Текст книги "Любимая"

Автор книги: Александр Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Через мгновение Перикл и все его друзья-сподвижники неприятно поражены были захлебывающимся, навзрыдным смехом Сократа.

Чтобы замять неловкость, Анаксагор сообщил:

– Сократ уже выполнил самостоятельно несколько заказов.

– Вон как?! – почти надменно произнес Фидий. – А над чем же сейчас трудится этот разносторонне одаренный юноша?

Смехом преодолев робость и смущение, Сократ ответил сам, хотя великий скульптор обращался не к нему, а к великому Философу:

– Я теперь завершаю небольшую статую Силена для богатого дома Критонов. Они решили поставить этого демона плодородия в своем саду...

Сократ бы с немалой охотой подробней рассказал о новом интересном заказе, но Фидий прервал его:

– Уродливый пьяный Силен в буйном непристойном танце?.. Достоин ли он творческого вдохновения?!

– Силен Силену рознь! – дерзко возразил едва опушившийся рыжеватой бородкой юноша. – Мой хоть и пьян, а мудр, повидал, пережил, передумал много, но не возгордился мудростью своей – принес ее, как чашу вина, людям!..

– А этот юный язычок поострей любого ножа! – не удержался от восклицания дородный, курчавобородый Софокл.

Но Фидий не унимался в предубеждении своем, спросил, почти не пряча ехидства:

– И с кого же ты своего Силена ваять решил:

– А у нас в Афинах похожих немало! – не моргнув, ответил лупоглазый юнец. – Я далеко ходить не стал: с отца своего, Софрониск имя ему, и ваяю!.. Но кажется мне, славные мужики афинские, что Силен мой чем-то похож и на меня – и на того, каким я стану... Клянусь псом, это так!

Все, кроме упрямого и задиристого Фидия, рассмеялись от души. Анаксагор успокоился: нет, не зря привел он Сократа в дом Перикла. А славный стратег, всегда серьезный, суховатый даже в общении, смеясь, мотал своей вытянутой вверх головой, за которую получил прозвище Луковицеголовый, потом, уняв наконец смех, спросил юного гостя:

– Так взялся бы ты за эриний для фриза над Пропилеями? Это, скажу тебе, моя затея, не Фидия, мне и решать, кому доверить исполнение.

Скорат поглядел на него исподлобья и вдруг замотал своей необыкновенно крупной головой:

– Нет! Не близка мне такая затея...

Все с изумлением уставились на этого наглеца, а он, выдержав паузу, объяснил:

– Эринии злы и непримиримы. Не ими бы надо увенчивать вход к величайшей красе и гордости Афин.

Фидий сердито хмыкнул, готовый, однако, списать выходку Сократа на безрассудства молодости. А в усталых глазах Перикла еще ярче разгорелся неподдельный интерес:

– И кого бы ты хотел видеть на этом фризе?

– Уж не Силена ли своего? – хитро ухмыльнулся Софокл.

– Нет! – тряхнул рыжими космами Сократ. – Я был бы рад видеть на этом Фризе трех танцующих Харит!

И продолжил в наступившей тишине:

– Пусть эти дочери Зевса и Евриномы, вечные спутницы Афродиты, олицетворяют будущее Афин: блеск города – Аглая, радость жителей его Ефросина, его процветание – Талия!.. Пусть они утверждают добро на нашей земле!

Некрасивое, грубоватое лицо Сократа, озарившееся вдохновением, стало прекрасным. Всегда сдержанный Перикл вдруг ринулся к юному гостю своему, крепко обнял его, а потом повернулся к смешавшемуся Фидию:

– Ну что, друг мой, доверим ему Харит?

– Если он согласится... – хмуро пробормотал великий ваятель, тиская свои крупные, при мелковатом сложении тела, закаленные единоборством с камнем руки, а потом, как ни в чем не бывало, улыбнулся и обратился к Сократу. Когда наброски принесешь?

– Да мне ведь на военную службу... вот-вот восемнадцать исполнится... – забормотал теперь Сократ, никак не ожидавший такого поворота событий.

– В эфебах походишь, а потом под мое начало пойдешь... – как о решенном деле сказал Фидий. – Погляжу, так ли искусен резец твой, как остер язык!

И впервые за время беседы ваятель рассмеялся от души.

Чуть в стороне обнимались от избытка чувство Анаксагор и Софокл. А Перикл велел рабу-нубийцу принести амфору лучшего хиосского вина.

В тот вечер причислен был Сократ к кругу друзей великого стратега.

Возвращаясь в Алопеку навеселе, крутолобый юнец так размахивал смолистой лучиной из пинии, освещавшей ему дорогу, что она скоро погасла. Он брел в насыщенной цикадами темноте, и на душе его была светлынь: чувствовал себя приблизившимся к своим грядущим великим деяниям. (А что будут они – он и не сомневался никогда!) Но выскочившая со злобным лаем из-за угла охрипшая собака разодрала зубами его бурый гиматий...

"Вот так же вцепляются в меня самые низменные страсти!.. – думал Сократ, присев на еще не остывшую ступеньку лавки какого-то торговца или менялы. – Собаку я отогнал подвернувшейся палкой, а чем отогнать нечистые помыслы, отвращающие душу от великого?"

Размышляя так, имел он тогда в виду голос его крепкой молодой плоти, требующей дать утоление ее жажде. Многие сверстники его к тому времени уже познали радость плотских утех, верный друг Критон взахлеб рассказывал ему о своих первых любовных похождениях. Сократ жадно слушал, хотя утоление плотских желаний по-прежнему считал чем-то грубым, низменным, в чем сказался, наверно, печальный опыт общения с любителем отроков Архелаем.

Себя же Сократ привык считать безобразным, почти уродливым и, не ловя заинтересованных взглядов девушек, вовсе не удивлялся этому. "Мне суждено иметь близость лишь с камнем и мыслью", – почти без горечи думал он. Но заглушить в себе голос плоти не мог. Бессилен был перечить ему и голос его гения или демона...

Однажды друг Критон застал Сократа за тайным самоудовлетворением и был страшно раздосадован: не пристало ясноголовому унижать себя рукоблудием!..

Критон вознамерился спасти приятеля и уговорил его пойти в один из "домов услад" афинского порта Пирей. Блудилище это располагалось в приземистом доме. Над входом которого маняще подмигивал фонарь в виде красного яблока.

Сократ взял с собой треть денег, вырученных за Силена, – сумму немалую. Случилось это незадолго перед днем, когда ему предстояло принять присягу эфеба.

Радушно встретила друзей пышногрудая и широкобедрая хозяйка заведения с густыми насурмленными бровями, правда, Сократа приняла она за раба Критона, чем вызвала гнев высокородного друга:

– Да это же умнейший из эллинов!.. Скульптор, отмеченный благосклонностью самого Фидия! На днях он получил кучу денег за новый заказ!..

– Вот и славно, славненько!.. – рассыпала смех добродушная хозяйка, будто вдруг покатились, заскакали по каменному полу бусинки из небогатого украшения на ее богатейшей груди. Ума у него мы не отнимем, а если от кучи денег перепадет и нам кучка – будем рады!

Сократ сопел и затравленно озирался, но отступать было поздно: хозяйка уже потчевала друзей неразбавленным, кровяного цвета вином и жирными яствами, укрепляющими, по ее словам, мужскую силу. Потом она приложила к мокрым губам флейту, стараясь поменьше раздувать щеки, вывела веселенькую дерганую мелодию, и выступили из темноты на зыбкий свет немногочисленных светильников трое обнаженных девушек, закружились они в буйном танце вокруг слегка растерявшихся гостей. Природная дикая грация в них была, но танцевали они все же неумело, часто сбиваясь с такта.

А хозяйка заведения, наигрывая на флейте, кивала и подмигивала друзьям: дескать, выбирайте на свой вкус!

Критон выбрал самую светловолосую, гибкую, как виноградная лоза, но наделенную притом волнующим телесным избытком. Она радостно подхватила его под руку и со смехом повлекла в темноту, из которой уже слышались не заглушаемые даже флейтой сладострастные стоны.

Хозяйка выдувала из флейты игривые, резковатые звуки, обнаженные девушки кружились вокруг Сократа и, казалось, на лицах их, будто в театре Диониса, надеты "маски радости". Крутолобый, с ранними залысинами, юноша, "набычившись", глядел на них и, выпятив толстые губы, пытался увидеть в них танцующих дружелюбных Харит, но не мог. Его выпуклые глаза выразили страдание, принятое хозяйкой за неудовольствие.

Она отняла флейту от губ, выдохнула "уф!", как после трудной работы, и обратилась к Сократу:

– Неужто ни одну из этих не хочешь? Самый сладкий товар!

Девушки остановились и, не прикрывая наготы, растерянно и печально смотрели на гостя: каждой так хотелось заработать!

Сократу стало их жаль, но он помотал головой.

– Гляди, какой разборчивый! – искренне изумилась хозяйка. – А с виду и не подумаешь!.. Так тебя, говорят, какой-то Фидий хвалил?

Сократ молча кивнул.

– И теперь у тебя куча денег?

Сократ кивнул опять.

– А ну кыш, неумехи! – махнула она на девушек полной рукой, и они безмолвно исчезли в темноте. -Если уж ты такой разборчивый и богатый, займусь тобой сама!.. Это ты верно решил: в девицах моих недозрелость еще, оскомину можно набить, вот я в самый раз, мне уже двадцать пятый пошел.... Только учти, я вдвое дороже беру!

Говоря это, она ловко скинула дымчатую накидку и шафрановый пеплос, предстала перед Сократом во всем мощном великолепии своей наготы. С нее можно было бы ваять богиню плодородия Деметру: круглые розовые колени, с ямочками, крепкие тугие ляжки, позолоченные солнцем, широкие бедра, курчавая тьма в паху, выпуклый гладкий живот и схожие со слегка вытянутыми дынями груди, жаждущие рук мужей...

Сократ не был бы скульптором, если б не восхитился при виде этой мощной обнаженной натуры, однако восторг тот был уже не только восхищением ваятеля, но и безумным ликованием самца.

– Музыка нам уже не нужна... – хрипловато произнесла пирейская Деметра, привлекая к себе Сократа и опускаясь вместе с ним на ложе у стены. – О пресветлая Афродита! Да ты впервые, что ли?!. Ничего, я тебя всему научу, всему!.. Только это еще дороже, еще, еще, еще!...

Перед самым рассветом выбрался Сократ из портовых трущоб Пирея. В приземистом доме с красным яблоком над входом он оставил все принесенные с собой деньги. Но не это вовсе огорчало. Его мутило. И все казалось фальшивым, подмененным: Эринии вместо Харит, холодный камень вместо луны, горячий камень вместо солнца, тошнота вместо радости!..

Этим утром он впервые за всю свою осмысленную жизнь не приветствовал встающее светило вскинутой правой рукой. Сократ сидел на пыльном камне, обхватив рыжеволосую голову небольшими, но крепкими ладонями. Подошедший к нему печальный бродячий пес чутко слушал его сдавленный смех.

А это был плач.

5.

Мышку спугнул вовсе не плач Сократа, а скрип отворяющейся двери. В темницу вошел старый, лишь чуть моложе узника, тюремщик с перекошенным от зубной боли лицом. К Сократу он за месяц тоже, как мышка, успел привыкнуть, потому заходил и без надобности особой – просто потолковать с умным человеком, хоть он и преступник. – Я услыхал твой смех, Сократ? Уж не почудилось ли мне? – спросил он, по-хозяйски усаживаясь на низенькую тюремную скамеечку.

– Клянусь Зевсом, не почудилось! – отозвался со своего ложа-топчана узник, украдкой утирая слезы. – Приветствовать смехом новый день – что может быть лучше? – Да, если он не предпоследний... процедил, кривясь от боли в дупле, восковоликий тюремщик.

– О досточтимый Никанор, мой неподкупный цербер! Любой день земной жизни равно достоин плача и смеха! – через силу улыбнулся приговоренный к смерти.

Тюремщика обидела усмешка Сократа.

– Неужто похож я на многоглавого пса, охраняющего врата Аида? Ты слишком несправедлив ко мне, Сократ, слишком!.. – Никанор чуть было сгоряча не проболтался о тайне, неизвестной пока смертнику, да вовремя остановил себя. – Правда, в твоем положении трудно быть справедливым. Вот у меня, к примеру, ноет зуб – так я только о нем и думаю, все время ласкаю его языком...

– Опять разболелся? – участливо откликнулся Сократ. – Это у тебя от вредной работы: сыро здесь, прохладно... Ничего не поделаешь, придется мне заговаривать твой зуб!

– Все смеешься? Смейся!.. – уязвленный Никанор вздумал постращать узника. – А триера с острова Делос уже на подходе к Афинам. Кончились празднества в честь Аполлона, завтра отравитель разотрет для тебя свежую цикуту.

– Излишне напоминать мне об этом, – невозмутимо ответил Сократ. – Для меня это – как больной зуб для тебя, который ты не забываешь неустанно ласкать языком. Но давай, любезнейший Никанор, попробуем отвлечься от болей своих, потолкуем на более возвышенные темы... К примеру, мы могли бы порассуждать о неслучайности одновременного рождения двух таких разных божеств, как Аполлон и Артемида.

– Но ты ведь как раз за безбожие и осужден!.. – не удержался от восклицания Никанор.

– Мы договорились не возвращаться к "больному зубу", а ты все свое гнешь, неугомонный!.. Неужто не понял еще, что я знаю о богах куда больше, чем судьи мои?

– Знать – это не то! – убежденно заявил тюремщик. – Я вот свою тюрьму до последнего закутка знаю, а надоела она мне смертельно!

– Настоящим знанием пресытиться нельзя... задумчиво произнес Сократ. – Всегда есть время понять: я знаю, что я ничего не знаю... А разве есть что превыше Знания, Никанор? Быть может, Оно и есть единственный Бог!

– Ну вот! За новых богов ты и поплатился!..

– Давай уж тогда разом, Никанор!.. В чем еще меня там обвиняли? В растлении молодежи?.. Надеюсь, ты не подозреваешь меня, как некоторые, в плотском влечении к моим молодым друзьям?

– Да не в этом дело! – заерзал на скамейке восковоликий тюремщик. – Ты растлевал умы своих учеников!

Сократа слова его сильно задели.

– В который раз тебе повторять: не было у меня учеников. Нету!.. Мои слушатели постигали знания вместе со мной, я помогал им, они – мне. Я зову их друзьями, а не учениками!.. Ты ведь видел их, Никанор, говорил с ними... Платон! Аполлодор! Ксенофонт!.. Да пусть кто попробует растлить эти умы – не удастся, клянусь псом!.. Я не позволю никому оскорблять моих друзей!

– Да я не со зла, чужие слова повторил... забормотал виновато Никанор. – А друзья твои и впрямь люди обходительные...

Сказать так он имел полное основание, да не смел объяснить узнику – почему.

– Повторил чужие слова? – Сократ сделал нажим на слово "чужие". – А ведь произносить слово следует только тогда, когда оно стало твоим, а не чужим!.. Ты, может, еще повторишь, что я враг демократического государcтва?

Никанор заерзал на скамейке еще сильнее.

– Но ведь ты же не рад торжеству демократии, не благодарен ему, так?..

– Торжество демократии? Где оно? – Сократ притворно стал озираться. – Быть может, его я олицетворяю, сидя в этой замечательной темнице?.. О каком торжестве ты говоришь, любезный Никанор?.. О каком торжестве можно говорить, если Афины унижены Спартой, если труд унижен неправедным богатством, если ум тупостью подмят?..

Никанор счел за благо не отвечать, но Сократ пошел на хитрость, чтобы втянуть его в опасный разговор:

– Вот я, к примеру, часто повторяю, что мне дороже всех вещей мой старый гиматий, в котором прошел я по всем дорогам жизни. И не только говорю, но и знаю, что он мне дорог, каждое пятнышко на нем, каждая дырочка – отметины моего пути отзываются во мне воспоминаниями... – говоря это, узник вертел в руках свой ветхий плащ. – Вот тут, видишь, зашито – это мне еще в молодости продрал зубами бешеный пес, когда я впервые возвращался с пира у Перикла. А вот эту полу подпалил я о светильник в доме Аспасии... – Сократ долго разглядывал обожженное место и в выпуклых глазах его будто мелькали блики того светильника. – А вот это пятно моя Ксантиппа оставила: плеснула в сердцах из ойнохои, не вода в ней была – масло!.. Так вот, представь, любезнейший Никанор, будто я торжественно вручаю тебе этот засаленный гиматий да еще и требую от тебя ликования и благодарности. За кого бы ты меня тогда принял?

– За сумасшедшего, – ответил тюремщик, не задумываясь, но смутился, вспомнив, что на афинских рынках в последние годы нередко кое-кто из обиженных именовал Сократа сумасшедшим.

– А если бы я гиматием своим на самом деле вовсе не дорожил, а только лживо расхваливал его достоинства и требовал благодарности за него тогда бы ты меня за кого принял?

Не чуящий подвоха Никанор брякнул, не задумываясь:

– За мошенника!

– Верно!.. Вот и афинские граждане вправе называть мошенниками тех, кто, разглагольствуя о свободах и демократии, лишил людей возможности зарабатывать кусок хлеба, отнял не только гордость за настоящее, но и за славное прошлое, кто, зовясь "вождем народа", в короткий срок обобрал этот народ до нитки, скупил за бесценок лучшие земли и, лишь исправно обещая вернуть Афинам былую славу и могущество, на деле только заискивает перед иноземцами и собственноручно раздает наиболее обездоленным согражданам по полчерпака пустой похлебки, еще требуя за это благодарности!..

Никанор хорошо знал, как искусен в речах Сократ, отлично понял, что обличение. высказанное смертником, острием своим направлено в главного демагога* Анита, мало того – желтолицый тюремщик поймал себя на мысли, что исподволь соглашается с рассуждениями старого философа. А уж этого никак нельзя было допустить! Поэтому престарелый страж вскочил со скамейки и поскорей выпалил:

– Всем известно, что ты противник демократии!

На что Сократ ответил тихо и печально:

– Демократия умерла вместе с Периклом...

– Со своими дружками веди такие беседы! визгливо выкрикнул тюремщик, направляясь к двери. – Ты просто зол на весь свет, Сократ, над всеми смеешься, никого ты не любишь и никогда не любил!

– А зуб-то твой как? – спросил миролюбиво смертник.

Никанор с изумлением отметил, что о зубной боли он и позабыл.

– Не твое дело! – буркнул тюремщик, с визгом закрывая створки двери.

Сократ остался один и почуял, как от слов Никанора боль нарастает в нем.

– Ишь, выдумал: "никого ты не любишь и никогда не любил!"

6.

Перед самым посвящением в эфебы, когда Сократ заучивал уже торжественные слова присяги: "Не посрамлю священного оружия и не покину товарища в бою, но буду защищать храмы и святыни – с другими вместе и один. Отечество оставлю большим и лучшим, чем унаследовал. И буду предан власти, а законам, которые установил народ, послушен. Непризнания законов никем не допущу, но буду защищать их – с другими вместе и один. И чтить клянусь отцов святую веру. Да будут мне свидетели боги!" – когда разумом и сердцем вбирал слова этой клятвы, верный друг Критон смутил его душу новым предложением поискать любовных утех.

– В тот вертеп поганый я больше ни ногой! помрачнев, заявил Сократ, хотя поймал себя на мысли, что не только со стыдом вспоминает о той ночи, но и с затаенным, каким-то животным удовольствием. Втайне ждал, что друг уломает его...

– Сегодня мы отправимся к гетерам, должны же мы как следует покутить перед воинской службой! настаивал смазливый и неугомонный Критон, не упуская возможности хоть в чем-то просветить своего головастого друга. – Я нарочно начал твое посвящение в мужи с самой нижней ступени. Проститутки гетерам и в подметки не годятся! Гетера – спутница, подруга, усладит не только тело, но и душу. Слыхал о "Доме Аспасии"?

Сократ помотал головой – откуда ему знать.

– Да о нем теперь только и говорят!.. Недавно Аспасия перебралась из Мегар в Афины, открыла у нас отличное заведение, которое охотно посещают лучшие мужи. Клянусь Зевсом! Быть принятым у Аспасии – немалая честь!.. Ты идешь со мной?

– Нет! – ответил Сократ.

– Да! – сказал его внутренний голос (гений ли, демон ли?).

Критон решил не отступаться.

– Девушки Аспасии не только прекрасны, как нимфы, но и умны: они знают толк в музыке, в театре, философии, поддержат любую беседу. А ты ведь так любишь поболтать, Сократ!.. Ну что, идешь со мной?

– Да! – ответил внутренний голос Сократа.

– Так надо же сандалии обувать... – пробормотал упрямый, крутолобый юноша.

Критон обрадовался.

– Да ради нашего совместного похода я готов сам завязать сандалии на твоих ногах!..

По дороге Критон с жаром рассказывал Сократу об Аспасии. (Он уже успел однажды побывать в ее доме и даже завел там подружку Феодату, которую восторженно именовал Психеей). Говорил, что родом Аспасия из враждебного Афинам Милета, дочь небогатого купца Аксиоха, что искусство и призвание гетеры передала ей якобы знаменитая Таргелия, ставшая женой тирана Фессалии, что красотой и изяществом манер она превзошла всех женщин Эллады, а умом не каждый из лучших мужей сравнится с ней, что он сам бы счел за счастье добиться ее любви, хотя Аспасия лет на шесть старше его, Критона, да понял тщету безумства этого: не найдя себе ровни среди мужей, она оставила плотские услады девушкам своим, сама же находит радость лишь в духовном общении с достойными...

"Аспасия, Аспасия..." – мысленно Сократ повторял невольно это дивное имя, которое на родном его языке значит – "любимая", и чуял, что сердце его начинает бухать в груди еще сильней, чем тогда, когда впервые входил к Периклу. Он забыл даже о неудобстве, причиняемом ему непривычными сандалиями.

Дом Аспасии располагался неподалеку от театра Диониса, был он невелик, хотя имел два этажа, увит плющом, в прогалах которого проступала розовая окраска стен.

В перистиле встретил друзей молодой раб, тонким голосом евнуха поприветствовал гостей и проводил в дом, где взгляд Сократа сразу привлекла дивная мозаика пола: в развевающихся одеждах Дионис летит в своей колеснице, запряженной двумя пантерами. Ниже колесницы бурым мрамором выложена была надпись: "ЛЮБОВЬ ПРЕКРАСНА".

Раб просил подождать: госпожа вот-вот закончит беседу с дорогим гостем и сойдет вниз. В распоряжение гостей он оставил большую краснофигурную вазу с горкой спелых груш, которыми сразу же стал лакомиться Критон, а Сократ от волнения не мог к ним притронуться и, чтобы унять гулко стучащее под ребрами сердце, продолжал разглядывать убранство дома: искусные бронзовые светильники, подвешенные на еще более вычурных канделябрах; стулья с широко расставленными ножками и изогнутыми спинками; высокие, стройные тонкогорлые амфоры; источающие тонкий аромат фимиатерии – все было отмечено изяществом.

Блуждающий взгляд Сократа нашел полукруглую нишу в стене, откуда целился прямо в него своей позолоченной стрелой беломраморный шалун Эрот. Изваяние было настолько прекрасно, что молодой скульптор без сомнения решил: принадлежит оно резцу славного Фидия.

Сократ долго не мог оторвать взгляд от этой великолепной статуэтки, но вдруг до слуха его дошел сочный мужской голос, читающий громко и картаво:

Передо мной уже в Тартар дорога...

В этой жизни пожить веселей

Мне на долю осталось немного

О как тяжко расстаться мне с ней!

А следом – женский голос, журчащий серебряным ручейком, неповторимый:

– Эти стихи Анакреонта прекрасны, но ты, мой друг, рано примеряешь их к себе: пока ты будешь оставаться желанным гостем моего дома – далека будет от тебя дорога в Тартар!

– Клянусь Зевсом, ты права! – со смехом ответил мужчина. И Сократ с изумлением узнал его голос: Софокл!

Да, это он, дородный, гривастый прославленный трагический поэт, в расшитой золотом коричневой хламиде он спускался по устланным ковровой дорожкой ступеням со второго этажа, ведя под руку молодую женщину, которую юный ваятель не сразу решился рассмотреть. Выпученными глазами он уставился на Софокла, а тот, узнав его, тоже изумился сперва, потом расхохотался и обратился к спутнице своей:

– Вот, милейшая Аспасия, свидетельство преемственности поколений: я, пресыщенный, спускаюсь вниз, а этот лупоглазый юнец жаждет подняться!

Затем он обнял вконец смешавшегося Сократа.

– Рад видеть тебя в этом доме! Значит, и впрямь верен твой путь!.. – и представил густо покрасневшего, набычившегося юношу Аспасии. Это ваятель Сократ, мой друг, острота ума которого не уступает остроте его языка. Поверь мне, Аспасия, хотя этот самоцвет еще не огранен, он непременно станет одним из самых ярких украшений твоего дома!

– Друг Софокла непременно станет моим другом, прожурчал серебристый голос Аспасии. Но Сократ не смел поднять на нее глаза – опять уставился на беломраморного Эрота, грозящего ему позолоченной стрелой.

Софокл, увидав, куда он смотрел, спросил, прищурившись хитро:

– Узнаешь резец Фидия?.. Да, юноша, он здесь тоже частый гость. Весь цвет Афин посещает дом Аспасии!.. Думаю, и тебе не увернуться тут от стрелы Эрота.

Забытый всеми Критон доедал грушу. Но, услыхав слова Софокла, не удержался от восклицания:

– А я уже сражен стрелою!

– А, это ты, Критон! – искренне обрадовалась ему Аспасия. – Так поднимайся скорей наверх, твоя Феодата ждет тебя с нетерпением.

Возликовав, молодой аристократ, как мальчишка, бегом пустился по лестнице, чем вызвал озорной смех Софокла, так не похожего на свои мрачные трагедии. Впрочем, вскоре этот картавый великан простился и оставил Сократа наедине с Аспасией.

"Развяжи мне уста, Аполлон! – молил мысленно юноша. – Подскажи мне, гений мой, демон ли, с чего начать разговор!!"

Но не шел на выручку всегдашний покровитель Аполлон, молчал и внутренний голос, помогла Аспасия.

– Уж так у меня заведено, Сократ, – сказала она, что с новым гостем сперва знакомлюсь я. Садись рядом со мной и расскажи о себе. Я охотно верю Софоклу, потому и хочу как можно больше узнать о тебе.

Будущий эфеб глянул на нее благодарно и от восторга не мог несколько мгновений вымолвить ни слова, потрясенный неповторимой красотой Аспасии.

Будто сошедшая с Олимпа Афродита предстала перед ним: волосы Аспасии вились кольцами наподобие золотого руна, возвращенного из Колхиды славными аргонавтами, они были собраны и уложены так, что казались в то же время свободными, летящими: высокий лоб, ясный, как безоблачное небо в полдень, очерчивался понизу тонкими и четкими дугами насурмленных бровей, а под ними, как два светлых родника и – одновременно – как два бездонных омута, исходили сиянием голубизны широко распахнутые глаза; нос, так часто подводящий даже признанных красавиц, был настолько прям и непогрешим, что казался творением искуснейшего скульптора, помешанного на поисках идеала, а нежная ложбинка над верхней губой тоже легко могла стать причиной множества помешательств, но главное чудо – улыбка ярких и влажных, слегка полноватых губ: такой была она, что потрясенному Сократу непреодолимо захотелось вскинуть руку и молитвенными словами приветствовать ее, эту лучезарную улыбку, как приветствовал он ежеутренне восходящее солнце, ибо в ней разом были и свет, и нежность, и робость, и сила, и тайна... Все в Аспасии было как бы гармоничным, великолепным дополнением к этой улыбке.

Недавно, рядом с огромным Софоклом, она показалась юному ваятелю хрупкой и невысокой, но на самом деле вовсе не малый рост и (на два, сложенных вместе, пальца была она выше Сократа) усиливал впечатление величественности, исходившее от нее, по при этом во всей ее стройной фигуре была столь удивительная легкость, что чуть ли не каждый, пожалуй, чувствовал в себе внезапное желание подхватить ее на руки и закружить так, чтобы размазались очертания всех предметов, чтобы напрочь стерлась реальность, чтобы поверилось в счастье...

Под тонким бледно-фиолетовым складчатым пеплосом из самой дорогой милетской ткани смутно угадывались очертания ее гибкого, но не хрупкого вовсе тела, а застегнутая малахитовой брошью на груди накидка из темно-фиолетового индийского шелка скрывала те заветные прелести, которые так высоко и дерзко приподняли ее...

Сердце Сократа забилось вдруг в его пересохшем горле, и когда в ответ на слова Аспасии сумел он хоть что-то вымолвить наконец, первым словом его было божественное имя: "Афродита!.."

– Она и есть главная хозяйка этого дома, сказала с улыбкой Аспасия, – я всего лишь послушная служанка Ее.

– Нет, нет! – замотал лобастой головой Сократ. Афродита в тебе!.. Я хочу изваять ее с тебя и поставить эту статую здесь, рядом с беломраморным сыном ее, грозящим мне стрелой!..

Сказав это, неробкий юноша устрашился дерзости своей, но Аспасия рассмеялась весело и совсем молодо, усадила Сократа в кресло с высокой гнутой спинкой, сама села подле на расшитую золотой нитью подушку.

– Изваять меня еще, быть может, успеешь... А теперь рассказывай! Твой отец был тоже ваятелем?

– Он и сейчас крепко держит в руке резец, уточнил едва преодолевающий смятение гость. – До Фидия ему, конечно, далеко, но и под его ударами рождаются красота и величие...

Рассказывая об отце, о том, как после получения нового заказа становится тот на колени перед необработанным, недавно привезенным камнем и говорит с ним, будто с человеком, просит указать ему, что лишнее он должен отсечь и выбрать резцом, чтобы вызволить спрятанную в камне гармонию, рассказывая о самых удавшихся его изваяниях, вдруг ощутил Сократ, что сковывавшая прежде робость покинула его. Аспасия слушала с таким живым интересом, что, казалось, вбирает слова его не только маленькими, закрывшимися в золотое руно ушами, но и широко распахнутыми глазами, чуть приоткрытым улыбчивым ртом.

Потому, поведав об отце, Сократ стал рассказывать о матери, о том, как с малых лет помогал ей носить корзинку повитухи, как потрясен был однажды жутким чудом рождения новой жизни... Потом говорил о своем друге Критоне, о его замечательной библиотеке, о беседах с мудрецом Анаксагором на луговом берегу ясноструйного Илисса, о знакомстве с Периклом и его великими друзьями, о том, что завтра примет он присягу эфеба и уйдет простым гоплитом защищать границу Афинского государства...

Он вдруг почувствовал себя так, будто знаком с Аспасией уже много лет, будто разговор этот был начат давным-давно, будто не с луной, не со звездами, не с солнцем говорил он раньше, а с ней... Он и дальше был готов рассказывать о себе, но прекрасная хозяйка мягко остановила его:

– Дорогой друг, завтра тебя ждет суровая служба воина, так не стану же я ради своего удовольствия воровать последние вольные часы, которые ты решил посвятить наслаждениям!..

Она велела рабу-евнуху принести вина и кликнуть вниз незанятых гостями девушек.

Сократ ощутил вдруг кольнувшую его сердце досаду: хотя Афродита и должна быть окружена всегда нимфами и харитами, однако сейчас они будут лишними!..

Аспасия заметила огорчение на лице гостя и поспешила заверить:

– Ты ведь художник, Сократ, и не сможешь не порадоваться истинно прекрасному!

Юные гетеры, слетевшие вниз, будто легкокрылые бабочки, действительно достойны были восторга любого мужа, не осененного даже благосклонностью Аполлона: они были изящны, и притом красота их не была расхожа и повторяема – обаяние каждой зиждилось на чем-то своем, незаемном, хотя все они были одинаково молоды и одеты одинаково – в прозрачные дымчатые пеплосы, под легкой тканью которых хорошо были видны все совершенства их молодой плоти, особенно четко выделялись подкрашенные кармином соски.

Каждая из них, невольно отметил Сократ, достойна бы украсить фриз будущих Пропилеев Акрополя, но сколько их было, он не запомнил, ибо в присутствии самой Афродиты не остановит надолго взгляд прелесть ее харит.