Текст книги "Предназначение"
Автор книги: Александр Стеклянников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Глава 3. Маленький Стерх.
Неподвижное вращение мира феноменов; пока еще, по прошествии миллиарда земных лет, Стерх не осознавал его. Воистину, он был сыном своего отца и своей матери и достойным братом, как старшего, так и младшего. Первый заканчивал аспирантуру, готовился к защите кандидатской и был весьма социально перспективен, умен и практичен, намереваясь сделать себе имя в фармацевтике, в чем младший брат никак не видел смысла жизни и деятельности. Маленький буян, он был заводилой всех беспорядков в школе, равно как и дома, где он бывал столь редко, что спокойствие жилища в-общем-то не нарушалось, и все знали, что, если он и появится, то запрется в своей комнате, в лучшем случае бренча там на стянутой с какого-то концерта электрогитаре; или, лежа на диване, потягивая пиво, будет строить планы относительно создания нового музыкального коллектива на смену распавшемуся; и дома он не очень досаждал.
Стерх был средним. Братья не утруждали себя общением друг с другом, а родители попытками чему-нибудь научить сыновей, а тем более Стерха, которого в семье считали серым неудачником, "так себе", "средней личностью". И ярких эпизодов в его жизни было немного, хотя Стерх твердо верил в то, что рожден он был не зря. О, эта вера часто представлялась ему чем-то бессмысленным, не имеющим никакого основания пребывать в нем; ведь все его предполагаемое будущее было столь далеко от радужных перспектив старшего и дерзких, заманчивых, разрушительных планов младшего, столь непонятным, серым, туманным и безрадостным, что это часто приводило его в отчаяние, и он страстно желал иметь хоть каплю той жизненной неистовости, которая переполняла его братьев, его умного, но донельзя невыдержанного отца и его добрую, любящую, но слишком развязную и подверженную всем порокам и дурным привычкам мать, что не мешало ей, однако, быть образцовым директором автотранспортного предприятия. Он считал себя слабым и неспособным, но, видимо, кто-то (или Что-то) лучше его знал, что такое сила и к чему предназначался сей человеческий инструмент.
Нет, свет не снизошел на Стерха, не посетило его ни величайшее озарение, ни интуитивное откровение, ни глубочайшее видение тайн мироздания. Просто однажды он понял, что он – не он. Это взволновало его, но... тому Стерху это было, как всегда, до лампочки. И медленно происходило распределение всего на круги своя, и каждая вещь, как бы то ни было, в любом случае входила в свою маленькую вечность, где радость и краски, каких еще нет, а лишь грядут, и свет, и любовь, и то, чего нет и найти невозможно, но что приходит, когда все выскальзывает из ваших рук, и вы тет-а-тет сначала с пустотой, а затем с тем, что правит Игрой и одно во всех и вся, а затем... О, далее смыкаю уста, ибо эта вещь столь же проста, сколь непостижима.
x x x
Взгляд изнутри, со дна черных зрачков, видение "над", со стороны, в полном отрешении; рука весело, игриво, не поспевая за карандашом несет святой (для меня) бред (для других), и тот, кого изображаю, так или иначе найдет приют во мне, в мире меня... Ну, как еще сказать?.. Велика роль восставшего поперек закона, и во все времена такие (редкие) особы (весьма распространенными) особями либо не замечались, либо уничтожались. Часть игры? То, что вопрошает, в любом случае не вместит этого... Как Ты считаешь должным быть, так и будет. Изменить лишь отношение. Затем полная отдача. И далее будет видно, все яснее, как становится все яснее видна дальняя перспектива по мере восхождения на холм.
Проникновение.
Маленький Стерх стал странником. Это решение возникло спонтанно. Оно не зрело в прошлом и ничего не обещало в будущем. Лишь некое желание неизведанного в груди и стремление идти-идти-идти в ногах являлись стимулами этого решения. Удушающие заботы, невыносимые разговоры и весь багаж масок был оставлен ненужной серой грудой на полу его комнаты, лунный свет тихо подбирался к этой груде, печально улыбаясь ее обреченности. Заботы суетились по мере приближения лунного света все больше, все напряженнее, забираясь вглубь кучи, боясь, что он высветит их ненужность и иллюзорность; они испуганно перешептывались, хватаясь и прячась друг за друга. Разговоры вели напыщенные речи о своей нужности, научности и, вообще, необходимости в обыденной жизни, не подозревая, что через пару минут будут аннулированы в своей поверхностной важности потусторонностью белесого блика. Маски испуганно корчились, чувствуя, что на этот раз им никого не удастся обмануть фальшивыми гримасами и резиновыми улыбками. Вся куча этого хлама, оставшаяся без хозяина, тихо трепетала, медленно засыпая, уходя в царство дяди Морфи, может быть единственное место, где они могли бы вдруг обрести свою реальность.
А Стерх бесшумно пронесся сквозь пригород, низводя великолепие красы оливками глаз прямо в гущу своего искрящегося существа. Великолепием была луна, несущаяся вровень со Стерхом где-то там, за тучами; ее смутный лик, прозрачной бледностью своею тревоживший сны детей, плохо укрытых одеялами от этого проникающего голубого света, этот лик заглядывал в глаза Стерха, не находя там чего-то, тревожась; и он сам, переставая быть Стерхом, не находил себя в глубине блестящих глаз, где лишь ветер, восторг, и... смутный страх бились в тревожно-лихорадочном... оцепененьи (да, лишь луна может так примирять противоположности). Великолепием было живое молчание поля, обнимающее Стерха серебряными объятиями, безмолвным гулом заставляющее сознание переместиться из мира домов и машин в мир фантазии и сказок... или? Реальности?.. "Ну нет, все это игра воображения!" – стерховы мозги доставали его своей практичностью. – "Ну чтож, молодой человек. Одним экзотическим бездельником больше. Ладно-ладно, бегите. Но не промочите ноги..."
Как-то незаметно пронеслась граница пригорода и поля, где урбанизация, терпя потери, вынуждена была отступить перед натиском архаичного материнского полевого спокойствия. Ноги успокоились и дали телу отдых и возможность обрести монолитное созерцание вечно новой ночи. Стерх осторожно ступал по траве, чувствуя холодок от пропитавшей обувь и добравшейся до кожи ног росы. Он вздрогнул: неясная тень маячила справа, метрах в двадцати, выделяясь застывшим пятном или... замершим, готовым к прыжку "нечто". Стерх с усилием расслабился и отогнал неприятную дрожь в теле, ушедшую через ноги в землю. Подошел ближе. Это был сруб колодца, стоявший посреди луга, как знак человеческой власти, а проще, как признак пастбища. Он предназначался, чтобы поить в знойный день коров и лошадей. Стерх прошел мимо. Он задумался о природе ночных страхов, делающих из человека пугливого зайца, боящегося собственной тени, оживленной лунным светом, и шума собственных шагов в загадочной тишине. Вот и сейчас он ощущал этот эффект: шорох его шагов как бы раздваивался и возникало ощущение, что за ним след в след кто-то шагает. Стерх знал, что, если оглянется, то увидит лишь простор поля с кромкой леса вдали, но он не оглядывался, а шел, наслаждаясь восторгом подкатывавшего к горлу детского страха, заставляющего детей всех времен и народов искать спасения под одеялом. Эффект двойных шагов за спиной все усиливался, что было следствием приближения к периферии леса. Стерх пожалел, что он был один, и не с кем поделиться переполнявшими его чувствами.
...Негромкий кашель за спиной заставил его ноги стать ватными, а голову пустой и звенящей от отсутствия каких бы то ни было мыслей, кроме одного безмолвно вопящего страха, острого желания оказаться как можно дальше отсюда, с головой под одеялом, с заткнутыми ушами, зажмуренными глазами и захлебнувшейся во вдохе грудью. Время тягуче загустело. Он с усилием обернулся, пытаясь сглотнуть ком в горле, и увидел перед собой фигуру человека в шляпе, в плаще и с посохом:
– Вы успокойтесь. Вы очень чувствительны, я знаю. Как и каждый из нас. – голос незнакомца был хрипл, но просторен, напоен ветрами и ромашковым ароматом. – В конце концов, раз уж вы видите меня, значит ваше решение стать странником необратимо". – человек в шляпе оглядел Стерха – Да, порядочную кучу хлама, должно быть, оставили вы дома, раз так летите. Прямо, как бумажный змей. У вас выросли крылья? – человек засмеялся звучно и широко, затем обернулся по сторонам:
– Ладно, мое дело сделано, начало положено; до следующей встречи!"
Он развернулся и быстро зашагал, непостижимо исчезая в пространстве далей, растворяясь в просторе того, что было настоящим: поля, леса, неба, луны.
Стерх медленно оттаивал. Первым начал работать ум, наводнив полупарализованный страхом, но уже начинающий подавать признаки жизни мозг потоком мыслей и предположений, устроивших в голове дикую пляску, пока Стерх ударом воли не заставил их вести себя потише. Спазмы в горле, груди и животе прошли, затем спокойствие спустилось в ноги, заставив их подогнуться и вытянуться на траве без сил, вопия о, хотя бы, минутном отдыхе. Стерх сознавал, что вырос он в аристократической семье "злобствующих" материалистов. Что некоторые вещи он, как и его родители, скорее приписал бы галлюцинациям и бреду, чем видимой реальности; но это были смутные, к тому же уже всем известные и скучные доводы, да и ко всему же... Стерх встал, подошел к месту, где стоял незнакомец, вгляделся: трава была примята, ясно виднелись две ямки следов от "от чьих-то" ног, а в росистой серебристой траве – темная дорожка, ведущая к (Стерх вскинул голову: Полярная звезда чуть спереди и слева) северу. По телу пробежали волны мурашек, ноги наливались силой, как бы подстегивая, мол: "Встречи встречами, а мы хотим активности". И Стерх пошел снова. Реальность вокруг теперь имела совсем другую окраску. Можно сказать, что сейчас уровень вибраций его сознания изменился, открыв ему дверь в неведомое; но и, заодно, открыв неведомому дверь в него. Он не имел деда, могущего просветить его магическое незнание.
Стерх увидел впереди темную полоску. Он приближался, запахло камышами. Шелест воды... Река тихо охала, вздыхала, о чем-то устало нашептывала берегам, – мистически застывшим стражникам, не внемлющим ни мольбам своей пленницы, ни угрозам своей разрушительницы, размывающей их зыбкую песочную плоть. Волосы Стерха встали дыбом, он не мог заставить себя подойти к реке поближе. Страх, тьма, неведомые звуки в тишине: о!, все это, видно, пришло к нам еще от давних предков, чутко прислушивавшихся к полной опасностей мрачной ночной неизвестности и в панике убегавших от жестоких саблезубых тигров и всяческих зубастых дьяволов. О!, напряжение в груди нарастало, но он заставил себя сделать несколько шагов, еще несколько... Вот он на берегу. Река шептала, как и века назад, о чьих-то горестях, печалях; она, словно старушка в чепце, полушепотом перечисляла имена ушедших во мрак небытия... или бытия другого рода. Размеренно-спокойно и в то же время чуть суетливо катила она свои черные в этот час воды в бесконечность (имея в виду именно это), и камыши, казалось, стремились туда же, вдаль; они не хотели торчать на месте, но им не хватало силы стремления. Они были гибки, податливы и малость индифферентны в своем пребывании в теплом речном иле. Они оправдывались тем, что там, ниже по течению, их никто не ждал...
Пугливой тенью Стерх вошел в воду прямо в одежде и долго стоял, пока ноги не задубели и дрожь не пошла по всему телу, обычная, "нормальная", человеческая дрожь: мелкие сокращения мышц от переохлаждения организма, защитная реакция тела. Он был в большом поле, крохотный Стерх, зачем-то забравшийся так далеко от дома, да еще и ночью, в эту глушь. Ночью нужно спать. А днем читать книжки, есть и разговаривать. А не мерзнуть тут, в глупейшем положении, стоя выше колен в воде... Зубы стучали, руки тряслись, ну, достаточно...
– Бог помощь, только, сдается мне, не сезон для купания, ведь осень. Стерх вздрогнул так сильно, что по реке пошли волны, ему вмиг стало жарко, лоб взмок от пота, а и без того огромные глаза расширились в пол-лица. Дом, день, еда, разговоры улетели чайками прочь. На берегу, там, где он вошел в воду, сидели рядком несколько мужчин... нет, там было даже две женщины.., и все как один смотрели на него. Он внутренне выругался на себя, подстегнул, убедил того, кто был Стерхом, не валять дурака, а выбраться на берег и выяснить все в конце концов... Несколько рук одновременно протянулись к нему для поддержки, он замер, разжал кулаки, подумал, вздохнул полной грудью и взялся за них обеими онемевшими от холода ладонями...
О! Это была вечность в осязаемом касании. Свет в глазах странников сиял ярче пламени костра, освещавшего их убогие одеяния. Они сидели кружком вокруг пылающих поленьев, а на шестах висели для просушки стерховы брюки, кеды и носки. От них валил пар, как и из стоявшего на углях котелка. Один из новых друзей Стерха взял котелок за ручку и стал разливать в кружки душистейший, ароматнейший отвар, кто-то достал хлеб, кто-то распаковал коробку рафинада, протянулась рука с куском масла в пакете. Ему налили кружку и сунули под нос бутерброд.
– Как там мои? Небось волнуются. – Стерх жевал пищу, вкуснее которой, казалось, он не пробовал за всю свою жизнь; или просто он был голоден до такой степени, что обычный хлеб казался амброзией? Крохотный Стерх внутри все еще пытался убедить его в необходимости общепринятых мерок, рамок, моралей...
– "Да, – говорил он, – если мама увидит, что моя постель пуста, то-то будет шуму... – На него недоуменно пялились и отворачивались, пряча в кулаках улыбки. – "И где же таки мой Стерх?" – скажет она. – "Я ведь..."
– А кто такой Стерх? – спросил как бы между прочим кто-то из сидящих; все замерли, и Стерх почувствовал на себе добрые, но настойчивые взгляды. Он вдруг как будто вошел в зелень тепла, шелест травы и синеву неба. Пылало солнце, но не яркий шар над головой, а ослепительнейшая вещь внутри, а также и снаружи его, вещь пугающе интенсивная, и наполненная вселенским восторгом. Са-а-аа-х-х-х! В честь любви Стерх высвободил свой закостеневший ум из черепа, во славу Экстаза Стеах взмыл туда, где бессмысленны понятия верх и низ, в тепло светоносных просторов, в порыве радости Стаах воздел к небу руки, обнимая мир в счастливом единении, он, большой Саах, наконец, ощутил монументальное спокойствие, нисшедшее в него, подобно текучему потоку, водопаду масла, без единого всплеска заполнившему опустошенный сосуд тела. Спокойствие, еще с рождения царящее где-то за покровом, в глубине сознания, а теперь пребывающее в полной силе гигантского штиля на волнах того мира, что звался Стер...? Саа...?
Догорал костер, все сидели молча, в тишине глядя кто в звездное небо, кто в красные угли, кто в глаза соседа...
– Я видел, как ты прошел в Высшее, что есть Конечное и Бесконечное, Цель Пути. И...
Старик в овечьей шапке слева от него выдержал паузу, глядя в огонь:
– ...И, невероятно, ты вдруг исчез выше, там, где не бывал даже я. Ослепительное поглотило тебя, но я не в силах был следовать за тобой и поэтому не слышал твое имя. Кто ты теперь?
Паренек был абсолютно спокоен. Так спокоен, как не бывает спокоен дуб в знойный день, как не бывает спокоен спящий младенец. Это молчание шло из сути проявления, или из того, что за ним. Он молчал.
Светало. Странники ждали. Саах молчал. Великолепный восход выплеснулся в поле, в лес, в мир, на город, на дальние холмы и озера. В очередной раз он пробил саван бледной тени, хлынул живительным светом на сущее... Саах молчал. Странники вставали один за другим, разбредаясь в разных направлениях, исчезали в мире, чувствуя, что сегодня они были свидетелями чего-то совсем удивительного, неповторимого, а чего, они не знали. Последним ушел старик. Саах сидел один возле горсти золы на берегу реки. Молчал. Затем встал и пошел; но не в направлении дома, а совсем в другую сторону.
x x x
Время текло вертикально, да еще и вспять. Разбредаясь закоулками вселенных, уносились галактики, прочь от Большого Центра; раздваивалось Единство, растраивалась Двойственность, Объединялась Множественность; она сокращалась и вздыхала; под вечным взглядом Неподвижности не было места для ограниченности. Все пребывало в бесконечном аспекте, но лишь взгляд мог это ограничить и назвать предметом, вещью или миром. Суть бесконечного от этого не менялась. Росло лишь сознание и понимание, а это уже была работа Матери.
x x x
Саах прошел сквозь времена и оказался на безлюдной улочке, будничного дня, большого города. Может быть, это был его город. А, может быть, он был его жителем. Профессор, судорожно шаря по карманам, нашел, наконец, очки, водрузил их на переносицу и уставился на Сааха. Саах подошел к скамейке и уселся рядом с ним:
– Профессор, не уделите ли вы мне часть своего свободного времени?
– Не более 15-ти минут, – он деловито глянул на часы, – у меня сейчас лекция, "Расширение сенситивно-логического спектра путем сознательной дифференци..."
– ...профессор, когда у вас кончится завод, кто сменит вам батарейки?
Черные глаза глядели сквозь него, профессор поежился:
– Абсурд... Но вы мне нравитесь. Вы студент? Я вас не видел на лекциях, хотя, постойте...
– Профессор, – Саах говорил тихо, а слова вливались в профессорское существо мощным валом прорвавшей запруду реки, оставаясь внутри застывшими кристаллами, – сегодня в 20.00 ч. на Центральной площади, возле памятника... Не ищите дел, не прячьтесь за занятость, придите доверчивым ребенком, впитайте.., – Саах встал, – до встречи! – и исчез в переулке.
Профессор протер очки, покачал головой, глянул на часы, тьфу! Разговор продолжался не более 30-ти секунд, а его голова была пустой, как колокол. Он с усилием раскачал маятник ума... О чем он будет сегодня говорить? "Сенситивно-связующая логика..?", нет, "связь интуитивной сенситивности..!", нет, "логика сенситивного постскриптума..?" мысли замерли, подобно серым змеям, причудливо изогнутые в самых невероятных положениях. Он раздраженно хмыкнул, встал: "Успеть бы пpосмотреть конспект. Надо же! Неужели, склероз?"
x x x
– Здравствуйте, профессор.
– Где меня носило? Сегодня на редкость неудачный день! Подумаешь, несколько раз оговорился, перепутал слова; зачем же сопровождать все это взрывами хохота. Ох, студенческое сословие..."
Удаляющаяся саахова спина заставила профессора замолчать и, через минуту раздумий, сорваться с места и догнать этого удивительного парня в лохмотьях (как еще назвать сие подобие одежды).
– Зачем вы хотели встретиться со мной?
– Профессор, вы давно прогуливались просто так, в лес, в поле? Давайте обойдемся без вопросов и ответов; войдем в то, что уже давно в нас. Оставьте мысли здесь, на площади, и в путь... В конце концов, раз уж вы потрудились прийти сюда, так выпейте чашу до дна..."
У профессора было ощущение, что он мальчишка, маленький и глупый, а глаголит с ним мудрость веков, свет мира. Мудрость веков шагала рядом, тяжело шаркая разбитыми башмаками по асфальту.
– Вы, похоже, издалека... Много вам пришлось отмахать? Небось, на поезд и денег-то нет. – Профессорские глаза начинали понемногу открываться миру, высвечивая вокруг факты событий. Саах молчал. Молчал и профессор, раздумывая о путях жизненных. Они сели на электричку. Сильно трясло. Вагон гудел, дребезжал, визжал на все лады. Мелькали станции. Саах неподвижно, глядя в окно, пропускал сквозь себя мир, как рыба пропускает воду сквозь жабры. Людей в вагоне оставалось все меньше. На конечной лишь они двое вышли из поезда, прогрохотавшего мимо, показавшего хвост и унесшегося вдаль. Тишина, звеня, наваливалась на них, столь ощутимая после шума вагона, что у них от этой тишины заложило уши. Профессор никогда не чувствовал что-либо подобное; просто не замечал ни разу. Они вошли в лес, скрывший от них звездное небо, и тихо шагали по застывшему во снах гигантскому организму. Ни дуновения, ни звука. Гул тишины. Тело расправлялось, как будто до этого оно было всю жизнь свернутым в рулон, туго упакованным персидским ковром, и вот его развернули, оно вдохнуло, не легкие, но все тело, вдохнуло воздух вместе с золотыми звездочками, вспыхивавшими в глазах или в пространстве. Профессор развернул плечи, вздохнул глубочайше и с наслаждением под нежные пристальные взгляды берез и сосен; ноги сбросили груз вековых накоплений; ему стало жарко. Саах шел рядом, но был таким отсутствующим, что профессору казалось, будто он один перед огромным лицом леса, осторожно и с любовью держащего его в ладонях, и согревающего своим мощным смолистым дыханием маленькое двуногое насекомое в пиджаке и брюках.
– Боже, я не хочу забыть все это!
– Вы не забудете.
Они вышли в поле, восхитительное живое поле, замершее у них под ногами. Неслась в небе луна, обгоняя тучи и скорбно глядя на смирную землю. Они встали посреди поля, подняли взоры к небу... От края до края протянулся Млечный Путь. Свет невидимых далеких солнц притягал с неимоверной силой, мощно расширяя внутренние пространства существа, углубляя его до состояния бездны, страх и восторг завораживали; но над всем царило величие некоего "чего-то", сознания, возобладающего над всем этим и проникающего все в каком-то внутреннем, дополнительном (или основном) измерении. Они легли на траву, раскинули руки и ноги, и ушли в поток...
x x x
– Правильно, душа, чистая реальность в человеке, должна руководить, выйти вперед и стать властелином, как...
– Нет, душа должна уйти, отступить на задний план...
Возникла долгая пауза.
– Саах, ты говоришь чушь, белиберду... – он быстро перекрестился. – Как это возможно, то, что ты говоришь? Всегда просветление осуществлялось выведением души на передний план.
– Да, изначально тело управлялось душой, было руководимо ею... Это была временная мера, stop-gap, а мы решили, что это цель окончательная и единственная. Душа должна уйти... – Эли вздрогнул, Саах продолжал. – И не только душа, но и все жизненные силы; тело, оставшись в критическом состоянии, само найдет высший закон, пробудится к другой жизни.
– Но... как это возможно... в случае этой ограниченной материи? – и Эли хлопнул себя по телу. Саах продолжал:
– Субстанция не есть то, как мы ее воспринимаем. Это нечто,.. эта материя есть нечто, о чем мы еще ничего не знаем, так как мы еще не жили за эти 3 миллиарда лет. В-общем, тело;.. это тело животного..; оно не будет больше одушевляемо, как тело животного. Оно будет само Господином, Властелином... Налей мне кофе... – Саах замолчал надолго. Как будто ушел в камень. Вечная, прозрачная глыба покоя. Стал прохладным монолитом тишины; как будто навсегда. Сердце Эли сжалось, он вдруг встал и подошел к окну:
– Меня пугает твой размах, Саах.
Саах засмеялся глухим, глубоким смехом. Эли почудилось, что смех этот шел из непостижимой глубины какого-то другого пространства за Саахом, откуда-то изнутри (!) вещей, и в то же время извне.., не из другого мира, нет,.. но и не из этого, это уж точно.
– Не тебя пугает, а маленького Эли, то, что ты называешь размахом. А ты сам спокоен, как лев. Но я тебя разочарую. "Это" слишком близко к земле, к простоте обычных вещей физического мира, чтобы быть страшным. Настолько близко, что этого никто не ощущает. Но дыра пробита, идет инвазия светом, и ты бессилен воспротивиться своей радости, даже если умрешь от так любимого тобой страха. Тебя осторожно и настойчиво за шиворот возвратят обратно; и будут возвращать, пока тот, кого возвращают, не выучит урок и не исчезнет, как отдельный предмет мира, родившись как нерождаемый хозяин материального алмаза духа, плотного, пластичного, вездесущего, вневремен-... О, хватит слов, я хочу еще кофе, Эли. Угости меня, будь добр. И прибавь громкость, эта песня изумительна, тут он взял. Взял. Да...
Они слушали музыку. Светало. Износа больше не было. Нечто пылало, и когда оно было, то становилось Саахом Всего. Он шел по полю. Ветер развевал волосы, схваченные пеньковой тесьмой. Никакие волосы, никакой Он в никаком мире.
x x x
Саах поднялся по лестнице под самую крышу, толкнул дверь, ввалился в свою каморку.
– Саах, – Лира вскочила, маленькая и бойкая, сверкая янтарными глазами:
– Вот, это Эли, она... – Лира заговорила тихо, – ей нужна помощь. Страждущая душа... – и громче, – Эли, это Саах...
Темный глубокий взгляд серо-голубых глаз скользнул по Сааху, задержался на его переносице, степенно-оценивающе окутал прозрачной тишиной и неспеша углубился в его существо. Саах ждал. Он не мог встречать Эли раньше; он бы это запомнил – такие люди величайшая редкость. Но что-то знакомое излучала эта незнакомка. Сродство? Скорее, притяжение силы... О чем было с ней говорить?.. И такие глаза!.. Тут слова были пылью. Молча, втроем, они сидели на ковре и пили чай с пышками: маленькая Лира, большой Саах и что-то спокойно-огромное по имени Эли. "Ничего необычного". Так сказал бы любой. Но это была не Эли, Саах это видел. Встречаются люди с темной, прозрачной бездной в глазах, но тут было что-то еще, вне его компетенции; он растерялся.
Наступил вечер, сулящий прогулки под звездным небом, в тишине поля, в вибрирующей чистоте. Эли согласилась.
– Ну, вы идите, а я домой. – Лира быстро оделась и убежала.
Они шли молча, приминая вянущие осенние травы, не оставляя следов. "Что ты можешь, Саах. Свет твой – враг твой, когда ты в нем один." – сааховы мысли текли привычной колеей. Он шел в ногу с медленно плывущей в тишине Эли, которой не было.
– ... ты попробуй обратиться вверх, свет примет тебя. – Саах все пытался что-то изменить.
– Кто, "ты"? Кого "тебя"? Пустота; о, снова "это". Лжешь. Я тоже лгу; надеваю маски, потому что без них я причиняю людям боль. Но маска, это ложь. Может быть, так. Он снова выходит, но что он может!.. Говорит. А потом серое... Вид нескончаемой массы серости...
– Кто "он"?
– Ум...
Саах был маленьким наблюдателем тайного процесса, происходящего за кулисами человеческой личности Эли; скорее, даже, крохотной части процесса. Он ничего не понимал, совсем ничего.
– Кто из вас, ты или Лира, решил сделать из меня Спасителя? – Саах бросил это энергично, ударился о ничто, отлетел, задумался.
– ... Спасителя... Кто... Сделать... Да. Конечно, это было глупо.
– Что?
– Делать из тебя спасителя. Разве их делают? Конвейер... – медленно шевелилось ничто, до жути восторженно.
– Нельзя. Это слабость! Нельзя быть такой слабой. – Саах откровенно лгал, пытаясь изменить "не то" "не тем".
– Нельзя... Слабость и сила... Опять лжешь. Глупо... Это состояние, я в нем растворена. Опять, как будто обволакивает. И вид печальной тишины тревожит сердце... – Она заплакала. Саах семенил рядом и молчал. Она была больше его, гораздо больше.
– Почему ты решила, что тебе нужна помощь? Ты сама кому угодно поможешь, – Саах остановился, рассыпал слова по ветру, – многие стремятся к такому состоянию, как у тебя...
Она фыркнула искрометно, мощно развернулась, широко пошла, Саах поспешил следом.
– Да, я сразу поняла, когда увидела тебя, что ты не сильный человек, что ты не сможешь помочь мне.
Саах взвился на дыбы, она смотрела мимо искристым взглядом, вездесущая, большая.
– Ты так разбираешься в людях? Ха! Тоже мне! Ты хоть знаешь, что такое сила? А, Эли?
Она молча смотрела вдаль, туда, где не задают вопросов, оставив маленького Сааха с его вопросительными знаками, границами, эгоизмом и тишиной в одном из вселенских мирков, пусть даже очень большом и красивом.
– Эли, а может быть тебе нужен не сильный, а светлый человек? Силы в тебе самой достаточно.
– Да.., светлый... – она возвращалась, вынужденная что-то отвечать; ее невозможно было обидеть, задеть, опровергнуть. Ее не было.
– В тебе, Эли... ощущение: темная прозрачная бездна. Такое бывает, когда ум безмолвствует, но существо не обращено к свету...
Они плыли в этой темной протяженности, в которой, как в вате, вязли мысли и чувства. Хотя поле, оно было вот, здесь, живое, сознательное; даже, как никогда ранее, сознательное и доброе... Тянулся процесс бесконечной темной пустоты.
– Да, я человек-волк. Мне часто снится, как я душу собак. Это значит, душить друзей. Я говорю, что я такая, но... Пиши прогнозы, парень. Они все здесь, в этом городе, пишут письма гусиными перьями о невозможности творить. О, снова "это". Обволакивает; пусто и темно...
– Ты это смакуешь? Нель...
– Не строй фантом. Еще один теоретик, как вы мне надоели. Почему всякий желает приписать мне манию величия? Чисто механически. – Она достала платок, и шумно высморкалась. Усмехнулась.
Они гуляли до четырех утра. Саах перестал что-либо понимать, он сегодня увидел, узрел ясно и отчетливо, что совсем не знает людей. Он изучил лишь грань какой-то сложнейшей фигуры и решил, что теперь он – знаток действительности... Нечто пребывало поверх всех фигур и действительностей; даже Эли этого не знала, а он тем более. Они подошли к ее дому.
– Вот, еще один ищущий, заблудший, купившийся на собственное невежество, скольких таких, как ты, я уже повстречал на своем пути! – Саах попытался заставить ее взглянуть на себя хотя бы под таким углом зрения.
– Вот, еще один теоретик, еще один правый среди многих правых... Все правы. Чисто механически, я сейчас не то говорю, да? – Она глядела слишком лучисто, это не было тяжело или мучительно. Она улыбалась. Приятно, знакомо и в тоже время ново, как будто смотрел очень близкий друг. Но никого не было. Смотрело что-то. И свет там все-таки был. Где, "там"? В чем? Исчезло чье-то лицо с серо-голубыми глазами, растворились дома вокруг, ушло небо, разбежались звезды. А Оно, Эли, осталось, отсутствующее и улыбающееся, потом усмехнулось и отпустило его. Он задергался, кинулся туда, сюда. Глянул вверх, успокоился и уплыл...
Стоять было больно. Саах напрягся, стиснул зубы... Стоп. Есть зубы, значит есть тело, значит, он отождествлен... Саах пронесся лабиринтами улиц, прозрачными коробками зданий; глядя сверху, обозначил точку соприкосновения, раскрыл глаза в ночном баре, сидя за столиком. Ткнул пару раз вилкой в салат, пригубил лимонад... Чужой город, снова его, саахов, чужой город. Один из многих городов. Возникло в мыслях незнакомое, загадочное, теплое слово "Эли". Странно, откуда? Это было то, что уже жило в нем. Почему "уже"? Почему такое знакомое и близкое? Неважно. Это были просто ощущения, они не нуждались в определениях. Он снова исчез, уйдя в себя...
Что ж, он мог здесь остаться. "...Снова его, саахов, чужой город..." так, кажется, это было. Пусть будут друзья. Да, у него здесь должны быть друзья. Определенно... Саах перечислил их имена, вышел из кафе, огляделся, запоминая местность и расположение домов, чтобы не заблудиться при вторичном посещении, улыбнулся нелепой вывеске – кафе "Пенкраф" – и скрылся в переулке.
