Текст книги "Любимая"

Автор книги: Александр Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Истинно так! – согласился Симмий.

– А "быть мертвым" – это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе, а душа, отделенная от тела, – тоже сама по себе. Так?

– Так...

– Запомним это, друзья!.. А теперь спросим Симмия: как, по-твоему, свойственно ли философу пристрастие к так называемым удовольствиям, например, к еде или к питью?

– Куда меньше, чем другим людям, о Сократ! – с горячей убежденностью отвечал Симмий.

Толстые губы смертника расплылись в усмешке. "Это ты о себе так говоришь, а твой закадычный друг Кебет и поесть и выпить не дурак!" – подумал он без укоризны и спросил дальше:

– А к любовным наслаждениям?

– И того меньше!

Сократ невольно нахмурился. Да, в последние годы он не раз внушал ученикам полезность отречения от любовных утех, однако неведомо им, какая страсть тайно бурлила в нем. Чего там "бурлила" – и нынче не улеглась!.. Но измученный безнадежностью и неразделенностью этой страсти хотел он уберечь молодых друзей от подобных терзаний: для их же блага, казалось ему... И вот теперь, в самом конце жизни, с болью осознал, что зря, пожалуй, кривил душой, куда более прав был раньше, в молодые и зрелые годы, когда порой именовал себя "знатоком любви". В одном лишь нашел утешение теперь: "Любви ни один знаток обучить не сможет, как не сможет обучить и нелюбви: каждый сам решает, выдернуть ли ему из сердца стрелу Эрота или жить с ней..."

Потому прогнал набежавшую хмарь и спросил Симмия:

– А склонен ли философ ублажать тело, облекая его в дорогие и красивые наряды?

– Настоящий философ наряды ни во что не ставит! горячо воскликнул тот.

– Стало быть, заботы настоящего философа обращены вовсе не на тело, так?

– По-моему, так.

– Значит, философ освобождает душу от общения с телом в несравненно большей мере, чем любой другой из людей?

– Пожалуй, ты прав.

– Вот в этом смысле он и приучает себя к умиранию!.. – Сократ окинул лукавым и довольным взглядом друзей, убедился, что игра его ума увлекла их настолько, что все они, даже Критон и Аполлодор, забылись на время, решил постараться – изо всех сил продлить их забытье и разразился тирадой. – Душа философа презирает тело, бежит от него, стараясь остаться наедине с собою, приходит иногда в соприкосновение с истиной, но всякий раз обманывается по вине тела. Пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от него, нам никак не овладеть полностью предметом наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, – истина. Тело же наше, пес бы его побрал, доставляет нам тысячу хлопот – ведь ему необходимо пропитание! вдобавок подвержено оно недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массой всевозможных вздорных призраков, что, верьте мне, из-за него нам и в самом деле невозможно чем-либо толком поразмыслить! Кто, по-вашему, виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Стяжать богатства заставляет нас тело, а отсюда и все беды!.. Премудрая Афина согласится со мной, что, не расставшись с телом, невозможно достичь и чистого знания. Тут одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же достижимо только после смерти. Так не благо ли для философа, когда душа его остается наедине с собою, освободившись от тела, как от оков?.. Вы видите, друзья, как доволен я, сняв с ног оковы железные. Так как же не ликовать мне при мысли, что скоро освобожусь от иных, еще более опостылевших оков?! Как не испытывать радости, отходя туда, где надеюсь найти то, что любил всю жизнь?!.

Тут Сократ смолк ненадолго, поняв, что едва не высказал тайные думы свои, обозвал себя мысленно "старым болтуном", хотя, конечно же, никто из его друзей не мог бы догадаться, что при последних его словах мелькнула в темнице тень – нет, свет! – покойной Аспасии. Ученики решили, разумеется, что имеет он в виду лишь Истину, Чистое Знание, а смертник, утерев шишковатый лоб тыльной стороной ладони, принялся ерничать как ни в чем не бывало, чтобы загладить мгновенное замешательство свое:

– Неужто вы думаете, друзья, что мне стоит жалеть вот эту мою грубую, безобразную даже оболочку? Да моя душа словно в насмешку всунута в ее мерзкую темницу! Я и раньше тяготился плотью своей, неужто теперь, в старости, буду хоть чуточку дорожить этой рухлядью?!. Как дурнушка ненавидит и клянет свое тело, так и я издавна полон презрения к нему. Да пропади оно пропадом, жалеть не буду, тьфу!..

А сам подумал: "Это вранье звучит так искренне, потому что и впрямь досаждала мне часто моя грубая плоть. Мне легче думать, что лишь она была помехой для моего сближения с Аспасией. А теперь вот надеюсь, безумный, что скоро станут ближе наши души, отделенные от тел..."

Ученики, видя, как он, ерничая, разошелся, стали переглядываться, довольно подмигивать друг другу: дескать, наш старик держится молодцом!.. А Сократ продолжил:

– Давние наши предки были не так уж просты и наивны, призывая всех очищаться от "житейской скверны", называя это очищение п о с в я щ е н и е м. Они открыли нам, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и посвященные, отойдя в Аид, поселятся среди богов. А уж истинных-то философов, клянусь псом, и стоит считать посвященными! Одним из таковых старался стать и я, грешный, – всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего я достиг узнаю, как приду в Аид. Насколько я понимаю, ждать осталось недолго...

"Нет, долго, еще очень долго! Чем же я буду их занимать?! – мелькнуло в его сознании, но он, делать нечего, завершил свое оправдание:

– Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет: вот почему я сохраняю спокойствие и веселость. И если вам, друзья, моя речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это просто замечательно!

Восторженное молчание прервал увалень Кебет:

– Сказано прекрасно, спору нет! Но вот мне не так-то просто принять на веру, что душа, расставшись с телом, не гибнет, не рассеивается, словно дыхание или дым, а уж еще трудней уверовать, что, продолжая существовать, она обладает будто бы способностью мыслить. Клянусь Зевсом, без доказательств я эту веру не приму!

– И верно, милый Кебет, – обрадовано согласился Сократ, – нужны доказательства и обстоятельные разъяснения. Хочешь, потолкуем об этом?

– Очень хочу! – от волнения пышущий здоровьем Кебет даже дал "петуха".

– Хо-ро-шо! – прочувствованно произнес Сократ, довольный, что не пришлось ему подыскивать тему для продолжения беседы. – Сдается мне, что теперь никто, даже комический поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются...

При этих словах одни ученики нахмурились, другие заулыбались, но все вспомнили не столь уж давние нападки комических поэтов на Сократа и особенно глумливые строки язвительного Аристофана, натужно старавшегося высмеять философа в своих "Облаках". Сократ, казалось, ни малейшего внимания не обращал, как его поносят со сцены театра, лишь теперь обмолвился...

– Итак, если не возражаешь, Кебет, приступим к рассуждению, – продолжал узник с воодушевлением. – Есть древнее учение, что души умерших, пришедшие из нашего мира в Аид, какое-то время находятся там и снова возвращаются сюда, вселяясь в новорожденных. Если это так, если живые души вновь возникают из умерших, то наши души, друзья, уже должны были побывать хоть однажды в Аиде, иначе бы и нас не было. Но пока мы не располагаем достаточными доказательствами, что живое возникает из мертвого, потому поищем иных доводов... Давайте задумаемся: вот если, к примеру, существуют две противоположные вещи, необходимо ли, чтоб одна возникала из другой, ей противоположной?

– Да... – раздумчиво протянул Кебет. – Например, сон переходит в бодрствование и наоборот.

Сократ улыбнулся, зная, что его собеседник, при всей живости, любитель поспать.

– А слабое возникает из сильного, скорое из медленного, большее из меньшего... Эти противоположности возникают одна из другой, и переход между ними обоюдный, не так ли?

– Ты совершенно прав, – согласился Кебет.

Хитроватая усмешка, зародившись на губах Сократа, утонула в его клочковатой седой бороде, сросшейся с такими же усами. "Искусству вытаскивать из людей мысли, помогать рождению суждений обязан я в равной степени матери своей, повитухе, и Ей, незабвенной Аспасии, – подумал он. – Вот и у самых врат Аида пригодилась мне эта сноровка!.."

– А ответь мне, Кебет, – спросил он, уверенный в незамедлительности ответа, – есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон противоположен бодрствованию?

– Конечно, есть... Смерть!

– Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга... Стало быть, из живого что возникает?

– Мертвое.

– А из мертвого что?

– Должен признать, что живое!

Кебет утер пот со лба, хотя в темнице было совсем не жарко. В который раз – в последний! – давался он диву, как умеет учитель убеждать. Все, пришедшие проститься со смертником, глядели на Сократа с немым восторгом. Он обвел их победным взглядом и заключил:

– Стало быть, мы уже располагаем достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвращаются к жизни!

Друзья Сократа восхищенно загалдели, словно дети, будто не в темнице приговоренного они, а на залитом солнечным светом пустыре, пригодном для всяческих игр. Узник глядел на них и думал: "Милые мои! Как же мне жаль расставаться с вами!.. Вот сейчас, чтобы вас утешить, уподобился я софисту – доказывал то, во что сам не очень-то верю. А ведь как презирал я за это софистов!.. Родные мои! Не только вас я утешаю – себя тоже. Ведь это враки, что не боюсь я смерти. Боюсь, еще как боюсь! Страшна мне и чужая смерть: не смог ведь присутствовать при погребении Перикла, а уж идти в погребальной процессии Аспасии было и вовсе выше моих сил... Мне жутко, что уже очень скоро не увижу я солнца, мне жаль прощаться с этим безобразным, изрядно поношенным телом моим, как жаль расставаться с бурым, видавшим виды, прожженным гиматием... Плащ мой загорелся когда-то от светильника Аспасии, я и сам до сих пор горю от Ее светильника. И боюсь, как бы со смертью не кончилось это горение, утешаю себя умствованием... Любимые мои, хоть и кривляюсь я нынче перед вами, но, клянусь Аполлоном, нет в этом злого умысла... Я всегда сердился, когда вы называли меня учителем, но все же рад буду, если и впрямь чему-то научил вас... А ведь я и взаправду хотел научить вас любви, и только теперь понимаю, что нет и не может быть таких учителей... Живите без меня, любимые мои, сами постигайте науку любви, которая даст вам истинное знание, а я укреплю свой дух софизмами, чтобы не запомнили вы меня растерянным, угнетенным страхом смерти, пес бы его побрал! Хочу, чтобы последний мой урок запомнился вам на всю жизнь"...

Позабыл Сократ наказ Никанора не горячиться. Забыли об этом и друзья его, восторженно ловя каждое слово смертника, задавая вопросы, отвечая. Они и о ходе времени позабыли, неумолимо приближающем страшную развязку: вместе рассуждали о душе, о том, что "душа схожа с божественным, а тело со смертным", о том, что после смерти она может вселиться не только в нового человека, но и – для наказания – в осла или в свинью... Вместе пришли к выводу, что душа бессмертна и неуничтожима, а значит, для нее нет иного "спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше, как можно разумнее".

И поведал друзьям Сократ, что когда человек умрет, в Аид провожает душу покойного его гений или демон, уж кому что досталось при рождении, а после суда, после наказания или благодати, возвращается душа с другим провожатым в этот мир, где может найти пристанище в любом из уголков Земли, которая огромна и прекрасна...

Без утайки обрадовался он, когда Симмий попросил его рассказать не только о мире загробном, но и о Земле: какой видится она ему?

– Я уверился, друзья, что Земля наша очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов, занимаем лишь малую частицу ее, – начал вдохновенно узник, чуя, как затаили дыхание его последние слушатели. – Мы теснимся вокруг нашего моря, словно лягушки вокруг болота, а есть многие другие народы, живущие в иных местах, схожих и несхожих с нашими. Живя в разных впадинах суши, мы почти ничего не ведаем о Земле и Небе, а думаем, что знаем, все равно как если бы кто-то, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, считал бы море Небом. А вот если бы кто, преодолев свою робость, медлительность, слабость, вдруг сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают голову из моря и видят этот наш мир, так же бы и он, окрыленный, вознесясь, увидел тамошний мир: истинное Небо, истинный Свет, истинную Землю!..

Никогда раньше Сократ не говорил об этом со своими учениками. Он и сам был удивлен тем, что произносит, повторяя вслух суждения, только что нашептанные ему его тайным советчиком, почти уже готовым проводить душу его в иной мир.

– Если, друзья, взглянуть на нашу Землю сверху, то похожа она на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образцами этих цветов, но там вся земля играет такими красками, и даже куда более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая – белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь!..

Слезы восторга увлажнили выпуклые глаза смертника, но были они и слезами горечи, сожаления: вовсе не был он так уж уверен, что, простившись с жизнью земной, увидит те великолепные картины, о которых говорит. "А вдруг там только тьма и пустота? – мелькнула мысль. – Вдруг в той грядущей темноте изъязвит мне душу тоска по недопознанной красоте земной, по земной жизни, которую называл про себя дивным именем: Любимая?.."

Но видя искреннее восхищение учеников, блеск их глаз, радость недолгого их забытья, ни малейшим намеком не выдал Сократ горечи своей, продолжил вдохновенно:

– Та Земля, что откроется взгляду окрыленного, чиста не только красками своими – всей сутью чиста. Безмерно богата она плодами произрастающими, дорогими металлами и каменьями драгоценными. Счастливы те, кому открыто это зрелище!..

И вдруг полыхнула в сознании смертника мысль: "А ведь видел я Землю такой, когда любил, когда безумно надеялся!.. Видел Землю, всю Вселенную, управляемую вовсе не анаксагоровским Нусом-Разумом, а бессмертной, неиссякающей Любовью!.."

И чтобы унять бешено заколотившееся сердце, стал рассказывать Сократ своим ученикам, что под землею текут неиссякающие, невероятной ширины реки – горячие и холодные, что и огонь под землей в изобилии – есть даже реки огненные, что кора земли пронизана большими и малыми зевами, а один из них, пронизывает Землю насквозь и зовется Тартаром. В эту пропасть стекают все реки и снова берут из нее начало. Сюда низвергаются души самых закоренелых грешников – святотатцев и злодеев, а души людей праведных, в том числе истинных философов, избегают заточения в недрах – они поселяются в стране вышней чистоты, где живут бестелесно и беспечально...

– И ты, Симмий, и ты, Кебет, все вы, друзья мои, отправитесь, каждый в свой час, последним из начертанных мной путей, а меня, как выражаются герои в напыщенных трагедиях, "уже призывает судьба", – толстые губы Сократа скривились в усмешке, а взгляд, обводивший слушателей, переметнулся в сторону окошка, расположенного под потолком, где выцветшая голубизна жаркого аттического дня уже стала загустевать синевой вечера. – Ну пора мне, пожалуй, и помыться, чтобы избавить женщин от лишних хлопот...

Произнес он это спокойно, будто о ежевечернем омовении говорил. Друзья его, только что пребывавшие в забытье восторга, разом побледнели, растерянность отразилась на их лицах, когда Сократ кликнул тюремщика Никанора.

Наконец старина Критон, собравшись с духом, смог вымолвить:

– А не хочешь ли ты, Сократ, оставить какие-либо распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы все с великой охотой сослужили тебе любую службу.

Смертник ободряюще похлопал друга по плечу.

– А что я тебе нового могу сказать? Только то, что говорил всегда и всем: думайте и пекитесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службою и мне, и моим близким. А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни давали.

– Да, Сократ, – сказал Критон, – мы постараемся исполнить все, как ты велишь. Но скажи, как нам тебя... – последнее слово он едва сумел выдавить, – похоронить?

– Да как угодно! – осклабился Сократ. – Если, конечно, сумеете меня схватить, и я не убегу от вас.

Хитро оглядев растерявшихся друзей, смертник тихо рассмеялся, но тут же оборвал смешок, потому что он прозвучал, как всхлип, и сказал напряженно замершим ученикам:

– Ну никак мне, друзья, не убедить Критона, что я – это только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, будто я – это тот, кого он вскорости увидит мертвым, вот и спрашивает, как меня хоронить! И все слова, которые я тут долго произносил, псу под хвост!.. Убеждал его, а он и не понял, что, выпив яду, я отойду в счастливые края блаженных. Он думает, что я хотел утешить вас, а заодно и себя. Так

хоть вы ему растолкуйте, старому неслуху, что скоро я буду совсем не здесь, и тогда, может, Критону станет легче, и, видя, как мое пустое тело сжигают или зарывают в землю, он не станет убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное!

Опять повернулся Сократ к потерянному Критону.

– Так не теряй мужества, приятель, и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует обычай, – смертник заглянул в горькие глаза старого друга, увидал, как подрагивают его выцветшие почти добела губы, как терзает он сухою, увитой синими жилами рукой курчавую, ставшую совсем седой бородку. Жалость терновым шипом кольнула сердце Сократа. – Не горюй, старина! Помоги мне лучше вместе с Никанором помыться. Других я своей наготой пугать не хочу!..

15.

Мышка, дуреха, подумала, что темница опустела – так тихо стало в ней – она высунула из норки свою любопытную мордочку. Нет, конечно, обделенная разумом, она не могла сожалеть по поводу исчезновения из темницы узника, к которому успела привыкнуть, разве что испытала тревогу: вдруг да некому теперь будет ее подкармливать!.. Она уже хотела выбраться, поискать – не найдется ли чем поживиться, да спугнул ее внезапный, громкий, навзрыдный плач юного Аполлодора.

Симмий, Кебет и Федон бросились к юноше, попытались утешить его, но он рыдал, как раскроивший коленку ребенок, и скоро утешители его заплакали вместе с ним, будто сегодня лишаются они родного отца, на всю жизнь остаются сиротами. Даже рассудительный, всегда сдержанный Евклид молча размазывал слезы по впалым щекам, но он же, услыхав шаги возвращающихся, поспешил унять плач друзей:

– Тише! Они возвращаются!.. Сократу будет больно увидеть нас плачущими...

Но и в сумерках не укрылись от взгляда вошедшего смертника покрасневшие глаза друзей. Сократ сделал вид, что рассердился:

– Пес бы вас побрал! Убеждаю, язык узлом завязывается, а толку никакого!..

Он, насупившись, сел на свой топчан, отвернулся от друзей, а сам лихорадочно думал: "Боги всемогущие! Дайте мне силу не выдать боязнь смерти!.. Я пожил немало, и хоть маловато радостей дала мне жизнь, но как горько теперь расставаться с ней!.. Я уже измучил друзей своих, вот-вот стану им в тягость. Пора... Аполлон прекрасноликий, ты всегда был моим покровителем, помоги же мне в этот час!.. Эрот несовершенный и неуемный, меня не миновала позолоченная стрела твоя, помоги же слуге своему!.. Тщетно ждать помощи от богов!.. Аспасия, любовь моя, ободри мой дух, дай силы своему верному псу!.."

Неожиданно на помощь пришел Никанор. Вернувшись вместе с Сократом после его омовения, тюремщик уже не стал уходить, остановился возле двери, молча глядел на узника и желтое лицо его все больше перекашивала боль, и была она, по всей видимости, не только зубной.

– Сократ, – произнес он глухо, – мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Клянусь Зевсом, ты самый смирный, самый благородный, самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали... Я уверен, что ты не гневаешься на меня, но не сердись и за то, что не хочу я видеть твоей смерти... Пойду скажу отравителю, чтоб готовился, а ты кликни его, как решишься... Прощай, Сократ, и постарайся как можно легче перенести неизбежное!

Не удержался Никанор – всхлипнул. И, сгорбившись, пошел прочь.

– Прощай и ты! – произнес ему вслед Сократ. – Нет во мне злобы к тебе... – Потом с неподдельным чувством сказал друзьям своим. – Какой обходительный человек! Ему бы зубы вылечить и стать распорядителем пиров, а не тюремщиком!.. Однако ж, Критон, стоит ли нам оттягивать неизбежное? Ступай-ка следом за Никанором – зови отравителя. А если яд еще не стерли – пусть скорей сотрут.

Критон дернулся, как от удара бичом.

– Но ведь солнце, по-моему, еще не закатилось за горы... Я слышал, что другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, иные даже наслаждались любовью... Вот и ты не торопись, время еще терпит.

– А я вот не терплю! – вскинув и без того курносый нос, заявил Сократ. – Не хочу умирать без солнца: я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть позже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками... Нет, нет, не спорь со мной, делай, как я говорю!

Критон выглянул за дверь, шепотом дал распоряжение рабу, тот ушел и долго не возвращался. Сократ сидел, опустив голову, не глядя на друзей. Напряженное молчание в темнице становилось непереносимым.

Наконец послышались тяжелые шаги, вошел грузный, одышливо пыхтящий отравитель, торжественно неся в вытянутых руках, стараясь не расплескать ни капли, чашу со стертой цикутой. Его ярко-синяя хламида расшита была золотом, благоухал он розовым маслом, почти не тронутые сединой волосы были аккуратно расчесаны, будто на пир собрался.

Отравитель хотел что-то напыщенно произнести, но Сократ не дал ему сделать этого – принимая из его рук чашу, сказал буднично, будто молоком его угощают:

– Спасибо, любезный, ты почти не заставил себя ждать, – а потом осведомился. – Ты во всем этом должен хорошо разбираться, так подскажи, как и что мне делать?

– Да ничего особого, – ответил обескураженный спокойствием смертника отравитель. – Пей все до дна и походи, чтоб яд получше разошелся. Цикута сама подействует.

Сократ вгляделся в рисунок на боках краснофигурной чаши: юные танцующие Хариты, такие же, каких изваял он давным-давно на фризе Пропилеев Акрополя!.. Ком подступил к горлу смертника, и, чтобы не выдать себя, он спросил отравителя, глянув на того, по всегдашней своей привычке, чуть исподлобья:

– Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?

У грузного, пышущего плотским жаром исполнителя приговора от удивления отвисла нижняя губа.

– Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо для... – сумел он наконец вымолвить в ответ, да не смог завершить фразы.

– Для того, чтобы я протянул ноги! – завершил его ответ Сократ. – Жаль! А я бы с радостью совершил возлияние Аполлону и Эроту, моим покровителям и мучителям... Ну да я и так, надеюсь, останусь им любезен!

Аполлодор, лишь бы отдалить страшный миг, выступил вперед и срывающимся голосом предложил Сократу свой прекрасный плащ, чтобы, хоть в последние мгновения, облачен был философ в богатый наряд. Но смертник мотнул лобастой головой и ответил с усмешкой:

– Неужели мой собственный гиматий годился, чтобы в нем жить, и не годится, чтобы в нем умереть?

Аполлодор закусил губу, чтобы опять не разреветься. А Сократ, не теряя больше времени, поднес чашу к губам и выпил ее до дна – спокойно и легко, как пил свое любимое хиосское.

Единый вздох ужаса огласил темницу. Ученики молча уставились на Сократа, а тот прикрыл веками выпуклые глаза, прислушиваясь к себе. Первым всхлипнул Аполлодор, за ним Симмий, Кебет и даже закаленный жизнью Критон. Лишь дебелый отравитель с профессиональным любопытством наблюдал за Сократом. А тот недовольно поморщился, услыхав всхлипы, открыл глаза и сказал с мягкой укоризной:

– Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того и отослал отсюда детей и Ксантиппу, чтобы они не устроили подобного бесчинства. Тише, сдержите себя!

И вдруг он стронулся с места, притопнул одной ногой, потом другой и пустился в последний пляс. Его шишковатая плешивая голова покрылась потом, густые, седые брови взмокли и потемнели, из ноздрей крупного вздернутого носа с шумом вырывалось дыхание, выпученные глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от выступивших слез. Развевался его видавший виды бурый гиматий, во всех движениях пляшущего была какая-то дикая отчаянная страсть. Это еще больше походило на пляску Силена.

Отравитель, ошарашенный впервые увиденным, даже попятился назад, глаза его стали такими же выпученными, как у его жертвы. Ученики перестали рыдать – молча с ужасом уставились на Сократа. А тот наконец оборвал пляску и, отдышавшись, удовлетворенно произнес:

– Ну вот, теперь яд разошелся как следует!

С этими словами он подошел к топчану и прилег на него, воздев глаза к темному потолку. Под свежим белым хитоном высоко воздымался с дыханием его живот.

Никто не смог стронуться с места, лишь отравитель подошел к ложу смертника и со знанием дела ощупал тому ступни и голени.

– Холодает! – произнес он самодовольно.

Потом сильно стиснул ступню Сократа и спросил, чувствует ли он.

– Клянусь псом, не чувствую! – буднично ответил смертник. Дыхание его уже стало прерывистым, хрипловатым.

Исполнитель приговора стал ощупывать ноги Сократа, ведя руками все выше: уже и колени казнимого перестали ощущать сдавливание...

– Как только холод подступит к сердцу, он отойдет... – сказал отравитель с блуждающей доброй улыбкой. – Яд у меня хороший, быстро и безотказно действует...

Ученики, не двигаясь, молча глядели, как этот пышнотелый посланник афинских архонтов мнет руками уже вовсе не мерно, а судорожно вздымающийся живот Сократа. Ужас и растерянность смешались на их лицах.

Наконец седовласый Критон шагнул вперед и властной рукой аристократа отстранил отравителя. Встав на колени, он склонился над Сократом. Тот лежал с закрытыми глазами, видно было, как напрягается его лицо, чтобы не выдать муки, не стать еще более безобразным...

Быть может, уловив дыхание склонившегося друга, Сократ открыл глаза. Сколько всего было в этом бездонном взгляде – ни Критон и никто другой передать не смог.

А потом он перевел взгляд с Критона на окошко темницы и, превозмогая боль, улыбнулся, увидав, что в этом небольшом проеме еще не темень, еще крадутся через него последние лучи...

Дыхание с хрипом и свистом вырывалось изо рта умирающего, губы его вдруг шевельнулись. Критон понял, что друг силится что-то сказать, склонился над ним еще ниже, приблизив ухо к его губам.

– Ас... Ас... – вырывалось со свистом из холодеющих губ.

Критон и все присутствовавшие при смерти Сократа подумали, что поминает он бога врачевания Асклепия. Гораздо позже Платон затвердил с чужих слов эту неверную догадку в одном из своих знаменитых диалогов.

Никто не знал, последним словом Сократа было имя Любимой.

О боги всемогущие, дайте каждому достойному умереть с этим словом на устах! Март-июнь 1994 г.

ПОЯСНЕНИЕ НЕКОТОРЫХ СЛОВ И ПОНЯТИЙ:

агора – площадь для проведения собраний, игравшая роль центра городской общественной жизни,

Аид – подземный мир, царство мертвых,

Академ – местность в Афинах, названная по имени героя Академа, где располагался гимнасий,

Ареопаг – холм в Афинах, место заседания судилища,

архонт – одно из ежегодно избираемых высших должностей лиц в Афинах,

Афинский Морской Союз – образованное в 478-477 гг. до н.э. антиперсидское объединение греческих государств,

гелиэя – солнечное место собраний, созданный Солоном народный суд в Афинах,

гетеры – спутницы, женщины различных социальных слоев, ведущие свободный, независимый образ жизни,

гимнасий – помещение для физического воспитания (гимнастика), где упражнялись в обнаженном виде,

гоплит – тяжеловооруженный пехотинец греческого ополчения,

демиург – творец, сотворитель мира,

Длинные стены – три построенные после 461 г. до н.э. стены между Афинами с морским портом Пиреем и селением Фалерон, служащие крепостным укреплением,

Ликей – северо-восточный пригород Афин с храмом Аполлона Ликейского,

олигархия – господство нескольких немногочисленных, но могущественных знатных родов,

палестра – место для спортивной борьбы и упражнений,

перистиль – крытый двор, окруженный колоннадой,

пифия – жрица-прорицательница,

Правительство Тридцати – тирания Тридцати, господство олигархов во главе с Критием,

софист – учитель мудрости,

сикофант – доносчик,

Совет Пятисот – важнейший государственный орган, рассматривавший все направляющиеся на обсуждение народного собрания предложения,

триера – маневренное военное гребное судно с тремя рядами весел,

фимиатерия – курильница в форме канделябра,

Элизиум – страна блаженных, райские поля,

эфеб – юноша старше 18 лет, внесенный в гражданские списки и два года отбывающий воинскую повинность.