Текст книги "Предназначение"
Автор книги: Александр Стеклянников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Я много слышал от людей: "Хочу летать! Хочу свободы! Душа – птица!" Но я понял одно: Дай человеку крылья, так выше 10-ти метров и не поднимется – страх, вошедший в привычку. Привычку тела. Дай человеку власть – он останется один посреди им же разрушенного мира. Потому что поглощать, не значит – Любить (так же как и огульно отрицать всю темную половину мира – не значит быть чистым), хотя в сути своей это одно и то же; обладать всем можно, лишь отдавшись всему, а не заграбастав все. Но отдавшись именно ВСЕМУ. Это противоречит человеческому понятию свободы... Очевидно, что марионетка смерти не сможет войти в вечность. Человек еще и не начинал жить. Нити надо обрезать постепенно, одну за другой, чтобы, когда последняя будет оборвана, мы уже не были бы марионетками и не свалились бы бессильной кучкой праха у подножия трона смертельного тирана. – Саах подошел к окну. Очевидно, что туда еще никто не спускался. Иначе нечто уже было бы сделано там, понимаете. – Саах повернулся к ним. – Безраздельная преданность во имя неизвестно чего. Работа, польза которой сомнительна, а тяжесть которой неописуема. Труд незаметный, утомительный, скучный. И когда кажется, что что-то сделано, и какой-то дефект побежден, он тут же принимает другую форму, и все начинаешь сначала.
Саах знал, что не лезет в чужой монастырь со своим указом, нет. Он ясно видел нужность того, что сейчас совершала Мать; он был наблюдателем, лишь крохотной пылинкой, осчастливленной всемогущим присутствием той, чья радость движет вселенными.
– Я не понимаю, Саах, – глухо проговорил Он, и васильки его глаз потемнели от бесконечной тоски, налились горечью печали, – я не понимаю и... Вероятно, весь этот чудесный край – гигантская маска той, кого зовут Ложь.
– ... существует столько разных краев и областей, – добавил Саах. – Но, Вы знаете, надо быть сытым по горло всем этим, чтобы броситься в воду, имея лишь веру в Нее, понимаете...
Пребывало все, от бездонного дна смертельного ужаса жизни и застоя до бескрайнего великолепия миротворческого созидательного вечного Начала. Кто-то, именно Саах, был, конечно же, не Саах; и теплая безбрежность, да, конечно, всегда теплая (и, да, но всегда по-разному), и Он и Она... О, какая чушь; "и", "и", "и" и много всяких "и". Довольно! Это было как вопль. И спокойно-спокойно бежал ручей, променяв великолепие гор на изобилие долины. Как никогда, все было всегда.
– ... надо быть сытым по горло всем этим, чтобы броситься в воду, имея лишь веру в Нее, понимаешь, Йу. – говорил Он Ей, глядя поверх изгороди, провожая взглядом идущего прочь некоего молодого человека с бездонным взглядом неопределенных глаз.
– Саах, ты знаешь. А я верю. – Она откинула волосы назад. – К чему тянуть. Уж слышен зов. Впрочем, все произойдет в безмолвии; и без мыслей...
Синички слетелись и ждали угощения. Были двое, которых было много. Они очень долго сидели на завалинке и смотрели на заснеженные склоны, в бирюзовое небо, в глаза друг другу, что, в-общем-то, означало одно и то же. И видели себя – Он и Она – идущими в веках по свихнувшимся меридианам к полюсу на встречу с теми, кто когда-то были ими же, и не видели уж теперь существование лишенным смысла. К величайшему слиянию. Все во всем всегда, в каждой точке; и радость, радость, радость теплая, непередаваемая, как объятие за миллионы миль, но близкое, чистое и, главное, ВСЕобъемлющее.
Дышала светлая под боком тишина.
Мерцаю звездочкой,
И много нас, все – Вселенная одна...
Очередная,
Спадает с глаз густая пелена.
– Аста, – молвил Феб, вставая с завалинки и следя взглядом за бредущим по склону яком.
– Что, Лувр, – отвечала Лин.
– Я, тот, кто зовет себя Нико, уже не тот... Понимаешь, Йу? Так кто я, Свет или не Свет?
– Я знаю одно, что я Эли, – говорила Нат, мягко беря Таро за руку и тихо уносясь в неподвижность неистового бешеного вращения вещей и форм к... Мать была над всем. Пути столь близких незнакомцев пересекались под самыми невероятными углами. Но... где они сходились, там и расходились. Это была Боль. Пока еще.
x x x
Восхитительные горы, белизна бескрайних просторов... Если бы только не тяжкий хлад сих сугробов, не обжигающий легкие морозный воздух. Саах возвращался.
В один из дней своего пребывания в гостинице (в последний день) Йу услышала за дверью шаркающие шаги, которые она узнала бы из тысяч других.., походку самого дорогого ей существа. Дверь распахнулась, бородатая обмороженная фигура ввалилась в комнату, в объятия Йу, в тепло любвеобильного потока... Саах улыбнулся, плюхнулся на кровать, блаженно закрыл глаза и молвил:
– Я "сеял", Они взошли.., – и уже спал, положив голову Йу на колени. Счастье расцветало в ней незабудками, она тихо перебирала его спутанные волосы, напевая детскую песенку, уверенная теперь, что утро застанет их в дороге.
x x x
Дороги, машины, города. Поезда, вокзалы, общежития. Телеги, пароходы и даже самолеты... Вдвоем они стремились найти ту точку пересечения меридианов и параллелей, где бы они могли осесть, "посеяться", взойти всходами, начав, наконец, расти вверх в стремлении отыскать в небесах свои корни... Или, взглянув вниз, отыскать в своих корнях небеса.
Станция, такси, незнакомый городок. Улицы, дом, темный подъезд. Лестница, дверь и, наконец, маленькая, уютная комната. Они переглянулись, их взгляды слились в волнистый голубой поток, искрящийся золотыми прожилками. Сколько лет они вместе? Года ни при чем. Как давно это было: Феб, поселок, кучка индивидуальностей, случайно уцелевших тут и там. Ничто не случайно... Мир снова жив, наполнен существами. Жизнь неслась вперед; с быстротой курьерского поезда мелькали станции назначения: Рождение, Юность, Старость и...; Рождение, Юность, Старость и... Был ли Саах единственным, который понимал, что этот порядок можно, более того, необходимо было изменить?.. Пора было на время сложить крылья. Они поселились в этой комнате потому, что им здесь нравилось. Небеса и корни сливались здесь, неуловимо переходя друг в друга; спичка чиркнула, свеча была зажжена, вечность повернулась к ним еще одной, неизвестной, из своих бесчисленных граней, для кого-то являющихся путеводителями к самому себе и собственной цели, а для кого-то просто новой возможностью самоуничтожения. О, человек, ты вечен... ты вечен... ты вечен
Глава 5. Портрет Матери.
"Никогда не уставайте
писать о новом."
Страшная, старая, сгорбленная, ужасно сгорбленная женщина глядела на него с кроткой улыбкой в темных непонятных глазах. Он был разочарован и озадачен. Неужели это она? А чего, в конце концов, он ожидал? Молний из пронзительных глаз, светящуюся плоть и властную осанку?.. Он держал фотографию в руке долго, потом положил ее в папку. Он впервые увидел Мать. Увидел на фотографии, увидел совсем не так, как он этого ожидал. Но это было началом тех открытий, какие он позже обнаружил в том, что звалось его существом. Это было первое заклеймение Лжи, представшей ему под первым из многочисленных покровов. Под покровом ложного величия, надутого могущества, грозного, властного бессилия, мечущего искусственные молнии из неискренних глаз. А Мать; Мать была простой и доброй. Она любила своих детей и воспитывала их. О ее монолитную "настоящность" разбивались все эти электрические оккультные трюки и магические штучки. Она возникла из глубин неведомых времен и пространств Матери, стремительно приблизилась к миру, среди звезд отыскала взглядом Солнце, устремилась к нему, взяла на руки Землю и стала лечить свое смертельно больное дитя. Это было уникально, как, впрочем, и все в Мироздании.
x x x
Стас всегда был рядом, и даже этот истерзанный глупостью мир, проникший в самую глубь наших тел, казалось бы, такой реальный, не мог заставить его погасить огонь своей радости. Он приходил, являлся, как домовой, садился, пил чай, изменял атмосферу в комнате просто своим присутствием, смотрел долгим взглядом в мелкие предметы обихода, сангвинично смеялся, много говорил и как будто все время чего-то боялся. Как будто постоянно делал усилие, чтобы удержаться на поверхности, на тонкой пленке внешней жизни.
– Ну да, – говорил он, – что бы ты делал, если бы пережил ощущение, будто тебе на голову упала бетонная плита?.. – Он что-то видел и даже был готов пожертвовать своей ограниченностью. Саах не отвечал на его вопросы.
Налицо был мировой хаос, росли цены, укорачивались юбки, цвела коммерция, не разглядевшая финальный приступ асфиксии под взрывом торговой активности. Впрочем, Ложь всегда выдает агонию за развитие. А Истина никогда не заботится о том, чтобы помешать нам принимать развитие за агонию. И когда бы увидели обратную сторону, сущность Лжи, что бы мы узрели? Ту же Истину? Которая многогранна?.. Она лепит нас, все объединяя, и ей безразлично, как мы сами относимся к этому. То в нас, что изменяется, не зависит от наших мнений об этом процессе. (Саах подошел к кассе и купил два билета туда и обратно). Даже если мы смертельно этого боимся, и даже если не можем обойтись без разделения на Истину и Ложь.
– "Попробуй-ка убежать от себя", – говорил Стас. Они ехали в поезде куда-то туда... Саах глядел в окно, переводил взгляд на Стаса, скользил взором по стенам, потолку, лицам людей и уходил в себя, оставив на лице след неутоленной жажды чистоты, той самой, заставившей воплотить мечты... Пусть пока и на бумаге. Когда очередной рассказ приходил и стучался внутрь, желая быть увековеченным на листах, Саах старался уйти от всего, мягко отступить от всех этих острых, угловатых предметов и людей, резких событий, шумных улиц; осторожно пробирался в глубину своих зрачков, обходя надоедливые мысли и желания, находил тихое местечко и писал, писал быстро, до мозолей на онемевших пальцах, едва поспевая за потоком вдохновения. Через несколько часов вещь была готова, он ее переписывал и прятал в папку. По ночам эта папка мягко светилась в темноте на полке, и шелест листьев за окном смешивался с шелестом неведомо кем переворачиваемых страниц... Эти рассказы читали не только люди – друзья Сааха.
Шар белого цвета. Закат. Горизонт, равнина. Свет. Уход. Навсегда. Беда. Холода. Саах играл словами, как мировыми силами; в такт дыханию Верховного Слова нарастало и опадало напряжение в груди его. "Ты, Саах, живешь в такт природе." – вспомнил вдруг он фразу Анн, давнишнюю, когда она еще училась в школе. В такт природе. Нда-а, если бы она понимала, в такт чему он живет. В такт природе... Это было бы слишком примитивно; и это ведь совсем просто, это может сделать любой, нужно лишь чуть напрячься, захотеть. Нет, то, что ритмизировало Сааха, не постигалось мыслью, не достигалось желанием. Это был страшный миг между взмыванием сознания в широту ослепительных потоков твердого неподвижного белого пламени и тут же следующим за этим воспарением ужасающим падением тела в бездну боли, острой, как стальные заусеницы, черной, такой же неподвижной, но невероятно депрессивной, тоскливой, "никакой"; фундаментальной, как корень мировой усталости. Но очень агрессивной, активно отрицающей; как другой полюс радости; в ней не было даже отчаяния, лишь земляной поток всеобщей опустошенности. И этот миг "между" и "между" был странным, непостижимым, чуждым источником совершенно необъяснимого, лишенного смысла, состояния. Это был даже не миг, ибо не отмерялся единицами времени. В сем состоянии тело пребывало вечной, неподвижной вспышкой всеобщего сознания. Но вспышкой, угасающей в мгновение... вечное мгновение. Это было воистину "то", как альтернатива, или... нет, вмещение "этого", в чем мы... не живем, нет, но постоянно, упоенно, глупо, тупо умираем.
Он не знал, зачем ему быть там, но чувствовал, что в этом скрыта какая-то тайна, и покорно следовал теми извилистыми путями, коими вела его тень его собственного существа, облагороженная им самим до своей мрачной тотальности и обещающая в будущем открыть эту тайну. Вопреки принципу.
Такое случалось с ним все чаще, и к чему это вело..? К тому, что периоды вознесения становились все короче, а мрачные погружения, которые для тела были путешествиями по лезвию бритвы между двумя мирами, все длительнее и результативнее? Вот только смысл сих результатов был для него абсолютно непостижим.
Это было время электричек. Он пересаживался с одной на другую, и все повторялось... заново.
– Ты как, в начало электрички, в конец? Мы в начало.
– Почему?
– А чтоб в метро потом мозги не вышибли.
– Мне, наоборот, нужна толкучка. Я ведь прыгаю.
– Как "прыгаю".
– Ну, через заборчик, бесплатно.
– И что, ни разу тебя не ловили?
– Ну почему ж. Ну, скажет, мол, лезь назад, ну, козлом обзовет... Так что я во второй с конца.
– А чего так, именно во второй?
– А у меня примета такая, во втором контролеры добреют.
– Ну, пока, мы в первый. – поезд тормозил; они побежали к голове состава, Саах пошел к предпоследнему вагону. Тот не отапливался; Саах, покачиваясь в такт... движения электрички, закоченевшими пальцами строчил в блокноте, радуясь мельком, что взял карандаш, ибо ручка в холоде застыла бы, и ему пришлось бы куковать, пялясь в окно. Опять же в такт. А так контролеры застанут его за делом, отношение у них будет уже другое, и все пройдет без эксцессов.
Из блокнота росло дерево, ветвилось, листья его трепетали, тянулись к окну, к свету. Саах загасил невероятную, безумно яркую гамму, смягчил переходы, обрезал лишние ветви, подправил крону, чтобы она стала чуть шаровидней. Оглядел еще раз сверху донизу создание природного тигля, подумал и, вздохнув, недрогнувшей рукой с корнем вырвал растение из субстрата фундаментальной мировой силы; скомкал листки, вышел в тамбур, тщательно порвал их на мелкие кусочки и выкинул в щель между полом и дверью. С легкой душой заметил, что поезд уже на подходе к конечной, а для него эти три часа пролетели тремя минутами настоящей, полнокровной жизни. "...он сходил с ума, спрашивал время у уличных собак..." Никто не смог бы собрать обрывки воедино, да и не стал бы этого делать.
Необходимость эксперимента назревала незаметно, и Саах знал, что когда-нибудь они с Йу вдруг окажутся перед обязательной потребностью в конце концов начать его, без промедления, без рассуждений. Но он все тянул, все откладывал. Им нужен был кто-то третий.
x x x
Саах гулял по парку бесстыжей немощью, скорбным инвалидом. Свет сознания мигал, как готовая погаснуть свеча. Это маленькое, никому не нужное существо было тяжко больно, вот уже целую неделю... или с начала своего рождения. Это как если бы весь мир повернулся к нему задницей. Все было глупо, невыносимо, каждое слово любого человека, включая себя, вызывало жгучую тоску по искренности. Но, похоже, эта искренность решила покинуть мир и людские умы безвозвратно. Или?.. "...то, как мы видим мир, есть проекция нашего состояния на наше сознание... Улыбнись, и мир вокруг станет светлее...". Беда в том, что мало кто помнил, как можно по-настоящему улыбаться. Страстные или вежливые гримасы были не в счет... Шаркая башмаками, Саах топтал парковые дорожки, не в силах взглянуть в небо. Оно слепило его. Он был маленьким Саахом... Он прошел в чащу, подальше от оживленных асфальтированных дорожек, сел под лиственницу и закрыл глаза...
...Серое вещество пространства. Оно было однородно и неподвижно. Было сероватым светом. Медленно пребывало, плыло ни в чем. Времени не было, поэтому сие произошло в одну вечную секунду. Это мигнуло в щель разрыва, как равнодушный взгляд серого ангела. До этого был Саах, севший под дерево. После этого был Саах, открывший глаза и положивший голову на подогнутые колени. Но во время этого не было ни Сааха, ни мира, но лишь безмолвное пребывание субстанции без начала и конца, тихое и незаметное. "Это" исключало мир. Мир исключал "Это".
Саах вернулся домой и уставился в надоевший экран... Показывали "Новости"...
x x x
Она стремительно ограничивалась. Вот она стала Нат, красивой сильной Нат. Видимая часть спектра сузилась до узкой полоски между инфракрасным и ультрафиолетовым. Две дыры закупорились глазными яблоками. Миры медленно проникали один в другой, неслась в черноте клетка Солнечной Системы с несколькими пылинками вокруг светящегося шарика. На одной из них, покрытой большей частью пленочкой воды, покоился маленький континент, состоящий из областей гладких и шершавых. Шершавые назывались горами и мелкосопочниками, гладкие – равнинами, впадинами. Она подкрутила увеличение. Одна из равнин при ближайшем рассмотрении была покрыта световыми точками и малюсенькими кирпично-бетонными коробочками, расставленными в некой магической геометрической последовательности. По улицам бегали стальные букашки с выхлопными трубами. Ее неудержимо тянуло к одной из кирпичных коробочек. Это было, как сродство вибраций. Она максимально, до упора, повысила увеличение, вошла в отождествление с собой, проплыла к одному из квадратных окон и исчезла... Вселенная накручивала круги.
И о чем болтал диктор на экране, Сааха не заботило. Он не понимал ни слова. Его клонило в пустоту, в бездну, в липкую усталость. Красная злоба, раздражение смешивались с черной ленью, и эта смесь застывала причудливыми сталактитами в его мыслях и действиях. Он медленно погружался, скатывался, не обращая внимания на отчаявшуюся Йу, потеряв связь даже с внешним Саахом и слыша только диктора на экране, расплываясь амебой по... Вспышка; он увидел кресло, стул, стену. Услышал шелест страниц книги в руках Йу, забравшейся с ногами на диван. Он видел и слышал это и раньше, но сейчас это стало вдруг потрясающе новым, как будто в каждый предмет ворвалась жизнь. Она вломилась и в Сааха.
– "Сейчас. Сейчас... Будет. Еще несколько секунд. Пять, четыре, три..." – Саах замолчал, посмотрел на Йу.
– "Что?" – спросила она, оторвавшись от книги. Лучи ее глаз пронзили черные сталактиты, ворвались в него, вспучили черный гудрон тамаса и прокричали безмолвно:
– "Наконец-то!!! Сколько можно было тонуть?! В тебя было не пробиться! Что с тобой творилось?! Ну, сейчас мы устроим в тебе тарарам! Погоди же!!!"
– "...Что?" – спрашивала Йу. Саах чувствовал и видел, как в замедленной съемке, разлетающийся в куски вязкий панцирь и свою молодую, ту же, но прозрачную и пористую, кожу.
– "Сейчас. Вот, сейчас..." – он напрягся, наконец в дверь стукнули раз и другой, и он пошел открывать. Он уже видел себя в лесу, их было трое, они шли долго, дело делалось, все было о'кей. Когда она вошла, он сразу узнал ее – Нат – повел на кухню, усадил, предложил чаю, Йу достала банку сгущенки и печенье, они оживленно говорили, пришел Стас, стало еще более шумно, часы пробили двенадцать, час, два. Стас ушел, пожелав исполнения предназначений; его эксперимент шел своим чередом, и сейчас он как раз учился жить без крыльев...
Саах раздувался. Он приподнялся и вылетел в окно, покинув молча уставившуюся вдаль Йу, задумчиво помешивающую ложечкой чай Нат и уронившего голову на руки Сааха. Он отправился в сны, как и прошлой ночью. Как и всеми прошедшими ночами, снова забыв на земле свое тело. Пока это было так. И не было никакой возможности избавиться от вредной привычки каждую ночь умирать в теле, хотя Саах видел нечто дальше этого...
"... тело пластичное, гибкое, бесконечное может,.. оно может участвовать во всех путешествиях сознания. Переживания могут быть тотальными. Более того, только с участием тела они станут абсолютно тотальными. Возникнет момент, когда человек в теле, не оставив позади трупа, пройдет сквозь состояние смерти и войдет вдруг в вечную жизнь. Это будет не усилие, не достижение, а естественная природа тела, ставшего вечным..." Мать смотрела с фотографии просто, нежно и пронзительно.
Утром они встали, распили кофе, молча собрали вещи, отдали ключи соседям и вышли на улицу. Они шли по фосфоресцирующему меридиану закрыв глаза, взявшись за руки,.. Саах нагнулся, поймал за хвост разлинованную плоскость, – Время, – повернул его поперек его изначального движения. Все замерло, – всякая причина схватила собственное следствие и удивленно разглядывала саму себя такой, какой она должна была бы стать через эоны тысячелетий. Лицом к лицу... Они втроем, продвигаясь в себе, видели все. Но видели ли это те трое, Саах, Йу и Нат, что неслись в легковушке по мокрому от росы шоссе в направлении Большого Леса? Те трое, что высадились у первых корабельных сосен и вошли в молчаливый лес, оставив водителя недоуменно смотреть им вслед? Тихо исчезли они в чаще, гармонично и бесследно. Тишина вибрировала, уходя за горизонт широким гладким Путем. По этому Пути они направились. Самое интересное было то, что они не знали, куда. Если бы они это знали, они уже были бы там.
x x x
Ему было все равно, с чего начинать, во что верить, как жить и умирать. Но, странно, он никогда не мог представить себе свой конец, свою смерть. Отдаваясь потоку мысли, воображения, он уносился в будущее через года и года, ощущал леса, дома, машины, руки, бьющие его и ладони, ласкающие его; комнаты, кроватные сетки, бронированные двери с глазками, небо и океаны. Но дальше... дальше почему-то все терялось в облаке оранжевого света, который поглощал его, растворяя маленьких Саахов в своей непобедимой субстанции, оккупируя все, не оставляя места ничему, кроме себя, ни даже маленькой посторонней пылинке в этом оранжевом засилье... И потом Саах просыпался. Сколько он ни пытался, он не мог попасть туда в бодрствующем состоянии, сохранив себя. Будущее оставалось на запоре. И не мудрено...
Они были свидетелями собственного исчезновения в этом огромном лесу. Как кусочки сахара в ведре воды, они становились все меньше, пока в конце концов ими не овладела тишина, плотный покой, который уже давно ощущался снаружи, и вот, наконец, он вошел в них через ставшую пористой и податливой индивидуальность. Исчезли время и пространство, как функции ограниченного тюремного существования. Это был один из сюрпризов. Что ждало их дальше? Глупо было задавать вопросы. Инструмент, задававший вопросы, вдруг стал спокойным и прозрачным, думать не было нужды. Через два дня, в одно пасмурное утро, в этот молчащий приемник хлынули ответы на все вопросы в мире, и стало понятным, зачем нужна была эта тишина, абсолютный нерушимый покой, вобравший в себя этот неистовствующий поток ответов и каким-то чудом все же остававшийся неподвижным и непоколебимым, несущим в себе предпосылки вечности, как мимолетное обещание бесконечного бытия...
– "...каждый камень, каждая травинка разделит всеобъятность бессмертного существования и бесконечного пребывания. Это будет конец великой иллюзии, миллионнолетней болезни, это будет высочайшее излечение конечного от своей конечности..."
– "...Мать, это будет теперь? В этот раз?"
– "...Можно сказать, что на этот раз нечто будет сделано. И уже сделано. Осталось отработать кое-какие привычки, типа: есть, спать, умирать, кое-в-чем отстрадать... Но все уже сделано..."
Думал ли он о маленьком Саахе, бредущем по лесу с двумя женщинами и кучей непонятных, ненужных вещей в чемоданах, о голодном измученном Саахе со сбитыми ногами и тьмой, горящей в бескрайнем взгляде. В его глазах отражался лес, и само его тело было отражением в озере Мироздания формы его индивидуальности. Никто не помнил, когда по этому озеру пошла рябь, в результате чьей роковой оплошности. Может быть, это было нужно? Никто не знал, зачем. Видимо, только "никто" и мог бы ответить на все эти вопросы. Но этим "никто" нужно было сначала стать. А мог ли это сделать кто-нибудь в одиночку, оставив все остальное, весь окружающий мир таким, как он есть? Лишь бросив после себя труп... Лишь став пищей для смерти...
– "Нет, нет. Это не решение". – Тайна была близка как никогда, но мир не хотел изменяться, мир пока еще призывал смерть. "...Бог на небесах смеется, Богу в человеческом сердце больно..." О, Господи, когда-то, миллиард лет назад, это говорил Стас. Но в чем причина нашей скорби?.. Вопросы, вопросы. Они так глупы, смешны и суетливы. В чем причина грозы? Ты помнишь, дорогой, ты говорил, что в атмосферном электричестве. А в чем тогда ее суть? В простом факте наличия своего в этом мире?.. Покой плотной прозрачной глыбой напрягался в существе, и все поверхностные завихрения и беспокойства мысли замораживались на месте, схваченные и обездвиженные могучей дланью. Тишина. Тишина... Ее звон был непередаваем, неописуем. Это плавное движение без малейшего сопротивления вдоль мировых событий. Эта алмазная прозрачность...
Вдруг она была нарушена. Стремительно сократившись, их сознание нырнуло в тела, разделившись на три маленьких невежественных комочка. Они стояли друг перед другом посередине заросшей лесной дороги, не в силах прозреть вышний промысел. Отождествление было слишком стремительным, и вопли измученных тел достигли их сознания, ослепив их болью, безысходностью, немощностью и грузом привычек. Поток мягкой белизны из глаз Нат иссяк, последние капли света озарили лик, и ноги ее подкосились, не в силах выдержать тяжести вековых накоплений. Истощение. Усталость. Банальная, всем известная формула. Все это было фальшью, безумным обманом! Но, боже мой, каким реальным обманом! Они не знали, где находятся, куда идти. Да и идти-то они не смогли бы. Они даже поверили бы в это, если бы не переживания всех предыдущих дней... Вдали послышался скрип, стук колес, громыхание и грубая ругань. Из-за поворота показалась телега с сидящим на дерюге мужланом полупьяного вида. Они сидели на обочине, сгорбившись и глядя в пустоту. Телега, поравнявшись с ними, дернулась и остановилась. Мужичок ошарашено посмотрел на троицу, сплюнул, осторожно слез, подошел ближе, встретился взглядом с Саахом и замер, не зная, что сказать. Он был предельно озадачен. Это жило, как движение часовой стрелки или как восход солнца, такое же незаметное, но неумолимое. Это вливалось в грудь через глаза и вызывало спазмы в горле. Мужик дернулся, выматерился и, злобно сверкнув взглядом, прошел обратно к телеге, бормоча под нос.
– Постой, – сказал Саах, – нам по пути.
Это были первые слова, сказанные за столько дней, и он закашлялся. Все произошло быстро. Мужик назвал плату, Саах кивнул, расплатился, они погрузились на телегу и заснули мертвейшим сном. Отражаясь в зеркале природы и невозмутимо вращая миры, ста-...
Глава 6. Предназначение.
Они приехали на глухой полустанок, откуда автобус должен был довезти их до города. Телега, покачнувшись, остановилась, мужлан полупьяного вида свесился, бросил поводья, слез с телеги и, подойдя к Сааху, грубо буркнул: "Десять". Саах медленно развернулся и посмотрел на мужлана. Тот задышал нерешительностью, но, оглянувшись по сторонам, напрягся и сказал более внятно: "Десять". – ему хотелось набить морду этому хилому юноше, но он сдерживался.
– Ты взял с нас плату еще вначале пути. – и, не дожидаясь ответа, Саах выгрузил вещи и помог сойти Йу, своей жене и Нат, ее подруге. Мужлан вырос у него перед носом, в бешенстве вращая глазами. Саах внимательно удивленно взглянул на него снизу вверх, всмотрелся пристальнее, осторожно отодвинул его за плечи со своего пути, взял вещи и с обоими женщинами прошел в здание гостиницы, – грязную деревянную избу, – предоставив вознице стоять и сверлить взглядом их спины, пока они не скрылись за дверьми. Спокойствием силы веяло от этих непонятных людей, от этого худого парня, не боявшегося в такие времена путешествовать с двумя женщинами. Мужик был в бешенстве. Он вскочил в телегу, хлестнул вожжами коня и, заорав что-то похабное, унесся по лесной дороге в чащу. Между избой и флигелем, на месте их разговора, остался кусочек пространства непробиваемой цементированной тишины.
– Здесь нет заведующего, нет управляющего.
– Но хоть расписание движения автобусов есть?
Женщина лениво скользнула по Сааху и его спутницам взглядом:
– Вы что, с Луны свалились?..
– С Солнца...
– ...какое расписание! Придет, так придет, а нет, так ждите до завтра. Не одни вы такие. Хотя,.. такие, как вы, всегда везде одни. Эй, постойте, крикнула она вслед удаляющейся тройке, – во флигеле располагайтесь, там чище и вообще... поспокойнее. – Последнее слово она произнесла тихо, с ностальгической ноткой в голосе.
Они расположились во флигеле. Место было смурное, личности вокруг непонятные. Это не мешало дроздам на кустах ольхи распевать во все горло.
Что за люди ютились на полустанке, было не разобрать под слоем черной грязи, покрывавшей все лица, постройки и, казалось, даже воздух вокруг. Кто-то так же, как и Саах, мечтал попасть в город, кто-то просто нагло жил в избах вокруг, не спросясь разрешения, кто-то...
Саах сидел у окна, неподвижный, как статуя. Но даже в статуе есть скрытое движение. Неподвижность его шла из глубины веков, седых напластований, того, что было до нас. Эта неподвижность, застывшая, вспученная, может быть, первая волна жизни на Земле, грозная и архаичная, чуждая в своей слепоте всему на свете, проходила через то, что люди называли Саахом, через прозрачный, неподвижный футляр без стен, яйцо без скорлупы, уплывала, вибрируя, за горизонт и соединялась где-то выше с ликующим в своем безмолвном неистовстве океаном Радости, в котором вселенная была пузырьком пены, рожденным взором Сущего. Все это было схвачено мгновенной вечной секундой в момент наивысшего порыва и обездвижено, запечатлено в своем многообразном движении. Губы его шевелились беззвучно. даже Йу со своим тонким слухом не смогла бы разобрать ни слова; язык Сааха, повинуясь воле, ткал загадочную вязь: "...о, Мать, Мать, я не прошу переживаний, озарений. Делай этот инструмент готовым, рушь его, строй, тряси, заполняй. Ты знаешь все! Я не буду просить могущества, потворствуя Сааху, но помоги мне избавиться от себя, забери меня от меня. Он – твой, как и я весь. Путь долог, но, как надо, так пусть и будет. Отдаюсь тебе, раскрываюсь..." Свет в его глазах ушел на дно зрачков, но неподвижность, облако тишины вокруг существа его остались.
Нат слегка коснулась его запястья, он повернул голову:
– Который час?
– Два... Здесь можно пообедать.
Йу подняла голову от книги, встретив взгляд Сааха, улыбнулась и, захлопнув книгу, встала. Втроем они вышли.
Закусочная освещена была скромными десятиваттками. Некая демоница в белом колпаке раздавала тарелки с пищей. Вареные бычьи сердца, истекающие жиром, наваленные на полуметровые подносы, сочные пельмени в кулак величиной, толстые ломти розовой ветчины, куски свиной печенки. Все было аппетитно, страстно и сочно. Стоял низкий гул голосов, жара и дым от папирос. Шла "заправка" перед беспокойной ночью. Когда они вошли, еж толпы ощетинился стрелами алчных взглядов, пожиравших плоть двух незнакомых женщин, лишь разжигавшую страсти от кажущейся неприступности обеих жертв. Просто шагая, за Йу вошел Саах. Неподвижный взгляд его останавливался на каждом лице лишь на секунду, глаза в ответ наливались кровью и... опускались, не в силах стерпеть. "Мощь власти чистоты заставит возрастить цветы, не будь тех буйно в рост стремящихся игл мрака, на коих нежный взгляд отточит силу воплотить мечты... Доколе грязью пачкать меч?! – сказал бы Рем на все это.
