Текст книги "На Двине-Даугаве"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

11

С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.

Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе. Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный. И Гриша не мог отказаться от такой чести.

Они шли по дамбе и молчали.

Когда Гриша – просто так, чтобы начать разговор – рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:

– Пустяки! Вот на днях пришлет мне папахен монету – я тебя выручу. – Потом засмеялся: – Я сам побывал не раз в лапах «голубчика». Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю. Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.

– И много он так получает?

– Во всяком случае, больше жалованья. Ловкий! Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?

Нет, Гриша не знал про это. И что такое «сыскное», тоже не знал.

Лехович, тот, похоже было, знал все на свете. Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.

А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.

«Может, он это для смеху пошел со мною», – подумал Гриша и решил больше помалкивать.

Был уже вечер. Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.

Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу. Сам он теперь говорил без умолку.

В городе он жил уже четвертый год. Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.

– Наш город особенный: пестрый, как ситцевое одеяло.

– Одеяло? – переспросил Гриша.

– Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое. Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы…

По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками. Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи – по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер – любуются закатом. Латыши – те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с «чонгалом» из Латгалии.

– А кто это – чонгал?

– Ну, по-нашему – серый, неотесанный… деревенщина. Примерно так.

А русские – староверы – гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки. Девицы плывут сплошным косяком. Это – ежегодная ярмарка невест.

– Тебе, впрочем, рано об этом… – спохватился Сергей.

– Вот еще! Что я, маленький? Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?

Гриша даже зажмурился на минутку – и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.

А когда открыл глаза – чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо. Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.

Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.

Гриша шепнул Сергею:

– Того, с сумкой, я знаю: это – Дамберг. Ох, он и жох!

– А я случайно другого знаю – Розенберга Альфредку. Изображает из себя… фу ты, ну ты! А сам младше меня. Он из Риги приехал. Я слышал, как он хвастался за бильярдом у Познанского.

– Ты бываешь у Познанского? – с ужасом спросил Гриша.

«Познанский» – это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом – два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.

– Заглядываю иногда, – небрежно сказал Лехович, – сыграть партию-другую.

И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий – он норовит зайти с черного хода. И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится. Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную. Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.

Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске. Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.

За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.

…С реки потянуло пронзительной прохладой. Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда запах хвои.

Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.

На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу. Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.

Подошли ближе – и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.

– Ты что тут делаешь?

Вячеслав соскочил на землю.

– П-погляди, – сказал он.

За рекой стоял на берегу двухэтажный дом. Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.

– А что там глядеть? Дом и дом. Самый обыкновенный.

– Н-нет, не обыкновенный. Там был последний бой лесных братьев с жандармами.

– Откуда ты знаешь про лесных братьев? – воскликнул Гриша – и даже сердце у него зашлось…

Вячеслав молчал.

За него ответил Лехович:

– Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них. Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.

– Нет, я слыхал, – ревниво сказал Гриша, – и я видал их! Своими глазами!

Лехович присвистнул протяжно – видно, не поверил.

И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах – там тоже был бой, в день «лиго»… После боя лесные братья ушли неизвестно куда. И больше их никто не видал.

– Ага, – сказал Сергей Лехович, – значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.

Насмешка была явной. Гриша обиделся.

– А знаешь, почему ты их не любишь? – спросил он Леховича. – Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький. А они не за богатых, нет. Они за тех, кто нужду терпит.

– Спасибо. Рассудил, – холодновато ответил Лехович. – А с чего ты взял, что я их не люблю?

– Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый. А богачи – ну, там разные помещики, купцы, – они лесных братьев боятся.

– Дурень ты!

– Не глупей тебя.

Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста. Длинный – с версту – товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной…

– Ступай один! – окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича. – А я пойду вместе с Вячеславом.

– Ах, и дурень!

– Поумней тебя!

Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу. Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.

Гриша поглядел ему вслед… Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей. «С богатым не водись».

Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.

– Холодно тебе, что ли? – сердито спросил Гриша.

– Нет.

– Отчего ж съежился?

– Я не съежился.

Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится. И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих! Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.

– Ты почему обозвал давеча семиклассника Дзиконского крючком? – спросил он Вячеслава.

– Д-да ведь всех полицейских так дразнят. И городового и полицмейстера. Ну, а его – из-за отца.

– И жандармов так кличут?

– И жандармов тоже.

– Ты расскажешь мне про лесных братьев все, что знаешь?

– Пойдем ко мне. Расскажу. Ты так и не зашел. А обещал.

– Знаешь, почему я к тебе не зашел? Я сызнова начал перечитывать «Тараса Бульбу». К тебе идти – значит, надо отнести книгу. А мне жалко…

– Ничего. Держи пока что у себя.

– Знаешь что? – с воодушевлением начал снова Гриша. – Такой книги еще не было на свете! И, наверное, не будет больше никогда!

– А ты много книг прочитал?

– Много, – нерешительно ответил Гриша. – Я про богатырей одних сколько книг знаю. Ну, «Тарас» еще лучше. Сравнить нельзя.

…Попав в маленькую, чистенькую и что-то уж очень тихую квартирку из двух комнат, в которой жили Довгелло, Гриша притих.

У матери Вячеслава были такие тревожные глаза на худом лице, что он сразу почувствовал себя виноватым: зачем явился сюда – видно, не вовремя.

Ядвига Осиповна – так звали эту грустную женщину – молча поставила перед мальчиками чай, сухари и сейчас же ушла в другую комнату.

Гриша понемногу огляделся.

Мебель была подстать квартирке: крошечный комод, накрытый зеленой вязаной скатертью, диванчик короче человеческого роста – по-местному «канапка», – круглый столик с никелевой лампой… И всюду бросались в глаза портреты худого брюнета с усиками: они висели на стеках, стояли на комоде в рамочках, склеенных из ракушек.

– Батька твой? – догадался Гриша.

– Мой папа, – тихо ответил Довгелло.

Тягостная застенчивость вдруг сковала Гришу снова, а он этого не любил: насупился, замолчал. Ядвига Осиповна из другой комнаты, конечно, слышала, как он брякнул: «батька».

– Ты что? – обеспокоился Вячеслав.

– Ничего.

Гриша продолжал молчать, глядя себе под ноги. К чаю не притронулся.

– Т-ты почему спросил про Дзиконского?

– Захотел и спросил.

– В все-таки?

– Он мой враг.

– Сын или отец?

– Ну, понятно, сын. Отца я и не знаю совсем.

– Отец Дзиконского… – начал было Довгелло.

Но Гриша перебил:

– А ну их! Ну их обоих – и отца и сына! Ты обещал рассказать мне про лесных братьев.

– Отец Дзиконского сражался против лесных братьев. А они ему правую руку перешибли. Не самую руку, а вот здесь, – Вячеслав показал на свое плечо, – вот здесь, ключицу. И после того рука у него не действует. Они хотели его совсем убить.

– За то, что он полицмейстер?

– Он тогда еще не был полицмейстером. Он был жандармом. Ну, не простым – офицером. Это уж потом, говорят, в награду его назначили полицмейстером.

– Да что ты все про Дзиконского! Рассказывай про лесных братьев!

– Н-ночью собрались лесные братья тайно в том доме за рекой, что я показал тебе. Хочешь, сходим туда завтра… Перейдем через железнодорожный мост – и в Курляндию. Согласен?

– Согласен.

– П-поглядим хоть на двор… хоть на лестницу, по которой они поднимались на верхний этаж! Они поднялись и заперлись там, ночью. Завесили окна… Это я не выдумываю вовсе, мне один знающий человек рассказывал. …Завесили окна, начали печатать. Они печатали письма к народу, слышишь? После них нашли целых три одеяла на столе. Стол громадный, и на нем ватные одеяла: братья ставили на одеяла печатную машину, чтобы не слышно было с улицы, как они печатают. Машину после не нашли: братья унесли ее, успели!

– Не такая уж тяжелая, значит?

– Ого! Не поднять! Ну, а сила знаешь какая у лесных братьев?

– Знаю.

– У жандармов револьверы были у каждого. И шашки. А братья оружие свое оставили в лесу. Не знаю почему. Против револьверов с голыми руками что сделаешь?

– Эх! Надо же было так! А как узнали жандармы, что братья пришли туда?

– Говорят, их выдал хозяин дома. Ну вот, напечатали за ночь братья всё, что нужно было, а под утро выглянули в окно. Выглянули – видят: у дверей жандармы. И под окнами по жандарму. Восемь окон – восемь жандармов. Все с револьверами. Офицер с ними. Это и был Дзиконский. Куда деваться? В дверь не выйдешь – жандармы сразу ж схватят. Тогда старший лесной брат…

– Кейнин! – воскликнул Гриша.

– Не знаю, как его звали. Он дал команду к бою. И по этой команде лесные братья прыгнули из окон со второго этажа, каждый на своего жандарма. Ну, вот тогда и перебили плечо у Дзиконского. Два жандарма, что стояли у дверей, хотели стрелять – не успели. Револьверы у них отобрали, вместе с кобурами. Одни шнуры остались.

– А потом?

– А потом братья опять ушли в лес.

– Есть один человек, – вполголоса начал Гриша, – я тоже не скажу тебе сейчас, как его зовут. Он спасся от смерти у лесных братьев. Его жандармы повесить хотели…

В дверях бесшумно появилась мать Вячеслава. Мальчики замолчали.

Ядвига Осиповна, крепко сцепив худые свои руки, проговорила еле слышно:

– Дети, не надо об этом… – Потом прошептала, словно вздохнула: – О боже, боже! – И снова ушла.

Гриша молчал, подавленный.

Потом поднялся решительно:

– Прощай, я пойду!

Вячеслав схватил его за плечи и жарко прошептал у самой щеки:

– Я тебе все объясню потом. При маме нельзя про это… Ты не сердишься?

Он печально глядел, как Гриша одевался. Потом схватил свое пальто, накинул на плечи:

– П-провожу тебя.

На дворе совсем уже стемнело. Звезд на небе не было. Ветер рванул хилую дверь дощатого сарая, и она раскачивалась, скрипя и повизгивая, на петлях.

Видно, начиналось ненастье.

Вячеслав повел Гришу по двору, но не к выходу на улицу, а куда-то в сторону, в темень. И за смутно черневшей поленницей дров, дрожа и задыхаясь, начал рассказывать про своего отца.

Землемер Довгелло был убит черносотенцами, может быть теми самыми, что в прошлом году выкололи глаза студенту. Они громили дома беззащитных людей, грабили, а отец Вячеслава бросился на них с палкой – другого оружия у него не было. Тогда жирный лабазник не спеша ударил его в висок железным ломом. Тут подоспели рабочие – целая дружина, – но убийцы бежали. Ни одного из них потом не нашли…

Вячеслав рассказывал шепотом, хотя кругом никого не было на этом унылом дворе. Ветер улегся. Начал накрапывать редкий дождь; из темноты, от поленницы дров, потянуло горьким запахом осины.

Гришу стало трясти – не от холода.

Он жадно, будто всем сердцем своим, слушал нового друга – теперь-то он знал, что Вячеслав – его друг, которого он не распознал сначала… А может, больше друга: может быть, будут они связаны братством на всю жизнь, как Кейнин со Сметковым!

– С мамой не надо об этом… – Голос у Довгелло сорвался.

– Не плачь, – попросил тихонько Гриша.

– Я не плачу… Отца убили не здесь – в уезде. Мы потом уж узнали, через неделю. Мама сперва все молилась… все молилась в костеле, потом перестала… В училище обо всем этом никто не знает, я только тебе…

Когда Гриша распрощался наконец с Вячеславом и остался один, ему снова вспомнился вечер того дня, когда он впервые приехал с отцом в город. Перед глазами возник свинцово-кровавый блеск на реке, тяжкий мрак кругом, слезы бородатого коваля: Савку, его сына, искалечил Альфред Тизенгаузен безнаказанно… Кто мог наказать барона?

…Снова открывался перед Григорием Шумовым зловещий мир, темный, жестокий.

Но он уже знал: есть на земле смелые люди – они бьются с этим черным миром, не щадят своей жизни!

12

После прогулки на дамбе Сергей Лехович, видно, всерьез обиделся на Гришу. Дома он разговаривал теперь только с Зыбиным, по часу толкуя о верховых лошадях в имении своих родных. Что ж, пусть хвалится, коли есть чем. Но при этом Лехович почему-то глядел не на Зыбина, а на Гришу – в упор. Значит, сердится.

Скрытая эта вражда продолжалась долго – до самого ноября.

В ноябре ударили заморозки, выпал снежок. Он только-только прикрыл землю, а в унылую комнату белковских квартирантов уже проникла непривычная белизна. Стало светло, и даже розовые цветочки на рваных обоях будто исчезли, стены казались выбеленными – с таким праздничным ликованием вошел сюда первый зимний день.

По случаю воскресенья Зыбин еще валялся в постели, маленький Жмиль занимался любимым своим делом, жуя что-то, сидел у окна и сосредоточенно разглядывал прохожих, а Лехович примерял перед обломком зеркала новую фуражку. Он сшил ее на заказ, после того как старая была попорчена на пожаре. Сшитая на заказ фуражка, конечно, была признаком богатства: с нарочито маленьким гербом, отдаленно похожим на офицерскую кокарду, с маленькими полями, пухлыми, как пшеничный пирог. Самая модная в те времена. Не все, конечно, могли этой моде следовать. Большинство реалистов носили фуражки обыкновенные – с большими острыми полями, с неуклюжим разлатым гербом; лавровые ветки в нем торчали, как растопыренная пятерня. Эти заурядные головные уборы горами лежали на прилавках магазинов, даже картонок для них не полагалось. Такая фуражка была и у Гриши Шумова. Но он не завидовал Леховичу, нет. Он даже отвернулся от третьеклассника, не хотел глядеть, как любовно тот выправляет красивый локон из-под лакового козырька: высший тон у старшеклассников, которым Лехович подражал.

В это время под окном раздался бойкий стук копыт, заливисто – по-деревенски – заржала лошадь. Маленький Жмиль испуганно отскочил в сторону.

– Что это ты, мальчик, лошадок боишься? – спросил насмешливо Лехович.

Жмиль молча глядел перед собой остановившимися глазами.

В дверь громко постучали. Лехович снял новую фуражку, кинул ее на стол и крикнул протяжно:

– Ан-тре!

В комнату вошел багровый толстяк с большими, закрученными кверху усами, в шершавой верблюжьей куртке, обшитой по швам кожаным кантом, и в охотничьих сапогах с голенищами до самого живота.

Маленький Жмиль торопливо подбежал к нему и поцеловал его красную руку.

Толстяк вопросительно посмотрел на лежавшего в постели Зыбина и пророкотал учтиво:

– Прошу прощения: слишком ранний визит… Я имею удовольствие видеть пана Леховича?

Зыбин молча затряс головой.

– Это я – Лехович, – отозвался Сергей.

Усач щелкнул каблуками:

– Юзеф Жмиль, рушонский помещик. Я о вас наслышан, пан Лехович. Но я не думал, что вы столь молоды.

Он огляделся по сторонам, пыхтя и вытирая лицо платком.

Лехович подставил ему дырявый стул. Гость уселся – и стул заскрипел жалобно.

– Да, я не полагал, что вы столь юны. Но все равно. У меня до вас дело.

Он грозно поглядел на Жмиля-младшего, и тот виновато потупился.

– Видите мухолова? Займитесь с ним, прошу как благородного человека. По всем предметам. Обратите благосклонное внимание: не вылезает из двоек.

Он передохнул после долгой речи. Потом снова начал:

– Я, пан Лехович, имел честь когда-то учиться в том же учебном заведении, в котором вы… эк-хм… преуспеваете с таким блеском. Но я, правду скажу, я не преуспел. Дроби! Дроби, будь они прокляты! По совести: зачем они Жмилям? С меня довольно той дроби, что я забиваю на охоте в дуло своего ружья. Хы-хы-хы! Ты что?! – заорал он вдруг сыну, на лице которого появилось подобие несмелой улыбки. – Стань ровно! Голову выше! Мухолов… Если ты приедешь домой второгодником, другого довольствия, кроме березовой каши, тебе не будет, слышишь?

Лехович стоял вольно, прислонившись спиной к косяку двери; красивый локон спускался у него на левую бровь. Он даже посмеивался слегка, глядя поочередно на обоих Жмилей.

Но тут Жмиль-отец повернулся к нему всем своим грузным туловищем и принялся рассматривать его бесцеремонно; это не вязалось с недавней галантностью помещика.

– Пан – дворянин? – спросил он неожиданно.

Лехович вдруг страшно покраснел. И выговорил с трудом:

– Это разве откосится к делу, которое вы имеете «до меня»?

– Я дворянина узнаю сразу. Дворянин имеет гонор, честь. Как благородному человеку признаюсь: я бы и не нанимал моему лодырю репетитора. Я бы и в гимназию его не отдавал. Э, Жмили от гимназий мало добра видали. Но – жена! Супруга моя – поимейте в виду – окончила институт для благородных девиц. «Ах, боже! – кричит мне. – Оставить сына без достойного дворянину образования!» – «Хорошо, – говорю. – Оставьте, мадам, вашу визготню. Дадим мухолову образование». – Помещик с размаху ударил своими ручищами по голенищам сапог: – Эт-ть! Так не лезет же в него это образование. Ну, не лезет! А там пойдут дроби, будь они прокляты? Я уж его в частную гимназию… в реальное и не думал отдавать, знаю, какими там пряниками кормят, – там с шестого класса анализ бесконечно малых проходят. – Толстяк поднял палец и с ужасом выпучил глаза: – Бесконечно!

Лехович опять усмехнулся. Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью:

– По рублю! Предлагаю по рублю за урок. Попробуете?

Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу:

– Ну, разве что попробовать. Попробовать можно.

Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно:

– Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах! Потому и кладу по рублю за урок! – Он устремил на сына бычий взгляд: – Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого! Как отца родного, понял?

Малыш испуганно кивнул головой.

– Проводишь меня до экипажа.

Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.

Лехович повалился на свою койку:

– Видали чучело?

Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! «Папахен» ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало… Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился?

Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки – видно, с картошкой.

– А зачем тебе деньги? – раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.

– Пригодятся, – коротко ответил Лехович.

– Имение – полная чаша… Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!

– Это уж мое дело!

Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.

После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.

Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.

Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.

Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.

Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:

– А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?

Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую – одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.

Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости:

– Спишь? Это я, Сергей.

– Сплю, – недовольно ответил Гриша. – А что, опять пожар?

– Нет.

– Так чего ж будишь? Спать хочу.

– Слушай, – зашептал Сергей. – Слушай-ка, я решил тебе признаться…

– В чем?

– Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем.

– А зачем?

– Сам не знаю, зачем.

– А кто ж твой отец?

– Конторщик. На лесном складе.

Гриша подумал и сказал:

– Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься.

– Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто… Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь?

– А что мне говорить?

– Ругаешь меня в душе?

– Не мое дело, – ответил нехотя Гриша.

– Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошади – все это теперь к черту!

– Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету.

– Нету!

– Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.

– Послал бы! Клянусь!

– Ну, а какого это ты человека узнал?

– Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь?

Гриша помолчал размышляя. Наконец решил:

– Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой… Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик?

– Пятнадцать рублей в месяц.

– Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые… Одеваешься ты – дай бог барону Тизенгаузену.

– Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает.

– Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?

– Нет. Наоборот – я посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать.

Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.

– Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? «Лех-Леховичи… Со Львом Сапегой…» Зачем?

– Ну, нравилось. Казалось интересным.

– Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?

– Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него…

– Как это так – не было Тараса?! – забыв про все, закричал Гриша.

Проснулся Зыбин, заворчал:

– Кто орет?

Потом – видно, вгляделся в предрассветный сумрак – сказал со злостью:

– Словно институтки – по ночам секретами делятся!

Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.

– Экая дубина! – прошептал Сергей. – Гриш, так, значит, ты мне не веришь?

– Я ж сказал: соврал один раз… Потом привыкнешь, так и будешь врать.

– Я волю буду в себе закалять! Не веришь?

Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.

Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.

Ему стало жалко Сергея:

– Ну ладно, верю…

Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно.

Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.