Текст книги "На Двине-Даугаве"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

7

Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.

В училище имелись: священник – для православных, ксендз – для католиков, пастор – для лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.

Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешь – иди на реку, хочешь – гуляй в городском саду, хочешь – броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов… Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!

И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, – тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.

Скоро он совсем освоился в классе. Особых обид ни от кого больше не было. Пробовали дразнить «шумовкой» – не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он – вон какой. Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал «засень» вместо «солнце заходит».

Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:

– Засень! Засень!

Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.

Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки – с добрый десяток – с криками:

– Засень!

И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова. Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки – на всех хватило – и спросил весело:

– Что происходит?

– Шумов говорит «засень». Он говорит «постен»!

Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:

– Только-то и всего? Милый, глупый народ! Разойдись в разные стороны.

А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.

– Ты из каких краев, Шумов?

– Из «Затишья»… Это под Режицей.

– А отец, дед твой где раньше жили?

– Отец – со мной. А дед… про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.

– Понятно: староверы, из поморов. Вот оттуда и «засень»: старина-матушка! Ну что ж: «сень». «Лесов таинственная сень…» А на товарищей не сердись – они ж это не со зла.

Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.

Тогда все накинулись на Гришу:

– Что он говорил? Откуда он тебя знает?

– Да уж знает! – многозначительно ответил Гриша. – Мы с ним знакомы малость.

Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!

К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое – как к человеку, занятому делами загадочными. Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался «космография». Даже название было непонятным.

Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место. За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача. Вот как это произошло. Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:

– Хочешь попробовать на кулачки?

– Отчего ж не попробовать! – ответил Гриша.

На большой перемене они отправились в первый класс. Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина – сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: «Зекс!»

Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.

Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые. Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.

Гриша ударил первый. Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.

– А, ты так! – Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся – удар скользнул мимо.

После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.

Бились долго.

Наконец Дерябин сказал:

– Хватит.

И отошел в сторону с несчастным лицом.

С порога послышалось звонкое:

– Зекс!

В коридоре показался надзиратель, и все разошлись, оборачиваясь, кидая на Гришу лестные для него взгляды.

На следующий день Дерябин снова подошел к Шумову, расстегнул свою куртку и, подняв рубашку, объявил, словно хвастаясь:

– Весь рябой!

И в самом деле: грудь его была усеяна сизо-багровыми синяками.

– У тебя не руки, а железные крюки, с тобой драться – поскучаешь после.

Гриша молчал с достойной скромностью.

Дерябин застегнулся, оглядел Шумова, словно оценивая его со всех сторон, и спросил:

– Тайну умеешь хранить?

– Умею.

– Хочешь, я тебе скажу одну вещь?

– Скажи!

– Только ты меня не выдавай.

– Не выдам.

– Идем!

Дерябин повлек Гришу в гимнастический зал. Это была длинная комната, похожая на широкий коридор; белый холодный свет лился сюда из огромных, закругленных вверху окон. Голландские изразцовые печи не могли, видно, нагреть зал, и здесь, пожалуй, было не теплей, чем на улице. Трое параллельных брусьев, обшитая кожей «кобыла» для прыжков, турник и лестницы помещались в дальнем углу зала. Видно, предстоял урок гимнастики – рослые шестиклассники толпились вокруг брусьев, сняв, несмотря на холод, куртки.

Укрывшись вместе с Гришей за их спинами, Дерябин, должно быть, почувствовал себя в безопасности и начал рассказывать, все время, впрочем, беспокойно оглядываясь (опасность грозила не со стороны гимнастов – те настолько презирали первоклассников и приготовишек, что сочли бы за большой урон своей чести вслушиваться в их разговоры, – опасаться приходилось своего брата – одноклассников). И, все время вертя головой, Дерябин говорил на всякий случай вполголоса.

Оказывается, в третьем классе ребята в страшной тайне затеяли новую игру. На большой перемене они ставят по пятаку на того педагога, который, по соображению игрока, может первым выйти после звонка из учительской.

– Ну, как на бегах. Понятно?

– Понятно, – ответил Гриша, хотя о бегах имел представление самое смутное.

Охотней всего ставят на ксендза Делюля – в свои дни он чуть ли не всегда первым отправляется на урок, заметая пол длинной, как юбка, сутаной и сладко улыбаясь во все стороны, даже если вблизи него – одни голые стены. Хорош еще Пал Палыч – редко запаздывает.

– Это лысенький, с кудерьками вокруг лысины? Со стеклышками? Мухин.

– Ну да. А уж на попа, я тебе скажу, ставить – просто гроб! Поздней всех выползает.

– А пятаки зачем?

– Можно и по три копейки. Наконец, по копейке можно.

– Да зачем все-таки?

Дерябин оглянулся по сторонам и прошептал:

– То-та-ли-за-тор. Понял?

Гриша ничего не понял, но кивнул головой, чтобы не уронить себя в глазах человека, который – пусть побежденный в бою – был все-таки куда старше его.

– Можно и по копейке. Третьеклассники – те ставят по пятаку. Деньги собирают в кучу, кладут на подоконник. Скажем, ты поставил пятак на Голотского. И – ура! – Голотский раньше всех вышел после звонка в коридор. Значит, ты и забираешь всю кучу. Если на Голотского ставили двое, стало быть, делите выигрыш пополам… Нет, на инспектора двое не поставят, – сказал, подумав с минутку, Дерябин, – а на ксендза желающих много. Я вот все и думаю: если в третьем классе так играют, почему нельзя в первом?

– А в приготовительном?

– В приготовительном… нет, там не выйдет.

– Почему?

– Надо, чтоб в классе все ребята хорошо знали друг друга. Надо прожить вместе, ну, хоть зиму. А разве ты всех знаешь у себя в приготовительном? Можешь за любого поручиться? Руку отдать на отсечение?

– Как это – руку на отсечение?

– А так: если выдаст тот, за кого ты поручился, тебе полагается отсечь руку прочь, начисто! Понял?

– Понял.

– Теперь слушай. Иные ребята третьеклассники выигрывают по рублю. По ру-ублю! – протянул Дерябин, и глаза у него заблестели. – Чуешь, до чего это стоящее дело? Чуешь? – Щеки у Дерябина пылали.

Гришу рассказ об игре с пятаками не очень увлек, и он отозвался больше из вежливости:

– Чую.

– И – никому ни слова! Как только я налажу все это у себя в классе – а я уж добьюсь, налажу, – приходи тогда к нам. Наши мальцы-первоклассники про тебя уж знают, пустят… Были б деньги – дело пойдет!

8

Нет, не было денег у Гриши. И изобретенная третьеклассниками игра мало его интересовала. Дома (если можно было сказать «дома» про квартиру Белковой) он забывал и о Дерябине, и о Никаноркине, и о Довгелло… и даже о Стрелецком, о своем долге ему.

Вечером он часто оставался один: франтоватый Лехович уходил куда-то, захватив с собой стек – короткую палочку с кожаной петлей на конце – и надев чуть набок особого фасона «кавалерийскую» фуражку. Зыбин чаще всего возвращался только к ночи, а Жмиль вообще в счет не шел, до того был тих.

Гриша садился тогда к окну, за которым ярко тлел над черными крышами поздний закат, и начинал думать о том, что сейчас делается дома. А где это – «дома»? Он знал только адрес, написанный на бумажке очень крупно отцовской рукой: «Местечко Прейли, усадьба г-на Шадурского». И знал, что это очень далеко, надо ехать по железной дороге, а потом еще на лошадях. Или – пешком.

Он вспоминал материнскую руку, чуть жесткую, – не часто она гладила его голову, – вспоминал отца, и маленького Ефимку, и бабушку… И тяжкая тоска медленно, больно, глубоко входила в сердце.

Когда становилось совсем темно, приходила кухарка Настя, зажигала, зевая, пахучую керосиновую лампу и уходила.

А тоскливое чувство заброшенности – чувство, которое он тогда и назвать не сумел бы – оставалось с ним: словно совсем один жил он теперь, безрадостно, на горькой и пустой земле…

В один из таких вечеров он пристроился поближе к тусклой лампе и принялся за книгу, полученную от Вячеслава Довгелло.

Через час он забыл обо всем окружавшем его. Будто молния озарила перед ним мир, ему неведомый, людей необыкновенных!

Воины-герои в живописных одеждах, храбрые «лыцари» бились с врагом, не щадя жизни, отдавая могучие свои сердца любимой отчизне… Гриша слышал их речи, не все слова понимал, но он слышал их – под лязг кривых сабель, среди блеска копий. И дым пожарищ грозно подымался к небу, и Гриша сам был там, вместе с воинами, иначе разве увидал бы он так близко, так ясно Тараса и Остапа?

Книгу эту он читал много дней подряд. В классе он теперь сидел до того задумчивый, что Голотский спросил его с участием:

– Живот болит, что ли?

Кругом захихикали, но и это его не задело.

После урока его ласково поймал за руку Виктор Аполлонович, отвел в сторону и промурлыкал мелодично:

– За тобой, голубчик, долг. Ты помнишь?

– А, да, – словно проснувшись, сказал Гриша.

– Помнишь? Прошло уж достаточно времени… Ну хорошо, дружок, я еще подожду.

Нет, и эта зловещая ласковость надзирателя не могла отвлечь Гришу от его мыслей.

В первое же воскресенье он сказался больным, лег в постель и опять взялся за полюбившуюся ему книгу.

Какие люди жили на свете, какие люди! А может быть, и сейчас где-то живут они?.. И живо товарищество?

«Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество… Нет уз святее товарищества!.. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Как нужно Грише такое товарищество, такая беззаветная, верная дружба!

Он читал до вечера. И когда кончил, перевернул последнюю страницу, – заплакал.

Он был один в комнате и не стыдился своих слез.

Не ходить ему по земле с кривой саблей на боку, в широких – с Черное море – шароварах, не летать птицей на лихом коне, не врубаться смело в ряды врагов.

Вот она, его участь: постылая комната с оборванными, в цветочках обоями. И цветочки-то выдуманные, противные, как розовые прыщи. А завтра – класс с мутными, замазанными мелом окнами, с лиловой кляксой на стене…

Вырастет он… пусть даже станет инженером или кем там? Землемером? Будет ходить по скучному городу в штанах на штрипках, как у Виктора Аполлоновича, мимо вывесок с синими баранками.

Какая бедная жизнь ждала его – и это после того, как он узнал про Запорожскую Сечь! А ее уже нету, Сечи. Ее не вернешь… Не вернешь, это Довгелло верно сказал.

Через несколько дней Гриша случайно услышал, что Петр Дерябин – сын донского казака. Об этом говорили (почему-то вполголоса) два первоклассника. Впрочем, понятно, почему они говорили об этом вполголоса: это было как бы данью уважения Петру Дерябину – донского казака в Прибалтике не на каждом шагу встретишь.

Но почему сам Петр ни разу об этом не обмолвился? Почему не похвастался своей казацкой кровью?

Нет, первоклассники просто выдумали. За ними это водится. У них один второгодник, по фамилии Сементковский-Курилло, рассказывал всем, что он граф. А оказалось, что никакой он не граф.

Да что тут гадать понапрасну? Гриша пошел искать самого Дерябина; искать долго не пришлось – тот оказался неподалеку, на лестничной площадке. Он нетерпеливо глядел на Гришу, взволнованный, веселый, румяный, – должно быть, хотел что-то сказать, но Шумов поспешно заговорил первый:

– Правда, что твой батька – казак? С Дону?

Петр Дерябин посмотрел на Гришу быстрым взглядом и неожиданно помрачнел, насупился.

Гриша догадался: наврали таки первоклассники!

– Неправда, значит, – проговорил Гриша с обидой, будто Дерябин виноват был в чужой выдумке.

– Правда! – Тон у Петра сразу стал сердитым. – Правда! А тебе что за дело до моего батьки?

– Ты с чего взвился-то? Мы тут бежать на Дон решили, – сказал Гриша, вспомнив Довгелло, – я… и еще один. Я и подумал: может, и ты с нами?

– Нет, я не побегу, – хмуро ответил Петр.

– Тебе и тут хорошо – так, что ли? – с насмешкой спросил Гриша.

– Нет, мне тут плохо. Я арифметики не люблю – смерть. Наверно, я на второй год сяду.

– Тогда бежим… Вместе!

– А почему на Дон? Туда пока доберешься, ноги сотрешь.

– Зато там люди особенные.

– Чем же это они особенные? Есть хорошие, а есть – хуже не бывает! Я-то лучше знаю. Ну ладно, бросим это. Вот что, мне надо с тобой потолковать. Пойдем сегодня из училища вместе. Не беда, что нам с тобой в разные стороны, – я тебя провожу.

– Нет, я тебя, – великодушным тоном сказал Гриша.

– Ладно, – так же примиренно закончил разговор Дерябин.

Значит, все-таки он казак!

Гриша с нетерпением ждал конца уроков, а дождавшись, так летел по лестнице в раздевалку, что Стрелецкий остановил его и сказал строго:

– Забыл, где находишься? Ты многое способен забыть, мой милый, я это заметил!

Гриша хотел было идти дальше – внизу у вешалки стоял уже одетый в пальто Дерябин, – но Виктор Аполлонович снова удержал его:

– А про кондуит ты забыл? Есть, есть такая уздечка на вашего брата: кто только начнет забываться, того мы – в кондуит.

– За что это он тебя? – спросил Петр, когда надзиратель был уже далеко.

– За то, говорит, что я забываюсь. Многое, мол, забыл. А я и забыл-то всего про шесть копеек, которые задолжал ему. Да и не забыл, а просто не было их у меня.

– А сейчас есть?

– И сейчас нету.

Мальчики вышли на чугунные ступени. Погода была мало подходящей для прогулок: искоса сек по лицу мелкий, упрямый дождик, у крыльца скопилась большая лужа. Старательно обойдя ее, Дерябин спросил:

– Давно ты задолжал «голубчику»?

– Давно.

Петр даже присвистнул:

– Фи-ю! Попался ты теперь, значит.

– Почему это – попался?

– А потому. Не знаешь ты еще нашего «голубчика». А я знаю. Он тебя теперь записал к себе в тетрадку. Синенькая такая.

– Зачем?

– Да разве он тебе не говорил? Завтра, мол, вместо шести копеек с тебя уже будет следовать семь, а через неделю десять, дальше – больше… Вот он и записывает, чтоб не забыть. Может, за тобой уже копеек сорок числится.

Гриша обеспокоился:

– А может, больше рубля?

– Нет. Как только нарастет рубль, «голубчик» тебя настигнет.

– То есть как настигнет?

– Очень просто. Про кондуит он уже тебе говорил?

– Говорил.

– Ну вот: «за неоднократное нарушение установленных правил…» и так далее. Дело известное. Рано или поздно сдашься, заплатишь.

– А если нет денег?

– А ему какое до этого дело?

– Возьму и не буду нарушать правил. Ни одного! Что ж он тогда сделает?

– Все равно настигнет. Видал, как я на большой перемене съехал по перилам в самую раздевалку? Эх, и ловко получилось! Видал? Ну, вот и Стрелецкий видал. И только пальцем погрозил. А захотел бы, мог бы «за неоднократное…»

– А если не буду я ездить на перилах?

– На чем-нибудь другом настигнет. Это уж будьте уверены. Старшеклассников – тех за папироской ловит. И как только подкрадется – чисто мышь, ну прямо удивительно!

– Нет у меня денег. И взять негде.

– Негде?

Дерябин оглянулся по сторонам и заговорил, таинственно понизив голос, хотя хмурым прохожим, должно быть, мало было дела до двух коренастых, но еще совсем маленьких реалистов:

– Слушай-ка, я как раз хотел потолковать с тобой о деле. Помнишь о тотализаторе? Ну, так вот завтра мы открываем его у себя в первом классе. Я уж запас пятак для этого.

– У меня нету пятака.

– Выиграю – тебе одолжу!

– А если не выиграешь?

– Выиграю.

Ну, вот какой получился разговор. Стоило для этого провожать Дерябина по дождю! Так хотелось поговорить про Дон, про казаков…

Гриша вдруг рассердился:

– А может он брать вместо шести копеек рубль? Или хоть сорок копеек?

– «Голубчик»-то? Может.

– Позволено ему это?

– Стало быть, позволено. Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор. Я это тебе под секретом говорю. Не хотел подслушивать, а так случилось. Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса. И старше. А нашему брату туда ходу нет. Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть. Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется. И белые маски висят по стенам – одна будто смеется, другая плачет… Занятно! И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов… Не знаешь разве Резонова? Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч. Он хороший. Одним только плох: нельзя на него ставить – первый никогда не выйдет на урок, я уж это заметил. Ну ладно. Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил. За дверью, чую, тихо. Ну, я, конечно, в зал. Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что за фигуры. Постукаю: пустые внутри или нет. И постукал пальцем – пустые, звенят… Только постукал – возвращается Резонов, а с ним почему-то идет и «голубчик», Стрелецкий. Я прямо так и сел на пол, позади парт. Им меня не видать. Резонов говорит шутя, что ли: «А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?» Тот посмеивается: «Что вы, за кого вы нас принимаете?» Значит, и впрямь шутят. А впрочем, не поймешь… Резонов говорит как будто всерьез: «Ведь вы с бедняков дерете. Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить. А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся». Стрелецкий на это: «Все делается с ведома господина директора. Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся. Мера вполне педагогическая». Да. «Ну хорошо, – это Резонов говорит. – А деньги куда идут?» Стрелецкий – слыхал, как он смеется? Хе-хе-хе. «Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города? Деньги идут исключительно на благотворительные цели». – «А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?» – «Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе». С этим «хе-хе-хе» он и ушел. Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы. Бормочет: «Черт знает, что такое!» И вдруг – представляешь себе картину – видит меня за партой, на полу. Я вскочил: что он теперь обо мне подумает? А Резонов только засмеялся: «Хорош! Давал черт грош… и то пятился». Ну, я и понял: обошлось. Да как брызну из зала… Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзя – верный проигрыш.

– Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?

– Выходит, позволено. А деньги-то все-таки идут ему. По крайней мере, большая часть.

– А ты откуда знаешь?

– Говорят.

– Ну, говорят… мало ль что говорят.

– Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает. А в букете – кредитка. Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет. А на следующий год – еще букет…

– Мало ль что говорят.

– Да вот про Голотского же не говорят! Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.

Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще… Наконец сказал нехотя:

– Хотел я с тобой про Дон… А ты вон какой разговор завел.

– Да ведь разговор-то с чего начался? С твоего долга Стрелецкому! Ну, прощай, я уже дома. Спасибо, что проводил.

– Не отдам я ему долга. Я и ленточку-то его выбросил в бурьян! Нет: шесть копеек отдам. Что должен, то и верну. Или – десять копеек. Гривенник я как-нибудь достану.

– Гривенник он у тебя не возьмет. Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.

– Посмотрим, как еще он меня настигнет. Не дамся!

– Посмотрим.