Текст книги "Ностальгические хроники (сборник интервью)"

Автор книги: Александр Ольбик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Кого вы видите в роли соперника...преемника Горбачева?

– Я знаю ваше отношение к Ельцину. Он действительно популярен в народе, поскольку поставил себя в оппозицию к партаппарату. Однако безоговорочного лидера в лице Бориса Николаевича я все же не вижу, хотя и голосовал за него. Почему? Пока для себя я это не уяснил. Он, кстати, "полевел", стал интересен как политический деятель. Видимо, общение с такими людьми, как Сахаров, Афанасьев, Попов пошло ему на пользу. Впрочем, я сейчас близок к тому, чтобы понять, что же меня в Ельцине смущает. Дело в том, что, несмотря на славу заядлого радикала, он тем не менее не пытался консолидировать демократические силы под знаменем какой-то новой социалистического толка партии. Он ратует за многопартийность, но в то же время сам остается коммунистом. И хотя он борется с партаппаратом, но в то же время держится за полностью дискредитировавшую себя партию. Это немного смущает.

– А по-моему, это нормальный ход вещей: ведется непростая тактическая борьба и в ней ему виднее, как себя вести... И все же, Анатолий Игнатьевич, каким вам представляется будущее партии?

– Для примера возьмем Литву. Почему Михаил Горбачев так насторожился, когда КПЛ отделилась от КПСС? Да потому, что начался реальный развал партии, и потому так реактивно реагировал на события в Литве. Если каждая республика, или только часть их отделится по партийной принадлежности, то власть КПСС повиснет в воздухе. Рано или поздно наш "локомотив" возвратится с "окружной" ветки и устремится по пути, по которому уже прогрохотали перестроечные эшелоны соцстран.

– Спасибо, Анатолий Игнатьевич, за беседу.

–

"ВЫСКАЗАННАЯ МЫСЛЬ – ЭТО ТОЖЕ ПОСТУПОК..."

(Лауреат Государственной премии СССР и литературной премии имени Яна Райниса Евгений Евтушенко. Рига, гостиница "Латвия", 1985 год)

Когда у него спросили – какими качествами должен обладать настоящий поэт, он ответил:

– Таких качеств, пожалуй, пять. Первое: надо, чтобы у тебя была совесть, но этого мало, чтобы стать поэтом. Второе: надо, чтобы у тебя был ум, но этого мало, чтобы стать поэтом. Третье: надо, чтобы у тебя была смелость, но этого тоже мало, чтобы стать поэтом. Четвертое: надо любить не только свои стихи, но и чужие, однако, и этого мало, чтобы стать поэтом. Пятое: надо хорошо писать стихи, но если у тебя не будет предыдущих качеств, этого тоже мало, чтобы стать поэтом.

Быть поэтом вообще нелегко...

Удивительно созвучие этих слов с высказыванием великого чилийского поэта Пабло Неруды: "В доброй части моих произведений я хотел доказать, что поэт может писать о том, что ему указано временем, о том, что необходимо обществу..." А человеческому сообществу необходим такой миропорядок, при котором оно было бы счастливо. Но счастье общества в наш атомный век немыслимо без мира, без людского взаимопонимания, доброты – словом, извечных человеческих добродетелей. И поэт, если он Гражданин, об этом никогда не забывает и работает на эти добродетели словом, мыслью... Ибо, как настаивает мой собеседник, "высказанная мысль – это тоже поступок...Это героика мышления, перерастающая в действие..."

Поэмы Евгения Евтушенко – "Братская ГЭС", "Мама и нейтронная бомба", "Фуку" – это ли не убедительный пример наступательной поэзии, пронизанной сердечной болью за судьбы нашей голубой планеты и живущих на ней?

Восемнадцать лет назад, в предисловии к своей новой поэме "Коррида", впервые опубликованной в Латвии, Евтушенко писал: "В ней (поэме – А.О.) мне хотелось выразить свой протест против философии "человек человеку враг...волк", протест против втягивания людей в кровавую игру, протест против созерцательности с трибун жизни".

"Если надо

готов умереть, как тореро,

если надо,

как жертва его,

но чтобы не было крови вовеки

потом!"

Поводом для встречи с поэтом послужило присуждение ему литературной премии имени Яна Райниса. С этого мы и начали нашу беседу.

– Евгений Александрович, вы стали одним из первых поэтов, которым присуждена только что учрежденная в Латвии литературная премия имени Яна Райниса. Что в этой связи вы хотели бы сказать нашим читателям?

– Когда умер Янис Райнис Кришьянович Плиекшанс, меня еще не было на свете. Но жила его поэзия, жил его дух, проникший во все "поры" русской словесности. Слово, как и энергия, никогда не исчезает бесследно – оно превращается в действие, многообразие человеческих поступков и каким-то таинственным образом влияет на появление новых поэтов. Наверное, по этой причине и свое творчество я не могу рассматривать вне контекста русской и всей нашей многонациональной поэзии. А значит – и поэзии народного поэта Латвии Райниса.

Присуждение премии для меня знаменательно еще и потому, что этой же премии удостоен мой любимый поэт Александр Чак. Его настоящая фамилия созвучна всемирно известному псевдониму Плиекшанса – Чадарайнис, а его поэзия созвучна времени, в котором он жил и времени, которое за ним не угналось...

Мне также было приятно, что премия имени Райниса мне присуждена вместе с латышской поэтессой Монтой Кромой, нарисовавшей акварелью поэтический портрет Риги.

Кстати сказать, меня связывает давняя дружба с латышскими писателями, в частности с Ояром Вациетисом. По печальному совпадению в последний раз мы виделись с ним на кладбище, когда ставили свечи к могиле Райниса. И вот теперь мне пришлось побывать на его могиле... К нему идут и идут школьники, молодежь, пожилые люди... Его любят и помнят. Цветы, цветы, цветы... Как на могиле Сергея Есенина на Ваганьковском кладбище...

– В пояснении к премии имени Райниса сказано, что присуждается она поэту Евтушенко за яркое, высокохудожественное отражение политических и этических проблем, а также за утверждение исторических связей русской и латышской культур... Однако не все знают, особенно подрастающее поколение, что ваше генеалогическое древо корнями связано с нашей республикой.

– Да, во мне течет и латышская кровинка: мой дедушка Рудольф Вильгельмович Гангус был латышом, о чем я написал в своей поэме "Мама и нейтронная бомба". Во время пребывания в Риге я словно чувствовал его теплую живую тень, стоящую за моей спиной.

– В одном из своих стихотворений вы сказали: "Я поэт. Немножко даже критик..." Недавно читатели "Правды" воочию убедились, насколько мощными критическими залпами стреляет Евтушенко. Я имею в виду ваше стихотворение "Кабычегоневышлисты". Что это – соцзаказ или же проявление наболевшего в сердце поэта? Так вот, как создавалось это стихотворение? И как вы относитесь к публицистике в поэзии?

– У некоторых людей возникает представление будто большинство моих публицистических стихов написано по заказу. Здесь требуется особое разъяснение. В далекие годы моего литературного детства была в ходу, как я ее называю, "датская поэзия", то есть поэзия к датам. Звонили из редакций например, ко Дню строителя или физкультурника – и просили написать "что-нибудь к случаю..." Однажды я написал сразу шесть стихотворений на первомайскую тему, которые затем появились в разных газетах. Слава богу, сейчас "датская поэзия" почти исчезла со страниц периодики и ко мне по этому поводу никто больше не обращается...

Публицистика, с моей точки зрения, напоминает китайскую медицину иглоукалывание, с помощью которого воздействуют на болевые точки. Иногда это причиняет боль, но зато имеет свой излечивающий смысл. Поэт, конечно, не должен всю свою работу сводить к публицистике. Я, например, считаю, что литературная трагедия Маяковского связана и с тем фактом, что последние десять лет своей жизни он отдал публицистике... Хотя был замечательным лирическим поэтом. Убежден, что поэт никогда не должен бросать свою интимную исповедь и заниматься только публицистикой. Впрочем, здесь важна соразмерность. Если поэт будет ограничиваться исключительно интимной, дневниковой фиксацией своих личных переживаний, как будто в этой жизни ничего кроме его переживаний больше не существует, если он будет отворачиваться от мерзостей, которые, к сожалению, есть в нашем прекрасном, но далеко несовершенном мире, – такой поэт зря живет на земле. Его человеческое существование не оправданно. Как сказал поэт: "Я всеяден. Мне нужны чувства, люди, книги, события, битвы. Я бы съел всю землю. И выпил бы все море".

Поэт не должен себя ограничивать какой бы то ни было одной сферой литературного выбора, каким бы то ни было одним способом выражения. Универсализм развивает его не только как Гражданина, он развивает и саму поэтику. Когда возвращаешься из публицистики у интимной лирике, возвращаешься уже обогащенным. Иногда существует замечательное смешение публицистических и лирических приемов.

– Как, например, в поэме "Братская ГЭС"?

– И в "Братской ГЭС", и в последней моей поэме "Фуку"... Хочу, однако, закончить мысль насчет заказов в литературе. Со времен "датской поэзии", единственные мои заказчики – само время и моя собственная совесть. К написанию стихотворения "Кабычегоневышлисты" я долго готовился. Это не мое слово – это сказал Ленин: "Кабычегоневышлизм". Как известно, у Ленина вообще очень много интересных неологизмов.

Это слово я употреблял в своих выступлениях – в том числе на съездах писателей, на различных собраниях. Это определение уже давно звучит во мне и служит уничижительным ярлыком для всех трусов, перестраховщиков. И мне захотелось его "реставрировать", поэтому я и расшифровал его в развернутом виде в стихотворении. Очень важно написать о явлении, которое "видят" все, но которое никто не затрагивает. Понимаете? "Кабычегоневышлисты" вовсе не заказ какого-то конкретного человека или какой-то редакции – это заказ времени, который висел в воздухе.

– Последнюю поэму "Фуку", опубликованную в сентябрьском (1985 г.) номере журнала "Новый мир", на встрече с артистами лиепайского театра, вы назвали лучшей своей поэмой... Почему она так странно называется, как она создавалась и что послужило искрой к ее написанию?

– Я, конечно, могу ошибиться в определении поэмы "Фуку". Писателям вообще свойственно думать, что их последняя работа самая лучшая из всего, что было написано до нее. Михаил Светлов, например, очень обижался, когда ему говорили, что его "Гренада" является лучшим из того, что он написал. Но сам поэт считал лучшими свои последние стихи.

Поэма "Фуку" дорога для меня тем, что в ней воплотился гигантский кусок моей жизни: воспоминания, восходящие, скажем, к 1941 году, моему раннему детству, 48-му году, когда я познакомился с Александром Фадеевым. В ней отражен мой отцовский опыт, проблема моих детей, зарубежные поездки и встречи с различными людьми. Например, встреча в 1963 году на Кубе с Че Геварой...

Эта поэма глубоко личностная, с элементами дневниковых записей и публицистики. Интимное в ней воедино сплетено с историей, политикой, есть в ней и элементы сатиры. Стихотворная форма чередуется с прозой.

Мне всегда хотелось создать произведение, которое во всем многообразии может отразить коктейль жизни, состоящий из трагедий, любви, страданий, революций, войны и мира...Насколько мне это удалось убедительно и поэтически сделать – не мне судить...

Как поэма зародилась? Я вынашивал ее годами и эпизоды, вошедшие в нее, мог ли быть использованы и в прозе, и в киносценарии, и в мемуарах. Тема бродила во мне, как пули под кожей. Она все время искала выхода. Последним толчком, когда все объединилось, завязалось в единый узел, была моя поездка в прошлом году в Латинскую Америку. В Санто-Доминго мне показали очередную (до этого я видел такие могилы в Севилье и в Гаване) могилу Христофора Колумба. Но что меня поразило: все доминиканцы, в разговоре с туристами, не употребляют имя знаменитого мореплавателя. Они называют его "альмиранте", что по-испански означает "адмирал". И когда я спросил – почему вы не называете его по имени? – один доминиканец, прижав палец к губам, произнес: "Фуку"... Оказывается, на диалекте рабов, некогда вывезенных из Африки, слово "фуку" означает запрет, табу на имя. Колумб, как считают в Латинской Америке, принес на континент много несчастий, и, если произносить его имя, несчастья могут повториться.

Мне показали комнату, где хранятся страшные орудия пыток, которые "альмиранте" привез на своих кораблях. Он вез еще с собой свирепых псов, натренированных на Канарских островах для ловли живых людей. А ведь туземцы его встречали с фруктами, пальмовыми ветками... Знакомясь позже с дневниками Колумба, я узнал для себя совершенно потрясающие вещи. Однажды он написал королеве Изабелле, примерно, такое письмо: посылаю вам рабов, две трети которых наверняка помрут в пути, но одна треть, которые выживут, будут хорошими слугами.

В поэме называются имена Александра Македонского и Наполеона, оставивших в истории кровавый след. Сколько тот же Наполеон убил собственных кирасиров, заполнявших овраги своими телами, чтобы по ним могла пройти французская конница!

Поэма "Фуку" по своей сути антифашистская, антитираническая. Фашизм явление многоликое, способное к мимикрии, он порой рядится в карнавальные маски, в надежде, что его не узнают.

– Писалась ли поэма как целостное произведение или же в нее вошли ранее написанные, но не опубликованные стихотворения?

– Три стихотворения были написаны отдельно. Это эпилог, начинающийся словами "Почти напоследок...", стихотворение "Роскошь бедных" и одно небольшое стихотворение о Никарагуа.

– Евгений Александрович, ровно двадцать лет назад в стихотворении "Идут белые снеги" выписали: "Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду"... Могли бы вы повторить эти слова сейчас? И вообще, изменились ли с тех пор ваши представления о смерти?

– Видите ли, смерть ко мне стала ближе. Я когда-то написал такие строки: "Жизнь, ты бьешь меня под вздох, но не уложить, до семидесяти трех собираюсь жить". Но тогда я был молод и впереди, как я считал, еще было сорок три года. А сейчас каких-то двадцать лет осталось (смеется). Но их надо еще прожить.

Я считаю, что нет ничего предосудительного в том, что человек время от времени возвращается к мысли о смерти. Не случайно у входа на итальянское кладбище можно встретить напоминание: мементо мори – помни о смерти. Если человек не забывает, что он смертен, он должен прожить жизнь наилучшим образом. Наилучшим не только для себя, но и для окружающих людей.

Я бы не сказал, что свои годы я прожил именно таким образом, очень много времени потратил зря. Во мне всю жизнь боролись две страсти: как можно больше поездить по миру и как можно больше работать. Первое мне удалось реализовать с лихвой: я побывал в 77 странах мира. Что и говорить, поездки отняли много времени, но, с другой стороны, без путешествий я не написал бы и доброй половины из того, что уже сделано.

Но что меня возмущает – это краткость жизни и невозможность поделить себя на части. Чтобы одна часть ездила пол свету, встречалась с людьми, а другая сидела бы за письменным столом и воплощала на бумаге впечатления от поездок. С быстротечностью времени просто трагедия: с годами все больше ощущаешь его броневую плотность, которая год от года возрастает...

– Как утверждают скептики, счастья вообще нет...Но а все же, Евгений Александрович, можете ли вы себя считать счастливым человеком?

– Да, я был абсолютно счастлив, когда в 1949 году было напечатано мое первое стихотворение "Два спорта". Сейчас оно мне кажется ужасным, а тогда... Опубликовала его газета "Советский спорт". С тех пор такого упоения от напечатанного я уже никогда не испытывал. Правда, был в моей жизни еще один момент настоящего счастья, когда я впервые в Братске читал "Братскую ГЭС" – главу "Нюшка". В зале собралось много женщин и детей, и когда они по какому-то сигналу встали в разных местах зала и подняли на руках своих детей – как бы показывая, смотрите: у нас такая же судьба и это вы о нас написали...я заплакал...

– Следующий вопрос я задам вам с вашей помощью: "Я фотографирую. Со вспышкой. В главной роли снялся в синема. Думал ли об этом я мальчишкой на далекой станции Зима?" А о чем вы думаете сейчас, что планируете сделать в Переделкино, где вы в настоящее время живете?

– Я задумал, например, написать двенадцать романов, не хотелось бы бросать писать стихи, рассчитываю снять 2-3 фильма и, конечно, продолжать заниматься фотографией. Один сценарий уже написан – по последней части "Трех мушкетеров" – "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя". Это будет самостоятельное произведение о старости и смерти мушкетеров. Фильм не будет иметь ничего общего с авантюрной интригой или мюзиклом. Это будет, пожалуй, первой попыткой трагического осмысления судеб мушкетеров. К съемкам приступлю в будущем году, в Италии. Уже подписан контракт с одной довольно крупной кинокомпанией. Буду ли в этой картине сниматься? Не исключено...

Снова вернулся к прозе: уже написана половина повести "Матч ветеранов" – как видно из названия, речь идет о ветеранах футбола.

– Разрешите, Евгений Александрович, закончить нашу беседу и пожелать вам творческих успехов во всех начинаниях...

–

В ГОСТЯХ У... ДЮМА

Беседа с ленинградским литературоведом МИХАИЛОМ ТРЕСКУНОВЫМ, которая состоялась в Доме творчества писателей в Дубулты, в апреле 1990 года.

Кандидат филологических наук, страстный поклонник и знаток французской литературы Х1Х века, редактор, переводчик, автор бесчисленного количества вступительных статей к русским изданиям "великолепных французов". Михаил Соломонович, работая в издательстве "Художественная литература" (заведующим отделом зарубежной прозы), участвовал в издании многотомных собраний сочинений Александра Дюма, Виктора Гюго, Жорж Санд, в подготовке отдельных сборников Сент-Бева, Альфреда де Мюссе и других. У него за плечами большая, не лишенная приятностей (в основном творческих и личных), но одновременно полная драматических перехлестов жизнь. Он пережил и чистки в партии, и "ленинградское дело", и "крушение" Анны Ахматовой и Михаила Зощенко.

Мой собеседник был женат на замечательной женщине – актрисе Наталье Сергеевне Рашевской. Той самой Рашевской, которая на протяжении нескольких послевоенных лет была художественным рководителем Ленинградского Большого драматического театра. Михаил Соломонович знал многих знаменитых людей, оставивших "серебряный" след в отечественной литературе.

Наша с ним беседа не была ограничена какой-то одной темой – это был разговор о литературе, о жизни, о людях, ушедших и ныне здравствующих. И чем-то ностальгическим повеяло от воспоминаний, как будто издалека зазвучало танго, под звуки которого в юные лета были сделаны первые шаги к любви...

– Михаил Соломонович, меня так и подмывает спросить – как поживает ваш старый друг Александр Дюма, над чем он сейчас работает? И вообще, какая погода в Париже и не зацвели ли розы на Елисейских полях?

– Я прекрасно вас понимаю: Александр Дюма действительно живее всех живых. Это писатель, чьи произведения не знают ничего о времени, ибо ему не подвластны, а сам писатель – любимец толпы, кумир молодежи и, как выразился Андре Моруа – "мало найдется имен более известных миру, чем имя Дюма-отца". И еще: "Его обвиняли в том, что забавен, плодовит и расточителен. Неужели для писателей лучше быть скучным, бесплодным и скаредным?"

– Можно ли Александра Дюма считать и вашим кумиром?

– Конечно же, он мой кумир, но я так же боготворю Виктора Гюго, Бальзака, Флобера, Жорж Санд... О, литература! Разве можно назвать все блистательные имена блистательной эпохи Х1Х века?! И, разумеется, в эту плеяду входит Эжен Сю, двухтомник которого совсем недавно вышел из печати.

– Уточните, пожалуйста, что это за произведение и имеете ли вы к нему какое-либо отношение?

– Во-первых, два слова о самом авторе. Эжен Сю – это псевдоним, настоящая его фамилия Мари Жозеф (1804-1857). Сын хирурга и сам хирург. Говоря о выходящем у нас двухтомнике, я имел в виду его знаменитый роман "Парижские тайны", который до сих пор ни разу не издавался в СССР. И помешали этому две "рецензии", принадлежащие перу...Карла Маркса и Виссариона Белинского. Первый называл идеи Эжена Сю социальными "прожектами", "как вульгаризацию фурьеристских идей", разрешенных в авантюрно-сентиментальном духе. Карл Маркс высмеивал неправдоподобие поступков и лицемерие отношений Сю, помогавшее автору "...загладить свою дерзость..." Белинский же критиковал ограниченность разоблачений в романе "Парижские тайны". Свободные высказывания К. Маркса и Белинского на счет Эжена Сю были восприняты идеологами от литературы, как табу на эту превосходную литературу. "Парижские тайны" – интереснейшее с закрученной до предела интригой произведение. Оно, между прочим, положило начало столь любимому людьми "авантюрному жанру". И вот теперь читатели начинают получать эту книгу, объем которой нешуточен – более 80 печатных листов. Эта вещь состоит из четырех частей, одну из которых имел счастье переводить ваш покорный слуга. Текст довольно обширный – 21 печатный лист. О популярности этого немеркнущего произведения говорит хотя бы такой "коммерческий факт": на черном рынке "Парижские тайны" продаются за 80 рублей при номинальной их цене 20 рублей. Вообще интерес к литературе французских классиков у нас неутолим: люди пишут в издательства и спрашивают – когда же у нас появятся романы Дюма "Ожерелье королевы", "Ущелье дьявола" и другие, нам неизвестные? Впрочем, читатели могут радоваться, уже получены сигнальные экземпляры романа Дюма "Две Дианы", который скоро поступит в продажу.

Вот здесь, в Дубулты, я работаю над переводом одного из первых романов Дюма "Жорж", который тоже никогда не издавался в России. А его знаменитые очерки, написанные им после посещения российской Империи! Многие из них я тоже буду переводить, а кое-что уже переведено. Мы по существу отгораживаем читающую публику от европейской классической литературы, не предлагая взамен ничего своего. Но человек так устроен, что ему надоедает "жевать" политические домыслы, какими бы актуальными они ни были. Ценителям настоящей литературы хочется духовного разнообразия – и "мятежной бури", и сильных страстей и героев в духе "Трех мушкетеров": люди истосковались по торжеству добра над злом. Мы безнадежно мало издаем Диккенса, Голсуорси, Ирвина Шоу и других западноевропейских писателей. А ведь у них есть чему восхититься, получить душевную истому и вместе с тем ощутить сладостное напряжение сердечной мышцы. Великая художественная литература в наш беспокойный век великая отрада...Нагибин когда-то очень метко заметил: "...литература нужна каждому, хотя далеко не каждый это знает".

– Но, если мне не изменяет память, тот же Нагибин говорил и о другой литературе: "Бывает "безъязыкая" литература, воздействующая на мозг, а не на душу читателя"...

– А дело в том, что вокруг себя люди создают очень много сумятицы. Всякие революции остужают людские души, а без души, что можно создать? Разве что безъязыкую литературу. И соответствующее ей какое-нибудь еще "светлое завтра"...

– Вы почти всю жизнь провели на берегах Невы... В городе, некогда неотделимом от европейской культуры и, увы, понемногу превратившемся в областной "музей". И все же, где еще как не в Петербурге были написаны "Белые ночи", "Зубр", "Реквием"... Какие имена, какие личности прославляли эту Северную Пальмиру! Я бы хотел услышать от вас рассказ о тех знаменитых людях, с которыми вам пришлось встречаться в Ленинграде.

– После известного постановления ЦК КПСС о журнале "Звезда" (1946 год), многие писатели оказались в очень бедственном положении. И особенно Анна Андреевна Ахматова, Михаил Михайлович Зощенко, Юрий Павлович Герман, у которого на попечении были жена и двое детей. В это время моя супруга Наталья Сергеевна Рашевская занимала пост главного режиссера БДТ имени Горького и потому она пригласила Юрия Германа на работу в качестве заведующего литературной частью театра. Два года он работал и одновременно (по договору с театром) занимался инсценировкой романа Горького "Мать". Это, собственно, и позволило Юрию Павловичу "перевести дух" и начать работать над интересным романом "Россия молодая".

Михаил Зощенко тоже очень бедствовал: он даже не был в состоянии оплачивать свою просторную квартиру и был вынужден поменять ее на меньшую площадь. В какой-то артели подрабатывал на хлеб, раскраивал кожу. Он дважды приходил в наше издательство – хмурый, нелюдимый, и трудно было поверить, что этот человек мог до упада рассмешить всю страну и едко высмеивать наши доморощенные абсурды. Я отдаю ему должное: при самом пиковом состоянии он не утратил гражданской чести и с достоинством нес свою отверженность.

На встрече с английскими студентами на вопрос – как вы относитесь к постановлению ЦК о журнале "Звезда"? – Зощенко ответил, что относится к этому постановлению резко отрицательно, поскольку не считает себя подонком, а лишь писателем, старающимся как можно лучше писать свои рассказы. На этой встрече был Симонов, и он Зощенко за его слова ругал. Обычно Константин Михайлович, приезжая в Ленинград, останавливался в гостинице "Европейская", но очень часто "с ночевкой" приходил к нам в гости. И после той встречи он тоже пришел к нам. А перед этим позвонил известный критик Дима Молдавский и попенял нам, что-де наш друг Костя Симонов был несправедлив в отношении Зощенко. У Молдавского сохранились все записи той встречи. Когда Симонов пришел к нам в дом, моя супруга спросила у него: "Костя, как же вы могли...вы же знаете, в каком состоянии сейчас находится Зощенко?" Симонов, надувшись, ответил: "А почему у Анны Андреевны хватило мужества признать правильность этого постановления, а этот, понимаешь ли, опозорил на всю страну". После этого Константин Михайлович сидел хмурый, расстроенный видимо, в душе понимал, как он был несправедлив.

Анна Ахматова тоже находилась без средств к существованию. К этому времени ее сын Левушка уже был осужден, ее муж тоже был схвачен НКВД, и потому она несла тяготы в квадрате – душевные и материальные. Конечно, мы не могли открыто включить ее имя в какой-нибудь издательский договор, ибо случись это, все издательство было бы сразу разгромлено и никто бы не уцелел. Но мы все же нашли выход: дали Ахматовой на перевод несколько писем Радищева, написанные им по-французски. Дело в том, что в это время профессор Ленинградского госуниверситета Юрий Макогоненко готовил монографию о Радищиве. Затем, когда мы стали готовить 15-томное собрание сочинений Виктора Гюго, издательство вновь привлекло к работе Анну Андреевну. Мы попросили ее перевести одну очень известную драму Гюго, написанную в стихах. Было это в 1955 или 1956 годах.

– И эта работа дала ей некоторую материальную поддержку?

– Даже очень весомую. В поэме было около трех тысяч строк, а каждая строка тогда оценивалась в 28 рублей. Тогда это были большие деньги: автомашина "Победа" стоила, по-моему, что-то около 16 тысяч рублей. По нынешнему курсу тысяча шестьсот.

Вспоминается разговор с Борисом Пастернаком. Мы связались с ним по просьбе нашего общего знакомого Коли Банникова, и Борис Леонидович поблагодарил меня за помощь, оказанную нашим издательством Анне Ахматовой. "Вы знаете, – сказал Пастернак, – Анна Андреевна очень затруднительна бывает в выражениях благодарности, и потому она меня просила поблагодарить вас..."

Книгу рассказов Зощенко мы тоже включили в план, но, к сожалению, он не увидел ее...

– Эх, эти писательские судьбы...Зощенко умер в опале, так и не дождавшись "реабилитации". И в это же время его "критик" Константин Симонов триумфально тиражировал свои пьесы, о которых сегодня как-то неудобно говорить... И это было обычное дело, своеобразной приметой того времени...

– Действительно, тогда с большим успехом шли драмы Симонова. Понравившаяся Сталину его пьеса "Русский вопрос" заполнила буквально все театры страны. И все три ленинградских театра – БДТ, театр имени Пушкина и театр Комедии – тоже ставили эту пьесу. Симонов был любимцем вождя. Моя супруга рассказала такую любопытную историю, связанную с именем этого писателя. Шел, наверное, 1950-й год, в БДТ готовилась к постановке очередная пьеса Симонова "Чужая тень". Была репетиция, на которой присутствовал автор. Он очень внимательно прислушивался к тому, как актеры читают и передают пафос его пьесы. И вот одна из реплик ("Подлецы американцы пустили колорадского жука на наши поля") показалась Симонову слишком скупой, невыразительной, как бы брошенной походя. И неудивительно: актер, произнесший эти слова, прекрасно понимал всю смехотворность "драматургии" с колорадским жуком. Среди артистов даже ходила такая шутка: ты, случайно, не видел где-то здесь колорадского жука? Услышав эту реплику, Симонов ужасно возмутился и сделал "внушение" Наталье Сергеевне: реплика, дескать, произнесена актером крайне небрежно, как будто она не имеет никакого значения. Сказав это, Симонов достал пьесу и указал на одной из ее страниц восклицательный знак, поставленный красным карандашом... И кто бы это мог сделать – как вы думаете? Правильно – Сталин, который, оказывается, читал эту пьесу. И этот "восклик", сделанный красным карандашом, как раз стоял в том месте, где говорилось о колорадском жуке. Для Иосифа Виссарионовича, подчеркнул Симонов, это место было очень важным. Он был просто влюблен в Сталина. И выражалось это в том, что будучи главным редактором "Литературной газеты", он поощрял публикации, прославляющие Сталина. Дело дошло до того, что Симонова вызвал Молотов (на заседание Президиума ЦК КПСС) и сделал ему проборку: как же, мол, так – партия осуждает культ личности, а "Литгазета" продолжает его, Сталина, воспевать. На прощанье Молотов сказал Константину Михайловичу: "Вы не обижайтесь, товарищ Симонов, но выговор с занесением в личное дело мы вынуждены вам сделать". Об этом мне рассказывал сам Симонов. Вообще он был жестковатый человек.

– Михаил Соломонович, насколько свободно вы владеете французским языком?

– Я всегда говорю, что прежде всего надо хорошо знать свой родной язык – русский. Но это же целая необъятная Вселенная, попробуй ее познать "от" и "до". И французский я знаю не так хорошо, как должен был бы его знать. Как выразился художник В. Стожаров, "открытая дверь – это еще не значит войти в дом".

– Можете ли вы это сказать в отношении латышского языка?

– Увы, дальше "лудзу" (пожалуйста) и "палдиес" (спасибо) мои познания не пошли. Хотя язык этот приятен на слух и в одной переводной книжке с моим предисловием моя фамилия звучала так: Трескуновс...Я всем в Ленинграде говорил, что я теперь Трес-ку-новс... Мне нравятся латыши своим человеколюбием, когда в голодные 20-е годы латыши, жившие в колонии под Ленинградом, буквально спасли нас от голода. Дали нам мешок пшеничной муки. Об этом мне рассказывал мой отец. Возможно, благодаря этой помощи, я сегодня имею возможность говорить с вами, работать на этой красивой земле, знакомиться с ее талантливым народом. И поверьте, это не дань "церемонии". Здесь, в Доме творчества писателей, я познакомился с поэтом Анатолом Имерманисом, чьи стихи я читал и которые мне пришлись по душе. Правда, как человека, я его знаю мало, а вот как поэта, принимаю всецело...