Текст книги "Техническая ошибка"
Автор книги: Александр Степаненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
*****
В итоге, и ему повезло самую малость: из журналистов пробился Щеглов в посредники между журналистом и тем, что журналисту для его каждодневного ремесленного проявления необходимо как воздух, – между журналистом и информацией. Без передышки, не имея ни сил, ни возможности оглядеться по сторонам, взял то, что подвернулось, лишь бы что-то, лишь бы что-то платили…
Это называлось – стать пиарщиком; и для многих вокруг это слово, кажется, и впрямь означало что-то более серьезное, чем какой-то там репортёришко: считалось, что это во всех смыслах – и в материальном, и в карьерном – ступень наверх; но Антону с самого начала казалось это какой-то фикцией, игрой, словно, договорившись, все одобрительно кивают головами, глядя на голого короля.
Но, тем не менее, поначалу ему даже нравилось. Здесь – он чувствовал в своих руках чужие судьбы. Пусть и не совсем в своих, пусть и за чужой счет, возможность манипулировать, власть – забавляли, раззадоривали его, и в особенности от того, что те, от кого он еще недавно зависел, на кого смотрел с глубокого низа на недосягаемый верх: и именитые мастера пера, и все эти чванливые газетно-журнальные начальники, эти сутенеры второй древнейшей, – они, все поголовно, их кошелек, их карман – зависели, в свою очередь, от того, что и как им будет предложено теми, кто за все платит; а что будет предложено зависело от того, кто будет от имени тех, кто за все платит, им что-либо предлагать, кто будет среди предлагающих; и Антон был – как раз среди них. С максимализмом молодого еще человека упивался Щеглов перепадающей теперь в руки его частичкой власти, возвышающей, как ему казалось, его над общей массой, с упоением манипулировал манипуляторами, со страстью презирая – всех.
Но и это быстро ему наскучило. Новая работа стала казаться ему еще бесцельнее старой: там хоть какой-то результат, там – продукт; здесь – совсем уж воздух. В новой роли оказывался он не богом, не кесарем, а так, мелким звеном в цепочке. А еще оказывался он, как быстро понял, среди удачливо примазавшихся к целой армии дармоедов и бездельников, к огромным, существующим по такому же молчаливому сговору, что и «пиарщики», профессиональным корпорациям. Юристы, финансисты, экономисты, аудиторы, бухгалтера, специалисты по всякого рода «связям с», по «человеческим ресурсам», по многочисленным, множащимся видам «отчетности», по «высоким технологиям», по «связи и коммуникациям», огромные армии, занятые в сфере услуг, в «логистике» (в перемещении произведенного кем-то другим товара с места на место), в торговле… и так далее, и прочее, и тому подобное…
Целью этого негласного сговора было – перераспределение огромных финансовых ресурсов, генерируемых автоматизированным, максимально освобожденным от потребности в человеческих руках производством промышленной продукции, в пользу непроизводительного труда, предоставление, тем самым, огромным массам людей возможности заниматься этим «не-производством», сидя в офисах, салонах, магазинах, ресторанах и прочих уютных помещениях. Содержанием подобной их «работы» становилась, естественно, сплошная профанация – собственно, «не-производство». То есть, в своей основе, весьма значительное количество вполне дееспособных молодых мужчин и женщин получало, таким образом, возможность вообще ничего в этой жизни не делать, имея при этом неплохие доходы; при этом поддержание на плаву того, что с придыханием именовалось (многочисленными, также принимающими участие в сговоре, апологетами современности) «постиндустриальной экономикой», осуществлялось посредством постоянного, безудержного роста потребления, который, в свою очередь, обеспечивался как раз неплохими зарплатами офисных служащих, расширением «рыночного» предложения по стимулированию дармоедства обгоняющим финансированием потребления, а также тотальным опустошением сознания у всех слоев оказавшегося в орбите сговора населения крупных городов – вследствие обретенной вместе с легкостью бессодержательности их жизни…
Потреблять, потреблять, потреблять, все больше, все больше, все больше… Все больше позволять себе. Это было то, что, вероятно, многих бы устроило. Но Антон – не хотел, как все, и одного того, что, казалось, удалось, получилось – вывернуться из хищных лап нужды, одного этого – ему теперь не хватало. Не хватало, и это – пугало его. Хотелось – создавать, хотелось – результата. Пугало, подавляло то, что в обозримом пространстве, до самого горизонта, это его желание казалось одиноким жидким облачком на чистом, прозрачном небе, и ни оно, и ничто, с ним сопряженное, не имело никакого смысла, никаких шансов, отрицалось везде и повсюду в принципе, как нечто вообще несуществующее. Как минимум – несущественное.
А жизнь – неумолимо гнала дальше. Манила огнями потребительских соблазнов, вертела в безостановочном круговороте, все меньше и меньше оставляя возможностей быть с собою наедине, а, стало быть, помнить еще о себе и своих желаниях, не подменяя собственное социально навязанным.
Желания были и могли быть – только у тех, кто за все платит; в случае с Антоном, по его профилю, это были желания, которые, по большей части, можно было охарактеризовать как информационные, то есть когда кто-то из тех, кто за все платит, хотел для себя чего-то информационно-приятного, например, статейки, в которой рассказывалось много хорошего про него самого, или статейки, в которой рассказывалось много плохого про кого-то другого, или собственного лица на голубом экране; стало быть, и удовлетворялись такие желания информационно и, в тот момент, как правило, на редкость несложно: Щеглов брал наличные деньги из рук тех, кто за все платит, передавал их в руки своих бывших коллег, и те охотно учитывали желания в своей работе (и даже сами этих небезвозмездных желаний жаждали).
И уже вскоре, за эти, не получившие тогда еще обширного развития, услуги, был Антон сочтен вполне «правильным», и «своим», и «допущенным», и был в качестве «надежного и толкового» специалиста серьезно рекомендован одному из тех, кто за все платит, благо именно в те поры тот как раз озаботился созданием в недрах доверенной его руководству корпорации еще одного подразделения профессиональных дармоедов.
*****
И Щеглов оказался в Топливной компании: этой корпорации, собранной из кусков, достаточно тухлых и безнадежных для того, чтобы не стать никому интересными даже во времена бесплатной раздачи богатств империи собутыльникам, проходимцам и случайным прохожим, но, в то же время, и достаточно внушительных для того, чтобы содержать за счет них в бывшей имперской столице лишнюю тысячу ртов, сидящих в кондиционированных, светлых кабинетах, не имеющих ни малейшего представления ни о цвете, ни о запахе того, чем успешно преумножалось их личное благосостояние.
Его первый шок от столкновения с крупной иерархией, с бюрократическим монстром, где никто ни за что старается не отвечать, где главным принципом существования и выживания является не работа, и уж тем более не результат работы, а, наоборот, – ее избегание, а с ней и ответственности за нее и за ее результат (а точнее – за его отсутствие), этот первый шок – больно ударил, но быстро прошел. И Антону стало даже отчасти комфортно находиться в системе, где за тебя думают, за тебя решают, за тебя – проживают твою жизнь. Избежавший армии, здесь – он ощущал себя солдатом и офицером, ощущал – самураем корпорации. Щеглову нравилось получать указания непосредственно от первого лица, лихо и умело выполнять их, тем самым приобщаясь, как он себя убеждал, к службе высшим интересам; его самолюбию льстила «причастность» и «допущенность»; нравились ему «особые поручения», подкупали номенклатурные атрибуты, уважение и даже почет, с упоением воспроизводимые теперь по отношению к нему более мелкими, соразмерными и даже в иных случаях крупными винтиками системы.
Кроме того, Щеглову очень нравился новый его руководитель. Это первое лицо, а именно: президент Топливной компании Анатолий Петрович Ковыляев, было – молодым, энергичным, казалось – уверенным в себе, знающим свое дело человеком; и даже облик его как будто заряжал окружающих этой энергией: был Ковыляев невысок, широкоплеч, сбит и крепок, подтянут и собран, даже и напряжен, и словно вонзались всегда в собеседника его зеленые глаза, но и – задорно, по-мальчишески, сбивались на лоб густые русые волосы; и больше всего похож он был на стремительный, неотвратимый, неумолимо бьющий точно в цель бочкообразный артиллерийский снаряд. И Антон верил ему и в него, верил, что из тех, кто за все платит, этот – первый или один из первых, лучший или один из лучших, верил, что он – знает, знает то, чего сам Щеглов, по ничтожности своей, не знает и знать не может, верил в то, что служить ему – честь и удача. Заходить в кабинет к такому человеку, стремительно получать от него задания, столь же стремительно, подражая ему, нестись выполнять их – что более того могло воодушевлять молодого самурая? А те многочисленные проблемы, которые встретил и с самого начала видел – и не мог заставить себя не видеть – Щеглов в Топливной компании, в управлении ею, в принимаемых решениях, повсеместно: бессистемность, бардак, дилетантство, он списывал на то, что Ковыляев управляет компанией не так давно, и все еще наладится, а он сам должен лишь – своим трудом, своим талантом, своими профессиональными навыками – этому способствовать. И помогать, помогать – своему президенту. Отсутствие осмысленности исполняемых указаний подменял он ценностью самой службы, самурайской преданностью руководителю, воплощающему, олицетворяющему высшие интересы.
Но и это все быстро кончилось. Некуда стало скрыться от осознания того, что радужные перспективы, о которых щедро рассуждает тот, кто за все платит, – блеф, что сам он – отнюдь не самурай, что все цели – ложные, что энергия его – холостая, а движения вперед – нет и не будет.
Щеглов не перестал быть верен начальнику, но искра, загоревшаяся было в нем, вновь потухла. Пытаясь сохранить хоть какую-то содержательность повседневности, он трансформировал понимание долга из категории духовной в утилитарную, прагматическую. Платят деньги, платят хорошо, значит, долг – выполнять свою работу: выполнять, что называется, в пределах должностных инструкций и поручений руководства. Выполнять хорошо, чтобы не было стыдно.
И – выполнял. Выполнял – самую разную. Выполнял повседневную, текущую: десятки, сотни текстов – пресс-релизов, писем, поздравлений, соболезнований, выступлений, презентаций, статей, заметок, записок… Выполнял вынужденную: совещания, заседания, встречи, переговоры, бесконечные телефонные разговоры. Выполнял серьезную, кадровую: структуры, штатные расписания, уговоры начальства, поиск людей, собеседования, разносы, обучения, увольнения… Выполнял грязную: и потоки помоев, рожденные в кабинете Щеглова, лились на сильных и слабых, известных и неизвестных, честных и воров – на всех тех, кто своими действиями, или своим бездействием, или же только присутствием своим на этом свете мешал Анатолию Петровичу Ковыляеву прокладывать себе дорогу. Он издавал книги с незатейливым пропагандистским содержанием, снимал такие же бравурные фильмы, рисовал цветастые буклеты с фотографиями своего руководителя в различных героических позах, придумывал «бренды» и «слоганы», ругался с коллегами и чиновниками, начальством и подчиненными, убеждал, уговаривал, угрожал, умолял; и делал еще много всего – хорошего и плохого, – того, что и положено было делать человеку, отвечающему в крупной корпорации за ту неопределенную, бесформенную, неизвестно где начинающуюся и где заканчивающуюся область, именуемую «связями с общественностью».
*****
В Топливной Щеглов служил уже пять лет и за эти годы вырос там и укрепился: служба превратилась в управление, вырос ее штат, он сам из человека, который «непонятно зачем нужен», превратился в человека, который всем и всегда необходим и которого никогда не оставляют в покое, превратился в чиновника, визу которого хотели видеть на серьезных документах, оброс полномочиями, привилегиями, связями, подрядчиками, «своими» людьми. Пользуясь на первых порах почти безграничной поддержкой Ковыляева, он успешно подобрал под себя и непосредственно вверенную и смежные с ней области, и ни один вопрос, хотя бы отдаленно их задевающий, затрагивающий его интересы, не проскользнул бы теперь мимо него. Эта поддержка, эта почти любовь того, кто за все платит, стала его первичным капиталом: он позволял себе оспаривать мнение вышестоящих, возражал порой и самому своему благодетелю, а это – дорогого стоило, и капитал его быстро приумножался.
Рос «капитал», росло и благосостояние: подержанные машины сменились на новые, менялись – с увеличением – квартиры, появился загородный дом в хорошем поселке, в шкатулке жены завелись дорогие драгоценности.
Но, одновременно с этим приращением – капитала и благосостояния – поднималась во весь рост, и росла, росла, будто в геометрических пропорциях, отступившая было ранее перед бытовой требовательностью действительности, верная его, Щеглова, с самого детства, спутница – вечная, неотступная подавленность. Подобно тому, как с приобретением материальных благ худеет кошелек или тает банковский счет, с прибавлением в жизни Щеглова внешних атрибутов успеха худели, истончались его душевные силы. Благополучие и положение, дающиеся ему тяжелым, однообразным напряжением каждого дня, как вода кусок сахара, растворяло содержимое одной из чаш внешне уравновешенных пока еще весов его внутреннего состояния; и этим содержимым была его способность поддерживать в себе иллюзию правильности своего жизненного выбора, верности избранного пути; другую чашу тянули неудержимо вниз нереализованные детские мечты и взрослые уже сомнения: мысль о том, что вот так, всю жизнь, каждый день, с девяти до шести, на службе у того, кто за все платит, была ядовитее любой отравы.
Каждый день он вставал в полседьмого. В полдевятого он приезжал в офис. В офисе его тело в течение дня пребывало в трех основных положениях: перед монитором компьютера, с телефонной трубкой у уха или в чужом кабинете, с ручкой и блокнотом.
В полном соответствии с этим однообразием сжималось и сознание Антона, словно бы постепенно, по мере загрязнения, сужался обзор ветрового стекла автомобиля. Во имя поддержания равновесности, медленно, но верно, все иные формы активности, кроме корпоративной службы, вытеснялись из его сознания, из его кругозора, из памяти, из жизни: он перестал читать книги, ходить в кино, в театр, перестал интересоваться чем-либо, выходящим за рамки жизни корпорации; даже семейные заботы, и жена, и дочка, из его сознания постепенно выталкивались куда-то на второй план.
Щеглов чувствовал: он превращается в функцию, в программу, в робота, с четко определенным перечнем задач, и все, что мешает выполнению именно этих задач, либо игнорируется, либо изгоняется с пути насильно.
Но – сильнее и сильнее тянула вниз вторая чаша. Это было так, как будто он раздваивался, разделялся, распадался – на две субстанции, одна из которых живая, другая же – железная, металлическая, программируемая. Его «живой» будто бы отходил в сторону и со стороны наблюдал за его вторым, за этим механизмом, за роботом, за его «мертвым». А «мертвый» на глазах у «живого» изо дня в день, однообразно, заученно совершал одни и те же механистические движения. «Живому» происходящее не нравилось. «Живой» вылезал по вечерам. Этими вечерами настроение у него было – хуже некуда. С трудом, со скрипом дотягивал он до утра, а утром «мертвый» опять вступал в свои права, и горькая тяжесть безнадежности, бессмысленности, безыдейности нетерпеливо, грубо отталкивалась в сторону запуском обычной механистической программы: подъем, завтрак, путь в офис, утренний чай в офисе, мониторинг прессы, очередной написанный текст, очередной звонок на мобильный… Ни утилитарная трактовка долга, ни деньги, ни почет не казались «живому» достойными аргументами. Но остановить «робота» «живой» не мог. «Кнопки» не было. «Живое» доживало разве что до следующего утра. Происходящее вовне в светлое время суток переставало существовать для Антона; в крайнем случае, «мертвый» откупался от него деньгами, получаемыми за выполнение его ежедневной программы.
Впрочем, даже и не за это. Это «живой» хотел бы, чтобы было так: он делает свою работу, делает ее хорошо, качественно и за эту работу ему платят. Однако на деле было не так: за свою зарплату должен был Щеглов как раз и быть – «мертвым»: полностью и безраздельно принадлежать корпорации, олицетворяемой для него (да и для всех, кто в ней работал) тем, кто за все платит – ее, его президентом. Ковыляев – это он, он – претендовал на то, чтобы занять, заполнить собою все его существование, всю его сущность: стать его семьей, его домом, его детьми, его женой, стать – самой его жизнью.
Днем Антон подчинялся, капитулировал. Вечерами, по ночам – бунтовал. Не засыпал, пил таблетки.
Но так – вероятно, не вполне и осознавая это – Щеглов вел с самим собой отчаянную борьбу за этого «живого» выживание. Его подавленностью, его депрессией – это «живой» настойчиво заставлял его чувствовать, переживать, сомневаться; не капитулировать, не уходить целиком, без остатка, в механистическое бессмыслие и бездумие…
*****
Но уже и это – было бунтом против системы. Хотя бы и такое сопротивление – недопустимо для беспощадного механистического молоха крупной иерархии, и номенклатурные тучи быстро-быстро стали сгущаться над головой Щеглова. Взаимная неприязнь и раздражение в его отношениях с Ковыляевым появилась и разрослась столь же скоро и столь же широко, сколь безусловной и безграничной была их взаимная симпатия. Щеглов не принимал условий системы, и система не принимала его. И бесчисленные винтики системы – наушники, недоброжелатели, конкуренты – с усердием способствовали изменению позиции того, кто за все платит. Публичные выпады Ковыляева в адрес Щеглова, падающие на благодатную почву всеобщего иерархического подобострастия, быстро стали нормой.
Щеглов терялся: аккуратное и четкое исполнение ежедневной программы теперь уже не радовало, а раздражало Ковыляева; принимаемые ранее благосклонно попытки рационально возражать не встречали более понимания, наоборот – приводили в бешенство. Не способный днем копать глубоко, а вечерами, когда наступало время «живого», не имея на это сил, Щеглов довольствовался для себя наиболее примитивным объяснением происходящего: он решил, что просто надоел своему президенту.
Выпады учащались и становились все развязнее и агрессивнее. Щеглов больше терпел, вяло, хотя и злобно огрызаясь, но два раза, после особенно обидных выпадов, все же подавал заявления об уходе.
Эти заявления подолгу лежали у Ковыляева. Он их не подписывал. Тот, кто за все платит, не любил, когда какие-либо решения в его вотчине принимались не им, пусть это были даже чьи-то решения относительно собственной судьбы. Оба раза Антона урезонивал второй человек в корпоративной иерархии – первый вице-президент Топливной Александр Валерьевич Марченко, и оба раза Щеглов, сам не зная, радоваться ему или плакать, соглашался забрать заявление, и оба раза тащился он дальше бесцельно среди окружающей безнадежности, и оба раза после этого Ковыляев на какое-то время прекращал его донимать.
С последнего раза – прошло чуть больше года.
*****
Спал Антон этой ночью четыре часа. Да и то сказать спал – больше ворочался или лежал, слушая ровное дыхание жены. Десятки раз расставил, провернул он в своей голове, что, как и в каком порядке нужно будет сделать утром, но все равно никак не мог успокоиться. Под утро лишь задремал, но и во сне ему виделось, как ждет он в приемной Ковыляева, как заходит потом к нему в кабинет и как тот начинает стрекотать что-то без остановки.
В 6 часов пропикал будильник. Щеглов включил выключенный на ночь мобильный. За завтраком, положив оба своих телефона на стол, Щеглов, отпивая кофе, опасливо косился на них, словно на непредсказуемые живые существа.
На улице было промозгло. Туман опустился еще ниже: выше пятого этажа окон не было видно. Хотелось прогуляться, продохнуть, проветрить легкие сырым уличным воздухом. Обычно, когда он ехал на работу, так и получалось: он отводил дочь в школу, и машина ждала его там. Идти было недалеко, но даже эти несколько минут на воздухе давали ему немного дополнительных сил перед последующим целым днем, который предстояло провести в офисе. Но сегодня, из-за того, что Ковыляев пожелал лицезреть его уже в восемь, он выходил из дома, когда дочь еще спала. Времени на прогулку уже не было, но все же от подъезда до машины Антон шел очень медленно, пытаясь выгадать хотя бы несколько секунд.
Служебная машина была выстраданной Щегловым привилегией, вырванной, что называется, с боем, хотя по рангу она полагалось ему автоматически. Но все, что обычным серым конторским крысам, выбившимся «на позиции», доставалось само по себе, давалось за внешнее и духовное сродство с дающими и распределяющими, Щеглову приходилось просить, требовать, скандалить, и писать по этому поводу идиотские бумажки. В глазах дающих был он «другим», «шибко умным», поэтому «автоматически» не получал ничего. С практической точки зрения служебную машину сам он считал для себя излишеством, но быть хуже других – ему не нравилось. Тем более, что в гараже Топливной было столько всяких разных авто, что впору ей, наверное, было уже становиться не только топливной, но и транспортной компанией. И взять одну из них для себя быстро перестало казаться Антону вызывающе нескромным. Но все равно – выбивание, выдирание служебной машины продолжалось в случае с Антоном более двух лет: те, кому решать этот вопрос было положено по чину и по статусу и к кому, соответственно, не желая возводить эту вроде бы частность на неподобающе высокий для нее уровень, апеллировал Щеглов, в данной ситуации внезапно оказывались обделены полномочиями; а сам Ковыляев, к которому по столь значимой в масштабах огромной корпорации проблематике Антону пришлось, в итоге, все же обращаться лично, в отличие от прочих, куда более сложных и щекотливых проблем, проявлял длительное время категорическую неспособность помочь Щеглову путем обычного документооборота, конкретной резолюции на служебной записке – пока, наконец, Щеглов не пересилил себя и не пришел к нему с устной просьбой по этому поводу. Видимо, именно это – устная просьба о чем-то лично для себя, и именно устная, потому что именно такая, она не давала ему возможности прикрыться «служебной необходимостью», «общей пользой» или какими-нибудь еще общими, а не собственными, интересами, именно это было тем, что ставило Щеглова в глазах иерархической корпоративной Византии в один ряд со всеми; именно это должно было стать тем шагом через собственную гордыню, который необходимо было сделать, чтобы стать для корпорации «своим»; и именно поэтому – скорее всего, даже без особого сговора (или по сговору негласному) система так настойчиво подвигала его к этой устной, а не письменной, челобитной.
И теперь, продолжая, конечно, считать служебную машину излишеством, Щеглов совсем не хотел бы от нее отказаться. Служебная машина являла собой массу мелких, казалось бы – несерьезных, но, на поверку, весьма весомых элементов ежедневного бытового комфорта, и все это вместе складывалось в непередаваемое общее ощущение собственной весомости и собственного успеха; а это было той реальной, осязаемой компенсацией за расставание с собственной индивидуальностью, которую только и можно было противопоставить накатывающей как раз по причине деградации индивидуальности депрессии и ощущению никчемности происходящего.
Особенно нравилось Антону садиться в прогретую, теплую машину зимним утром (равно как и в прохладную и свежую – летним днем). Ощущение комфорта от этого органично дополняло прочие приятные утренние ощущения: завтрак с кофе и горьким шоколадом, сопровождение дочери в школу, вдыхаемый легкими свежий утренний воздух, и настроение, гораздо лучшее пока, чем прежде вечером, настроение, которое никто еще не успел испортить бесконечным потоком бессмысленных, бесцельных, однако же не терпящих возражений указаний.
Сегодня, впрочем, в машину он садился с предчувствием, что спокойный утренний настрой он до офиса может не довезти.
Машина потихоньку тронулась и поползла по дворам сквозь туман.
– Что случилось? – спросил водитель.
Антон посмотрел на него непонимающе, но быстро вспомнил, что ночью ничего не сообщил ему, кроме просьбы приехать на час раньше.
– Позвонил мне в час, наговорил каких-то невнятностей, велел прибыть к восьми…
Щеглов развел руками и пожал плечами в знак недоумения.
Водитель, вряд ли увидев в зеркале заднего вида телодвижения Антона, скорее зная о них заранее, равно как зная и о том, что, или, вернее даже, кто, может быть причиной острой необходимости прибыть в офис на час раньше обычного, сочувственно завздыхал еще до того, как Щеглов закончил фразу. Он был отставной военный и имел, наверное, за свои полвека немалый опыт невразумительных приказов. Кроме того, он был одним из немногих людей, с которым, Антон считал, ему весьма и весьма повезло: Илья Владимирович (так его звали) был 52 лет от роду, и был совершенно органичен в своей нынешней профессиональной роли, и был неназойлив, и был удачно душевно близок, и был уже почти как родной. В своем водительском кресле он почти не ощущался; он был словно продолжением автомобиля, или автомобиль был продолжением его; так или иначе машина с ним за рулем не ехала, а словно плыла, как лодка в штиль; и весь режущий, гудящий, душевнобольной кошмар московских автомобильных улиц и проспектов Ильи Владимировича каким-то образом почти не касался; а вместе с ним переставал касаться и любого, кто находился внутри управляемой им машины. Так же удобен, так же надежен был он и во всем остальном. К собственной персоне он не требовал ни малейшего внимания; ему не надо было ничего объяснять, ничего показывать, ничего разжевывать; с ним можно было даже не говорить: он все понимал, все знал заранее, ничего не просил и никогда не источал никаких негативных эмоций; и за эту ежедневную порцию успокаивающего, которое Антон получал от его присутствия в своей жизни, он испытывал к Илье Владимировичу никак не положенную тому по рангу симпатию; хотя, по правде говоря, и эта симпатия, и, как следствие, весьма заметное желающим это увидеть отсутствие полагающегося, по негласным понятиям, расстояния в их отношениях не были с его стороны просто бескорыстным благодеянием – и эта неформальность и ее заметность были, вероятно, больше нужны самому Антону (хотя он, конечно, не видел этого так): в его собственных глазах они поднимали его над трясиной чванливо-формального безразличия и высокомерия, свойственного отношениям между служащими корпорации, и делали его, таким образом, ото всех отличным, делали – особенным, делали – другим.
