звёздное небо, и я знал, что под этим же безразличным небом сейчас находились и другие люди, которые, невзирая на то, что через несколько дней водопроводчик Гун предстанет перед судом, взвешивали все улики в рутинном поиске новой зацепки. Все же ночь была неподвижна и пуста. Я подумал об Элле. Я знал теперь, что уйду. А рано или поздно мне придется уехать отсюда совсем далеко. Покурил на палубе еще полчаса. Когда я спустился вниз, Элла уже спала.

Глава 4

С того места, где я сидел в баре, я видел стеклянную табличку, на которой задом наперед можно было прочитать «Бас». Угасали последние лучи солнца и бледный электрический свет становился все ярче и желтее, что гораздо больше соответствовало посетителям бара, бутылкам и разговору. В искусственном свете вся картина оказывалась в фокусе. С улицы доносился шум автомобилей. В дверях на мгновение остановился человек. Он обвел толпу взглядом своих розовых глаз в поисках знакомого лица. Когда поиск увенчался удачей, он приветственно поднял руку – Билл! – и тот, другой, оторвался от группы и улыбнулся знакомому; двери покачались и остановились. Закрывшись, они отрезали все внешние шумы и восстановили прежнюю громкость и бойкость разговора, заказов выпивки и прочих барных звуков, окружавших меня, пока я там сидел. Я вслушивался в них внимательно, как это обычно бывает с исключенными из общего веселья людьми. Я отложил газету, не зная, радоваться ли мне тому, что Гуну через 10 дней предстоит суд, и смотрел на остаток угасавшего дневного света в окне. Я втянул губами пивную пену со вкусом солода. Я услышал, как о нем отозвался со злостью один человек, который хотел знать, почему мы тратим государственные деньги на суд для этого ублюдка. Кто-то сказал: «Точно подмечено», а другой с усмешкой произнес что-то такое, что вызвало взрыв хохота у него самого и у его соседа. Разговор шел то серьезный, то шуточный, и время от времени прерывался отрывистыми заказами выпивки, а со стороны кого-то из зажиточных – газеты. Я взглянул на собственную газету и в боковой колонке прочитал «Если он сделал это, то ему лучше умереть!» – говорит его жена». Вот так бедняга Гун… Несчастный ублюдок женат на такой женщине. Я вздрогнул. Предположение кого-то из посетителей бара о невиновности Гуна было встречено мощным протестом и стеной недоверия. А потом тот же человек, попросив помянуть его слово, сказал, что это была, очевидно, работа маньяка-убийцы, Джека-Потрошителя, не пользовавшегося ножом.

– Это называется некрофилия, но они в этом не признаются, – произнес он в последовавшей тишине, – помяните мои слова! Так оно и есть!

Разгорелись дебаты. Я услышал, как кто-то сказал, что повешение было бы для Гуна слишком мягким наказанием – тех, кто преследует женщин, следовало бы сжигать на костре.

Я был вне этих дискуссий, поскольку знал о невиновности Гуна, и я уже начал предчувствовать каким фантастическим фарсом окажется суд. Меня это беспокоило и от сияния покрашенной в желтый цвет стены у меня болели глаза, а еще они болели от избытка сигаретного дыма. Я смотрел на стену, прислушиваясь к разговору.

От этого происходящее почему-то казалось нереальным. Но я не задержался надолго. Я опустошил свой стакан и ушел из бара. В ушах у меня звенели слова его жены: «Если он сделал это, то ему лучше умереть!». Господи!

Я пошел на баржу.

Она была пришвартована недалеко от того места, где мы выловили из воды Кэти. Я подумал о том, где она была сейчас. Её похоронили на каком-нибудь кладбище. Интересно, было ли там особое место для тех убитых, чье тело не запрашивали родственники, какая-нибудь ничем ни обозначенная яма, куда закапывали изуродованные после вскрытия тела. Я удивился жестокости своих мыслей. Я чувствовал себя опустошенным и очень одиноким, как будто самым непостижимым образом на какую-то часть меня повесили бирку, положили в гроб и закопали в землю. Мне была противна похотливая жажда жертвы людей из бара.

По дороге я вспомнил, как сильно отличалось её тело от тел Эллы и Гвендолин. Оно было более молодым, гладким, стройным, желто-коричневый оттенок кожи переходил под одеждой в жёлто-белый. Я вспомнил, как в её нежных руках я забывал о скучной действительности.

Я думаю, было время, когда мы были счастливы. Длинными летними днями в коттедже у причала, где мы были совсем одни. Я собирался написать книгу, настоящий шедевр, и мы бы поехали за границу. Мы потратили несколько сотен фунтов, доставшихся ей в наследство после смерти отца. После этого несколько недель я подрабатывал на соседних фермах. Но долго так продолжаться не могло. «Если я увижу еще хоть одну проклятую картошку, я сойду с ума!» Так мы переехали в город, и Кэти нашла работу. Она приходила домой усталой, и через некоторое время она затаила на меня обиду. «Мне было бы легче, если бы я верила в то, что ты когда-нибудь ее допишешь», – сказала она. «Думаешь, это так просто? Думаешь, надо просто сесть и написать эту чертову книгу? У меня нет сюжета. Нет героев. Мне не интересна вся эта обычная ерунда. Разве ты не понимаешь? Эта литература – обман. А мне надо начать здесь и сейчас. Я…» «Нет, я не понимаю, – ответила она. – Я не знаю, почему ты не можешь написать обыкновенную книгу, такую, чтобы ее поняли люди. Прошло уже восемь месяцев. Я каждый день встаю рано утором, весь день сижу в паршивом офисе, а когда прихожу домой, ты либо пьян, либо спишь. Что ты делал сегодня, Джо, пока я зарабатывала нам на хлеб?» «Я приготовил крем», – злобно сказал я. «Что ты сделал?» «Я приготовил крем. Вот он». Я протянул ей большую миску с густым желтым кремом. В то утро, когда я понял, что работать не смогу, я стал думать, чем бы себя занять. Я нашел старый рецепт крема. Этот крем был лучшим из всех, что я когда-либо пробовал. Я с нетерпением ждал, когда Кэти придет домой и попробует его. «Крем! – сказала она так, как могла бы сказать «Крыса!». – Я работаю целый день, а ты делаешь крем!» Она стала молча переодеваться.

– По поводу крема, – сказал я. – Мне это показалось неплохой идеей. Вот я его и приготовил. Он там, на кухонном шкафу.

Я взял в руки миску. Это была большая миска, и в ней было около двух с половиной пинт крема.

– Мне наплевать, где он! – сказала она, стягивая чулок. – Есть ты его будешь сам. Мне что-то не хочется.

Я посмотрел на нее. Вдруг я почувствовал раздражение. Весь день я умирал от скуки. Мне понравилось делать крем. Да будь я проклят, если позволю ей вот так сидеть и издеваться над моим кремом. Лицо ее приняло глупый оскорбленный вид. Это меня разозлило. Она на меня даже не смотрела. Она выравнивала швы на чулках. Её волосы упали ей на лицо, когда она наклонилась, чтобы поправить чулки на икрах. Я заговорил медленно с угрозой в голосе.

– Я сделал крем, и ты его съешь.

Не знаю почему, но я хотел, чтобы она его съела.

– Сказать тебе, что ты можешь с ним сделать? – спросила она с издёвкой.

– Я знаю, что с ним сделаю, – ответил я. Я бросил крем в неё.

Жёлтая масса оторвалась от миски, полетела через всю комнату и упала ей на грудь. Крем ещё не загустел. По консистенции он напоминал мягкую клейкую пасту. Она вскрикнула и полетела вниз со своего стула, так что её вымазанное кремом тело растянулось на пыльном линолеуме. Она упала назад вместе со стулом, и её поднятые вверх ноги и просвечивающие сквозь чёрный нейлон ягодицы спровоцировали меня на дальнейшие действия. Я схватил с камина палку, отломанную ручку яичного контейнера, и вскочил на неё. От страха она завизжала.

– Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! – кричала она.

Я обхватил её одной рукой так, чтобы её красивые большие и теперь измазанные кремом ягодицы оказались сверху, и потом правой рукой со всей силы ударил по ним деревянной планкой. Я безжалостно её порол на протяжении минуты. Она билась в истерике на полу, издавая пронзительные крики. Крем капал с её сосков и сквозь трусики просачивался до лобковых волос. Я остановился, подошёл к камину и схватил пузырёк ярко-синих чернил. Она сидела на корточках, плача, шмыгая носом и дрожа. Я вылил содержимое пузырька ей на голову, так что чернила потекли по её волосам, лицу и плечам, где смешались с кремом. Тогда я вспомнил о соусе и ванильной эссенции. Из всего этого я сделал смесь: кетчуп, соус, эссенция, голубое, зелёное, жёлтое и красное – все цвета радуги.

Не знаю, плакала она или смеялась, когда я высыпал на неё двухфунтовый пакет сахара. Её полуобнажённое тело конвульсивно содрогалось. Одна грудь голубая, другая – жёлто-красная, зелёный живот – и от всего этого исходит запах её боли, пота и обиды. К тому времени я возбудился. Я разделся, схватил планку от яичного контейнера и мешал её боль с удовольствием.

Когда я поднялся с неё, она была страшно перепачкана, почти до неузнаваемости, а крем, чернила и сахар сверкали как причудливые яства на покрытом волосами изгибе её удовлетворённой плоти.

Я вымылся и молча ушёл. Когда я вернулся, от беспорядка не осталось и следа. Она была в постели, и когда я лёг рядом, она обняла меня и поцеловала в губы.

Теперь было больно об этом вспоминать. Вскоре после этого мы расстались – тихо, без истерик. «Если бы ты был богат, Джо, – сказала она мне, – у нас могло бы что-нибудь получиться. Я тебя любила». Прошедшее время. Неужели из-за того, что я не был богат, я должен был надеть на себя ярмо? «Не за мои ли бесстрашные глаза бунтаря ты полюбила меня, милая…?»

Я был так погружён в свои мысли, что чуть не свернул на ту улицу, где стояло кафе, в котором мы сидели в ту ночь, когда она умерла. Завернув за угол, я остановился, почувствовав что-то знакомое, и некоторое время я стоял, соображая, что это было, пока не осознал, что сделал глупость, и тогда я быстро пошёл обратно, той же дорогой, приведшей меня на это место.

Когда я вернулся на баржу, Гвендолин сидела в каюте одна и читала газету. Ребёнок спал. Когда я спускался по лестнице, она посмотрела вверх.

– Когда у тебя день рождения, Джо? – Что?

– Твой гороскоп, – сказала она. – Я тебе его прочитаю.

– Где Элла? Она засмеялась.

– Элла свихнулась. Иди сюда, присядь.

Она налила мне джина из бутылки, стоявшей рядом с ней.

– Что значит «свихнулась»?

– Поехала к Лесли.

Я сел, взяв предложенный мне стакан, и выпил. Только когда горечь джина обожгла мне нёбо и горло, я вспомнил, что терпеть не могу чистый джин.

– Не представляю себе, – сказала Гвендолин, – чего она хочет от такого мужчины?

– Он кремень, – сказал я, вставая. Я не слушал её ответ. Я собирал свои вещи и засовывал их в маленький мешок, с которым пришёл на баржу.

– Что это ты делаешь? – спросила Гвендолин.

– Убираюсь отсюда, – сказал я. – Давно пора было уйти.

У Гвендолин начался приступ истерического смеха. Её лицо с яркими тонкими губами в свете керосинки было похоже на лицо вампирши.

– Ты не видела моего зеркала? – спросил я.

– Какого зеркала?

– Оно металлическое. Я пользуюсь им, когда бреюсь. В нём сверху есть отверстие.

– Ты правда сегодня уходишь? – Да.

– Тогда выпей на прощанье.

– Нет. Я ненавижу эту дрянь.

Я нашёл зеркало в ящике стола и положил его к прочим своим вещам в мешок.

– Да ладно тебе! Выпей!

– Не люблю неразбавленный джин. Какое-то время она смотрела на меня, а потом снова разразилась хохотом. Я взглянул на неё. Она сидела, поставив локти на стол, истерично смеясь. Её лицо было бледным, а медно-рыжие волосы в свете керосинки были похожи на парик.

– Ты ещё не сжёг ту фотографию? Я оцепенел и сел на стул.

– Какую ещё фотографию?

– Ну, ты знаешь! – От джина у неё заплетался язык. – Та, с твоей бышей деушкой».

– А, эта. Конечно, я её сжёг.

«Хоршо. Не люблю вспоминать… Эй, не жалеешь, Джо? Старик что скажешь?

Я налил себе немного джина и чокнулся с ней.

– Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, – сказал я.

– Праильно, Джо!

Она упала лицом на стол, и я какое-то время смотрел на её костлявую шею, где проглядывали тёмные корни её волос, похожие на металлические стружки.

Она не видела фотографию. В этом я был совершенно уверен. И я её действительно сжёг. Всё равно, надо было положиться на случай. Я не мог представить, как убиваю её. Тогда надо убить и старого итальянца из кафе! Я встал и поднялся по лестнице на палубу.

Выбравшись на причал, я посмотрел на далёкие мерцающие огни и пошёл в город.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

Ночью я слушал шум водопровода. Кровать была жёсткой, а матрас со сломанными пружинами – неровным. Однокомнатная квартира с кухней располагалась в передней части дома, и окна выходили на улицу, изогнутую, как полумесяц. Тротуар на противоположной стороне состоял из четырёх уровней лаваподобных ступеней, спускавшихся к узкому полотну мощёной булыжником дороги, по которой ездили лишь три машины: мусорный фургон, углевоз и грузовик с молоком. Улицу освещали пять фонарей: четыре на столбах и один на завитом в викторианском стиле держателе, вбитом почти напротив окна в раскрошенную серую стену дома на противоположной стороне. И теперь его свет рассеивался по кухне, где я лежал на раскладушке, и тускло мерцал на похожем на кость ободе раковины, из труб под которой доносились булькающие и журчащие звуки, и покрывал тенями пол, так что казалось, что куски мебели повисли в воздухе. У меня возникло ощущение, что я находился в какой-то шахте, причём вокруг была невесомая мебель, а подо мною вместо пола была уходящая вниз бездонная шахта.

Я лежал на боку и, протянув руку вниз, нащупал линолеум на полу. Это ощущение меня успокоило, и я погладил пол пальцами. Моя голова лежала на самом краю кровати, и я попытался разглядеть поверхность, к которой прикасался. Через минуту я увидел её в тени под моими болезненно белыми пальцами.

Шум в трубах то нарастал, то убывал, как поезд, стучащий по рельсам. Своим угловым зрением я видел за окном скрученный контур фонаря и бледное мерцание, которое оставлял его свет на табличке с названием улицы. Если бы я не знал названия улицы, я бы не прочитал его с этого расстояния и при таком освещении, но поскольку я его знал, то мог увидеть. Сначала оно было размыто, а потом появлялась резкость, как будто я сам ее создавал. Это была Люсьен Стрит. Улица, смежная с Блэк Стрит.

Я повернулся к женщине, лежавшей рядом со мной, и положил руку на её живот, прямо над тазом. Она спала крепко и довольно шумно. Мои пальцы скользнули вниз, исследуя ядро её спящей сущности. На следующий день Гун должен был предстать перед судом. Я не мог спать.

В маленькой квартире Бриджтона я с самого начала понял, что как квартиранту мне будет позволено пользоваться узкогрудой, остробёдрой тонкой блондинкой двадцати пяти лет, чей муж работал ночным сторожем на складе на Стоквелл Стрит. Только хлипкая, не закрывавшаяся плотно дверь отделяла кухню, где они спали (муж с женой в убиравшейся в нишу кровати и двое детей в колыбели) от маленькой комнаты, которую выделили мне.

Дверь с лестницы вела на кухню.

Первым делом её муж, приходя с работы на рассвете, снимал свои ботинки. Это были большие, обитые железом ботинки, пахнувшие потом его ног.

Потом он готовил чай для спящих взрослых. Одновременно он разжигал погасший огонь и согревал ноги.

Прежде чем он засыпал, я вставал с кровати в своей маленькой комнате, куда я удалялся всего за пару часов до этого, и шёл в кухню, чтобы побриться над раковиной. В тот день, пока я брился, я услышал, как у женщины внезапно перехватило дыхание, когда в неё вошёл муж. Делал он это без нежности, беря то, что по праву принадлежало ему.

Я не оглядывался. Я смотрел, как мыльная пена густела под моей кисточкой для бритья, и вспоминал, как с самого начала без возражений, но и без особой страсти она приняла мои ласки.

Я стоял, звеня своими бритвенными принадлежностями, промывая их одну за другой под краном, глядя как мыло стекает с щетинок кисточки, пока хрипы мужчины и тяжёлое дыхание женщины не прекратились. Я повернулся к мужчине, который лежал на своей жене поперёк кровати и сказал, что пойду смотреть суд над Гуном, что это будет интересно. Он сонно кивнул мне.

Несмотря на немое соперничество, существовавшее между нами из-за женщины, которая, как он наверняка знал, удовлетворяла нас обоих, между нами также было и молчаливое взаимопонимание. Мы были друзьями и пили вместе, это тоже пошло почти с самого начала (в ту ночь, когда я ушёл с баржи, я встретил его в пабе) когда, уже у себя на кухне он сказал: «Твоя койка в соседней комнате. Если что понадобиться, моя жена обо всём позаботится». Жена, тонкая мускулистая женщина трущоб, прищурила глаз и оглядела меня с ног до головы. Под этим взглядом мужество оставило меня, и я не мог придумать ничего лучше, чем достать горсть полукрон и шиллингов и заплатить ренту за две недели вперед, положив деньги на угол стола возле жены, как будто я покупал её. Она после недолгих колебаний отдала две монеты мужу, а остальное смела в карман фартука. Мужчина взял монеты без эмоций и пригласил меня вниз, выпить.

– Смотри, не опоздай на работу, – сказала его жена, когда мы выходили.

За пивом мы говорили о ней. Мне всё время казалось странным, что он не говорил о её теле, даже о самой женщине, только (и это с упрямым примитивным знанием предмета разговора) о том, что он с ней делал.

На углу улицы мы распрощались. Он пошёл на склад, я вернулся на квартиру. Какое-то время он, казалось, не хотел уходить.

А потом, когда он ушёл, я с тяжестью на сердце вернулся к ней в крошечную квартирку на Люсьен Стрит. Я остановился рядом с Блэк Стрит, рядом с местом моего преступления. Когда я снова зашёл в квартиру, она сказала без формальностей, что надеется, что я буду похож на предыдущего квартиранта. Она сказала это холодно и добавила: «Подожди, пока заснут дети».

Она одевалась перед камином, не глядя на меня. Я закончил с бритьём, сел у огня и закурил сигарету. Она жарила бекон. Чуть позже она разбила на сковородку два яйца, пожарила их с минуту и потом вывалила всё содержимое сковороды на тарелку, которую пихнула мне. Я поставил её на стол, взял нож и вилку, отломил себе хлеба и начал есть. Вскоре она поставила рядом со мной чашку крепкого чая.

– Ты пойдёшь на этот суд? Я кивнул.

– Думаешь, этот Гун виновен?

– Они ещё не установили, что это было убийство.

– Как это понимать?

– Ну, это ещё не доказано.

– Ой, они это и так знают, – сказала она тихо, ставя рядом со мной свою тарелку с беконом. – Женщина просто так не раздевается.

– Ну и что? Ну, да, она занималась любовью.

– Вот увидишь, – настаивала Конни. – Повесят этого несчастного извращенца.

Меня это тяготило. Я не мог отрицать, что это было возможно. Но я ничего не мог сделать. Я пойду на суд. Вдруг что-то всплывёт. Но после всех этих душераздирающих газетных статей они обязаны найти жертву. Я пойду. Лесли будет там. Возможно, Элла. И Гвендолин? При мысли о ней мне стало ещё хуже. Она ставила под угрозу не только моё душевное спокойствие. Но она не видела фотографии. Я убрал её достаточно быстро. Некоторое время я подумывал вообще уехать подальше из этого города, возможно, даже за границу. Но я должен был сходить на процесс, чтобы увидеть, как юристы и другие сотрудники суда совершат узаконенное убийство. Образ обнажённого тела Кэти витал передо мной, как кинжал Макбета. Но во время суда ни жертва, ни убийцы не снимут свои одежды. Очень жаль. Эта мысль была более чем забавна. Судья будет старым мужчиной. Он растеряет всё своё достоинство, если его заставят выполнять свою работу без величественных одеяний. Его худоба или избыточный вес придадут праведности привкус лжи. Толпа будет высмеивать его помпезность и заглушит своими криками жестокий приговор. «Всех судей, – подумал я, – всех юристов и их помощников надо заставлять вести процесс в голом виде.» Голая правда. В таком контексте это будет больше чем метафора. Так они вряд ли смогли бы кого-нибудь приговорить. Их голосам не хватало бы убедительности.

Я рано вышел на улицу и пошёл по Аргал Стрит в направлении суда. Я остановился выпить чашку чая за прилавком закусочной, выкурил пару сигарет и пошёл дальше. Пока я шёл по городу, на меня снизошло странное чувство уверенности. Сначала поливал дождь, но потом он прекратился. По улице шли женщины: машинистки, продавщицы, секретарши – торопились на работу. Мужчины в костюмах, в комбинезонах, в униформе. Глоток виски, который я отхлебнул из фляги, казалось, всё расставил по местам. В то же время он придал мне твёрдости и уверенности, не в чём-нибудь, а просто уверенность перед лицом необходимости моей изоляции.

Я сел на трамвай. В трамвае я сразу же положил руку в карман, чтобы удостовериться, что мои деньги всё ещё были на месте. Конечно, они никуда не делись. Я улыбнулся своему почти прозрачному отражению в окне трамвая и рядом с ним увидел, словно вышедшее из моей головы воспоминание, девушку в розовом пальто, которая стояла, разглядывая витрину магазина. Под подолом пальто мелькнули ноги, розовые и загорелые, как у Кэти, и я спросил себя, будь я в другой ситуации, решился бы я подойти к ней и познакомиться. Трамвай ехал дальше, как застеклённый остров. Я выбрался из него также бесцельно, как и вошёл. На тротуаре было ещё больше народа. Люди шли мимо меня, толкаясь, чтобы сесть на трамвай. Для проходивших мимо меня женщин с сумками в руках я был не более, чем препятствие. Мне пришло в голову, что вообще-то по отношению к другим людям прежде всего и был препятствием.

Когда я добрался до тротуара, я сразу же решил выпить ещё виски. Я вошёл в молочный бар и пробрался в мужской туалет. Там, присев на унитаз, я влил в себя виски, закрыл флягу крышкой, положил в карман и после некоторых раздумий пописал. В области живота я ощущал волнение, которое выходило на поверхность лёгким потом. Я прочёл несколько призывов к сексуальным извращениям, которые покрывали окружавшие меня стены. Минутой позже я поправил одежду и вышел через молочный бар прямо на улицу.

Седобородый старик с застывшими белыми слепыми глазами продавал шнурки и карандаши. Шнурки были переброшены через его руку, которая опиралась на белый посох. Связку карандашей он держал в другой руке. Он кивал головой с видом мудрого старца. Я подумал, что, возможно, он был дураком ещё до того, как ослеп. Шиллинг для святого Франциска. Я обошёл его, избегая прикосновения. Я надел перчатки и пошёл на почту.

Я взял открытку. У окна одним из почтовых карандашей я написал заглавными буквами такое послание:

У МЕНЯ НЕТ НАМЕРЕНИЯ СДАВАТЬСЯ ВАМ ИЛИ СНАБЖАТЬ ВАС ДАЛЬНЕЙШЕЙ ИНФОРМАЦИЕЙ. ПРИГОВОРИВ ГУНА, ВЫ ПРИГОВОРИТЕ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НЕ ЗНАЕТ НИЧЕГО ОБ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ СМЕРТИ КЭТРИН ДИМЛИ. Я ОДИН БЫЛ С НЕЙ, КОГДА ОНА УМЕРЛА. ЭТО БЫЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. Я НЕ МОГУ ДОКАЗАТЬ ЭТО, НЕ ВЫДАВ СЕБЯ, А ЕСЛИ Я ТАК СДЕЛАЮ, ТО СРАЗУ ЖЕ ЗАЙМУ МЕСТО ОБВИНЯЕМОГО. Я НЕ МОГУ ТАК РИСКОВАТЬ. НО ГУН НЕВИНОВЕН.

Я подождал, пока высохнут чернила, не желая, чтобы текст проявился на почтовой промокательной бумаге, а затем, запечатав письмо-открытку, я адресовал её слушавшему дело судье и бросил в почтовый ящик.

Конечно, я не испытывал иллюзий по поводу того, что моё сентиментальное послание как-то повлияет на процесс (его с таким же успехом могла написать жена Гуна, а то и просто какой-нибудь шутник), но какой бы слабой ни была возможность того, что письмо примут всерьёз, попытаться стоило. Посеять зерно сомнения в мыслях судьи… Я подумал, что письмо вряд ли возымеет даже такой эффект. Осознаёт он это или нет, любой судья мнит себя Богом. Судить – значит брать на себя обязанности Бога. Вот почему мудрые люди вложили слова, запрещающие нам осуждать друг друга, в уста Бога.