Текст книги "Путники в ночи"

Автор книги: Александр Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Александр Титов
Путники в ночи

Повесть

БЫЛА ТАКАЯ ПЛАСТИНКА

– Зачем ты ходишь к этому бывшему Первому?.. – ворчит Лева, навалившись грудью на расшатанный редакционный стол. Мой коллега всегда принимает такую позу, когда пишет сельскохозяйственные обзоры. Он гордится тем, что обладает способностью Цезаря – сочинять статьи и одновременно вести разговор с собеседником. – Это ведь бывший аппаратчик, сталинист…

И вычеркивает длинное и в то же время незаменимое в словаре районного газетчика слово “мероприятие”. Лева пишет очередную статью о проблемах животноводства, дает советы дояркам: “Надо каждый раз перед дойкой подмывать вымя каждой коровы, что положительно сказывается на исходном качестве продукции общественного стада”.

Под “сталинистом” он имеет в виду Прохора Самсоновича Зыкова, работавшего когда-то первым секретарем райкома партии, ныне персонального пенсионера, которого я иногда навещаю на дому.

– А чем занимается его сынок, Вадим? – интересуется мой коллега.

Пожимаю плечами. Этого даже Прохор Самсонович не знает. Вадим в молодости учился в столичном вузе, связался с фарцовщиками, валютчиками, чуть не загремел по статье. Прохор Самсонович, в то время еще первый секретарь райкома, ездил в Москву выручать сына, нашел влиятельных знакомых, отвел Вадима от суда. Парень на время затих, женился, устроился на склад экспедитором…

– Помнишь, у Вадима была любимая песня – “Путники в ночи” в исполнении Синатры?

– Мне тоже она очень нравится, – кивнул я.

“Путников” часто крутили на танцплощадке в качестве медленного танго. Вадим требовал ставить “Путников” без очереди. Иногда, крепко пьяный, он десять раз подряд заказывал эту мелодию, плакал, обнимая шершавый столб, на котором висел репродуктор.

“Сын Первого!.. – показывали пальцами зеваки. Я в то время был подростком, бродил вокруг танцев вместе с другими шалопаями. Обычно мы забавлялись тем, что ловили в пруду лягушек, швыряли ими в танцующих.

Репродуктор в дребезжащем фанерном корпусе ревел над загадочными тенями парка, где под величавую мелодию, посвистывая и похохатывая, разбредалась местная шпана.

Вадим доставал из кармана пачку сигарет с иностранными буквами, угощал приятелей, и, покачиваясь, продолжал слушать “Путников”, отстукивая толстой подошвой ритм. Болталась пестрая, навыпуск, рубашка с изображением игральных карт, узкие, с искрой, брюки отражали огни ламп. На высокомерном бледном лице таяла самодовольная улыбка. Вадим приглаживал пятерней жидкие волосы, теребил вспушенный чуб, называемый “коком”.

Слушая непонятные слова песни, я брел вокруг танцплощадки, перебирая ладонями неструганные колья. Занозы почти без боли вонзались под кожу – я приближался к столбу, на котором звенел динамик.

“Эта песня – мой гимн! – крикнул Вадим сквозь слезы. – С ним я пройду по жизни…”

Вскоре прошел слух, что стиляга украл из подвала ДК пластинку с

“Путниками”. Она была единственная в райцентре, таких уже не было в продаже.

К Первому с отчетом за неделю пришел начальник милиции Шкарин Иван

Федотыч, доложил, что среди мелких преступлений, вроде украденных кур, комбикорма с колхозной фермы, электродвигателя с тока, зафиксирована кража из подвала ДК – спилена толстая решетка на окне бывшего церковного полуподвала, в котором хранятся духовые инструменты, аппаратура для танцев, плакаты и прочая ерунда.

Начальник милиции удивлялся, что грабители, перепилившие старинные прутья, кроме пластинки ничего не взяли, и даже не поломали из хулиганских побуждений. Кстати, у граммофонной пластинки криминальное название – “Путники в ночи”. Завершая доклад, Иван

Федотыч как-то странно взглянул на Прохора Самсоновича.

“Из-за одной пластинки, понимаешь, лезли?” – хмурил брови Первый.

“Выходит, так!” – начальник милиции пожал плечами, кашлянул в кулак.

Участковый по фамилии Гладкий видел воришек, вылезавших из подвала с пластинкой в квадратном белом конверте, однако никого задержать не смог, свистел в специальный свисток, рапорт написал совершенно невразумительный: дескать, никого не разглядел…

Вечером, зайдя в комнату сына, Прохор Самсонович увидел конверт, лежащий на столе, брезгливо взял его в руки, прочел в круглом вырезе название пластинки.

“Как же он пилил решетку? – думал Первый. – Небось, нанял кого-нибудь из шпаны, вроде Стрижа…”

Первый хотел швырнуть пластинку на пол и растоптать хромовыми сапогами, но почему-то не сделал этого, положил ее обратно на стол.

В тот вечер Прохор Самсонович долго не мог заснуть, поджидал стилягу, собираясь огреть разок-другой ремнем, но Вадим вместе с дружками укатил куда-то на мотоциклах и вернулся только под утро.

ДОМ БЛОХИ

Старик вот уже лет пятнадцать на пенсии, почти никуда не ходит, сидит дома и всегда рад моему приходу. По его просьбе покупаю ему продукты. Почему-то сам бывший Первый стесняется ходить по магазинам. Иногда он заказывает водки. Обычно звонит мне по телефону в редакцию, диктует: буханку хлеба, банку тушенки для заправки супа, килограмма два сахара, рисовой крупы, если будет гречневая – обязательно! Как думаешь – есть гречка в продаже или нет?

Почти каждый раз объясняю, что гречка давно уже не дефицит, это в прежние времена ее отпускали по блату.

Деньги за покупки возвращает с лихвой. Несмотря на возраст, старик еще крепок, много работает по дому и на огороде, и от пол-литра водки, которую мы не спеша, распиваем, почти не пьянеет.

– Прохор Самсонович не сталинист, – говорю я Леве. – Обыкновенный пожилой человек.

Лева пренебрежительно морщится, машет рукой – не мешай писать статью! Неожиданно с отвращением отбрасывает изгрызенную в моменты вдохновения ручку:

– Я всегда ненавидел окружающую жизнь и постоянно думал о Париже.

Помнишь, мы с тобой когда-то мечтали туда поехать?..

Киваю головой: много французских и прочих дразнящих фильмов было просмотрено в стенах старого ДК, в котором располагалась когда-то церковь.

Но мне некогда болтать с Левой, иду в магазин за продуктами.

Покосившийся кирпичный дом отражается в зеркале тенистого, заросшего по берегам водоема. По-народному пруд издревле называется

Кочетовским, лет сто назад звался Блохиным (помещица проживала когда-то в этом доме), но с тех пор, как здесь поселился Первый, пруд именуется Зыковским. С виду жилище крепкое, хотя задняя стена, выходящая к барским подвалам, подперта наклонными бревнами.

Деревянное, давно не крашенное крыльцо потемнело, покоробилось.

Рассохшиеся половицы скрипят, качаются под ногами.

Дом открыт, вхожу, как всегда, без стука. Из чулана дикими глазами на меня смотрит сгорбившаяся Марьяна Прокопьевна, старуха помаленьку сходит с ума, в шкафчике у нее пузырьки с настойками, которыми она растирается, некоторые принимает внутрь. Часами сидит в своем закоулке, облокотившись на стол, голова ее мелко трясется. Из-под платка торчат, покачиваясь, седые пряди. А ведь когда-то волосы ее были иссиня-черные, как “вороново крыло”, сама она, по слухам, из донских казачек. Теперь ослабла, еду готовить не может, кухарит помаленьку сам старик.

Кроме дел по хозяйству Прохор Самсонович не оставляет главное свое увлечение – пишет для районной газеты краеведческие статьи. Я набираю их на компьютере, затем приношу ему на правку.

Комната обставлена на казенный лад: высокий шкаф с покосившимися створками, широкий дубовый стол, заваленный бумагами, мраморный, в пятнах, чернильный прибор с бронзовыми фигурками колхозниц – в руках они держат грабли и снопы; рядом пузатый телефон из черной послевоенной пластмассы.

Возле стены большие напольные часы в деревянном футляре. Застывший маятник из золотистого металла в пушистом слое пыли.

Старик показывает жестом на скрипучий стул, сам устраивался в кожаном потертом кресле, попискивающем при малейшем движении, берет из прибора школьную ручку со стальным пером, сдувает с него налипший пух, аккуратно макает перо в чернильницу, пробует писать на клочке бумаги, и только после этого начинает править текст. Листы бумаги, когда он их переворачивает, подрагивают в крупных пальцах.

Прохор Самсонович не возражает против доработки его статей: лишь бы смысл не терялся! Но когда я слишком усердствую по исправлению канцелярско-партийного стиля, бывший Первый огорченно вздыхает, достает красный граненый карандаш, сохранившийся, как он сам утверждает, со времен двадцатого партсъезда, осторожно подтачивает грифель ножичком и с торжественным видом ставит на полях жирную галочку, уточняя то или иное событие.

– Дывай дальше править!.. – вздыхает он, устав от собственного монолога.

Вместо слова “давай” бывший Первый по привычке говорит “дывай”. Этим словом во времена своего начальствования “отец района” ободрял подчиненных, благословляя их на трудовые подвиги. А еще к месту и не к месту Прохор Самсонович употребляет величественное и утверждающее

“понимаешь!”.

Степенно пыхтя, он правит статью, в которой рассказывается о том, как он, пятнадцатилетний паренек, поступал в Лебедянскую ШКМ – школу крестьянской молодежи, которая была в то время первой ступенькой для будущих комсомольских, затем партийных работников. Прошин отец достал из сундука пахнущий нафталином пиджак, который сам надевал лишь по большим праздникам. Заодно подарил “штуденту” смазные сапоги, в которых ходил когда-то в церковь. Принарядившись, сельский паренек вышел в первый свой большой путь. Прохор шагал по грязному, раскисшему от дождей большаку, забрызгивая ярко начищенные хромовые сапоги – символ российского чиновного величия. И уже тогда он знал, предчувствовал – быть ему большим начальником! На голенищах сапог, тех местах, куда не достигла грязь, играл тусклый рассвет обещающего чего-то социализма.

Никто из жителей деревни и подумать не мог, что подпасок Прошка станет когда-нибудь первым секретарем райкома партии. Когда Прохор

Самсонович приезжал на кофейного цвета “Победе”, сверкающей лакированными боками, односельчане, разинув рты, смотрели на могучего ростом человека в светлом бостоновом костюме и белой шляпе.

Первый неспешно заходил в родную хату под соломенной крышей, обнимал постаревшего отца.

БЫВШИЙ СТИЛЯГА

Междугородний звонок – длинный, и в то же время требовательный, как голос старого чиновника. Телефон от старости разучился звенеть – дребезжит натужно и хрипло. На случайные звонки отвечает полоумная старуха: “Куды звонитя? Чаво надыть?” Когда-то Первый стеснялся ее неграмотности, теперь ему все равно.

Прохор Самсонович поднимает массивную трубку на обвислом тряпичном шнуре. Надежный аппарат 50-х годов, помнящий разносный голос хозяина района. С помощью этого аппарата решались когда-то судьбы людей, поднимались надои и привесы, росла урожайность полей.

Телефон – последний символ номенклатурного значения Прохора

Самсоновича. В первые годы перестройки телефонные номера стали дефицитом. Новый начальник районного значения потребовал отдать номер ему, а провода бывшему “партократу” отрезать.

Прохор Самсонович написал жалобу в область, но ему не ответили.

Тогда он позвонил в Москву сыну, в то время набирающему силу подпольному миллионеру, тот, в свою очередь, звякнул куда надо – пенсионера оставили в покое, даже извинились.

– Алё! – Прохор Самсонович делает кляксу на листе бумаги. Выражение вдумчивой удовлетворенности сменяется угрюмой настороженностью. – Ты чего, Вадимчик?

На звонок выходит из соседней комнаты Игорь, москвич, сын Вадима, здоровается со мной за руку. Ладонь сильная, спортивная, и в то же время мягкая, городская. На юном лице задумчивость.

Прохор Самсонович с силой прижимает трубку к большому красному уху.

В напряженных пальцах трепещет бумажный лист – старик недоволен звонком, отвлекшим его от правки статьи.

– Алё?.. – Он прислушивается к шумам на линии. – Вадим? Ты чего?

Нормально тут у нас… Все хорошо, говорю!..

Старику чем-то неприятен телефонный разговор. Статью сегодня он вряд ли поправит, и обедать, скорее всего, не пригласит, хотя из кухни доносится запах вареной картошки. Бывший Первый любит картошку со сметаной, которую ему “по старинному блату” приносит Полина – пожилая рабочая молзавода. И сало старик по-прежнему уважает: “Что ни ешь, а без сала всё непрочно!”

Из трубки через старинную мембрану на всю комнату звенит писклявый голос Вадима. Я расслышал фамилию Стрижова, нашего общего с Игорем приятеля, с которым каждый день на берегу пруда сражаемся в шахматы.

– Да, Стриж, понимаешь… – как бы с неохотой сообщает Прохор

Самсонович, голос его становится приглушенным. – Не знаю, зачем он вернулся, меня это не интересует, этот хулиган, к тому же убивец! – последнее слово старик произносит на старинный лад, со скрытой насмешкой.

Некоторое время на том конце провода молчание, затем вновь неразборчивое звяканье мембраны.

– Никакой дружбы, просто в шахматы играют, – бормочет старик. – Не выдумывай… Всё, говорить больше не об чем, пламенный привет!

Он с раздражением шлепает трубку на рычаги аппарата, вздыхает, рукопись отложена в сторону.

– Надо было драть паразита ремнем и оставить при себе, чтобы не лез поперек батьки в буржуи! – бормочет седой великан, поворачивается красным лицом, с которого постепенно стекает гнев. – Завтра приходи к обеду, бутылочку не забудь купить!..

Подает на прощание массивную пухлую ладонь, в ней я ощущаю тычущуюся свернутую бумажку – деньги. Опять, наверное, пятисотка. Это гораздо больше, чем я потратил на продукты. Но старик не позволяет мне даже заговорить по этому поводу, сжимает мой кулак со сложенной свежей купюрой. Медлительный, но всегда как бы торжественный голос большого начальника, пусть даже и бывшего:

– Спасибо, что не забываешь меня!

Возвращаюсь от Прохора Самсоновича, и уже в райцентре, возле гастронома встречаю бывшего зоотехника Толстова, заметно выпившего:

– Что там пишет в газете этот твой бывший Первый? Старческий бред и сплошное вранье. Тоже мне, краевед нашелся!

Зоотехник рассказал о том, как в давние советские времена Прохор

Самсонович снял его с работы из-за породистого хряка, сдуру сиганувшего на бревно и сломавшего себе член. Идиот-хряк принял дерево за настоящую свинью. Пришлось сдать его на мясо.

Первый не поверил реальному факту:

“Ты, негодяй, пропил ценного хряка, которого я лично заказывал в племсовхозе! В старые времена тебя бы за это…”

ЗАСУХА

С раннего утра старик поливает огород. Воды не жалеет, ее много в водопроводе, в подземных неиссякаемых жилах земли. Неспешно шевелит шлангом, дарит растениям воду. Вид у него торжественный и слегка напряженный, как у врача, вливающего больному дефицитное лекарство.

Долго работать не может – мучит одышка, начинает кружиться голова, что-то хлюпает в груди, словно неисправный насос.

Сполоснув лицо студеной водой, взъерошив седые волосы, Прохор

Самсонович присаживается в тень клена.

Воздух недвижим, пахнет гарью, небо дышит синим дымком – под Москвой горят торфяные болота. Тракторы, которые тушат пожар, проваливаются в подземную раскаленную бездну вместе с мужественными трактористами.

Старик вытирает нечаянную, общественного значения слезу – ему жаль безымянных героев, которые всегда есть в русском народе – они готовы идти в пекло за просто так, нужные люди всегда оказываются в нужном месте.

Воздуха не хватает, кажется, солнце выжгло его даже из теневой прохлады, и каждый новый вздох старческие легкие забирают, словно из пустоты.

“А на своем ли месте был я, руководитель? – мучительный безответный вопрос. – Исполнители были, есть и будут: они пашут, сеют, тушат пожары. Я же управлял ими, взращивал этот край почти до самой перестройки…”

Кругом буйствует зелень. Все растет быстро, как в тропиках, словно нет никакой засухи.

Игорь доволен такой погодой, целыми днями загорает, кожа у него прокопченная, чуть ли не дымится. Расхаживает по жаре в плавках, темных очках, подставляя мускулистую грудь солнечным лучам.

– Дед, полей на меня из шланга! – просит он. – Сделай дождик!

Старик смеется и делает “дождик”: зажимает отверстие шланга пальцем, вода рассеивается на мелкие брызги.

Люди, проходящие мимо палисадника, почтительно наклоняют голову:

– Здравствуйте, Прохор Самсонович!

Старик неспешно оборачивается, придерживает левой ладонью картуз за козырек, кивает сдержанно и солидно.

…Сегодня воды почему-то нет. Дали ночью, из открытых кранов потекли тонкие журчащие струйки, и шум этот разбудил весь поселок: в окнах зажегся свет, послышался звон ведер, корыт, тазов.

Едва успели наполнить емкости, воду вновь отключили.

Приноровился поливать огород ночью, все равно страдает бессонницей.

Пока идет вода, Прохор Самсонович успевает напоить влагой огурцы, помидоры, молодые яблони – они сделались пышными, обещают неплохой урожай.

На рассвете, когда вода кончается, старик опускает шланг в бочку, идет, покачиваясь, в тень клена. Здесь раскладушка, покрытая старым одеялом. Старик ложится и спит, несмотря на то, что его кусают мухи.

К обеду с пруда возвращается внук, истомленный долгим загоранием и купанием. Волосы, еще не просохшие, кустиками торчат на его голове.

Игорь голоден и съедает все, что подает на стол дед.

Пообедав, Игорь ложится спать на дедову раскладушку в тени клена.

Тем временем старик, управившись с кухней, садится у его изголовья, отгоняет мух березовой веткой. Иногда Игорь, неловко повернувшись, открывает мутные глаза, с тупым выражением смотрит на деда.

– Спи, внучок, спи!.. – задумчиво улыбается старик.

РУССКАЯ НЕНАВИСТЬ

На водокачке окончательно поломался насос. По слухам, его будут чинить два, а то и все три дня. Но, видимо, и за неделю не управятся.

Прохор Самсонович пришел в редакцию, потребовал, чтобы мы с Левой написали разгромный фельетон про разгильдяев, не сумевших обеспечить население водой.

Редактор Бадиков прибежал в наш кабинет, начал оправдываться: дескать, был у нас один сельский сатирик по фамилии Букашкин, да и тот давно умер, сочинить фельетон некому. Увы, не существует теперь такого газетного жанра, как фельетон. Ах, товарищи, какие были фельетоны! Каким резонансом они звучали! Океан остроумия, горы житейского юмора! Где ты, батюшка-фельетон, почему так безвременно скончался?

– Помолчи! – притопнул сапогом Прохор Самсонович. – Из-за таких, как ты, лакировщиков, фельетон исчез, понимаешь, из нашей действительности.

Бадиков продолжал оправдываться: права человека сейчас очень уж раздуты, на всех давят, особенно на журналистов – всякую отдельную личность, которая на самом деле, может, и есть настоящая сволочь, нельзя выставлять на газетной полосе в глупом и негативном виде, особенно начальство, какого бы ранга оно ни было. Двадцать первый век наступил, в газете теперь слова критического нельзя сказать – сразу суды начинаются, прочие разборки…

Старик, глядя на расплывшееся “кувшиноподобное” лицо Бадикова, припомнил, что в прежние времена фельетоны писали с благословения райкома, никто даже пикнуть не смел!

Лева ехидно заметил:

– Именно результаты вашего партийного правления привели к нынешней

“гласности”, когда с журналистом могут сделать все что угодно за любую не понравившуюся кому-то статью. А скоро, товарищ бывший

Первый, будет еще хуже!

– Это еще почему? – обернулся Прохор Самсонович. Лицо его побагровело. – Что ты, юноша, знаешь об ушедших временах? Пока ты шлялся по болотам и ягодки рвал, мы строили будущее!..

Лева сконфузился. Однако, собравшись с духом, ответил величавому гостю так:

– Дело в том, что привычка затыкать рот недовольным на Руси существовала во все времена!

Вступать в дискуссию с бородатым неисправимым “диссидентом” Прохор

Самсонович не захотел, махнул пренебрежительно рукой и пошел домой к своим грядкам.

…На огороде все засыхает. Вянут листья, поникают стебли, и только ягоды клубники становятся еще краснее, манят алыми пятнами. Игорь, разумеется, не упускает их из вида. Срывая ягоды, поглядывает на деда – не будет ли ругаться?

– Ешь, ешь, внучек, – разрешает старик, – все равно уж теперь…

Он вздыхает и думает о том, что, видно, не придется в этом сезоне варить клубничное варенье. Грозит в жаркую даль веснушчатым кулаком, седые брови сдвигаются к переносице.

Жители поселка вспомнили о старом колодце, сбили с него дощатую крышку. Давно этот колодец не чистили, не ремонтировали, но, к удивлению, вода в нем оказывается чистой, свежей. Прогнав из колодца двух лягушат, люди, вращая скрипучий ворот с ржавой цепью, в первый же день наполовину вычерпывают его. Однако наутро колодец снова полон.

Пошел уже восьмой день с тех пор, как отключили воду. Насос никак не удается наладить – не хватает какой-то дефицитной бронзовой втулки.

Все знают про эту втулку, однако бессильны что-либо сделать.

Соседка Марфа, шагая поутру с ведрами к колодцу, грозит старику кулаком:

– Из-за тебя, старый ирод, насос поломался. Лил и лил воду цельными днями почем зря! Какого дьявола лил? Зачем, спрашивается, так много тратил? Ежели у тебя водопровод, так надо, значит, лить и лить из него беспрерывно? Сиди вот таперича, поглядывай на солнышко!.. И девку ты машиной сбил, и сынок твой душегуб, весь белый свет его ненавидит…

Старик вскочил со скамейки, изо рта его извергся древний начальственный рык.

Пустые ведра со звоном выпали из рук Марфы. Подобрав их, она торопливо потрусила дальше, оглядываясь на прежнего грозного начальника, которого она опять стала бояться больше всего на свете.

Старик жалуется: плохой тут у нас народ! Оказывается, Марфа все эти годы ненавидела его, хотя прежде при встречах лебезила, кланялась, чуть ли не в пояс.

– Народ первобытный, ненавидящий соседей, родственников, начальство!

– негодовал Прохор Самсонович. – Ненавидели и ненавидят всех с древних времен: князей, бояр, царей, помещиков, попов, купцов, большевиков, советскую власть, торгашей, “цеховиков”, олигархов, чиновников… Когда же она кончится, эта кондовая ненависть?

От нечего делать целыми днями Прохор Самсонович сидит в тени, смотрит, как гибнут огурцы, жухнут молодые, начавшие цвести помидоры. У старика нет сил таскать воду из колодца, а Игорю на все наплевать. Его папаша олигарх, может купить полстраны, если захочет, со всеми ее сердитыми пенсионерами.

Сорнякам жара в радость, с каждым днем их становится все больше,

“зеленый пожар” прорвался в центр бахчи.