Текст книги "Ностальгические хроники (сборник интервью)"

Автор книги: Александр Ольбик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Я вообще не лидер, я, пожалуй, ведомый. Но должна обязательно знать, что тот, за кем пойду, защищает правое дело. Когда-то мне пришлось работать пианисткой-аккомпаниатором. Если у певца все получалось, то успех он принимал на себя, но за поражение тоже расплачивался сам. Потом я была сценаристом, и это тоже второй человек, первый – все же режиссер. Мне так удобнее, на вторых ролях я себя лучше чувствую.

– Значит, вопрос о министре культуры снимается?

– Я свое место министра (смеется) отдаю Говорухину. Он умеет и любит играть по-крупному, всегда на руках имеет козыри. Однажды он пригласил меня в Одессу, где проходил кинофестиваль "Золотой Дюк", и я была свидетельницей, как он там играючи работал. Будто руководил гигантской массовкой, управляя человеческими страстями. У Говорухина очень много общего с Борисом Ельциным. Он тоже без живота, тоже имеет товарный вид, он убедительный, рулеточный, ему все под силу. Но самое ценное его качество – он не "групповой". Он сам по себе. А это очень важно, потому что в культуре задействовано много людей разных национальностей. Причем людей амбициозных, легкоранимых. И справиться с этим "групповой человек" просто не в состоянии. Вот, скажем, Никита Михалков – групповой человек, он способен интересы коллектива передоверить интересам какой-то одной группы. И тогда получится крен, "лодка" одним бортом будет зачерпывать воду, а значит может перевернуться.

Что такое творец? Творец – как беременная женщина, вынашивающая плод. Как правило, это глубоко эгоистическая конструкция, которая все всасывает в себя. Правда, потом он все отдает в виде художественного произведения. Талант же руководителя заключается в другом – это альтруист, который себя разбрасывает, отдает налево и направо, отщипывает от себя и другие отщипывают от него куски. Руководитель для других, творец – для себя. Они антиподы. И настоящий творец не может хотеть руководить...

– Что значит для вас – писать книги? И как вы работаете – каждый день, через день, три раза в неделю? Какое время суток для вас самое подходящее?

– Для меня писание – как для алкоголика бутылка. Я без этого жить не могу. Скучно... В основном работаю только в первой половине дня, потому что моя кривая замыкается на творческом градусе именно в это время. Пишу, конечно, каждый день – по три часа, но для творчества этого вполне достаточно. Хотя Гарсиа Маркес, например, работает с восьми до трех. Мой творческий график – с одиннадцати до двух часов дня.

– Что может выбить вас из творческой колеи? Какие-то, допустим, политические события, в которых сейчас недостатка нет...

– Я не выбиваюсь... Конечно, остаться в стороне при общей политизации сложно, потому что политика вошла в мир каждого человека. Сейчас уже неважно жить вне этого, и я ловлю себя на том, что охотно говорю на политические темы, и мне все интересно – а как теперь, что нас ждет, а что Борис Николаевич, а что Михаил Сергеевич? И что будет здесь, в Риге, в Литве?.. Понимаете, политика стала частью нашей жизни, и без этого уже – как без книги... Даже такой аполитичный человек, как я, уже не может без всего этого...

– К какому жанру вы сами относите свои произведения?

– Мою первую книгу "О том, чего не было" критики обозвали "фантастическим реализмом". Человек приходит в зоопарк, входит в клетку гималайского медведя, и тот его не выпускает. И человек живет с гималайским медведем. Близкие воспринимают это как протест – приходят друзья, жена, директор завода, уговаривают, обещают какие-то блага, только чтобы он покинул клетку. То есть свою сущность можно выразить лишь с помощью какого-то выверта: или залезть в клетку к медведю, или "купить" шапку-невидимку... У меня есть рассказ "рубль шестьдесят – не деньги", и там мой персонаж за рубль шестьдесят приобретает в магазине шапку-невидимку, надевает ее на себя и ходит среди людей, все о них узнает. Эти фантастические сюжеты нужны были для того, чтобы выйти на какую-то нравственную проблему, на какую-то жизненную правду – они служили своего рода скальпелем для препарирования действительности. Но такие приемы применялись не от хорошей жизни, а лишь потому, что писатель не обо всем мог говорить открытым текстом. А вот если человек обитает в клетке, а рядом живут люди своей обычной жизнью, тут можно с помощью ассоциаций воздействовать на самые нижние этажи подсознания. Но сейчас это уже никому не надо, люди хотят узнать свою историю, правду о государстве, и гласность помогает им это сделать.

Журнал "Огонек" своими публикациями просто перевернул наше сознание. Он ведет колоссальную просветительскую деятельность. Я знаю, Борис Николаевич обижен на Коротича за то, что тот не опубликовал его интервью, когда Ельцин был в опале. Но при всей моей любви к Борису Николаевичу, я все же Коротича не отдам. Потому что Коротич, как Спартак, совершал такие поступки, которые далеко не каждому под силу. И то, что он отказал "любимцу публики" в паблисити, это тоже поступок. Коротич – это Ельцин номер два. Людям сейчас нужна духовная пища совершенно нового наполнения и нужны лидеры, подобные Ельцину и Коротичу.

– Двери и окна настежь, свежие сквозняки, бодрящие ощущения – все это так, но коснулись ли вашего писательского нутра все эти изменения?

– У меня такое состояние духа, как будто я только вчера закончила институт и вся жизнь еще впереди. На меня очень большое влияние оказал рассказ Довлатова "Мой двоюродный брат", напечатанный в "Огоньке". Когда я его прочитала, меня словно руками толкнули в грудь. Я буквально остолбенела и подумала – может, вот это и есть моя дорога: работать только в документальной прозе? И тогда у меня родилась мысль написать рассказ, который будет называться "Сентиментальное путешествие". О том, как наша группа туристов в период застоя поехала в Италию и там сбежал один наш соотечественник. Я даже знаю начало повести: "Ой, только не вздумайте наряжаться, вставать на каблуки, – брезгливо предупредила толстая тетка, инструктор райкома. – Никто там на вас не смотрит, никому вы не нужны..."

– Кто-то из ваших коллег назвал вас "валютной писательницей".

– Слава Богу, что по-другому не назвал... Проблемы моих героев близки и западной публике. Наверное, поэтому они меня так обласкали.

– В чем это выражается?

– Например, мне там говорят: "Ты такая "знакомая писательница". Почему ты сама ходишь в магазин?" "знакомая" – это значит знаменитая... С их точки зрения, "знакомая писательница" не должна сама ходить в магазин.

Когда я говорю, что они меня обласкали, то имею в виду свои публикации: я написала семь книг, и все семь книг были напечатаны за рубежом – во Франции (в двух издательствах), Англии, Италии, Германии, Индии и т.д. То есть 100-процентное попадание. А в России опубликовано пять книг...

– Но меня, вашего литературного поклонника, интересует самое-самое первое произведение... С чего, собственно, началась писательница Токарева?

– Первый свой рассказ "День без вранья" я увидела в напечатанным виде, когда мне было 24 года. Сначала он умещался на двух страницах, которые я показала Войновичу, пребывающему тогда в зените славы. Он только что опубликовал в "Новом мире" два рассказа, и один из них, "Хочу быть честным", стал для читающей публики настоящим откровением. Я пошла к нему как к мастеру, он прочитал эти две страницы и сказал: "Ваша сила в подробностях. Пишите подробно". Его слова и решили мою писательскую участь. С этими двумя страницами я вернулась домой, и то, что было на них, просто расписала на 42-х. В 1964 году журнал "Молодая гвардия" опубликовал мой первый рассказ, о котором я уже упоминала – "День без вранья". Он вышел в понедельник, а пятнице я уже была знаменита или что-то в этом роде. Более того, в течение недели после публикации мне предложили выпустить книгу.

– И вы к этому уже были готовы?

– Внутренне – да, готова. Я училась на втором курсе ВГИКа, на сценарном отделении. И тогда уже вывела для себя свою профессию: никогда и ни от кого не надо зависеть, а только от себя.

–> Я[Author:DT] начала много писать. Успех меня окрылил, я всегда жаждала славы и с помощью пера стала подпитывать сидящего во мне зверя тщеславие. Потом получила предложение участвовать в создании фильма с кинорежиссером Данелия. Совместно мы сняли несколько картин и в том числе "Джентльмены удачи", "Мимино", "Шла собака по роялю" и другие. С Данелия мы проработали 12 лет. У нас с ним был одинаковый взгляд на творчество, одинаковая система юмора. Что же касается литературы... Не дожидаясь моей первой книжки, меня приняли в Союз писателей. По одному, первому рассказу, который был своего рода авансом Большой литературе...

В моей литературе есть два по-настоящему рождественских эпизода – это первая публикация и договор, который мне предложило заключить швейцарское издательство "Диоген". Оно купило права на издание четырех авторов: Дюрренматта, Чехова, Феллини и... вашей покорной слуги. Глава этого издательства, некто Кеель девять лет назад прочитал мою повесть "Старая собака" и "восхитился" ею. Это его выражение. Он стал за мной буквально охотиться и однажды на книжной ярмарке в Москве меня "заарканил". Это целая история с "перетягиванием каната" литературными агентами Швейцарии, Германии и США... Но вся прелесть ее заключалась даже не в этом. Раньше за писателей судьбу их книжек за рубежом решал ВААП, и никто толком не знал – кому, куда и за сколько ваша книга продана. Теперь же я сама участвую в купле-продаже, и, честное слово, это весьма захватывающее предприятие... Западные издатели даже не понимали, что я в них заинтересована больше, чем они во мне. И у меня есть мечта дожить до того времени, когда наши отечественные издатели тоже будут выслеживать писателей и умолять их отдать рукопись именно им, а никак не другому издателю.

Поэтому я так люблю Ельцина Бориса Николаевича, и, надеюсь, что он наведет порядок у нас в доме, и мы сможем жить и работать для тех, кому нужны. Правда, сейчас мы все немного сошли с ума от эйфорической надежды на программу "500 дней". Она меня тронула, и я хотела бы сказать Борису Николаевичу, что если из этого ничего не получится, то мы ему простим.

– На каком основании?

– Потому что он перед народом честен. Если мы терпим лишения, идущие от несправедливости, то лишения, идущие от справедливости, переносить гораздо легче.

– Кто из современных писателей вам особенно люб?

– Я очень почитаю Виктора Астафьева. Он ушел от Белова и Распутина, понимая, что эти писатели на почве антисемитизма посходили с ума. И я бы не хотела оказаться на их месте, ибо всякая ненависть сушит душу. Зачем ненавидеть, если можно любить? Люби!!! Так много на свете всего, что и кого можно любить – близких, друзей, этот прекрасный мир, наконец, своих любимых женщин... Нет же, им обязательно нужно кого-то ненавидеть. Боже мой, нашли себе работу! Верно ведь заметил Лев Николаевич: "Дело христианина не судить, а любить..."

– И ему же принадлежат слова, что "живут лишь те, кто творит добро"... Кажется, именно добро должно стать путеводным маяком для блуждающего в потемках человечества. Спасибо за беседу, и постараемся быть добрыми...

–

АНАТОМИЯ ЭКСТРЕМИЗМА

Анатолий Курчаткин родился в 1944 году, живет в Москве. Автор книг: "История разных мест", "Через Москву проездом", "Вечный свет" и другие. Член неформального общества "Апрель". Это его Анатолий Приставкин "обозвал" советским Оруэллом. А поводом послужила новая повесть Курчаткина "Записки экстремиста", опубликованная в первом номере журнала "Знамя" за этот год (1990 г.). Если говорить коротко, речь в ней идет о совершенно бесплодном бунте нескольких человек (недоучившихся студентов), вознамерившихся во что бы то ни стало построить в городе метро. Однако власти воспротивились этому, и тогда кучка сторонников "метрополитена" спустилась под землю и, забетонировав все входы и выходы, принялась за дело. Естественно, развивая свою подземную экономику и политику, вожаки не создали для своего народа благоденствия, а лишь немыслимые тяготы и несчастия. В общем "благородная" цель обернулась крайним экстремизмом.

В повести очень отчетливо слышатся вариации на тему строительства "светлого завтра" – с его деспотией и нищетой, с его карательными органами, изничтожением человечности, нетерпимостью. И когда метро, наконец, было построено и люди подземелья пробились наверх, в оставленную под звездным небом жизнь, они оказались в зоне с железобетонным забором, сторожевыми вышками и прожекторами. За колючей проволокой ряды вооруженных автоматами стражей порядка, а в небе – некие летающие пеналы, с помощью которых и без метро люди передвигаются в пространстве.

Повесть написана без намека на претенциозность, но так, что в сознании не остается ни малейших иллюзий на сей счет: автор с помощью художественного приема рассказал все о нас. О нашем бытие. О Великом эксперименте по строительству нашего социалистического "метро", сооружение которого превратилось во всеобщее наказание м стало вещью в себе.

Имея в виду неодномерность данного литературного произведения, беседу с его автором мы начали с главного, на наш взгляд, вопроса:

– Анатолий Николаевич, работая над своей повестью, вы, очевидно, много размышляли о сущности экстремизма?

– На первый взгляд может показаться, что это понятие не требует особой расшифровки. Ведь чуть ли не ежечасно мы слышим по радио, в лекциях, читаемых в газетах об экстремизме – левом, правом, шовинистическом, националистическом и т.д. и т.п. Для меня террор – безусловно, крайняя степень экстремизма, когда какая-то идея овладевает человеком настолько, что переваливает через некие пиковые состояния. Тогда раздается стрельба, льется кровь, по дорогам мятежного края бредут толпы беженцев. Условно этот вид экстремизма я называю боевым. Но бывает экстремизм бытовой, когда человек, допустим, ради престижной машины или одежды идет на все. Ну и, естественно, экстремизм политический, когда наступает явный предел здравому смыслу, нормальному развитию ситуации. Идея настолько овладевает человеком, что он уже не способен отказаться от крайних средств, от каких-то запредельных методов для реализации этой идеи. Такие процессы, как правило, ведут к трагедии...

– Мысль ваша ясна, тем более далеко ходить за примерами не надо: события в Таджикистане, разгон демонстрации в Тбилиси. Вообще-то тут много "неразберихи": те, кто шел на толпу с саперными лопатками, боролись якобы против экстремизма. Но как же тогда называть действия солдат с этими самыми лопатками? Ультраэкстремизмом? Но бог с ними, лопатками, об этом уже много сказано... Скажите, почему вы объектом своего художественного отображения именно метро? Ведь вы могли бы закрутить интригу на чем-то другом например, захвате эксремистами атомной станции или ракетной установки...

– Мог бы, конечно, но тогда это было бы другое произведение. С вашего позволения, сделаю небольшое отступление. Я родом из Свердловска – там родился, там учился в институте, оттуда ушел в армию. Работал в молодежной газете "На смену" и из Свердловска уехал в Москву, в Литинститут. Родители мои до кончины тоже жили в Свердловске. Они были свидетелями прокладки первой трамвайной линии на Уралмаш – ветки в "светлое будущее". Они строили Уралмаш, как символ новой жизни. Все кумач, развешенные на заводских стенах, вещали о прекрасном будущем, которое все не приходило и не приходило. Жизнь шла обыденным чередом, а вокруг распространялись метастазы сталинских репрессий, затем началась и закончилась война, росли дети... И не успели мои родители опомниться, как минули 70 лет. Семидесятилетие ожиданий. И великих разочарований.

В какую-то пору Свердловск захлестнул транспортный хаос и пошли разговоры о строительстве метро. Мои старики это восприняли, как близкое воплощение их мечты. И снова стали ждать, что-де, построят метро и вот тогда в их жизни обязательно что-то изменится к лучшему. Возможно, то были просто чувства-отголоски "их" 20-30-х годов, когда трамвайная ветка им столько сулила перемен. Назывались самые разные сроки строительства метро, но проходили год за годом, а мечта так и осталась мечтой. Отец однажды написал мне в Москву письмо, что, мол, годы идут, уже старость, а ему. Видно, так и не суждено хоть раз проехать на "подземке". И не довелось, ибо в 1986 году он умер. Потом умерла мама. Но я-то знаю, что будь и построено метро, мои родители ни на шаг не приблизились бы к "светлому будущему". Увы, ни на каком метро к нему не доедешь...

Вот примерно из этой реалистической схемы и родился сюжет "Записок экстремиста". Тоже, кстати, реалистический.

– В повести есть сцена, когда после многолетних мучений строители метро вышли на поверхность и попали в "зону". В этой связи возникает вопрос: экстремизм вроде бы "провалился сквозь землю", а вот общество, избавленное от него, все равно не стало лучше, гуманнее... В чем тут дело?

– В этом, на мой взгляд, и заключается правда жизни. Но тут надо рассматривать наше бытие с точки зрения биологической, духовных и вообще природных ипостасей. Ведь сами люди веками не очень-то меняются к лучшему. К сожалению, они по-прежнему раздираемы все теми же пятью чувствами, свои эгоцентризмом, своим ненасытным стремлением все и вся подчинить личному интересу. В принципе, для человеческого рода эта "эгоистичность" не так уж вредна – в сочетании с общественными интересами она может быть даже созидательной силой. Если же говорить о нашем социальном устройстве... Ну что тут скажешь нового, кроме того, что уже стало банальностью: вместо многообещающей общности "советский народ" мир получил абсолютно уникальный вид человечества – хомо советикус. Что это такое – сейчас, кажется, никому разжевывать не надо. Тут уж, извините, речь идет об изменениях в генетической матрице...

В моей повести экстремистам противостоят власти. Не свидетельствует ли это в их пользу? Нет. Ясно, что запрещая строительство метро, они уже знали о неких тайных разработках гравитационных летательных аппаратов. Но дело в том, что по своей вечной привычке все скрывать, из всего делать тайну, они как бы стимулировали разжигание экстремистских страстей. Власти давили на инакомыслящих силовыми методами, грубо попирав альтернативу, гласность, что, собственно, и привело к "уходу под землю". Необузданность, неспособность властей найти общий язык с людьми с "нетрадиционным" мышлением – вот, пожалуй, истоки экстремизма. И самый страшный рок заключается в том, что экстремисты из моей повести, пожертвовав "во имя идеи" жизнями многих людей, ни на йоту не приблизились к нравственному прогрессу. И потому остались, как и прежде, в недосягаемой дали от "светлого завтра"...

– Размышляя над понятием "экстремизм", вы, очевидно, не могли не коснуться параллелей с фашизмом. Сейчас у нас, в Латвии, и у вас, в Москве, много идет разговоров о фашизме. Его природе. И о фашизме, так сказать, в российском разливе...Но мы ведь знаем, что в России все не так, как у людей: если революция, то непременно ВЕЛИКАЯ, если партия, то обязательно РУКОВОДЯЩАЯ СИЛА, если будущее, то непременно СВЕТЛОЕ. То есть налицо перегибы, которые терзали страну на всем протяжении ее советского развития. Перегибы возводились в квадрат. Это ужасно, когда в стране, которая боролась против фашизма и через огромные жертвы одолела его, может появиться ультрафашизм...

– Я внутренне не готов, чтобы слово "фашизм" употреблялось применительно к моей стране. Не готов, потому противно в это верить, ибо приняв это, не захочется дальше жить. Но, ради бога, пусть не возникает у вас мысль, будто писатель Курчаткин уподобляется страусу...Нет, тут дело в другом: меня обнадеживают выборы в Верховный Совет РСФСР, которые убедительно показали, что народ России не поддерживает те силы, которые так патетически себя величают защитниками, патриотами с большой буквы. Да и не верится, что истинный патриот может быть себя в грудь (наподобие Робеспьера: "Я лучший патриот Республики!") и кричать на каждом углу, что он патриот. Но я также понял и другое: в Москве действительно проявляется националистическое сознание, бродят по улицам группы людей, пытающихся свалить все беды на "масонов, жидов, сепаратистов".Я понимаю, что у агрессии за годы застоя затекли бицепсы, в крови появилось много молочной кислоты. Энергия бьет через край, что очень хорошо я почувствовал на себе в Доме литераторов...

– Кажется инцидент произошел в январе... С чем было связано собрание "апрельцев" в ЦДЛ?

– Мы собрались по поводу выхода в свет первого номера нашего альманаха. В какой-то момент начался шум, неразбериха и голоса...в зале появилась компания из "Памяти". И стало ясно, что мероприятие срывается. Я прошел наверх и увидел сидящего человека с мегафоном в руках. Время от времени он подносил его к губам и что-то вещал. Я попытался подойти к нему, но тут же был схвачен за руки и буквально выброшен из зала. Это сделали молодые люди 20-30 лет...

– И дело дошло до прямого рукоприкладства?

– Я попытался пройти по верхнему ряду, чтобы сказать человеку с мегафоном – зачем, мол, действовать таким образом? Если, кто хочет высказаться, тому будет предоставлено слово. Тут же ко мне подошел человек по фамилии Луговой (об этом я узнал) и стал кричать, что он является кандидатом в депутаты и потому он личность неприкосновенная. И будто бы человек с мегафоном тоже "кандидат" (Смирнов-Осташвили) и т.д. Луговой потом начал тыкать в меня пальцем и кричать: "Смотрите, он же дерется..." Словом, всего не передашь... На меня набросились несколько человек – кто-то держал меня за руки, кто-то бил... Один удар пришелся в висок, выручила дужка очков... Из-под груды тел меня высвободили милиционеры. Кстати сказать, милиция в самом начале конфликта бездействовала, хотя вмешайся она вовремя, могла бы предотвратить это безобразие.

С помощью милицейских дубинок меня освободили, но что странно: когда вытащили из-под груды тел, то милиционер держал почему-то одного меня. И только после того как я возмутился – почему он держит меня, а не тех, кто начал провокацию, милиционер меня отпустил.

Когда я пошел на выход, вслед мне истерически закричали: "Жид, масон, убирайся в Израиль!" Я обернулся и сказал молодому парню: "Нет, я такой же русский, как, видимо, и ты". И снова те же слова: "Жид, масон, убирайся в Израиль!" Мне было понятно, что меня окружали люди, у которых экстремизм перечеркнул здравый рассудок, здравый смысл...

– Каковы были дальнейшие действия "Апреля"? Вы были единственным пострадавшим?

– Были и другие. Сейчас идет следствие в прокуратуре, которое, как мне кажется, будет вестись очень долго. Поэтому не могу предсказать его результат...

– В контексте нашего разговора об экстремизме, как вы воспринимаете события в Литве? С одной стороны там запрещается создание всяких видов "народных дружин" со стороны НФ "Саюдиса" и других общественных организаций, но зато разрешены "дружины", защищающие вместе с десантниками места обитания партаппаратчиков. И у нас, в Латвии, так называемые гражданские комитеты воспринимаются Москвой, как рассадники экстремизма, и в то же время в Литве на "платформе КПСС", беспрепятственно создаются свои гражданские комитеты. У кого-то, видимо, с логикой нелады. Что это, если не откровенный экстремизм, который ничего кроме раздражения у литовцев не вызывает. Да и по-человечески это просто несправедливо. За кого Центр держит целый народ?

– Как мне кажется, происходит столкновение двух видов экстремизма экстремизма "революционно-романтического" ("Саюдис" и Верховный Совет Литвы) и экстремизма государственного в лице Центра. Единственное, что в данной ситуации можно сделать разумного для народа – найти каким-то образом общий язык для преодоления опасной поляризации. Но как же это сложно сделать при вмешательстве "третьей стороны"! Что касается гражданских комитетов и "дружин"... Если у народа есть потребность в таких формированиях, то нельзя ни одно из них ни поощрять, ни запрещать. С волей народа надо считаться.

Апрель, 1990 года.

–

ПОЧЕМУ МОЛЧАТ "ЯГНЯТА"?

Имя кинорежиссера АЛОИЗА БРЕНЧА известно в Латвии и старому и малому. Чтили его и в пределах страны Советом. Без натяжки можно сказать, что кинематографический вклад этого человека в культуру страны – факт свершившийся. Но мы также знаем и другое: редкие народы и редкие властители склонны отдавать должные почести творцам-современникам. Жрецам муз с большей охотой отдают "долги", как правило, после того, как похоронный марш сыгран, ленты на венках расправлены и зажжены прощальные свечи... Слава Богу, наш творец отечественного синема еще жив, здоров и с упоением занимается своим любимым делом. Правда, уже не у себя дома, не в любимой Риге – городе, где он родился и где запечатлел свои первые кинокадры.

В настоящий момент он работает за границей. В Ригу он вернулся на несколько дней, чтобы, как он выразился, увидеть лица своих друзей и близких, посидеть в любимо кафе, побродить по осеннему золоту парков... Словом, утолить душевную жажду. А приехал он домой из Минска, где на киностудии "Беларусьфильм" снимает новую ленту.

Встреча с известным кинорежиссером произошла в Союзе писателей Латвии: старые диваны и кресла, поскрипывающий паркет и космическая тишина, щекочущая слух...

– Алоиз, если не против, давай для начала пофилософствуем на тему что, собственно, представляет собой современное кино?

– Это очень обширное понятие. Да и какое кино – латышское ли, ближнего зарубежья, или Западной Европы и США вместе взятых? Мне, например, кажется, что всем хорошим, чего достиг этот вид искусства, мы обязаны американскому кино. Все технические и технологические новинки идут оттуда. Все многообразие тем, сценарных и режиссерских разработок, актерских и каскадерских разработок – все оттуда. Американское кино – это богато оснащенный индустриальный цикл, наиболее яркая примета этой страны. Пожалуй, сравнимая с пирамидами Египта. Они загадочны и величественны, построены из обыкновенного камня и к тому же руками рабов.

Затем, по "интенсивности", идет итальянское, французское, английское кино. Чего не могу сказать про скандинавский кинематограф. Если здесь и появляются более или менее удачные ленты, то их скорее надо воспринимать не как закономерность, а как редкое и как бы случайное явление. Очевидно, все дело не в отсутствии материально-технической базы, а в чем-то другом. Возможно, играет свою роль "нетрадиционность" кино и менталитет скандинавов. Кстати, очень схожий с нашим.

– И все же, ответь, пожалуйста, чем в конце концов определяется успех кино?

– Давай договоримся, что окончательного ответа на этот вопрос я не знаю. Это ведь целая кинематографическая эпоха, и объять ее вот так, походя, я не берусь. Лично для меня кино начинается с хорошей литературы и финансово-технических возможностей. Когда-то я смотрел американский фильм "Человек дождя, где, к примеру, меня восхитила сцена игры в карты. Даже не сама сцена, а ее световое решение. Меня, как режиссера, поразила техническая сторона этого эпизода. Не было даже намека на искусственное освещение. Казалось, на лица игроков, на их руки, на карты, на игральный стол падал естественный ровный свет. Это было сделано абсолютно безукоризненно.

У американцев другая технология съемки, иная система движения камер. Мы со своими убогими кранами, на которых устанавливаются кинокамеры, такого эффекта добиться не можем. В моем фильме "Двойной капкан" тоже есть эпизод картежной игры, но обыкновенный тупой монтаж. Без четкой внутрикадровой увязки.

В кино важно все: записывающая звукоаппаратура, кстати, в американском кино она считается одной из лучших, важны также качество пленки и те бесконечные ухищрения, которым так богат американский кинематограф. Конечно, чтобы создать киноиндустрию, нужны баснословные деньги. И первоклассные сценаристы, которым можно хорошо заплатить. Над сценарием в Америке, как правило, работают несколько человек. Допустим, специалист по диалогам, сюжетам, специалист по придумыванию так называемых геков, смешных остроумных ситуаций. Ты, наверное, заметил, что в любом американском фильме есть эпизоды, как бы снимающие у зрителя напряжение. Например, в крутом детективе "Французский связной" любовница приковывает наручниками к кровати своего поклонника-полицейского, который торопится "по делам". Более того, когда заканчивается работа над сценарием, его "пропускают" через компьютер, который затем выдает резюме: какие эпизоды и ситуации уже были использованы в других картина, а в каких еще не было. Такая система позволяет избежать шаблонов и набивших оскомину повторов. Потому-то американское кино так разнообразно по сюжетам и манере их воплощения. Я уж не говорю о самом содержании, драматургии картины. Приоритет отдается человеческим переживаниям, глубине характеров.

Американская криминалистика имеет колоссальный набор экспертизных средств, но в детективах этой стороне дела почти не уделяется никакого внимания. Все завязано на человеческих коллизиях, хотя и сопровождаемых погонями, бесконечной стрельбой и любовными сценами. На экране постоянно идет борьба характеров: сильных, слабых, отчаявшихся, выпавших из жизни людей. Борьба за место под солнцем. Самый жалкий клерк в американском кино может стать героем. И вообще, поступок в американском кинематографе главней драматургический компонент. Но такой Поступок, который в конце концов ведет к торжеству справедливости. Это только кажется, что в этом кино начисто отсутствует гуманистическая мораль А я думаю, что ни в каком другом кино мира нет такой отчетливо навязываемой зрителю морали, как в американском. Морали подвига, уверенности в человеческих возможностях, самопожертвования, отрицания социального неравенства. И в этом смысле кино нашего региона как день и ночь отличается от американского. Иногда возникает такое ощущение, будто авторы отдельных лент создают на экране не жизнь, отраженную в лучах искусства, а какую-то беззубую ее пародию. Получается какое-то пустое оригинальничание, бравада какими-то мертворожденными нарочитыми текстами и действиями. Создается впечатление, как будто меня, зрителя, хотят оболванить. И такая неестественность вызывает по меньшей мере недоумение. В таких случаях я вспоминаю высказывание австрийского киноведа Зигфрида Кракауэра: кино начинается с фотографического отбора реальной жизни. И этот отбор синтезирует новый образ жизни, более выразительный и интересный, чем сама жизнь...И ни один вид искусства не может добиться такой выразительности, какой может достичь кино.