Текст книги "Предназначение"
Автор книги: Александр Стеклянников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Видимо ль где-либо,
Чтобы болела душа?!
Это планета Земля,
Здесь начинают с нуля...
Глава 4.
Искрилось все: небо, солнце, облака. Крыши домов, их фасады, фланги и тылы. Блещущая нежность захлестывала неподвижно сидящего Сааха; медленно разворачивалась перед его взором драма жизни, единая и неделимая в совокупности множества судеб всех мыслимых и немыслимых существ. Он созерцал, будучи монолитным и безмолвным взглядом, пробивающим время в своем стремительном продвижении... Куда? В своем бескрайнем молчании, как тайном разговоре с самим собой, пребывающим через века и века в будущем и через века и века в прошлом... Какая глупая иллюзия! Время и Пространство давно перестали быть для него символом реальности, но лишь завесой, прозрачной линзой, или, скорее, призмой, разлагающей Единство на мириады миров и времен... Он созерцал; был маленький Саах, приросший к стулу за столиком в маленьком кафе, где любил бывать его друг Свет. Он сидел рядом с Саахом, пил вино и монотонно пережевывал вслух свои мысли. Понимал ли он сам, что говорил?.. Протяни руку, и ты коснешься самого доброго, нежного и бесконечного во всем мире. Никуда ехать и лететь не надо. Но мир, он слепо соткал себе сети, запутался в них, потерял нить своего бытия и злобно философствовал на все лады о его, мира, судьбах. Мудрено ли не стать несчастным. Кусочек этого мира сидел перед Саахом... Свет, его давний друг... Кусочком этого мира (парадокс) был и сам Саах. Можно ли, будучи всем сразу, одновременно быть частью этого всего?.. "Мне по сердцу эта картина." – думал Саах.
– Храбрость: привычка к опасностям? Ну что же! Храбрость, конечно, хорошо. – Свет пил маленькими глоточками, смакуя вкус вина и своих мыслей. Путешествия, видения, события, общения, погружения, всплывания. Отлично! Но, как бы ты ни владел собой, в единственный момент своей жизни ты запаникуешь. А именно, в момент смерти. Это правило, и из него нет исключений". – Свет налил еще вина, залпом опрокинул стакан в себя, тряхнул головой и, медленно подняв глаза на Сааха продолжал: "Так вот, ни одно существо, никакое познание не спасет тебя от испуга в момент смерти, а меня вытащит тот, к кому я обращал всю жизнь свои действия: Он. Я делаю то же, что и ты, но именно тот, к кому я все это обращаю, поможет мне во всем этом... А-а, ладно!" – сопя, Свет уронил голову на руки, вздохнул, замер и, спустя минуту, тяжко промолвил: "Все это слишком воняет Системой." Саах молчаливо согласился с ним. Тело его было напряженным кристаллом, по нему пробегали мурашки. Все слова, теории, вся эта болтология казались мышиной возней. "Но вот она, черт возьми!.. Жизнь, Реальность..." – Саах сжал руку в кулак, разжал, сложил ладони ковшиком:
–"Вот она, Реальность, бери, пей". – Он поднес ладони к носу оторопевшего Света, застыл. Что-то билось здесь, совсем рядом, плотное, обволакивающее все на свете сияющим покрывалом. Оно было настолько прочным, вечным, бескрайним, что... его никто не замечал; не замечал за своими системами и идеями. Этой единственной настоящей вещи не видел никто, кроме разве что некоторых... Это было очень плотным. Вдвоем они смотрели в никуда, на это Плотное, рассыпав взгляды в пространстве. И мир никуда не делся, он просто был виден с изнанки, изнутри, а не с фасада. Они смотрели: ... миллионы, миллиарды существ шли, текли сплошным потоком из прошлого, теряющегося в Безначалье, в будущее, исчезающее в Бесконечье. Бушуя электронами на орбитах, кристаллизовались минералами, вспучивались органическим бульоном, разбиваясь на плазматические комочки, эти миллионы существ росли, вбирая окружающую субстанцию, множились, коагулировались в комплексы, отращивая конечности, выбирались из вод измученными задыхающимися амфибиями, вставали во весь рост, делая первые несмелые шаги, неслись в бескрайних просторах небесных голубыми птицами, вновь падали, хватали камни, палки, копья, изумленной обезьяной двигаясь вдоль своей эволюционной стези, извергали из неуклюжих ротовых аппаратов первые несмелые звуки чудной речи, шли, шли цельным потоком из прошлого в будущее. По закону... И кто-то постоянно двигался поперек потока, в противоположную сторону, пробиваясь из будущего к прошлому, натыкаясь на монолитное Встречное, как женщина, бегущая по эскалатору метро в обратную сторону, против движения, просачиваясь сквозь мешанину тел. И этот кто-то рвался, продирался, как будто стремясь найти тайну начала, добраться до самой основы Становления. А поток сшибал, сносил, толкал туда, вперед, только вперед. А этот кто-то упирался, работал плечами, ногами, руками (когтями, зубами, крыльями, плавниками...), меняя шкуру, возрождаясь, туда, назад, только назад. А добрый взгляд пребывал над временем, наблюдая все это в процессе, и все сразу одновременно, находясь во всем этом, и над всем этим и... . Саах и Свет неподвижно смотрели друг на друга или друг сквозь друга, вытаращив глаза, замерев в неудобных позах. Затем Саах расслабился, медленно убрал руки от лица Света, закрыл глаза. Свет ошалело моргал; потом он вылил из бутылки остатки вина в стакан, выпил, встал и вышел вон, оставив застывшего Сааха в полумраке зала.
Свет шел домой, продвигаясь вдоль фасада мира, впервые сознавая, что за этим фасадом в гудящей тишине есть лучащаяся суть чего-то, о чем не писано ни в одной книге этого самого мира. "... и почему, почему так мало в людях жадности к новому, неизвестному?!" – он вспомнил эту свою фразу, сказанную Сааху час назад, свои разглагольствования, глупые мелкие идейки, зажмурился и застонал. Он понял, что это не вопрос понимания, не вопрос думания, а вопрос видения, которое просто и капитально: ты не познаешь, ты просто увидел по-новому Ту-Же-Вещь, на которую смотрел еще, может быть, глазами ящерицы. Он смотрел сейчас на ту же вечную Вещь глазами того, кто только что перестал быть Светом... на одну минуту. А чуть позже Свет шел по городу, и лишь мимолетная память о происшедшем трепещущей запятой билась где-то внутри, в глубине. "Да-а. И в этой немного душной атмосфере солнце и небо, как альфа и омега бытия". – подумал он, исчезая в прохладном вечере.
Саах не понимал, что произошло в кафе, но ему не хотелось искать объяснений. Он шел по оцепеневшему городу, сыном которого он так и не стал. Сияние ночи вызывало вспышки великолепных воспоминаний... Сгорбленная тень скользнула в ближний подъезд, проговорив старушечьим голосом: "Шарахаетесь тут, бездельники! Руки на вас нет!.."
На проспекте одинокая легковушка подрулила к обочине, притормозила, и водитель, высунувшись в окно, бойко предложил подвезти до дому, добавив, что в такие смутные времена лучше не шляться по ночам в-одиночку. Саах непонимающе глянул на водителя, поблагодарив, отказался, ускорил шаг и вышел на Центральную Площадь. Было просторно, темно, пустынно и так тихо, что у Сааха было ощущение, будто он оглох. Но тишина эта звенела. Или гудела. Саах вспомнил недавно записанную мысль из дневника: "Все, чего нет здесь, нет нигде." Он вспомнил, что строительство города началось с этой площади. Он вспомнил свет в глазах своего деда, когда тот говорил пятилетнему Сааху-Стерху:
– "Новое – хорошо забыто старое? Нет, брат. Новое и старое неразрывны в принципе. "Ведь насколько мы грязны, настолько мы должны стать чище".
– А как это сделать? – Саах сидел в песочнице, пересыпая песок из ведра в ведро.
– Я не могу советовать.
– Почему, дед ?
– Совет должен быть, как молния, краток и мощен.
– Да, а твои советы, как гвозди, загнанные в мою маленькую бедную голову. – задумчиво говорил маленький Саах, глядя в песок и не замечая опешившего деда и того, что дед присел рядом с равнодушным внуком и тихо говорил:
– Ой, братуша, вижу, несладко тебе придется. Много зубов и ногтей обломаешь. Все нахрапом норовить будешь взять. А ты не спеши. На самую важную в своей жизни встречу никогда не опоздаешь, если не будешь спешить, если все будешь делать спокойно."
Дед вставал, уходил по делам, а Саах сидел в песочнице, перебирая нити будущего, и мысли перекатывались в голове, как ртутные шарики. Начинала болеть голова от обилия этих мыслей. Он бросал ведерки с песком и уходил в дедов огород, среди картофельных кустов которого он чувствовал себя великолепно. Дед говорил, что во вселенной никто не умеет так радоваться и печалиться, как человек. Даже сейчас, спустя столько лет, стоя на Центральной, Саах не мог сказать, что прочувствовал это. Радость и печаль всегда растворялись во внутренней тишине, безраздельно властвовавшей в существе Сааха, казалось, с самого рождения...
Он постоял, глядя на ночники звезд и лампаду месяца, и направился к ротонде.
Все стены подъезда-ротонды были исписаны стихами, мыслями, идеями, пророчествами, призывами, исповедями, криками души и бог знает чем еще. В свете коридорной лампы Саах стал разбирать темные каракули:
– "Где взять силы для жизни?
– В сердце. Если не знаешь, что это, молчи везде и всегда, и слушай. И когда услышишь его – оно тебя поведет. Только молчи – оно будет говорить, и не двигайся – оно будет двигаться, и не желай – оно будет желать".
"О, не тщись всуе!" – гласила другая надпись
– Вы кто? – раздался голос из-под лестницы.
– "Мы?.. Мы – атеисты" – картинно высказался Саах. Под лестницей зашуршало, потом все затихло.
– Эй! – Саах замер, ожидая ответа. – Эй, к вам можно?
– Отгадаешь загадку, пустим. Вопрос на засыпку. Для атеиста. Что ты будешь делать, когда умрешь?..
Саах улыбнулся (что ж, вам хочется поиграть словами, пожалуйста. Только не обижайтесь потом). Он наклонился в проем:
– Учти, все, что я сейчас отвечу, ложь. Так вот, я буду лгать тому, кто лжет для себя."
Тишина, потом в нише завозились и скучно ответили:
– Залазь!
Было приятно провести ночь в обществе загадочных незнакомцев.
x x x
Утро застало его на ногах. Саах загасил восторженный огонь, рвущийся наружу из всех дыр его тела, вошел в подъезд и остановился перед дверью в квартиру No 72 в нерешительности. Пригладил волосы, поправил куртку, глубоко вздохнул, прогнал оторопь, охватившую внешнее существо, ушел в себя (о, как трудно было делать это в присутствии Нико) и нажал кнопку звонка...
Нужно ли было заходить сюда тоже? Он не знал. Насчет Лин, Лувра, Асты, Света он не сомневался, но Нико...
"Воспримет ли он..." – думал Саах, плывя сквозь прихожую на кухню и плохо разбирая смысл фраз, методично бросаемых ему Нико. Слова были точны, кратки, ясны, деловиты, но пусты, попросту не нужны. Они создавали иллюзию серьезности.
– "Вот уж, воистину, в этом деле он мастер." – Саах сидел напротив окна, пытаясь чистосердечно отвечать на вопросы друга. Но слишком часто беседы с ним напоминали допрос в мягкой форме.
Нико вдруг вскочил и отошел в дальний угол кухни:
– Извини, я пукнул и не хотел, чтобы тебе было неприятно.
– Ничего... Мне приятно. – Саах смотрел сквозь Нико на стену за его спиной, оклеенную розовыми обоями. Нико постоял с минуту, вернулся и снова сел за стол:
– Как твои дела, Саах?
– У меня нет дел. Я бездельник.
– Смешно... А как твоя мать?
– Хорошо.
– Как у нее здоровье?
– Не жалуется.
– Ты давно с ней виделся?
– Давно. С полтора года, когда последний раз был на кладбище.
– Каком кладбище?
– Где ее могила... Она умерла 4 года назад.
– Прости.
– За что?
– Я не знал.
– Я тоже.
– Что? – Нико сделал недоуменный взгляд.
– Что она умрет. Но так вот всегда, не знаешь, а как снег на голову.
– Саах.
– Что?
– Ничего.
Саах пожал плечами.
– Саах, как у нее может быть хорошее здоровье, если... ее нет на этом свете?
–Теперь-то у нее уж точно нет проблем со здоровьем.
Закипел чайник.
– Тебе в какую чашку наливать?
– О, ты знаешь, мне все равно. Я его пить буду.
– Ну а все-таки. В розовую или с цветочками?
– В какую угодно.
– Мне нравится вот эта. Моя любимая.
– Ну давай в нее.
– Саах, она маленькая.
– Ну и..?
– Я просто думал, может быть, ты любишь из больших пить, помногу.
– Ну и..?
– Так в какую?
– ...!!!
– Прости.
Нико деловито разлил чай по чашкам, распаковал конфеты. Саах взял одну, повертел в пальцах:
– Да, давно я не ел конфет... Таких особенно. – и далее тишина, живительная для Сааха, неловкая для Нико...
– Саах, где ты берешь деньги?
– Мне дает их Мать.
– Но ты сказал, что твоя мать умерла 4 года назад.
– А разве это может помешать ей давать мне деньги? – Саах уходил в поток.
– Но ведь она в могиле.
– Да, и там тоже. – Саах говорил уже "оттуда".
– Что, хочешь сказать, что она не только там?
– Да. – свет вытеснял последние сааховы мысли. Ширь.
– А где же еще?
– А где бы ты хотел?
Нико выдержал паузу:
– Для начала, чтобы иметь возможность содержать тебя, она должна быть там, где есть деньги.
– Она там есть.
– Ты уверен?
– Да.
– Да?
– Да... – Саах твердо положил ладонь на стол. Нико взял чашку и стал молча глотать чай. Все это было крайне глупо; Сааху хотелось взять Нико за руку, увести в лес, рассказать ему о соснах неботаническим языком, о звездах неастрономическими терминами, послушать его восклицания, боже, ну хотя бы проявление каких-то эмоций. Нет, Нико не был автоматом, конечно же; он любил танцевать, очень живо рассказывал, чем его привлекают танцы, общение с молодыми юношами, красивыми девушками... Да... Хм!.. Пожалуй, Сааху не хотелось бы видеть проявление его эмоций. Что-то захватило его, подняло со стула, понесло в прихожую, он стал торопливо одеваться.
– Уже уходишь? Возьми конфет на дорогу.
– Нет, спасибо.
– Возьми, угостишь кого-нибудь.
– Нет, они растают в моих карманах.
– Я положу их в пакет. – Нико побежал на кухню.
– Я ушел! – крикнул Саах. быстро вышел, сбежал по ступенькам и вырвался в уличный простор, задохнувшись выхлопными газами...
Вынырнул, взорвался, разбросав вокруг куски панциря, вывернулся наизнанку, растекся стремительными проспектами, тесными улочками, пригородами, лесами, реками и еще многим чем... Увидел Сааха, бредущего к окраине города в направлении ему одному знакомого места проживания им одним почитаемого поэта, мало кем из всей этой толпы полусформировавшихся организмов в пальто и пиджаках читаемого. Ибо каждый видел смысл лишь в собственных деяниях. И каждый имел рядом соседа; не для сравнения, нет. Для чего, догадайтесь сами. "Бог бесконечно одинок, так как кроме него во вселенной нет ничего и никого. Ведь он – это все". Что ж, он друг сам себе в мириадах форм и существ, через которых он в радости открывает себя себе же. Как может быть бесконечно одинок тот, кто есть все? Однако...
x x x
Это была настоящая окраина, печальная и убогая, убогая до боли в сердце. Саах прошел через пустырь, приблизился к ветхому двухэтажному дому, держащемуся на честном слове. Было еще рано, Альма зарычала и шмыгнула через дыру в двери внутрь бичарни. Саах отворил дверь, сквозь темную прихожую, наполненную колыхающимися тенями, вошел на кухню, плюхнулся на диван. Было тепло и уютно от горящей газовой плиты, пусто и немного одиноко. Стены и потолок, расписанные, разрисованные, закопченные и кое-где ободранные, ограничивали настоящий коллективный домашний очаг, а не просто куб пространства; под обоями шуршали тараканы.
Саах молча, замерев, чутким ухом ловил редкие рубины звуков... Хрустнула ветка... Пробежала мышка под плиту... Загудел поезд в неимоверной дали... Тихо... Прошелестел по крыше упавший с дерева лист... Неподвижный воздух, запах дома, безмолвие... Завозились щенята Альмы, пискнули по разу, снова заснули. Альма обвела глубоким страдальческим взглядом пустую кухню, пронзительно посмотрела на Сааха, решила, видимо, что он не опасен, вздохнула и, по-женски опустив глаза, стала вылизывать щенят; от нее веяло жгучей незащищенностью и... угрозой. Пространство остановилось в точке высокой напряженности, застыло, трепеща. Саах боялся пошевелиться. Прояснялась картина, обои изменили цвет, газовая корона на плите вспыхнула желтым пламенем, затрепыхалась и снова успокоилась. Стали видны руки, ноги, тела спящих. Комната оживала, наполнялась людьми и звуками, храп, сопение, шуршание одежды на вздымающихся и опадающих грудных клетках. На диване, рядом с Саахом, сидел Юз, уперев ладонь в подбородок и глядя черными глазами сквозь стол в пространство. Вздрогнул, повернулся, уставился на Сааха:
– Ты кто? – взгляд тревоги, ненасытной жажды, долгий взгляд убегающих вдаль селений, дорог, троп, насмешливый взгляд агрессивной тоскливой неудовлетворенности, амбициозной обманчивой резкости, грубой ранимости и черт-те чего еще, о...
– Я Саах... Буня здесь?
– Вон, у окна спит. – Юзик кивнул на распростертое на полу тело; раскинутые ноги и руки, запрокинутая голова, – Как будто не спит, а по небу летит. Я бы так дрых...
Саах долго смотрел в окно, потом повернулся к Юзу, улыбнулся. Тот понял, но набычился, напялил агрессивность, закурил; сбрасывая пепел в пустую пачку, изредка сверкал взглядом на Сааха. Что-то спрашивал, Саах не слышал, не отвечал. Он думал, почему оказался здесь. Ведь он шел к Лувру, он давно его не видел. Наверняка, тот написал что-нибудь новое за последнее время. Большую поэму и кучу стихов...
... Юз смотрел на него.
– Что? – Саах встрепенулся.
– Говорю, чем ты вообще по жизни занимаешься, чисто так?
– Ничем... – Саах пожал плечами, глядя в окно.
– И тебя это устраивает?
– Да...
Юзик развалился на диване, закрыл глаза, черные волосы рассыпались по грубой обивке, сверкнула в ухе серьга; худое тело расправлялось; спустился сон, давая отдых скелету и мускулатуре, сигарета дотлевала в пачке. Хлопнула дверь, в кухню вошел Макар:
– О, Саах, здорово! – открытый взгляд добродушных глаз, вернувший Сааху уверенность в непоколебимости земных принципов, искренняя радость. Макар был слишком прост, чтобы нуждаться в масках и заставлять людей верить в то, что он не тот, кто есть на самом деле. Ему хватало одной маски – быть самим собой. Мощное рукопожатие. Широкоплечий Макар возвышался среди спящих людей, как Геракл среди поверженных врагов:
– Ты как, надолго?
– О, ты знаешь, это от меня не зависит. Как сложатся обстоятельства.
Саах действительно не знал этого.
– Есть хочешь? Там, на плите, макароны.
– Отлично. – Саах наблюдал, как Макар ставит на скамью возле умывальника ведро с водой, умывается, смотрит в окно, берет с веревки свитер и уходит. Событие дотлевало обмусоленным Marlboro...
Буня прихлебывал горячий чай, морща деревенское лицо и прищуривая глаза. Он их всегда щурил, не понять, из-за чего: то ли всегда улыбался, то ли пытался понять то, что понимать не дано, но дано видеть, то ли чай был горяч – два загадочных зверька, прячущихся среди морщин и складок.
– Скоро бичарню снесут. – Буня докурил, раздавил окурок, глянул на Сааха.
– Плохо...
– Расскажи, где был, что видел. – Пауза.
–... Ты в прошлый раз все пытался "узнать у меня фамилию", а я "показывал молоток с длинной ручкой"... – Саах запнулся.
– Да. Почему ты так не хочешь об этом говорить? Что за элитная секретность? Или это не для средних умов?
– Нет, секретность ни причем. Я просто не хочу профанировать то, что словами не скажешь.
– Что ж я, такой глупый, не пойму, что ли? Ну хотя бы, к чему это относится, к какой... религии, что ли?
– Нет, дело в том, – вмешался Влад, – что существует определенная грань понимания, терминология; понимаешь, даже, если бы Саах хотел, он не смог бы его тебе описать, в смысле – понимание, в одном разговоре...
– И даже не в этом дело. – сказал Саах, – К чему ты стремишься? Какова цель твоих вопросов? Если – создать в уме еще одну идею, то я тебе в этом не помощник, уволь. Да это и не получится. Невозможно об этом создать идею, полностью отражающую реальность.
– А какова твоя цель? – Буня снова закурил, глядя на кончик сигареты; он мотал на ус, не более.
– Аннулирование себя, – Саах говорил тихо, – отдача Матери; "да будет воля твоя." Тебя это не устраивает, не так ли? В том и дело, что слова об этом не отражают всей широты, радости, могущества такой позиции; "да будет воля твоя". Эти слова профанировались тысячелетиями. Но тот, кто их сказал, знал свое дело, а тот, кто их познал, молчит. Не секретность, нет. Просто это неописуемо, вот и все... Для чего ты хочешь узнать? Чтобы говорить знакомым: "Вот, такой Саах, он то-то и то-то, и он такой да сякой"? Но ведь я другой, совсем другой. Чтобы нам знать друг друга, нужно осознать в себе внутреннее существо, свидетеля; а затем в других. А мы говорим на уровне гордыни, где нет понимания, а лишь умственная рефлексия, как лампочка у павловской собаки или свет в окне Морри. Я говорю "телега", ты видишь четыре деревянных колеса, кузов и оси; я говорю "Бог", ты видишь то, чему тебя научили на этот счет книги или, еще хуже, люди, не знающие о нем; я говорю "да будет воля твоя", ты видишь догматизм, связанность, фанатизм, то есть всякую чушь. И не твоя вина, ты ведь не знаешь, что такое полная сдача, иначе ты бы не спрашивал, а смотрел. Ты пока в своей жизни все делал сам, своими силами, от своего эгоизма, никогда не полагаясь на высшее, вот и все. Вероятно, – Саах говорил медленно, – у тебя когда-нибудь возникнет ситуация, когда ты не сможешь ничего сделать, опустишь руки, обратишься ввысь и... О, хватит об этом, налей мне чаю.
– ... погоди, почему ты прекратил? Доскажи. – Буня склонился вперед, внимательно глядя в лицо Сааху. Тот встал:
– Пошли прогуляемся.
– А чего, договорите здесь. – Без особой надежды молвил Влад. Но они уже вышли. Слышен был гул их голосов, когда они проходили под окном. Тина потягивала чай. Саах молча, стоя у окна, любовался через форточку гигантским тополем; минут через двадцать они с Буней вышли из-за угла со стороны магазина и остановились посреди двора, оживленно разговаривая. Саах глядел сквозь стекло то на одного, то на другого, долго, недвижно, отрешенно, газовая плита еле слышно шипела, распространяя тепло.
– Как, голова-то прошла? – спросила у Тины мама, входя и вешая сумку с продуктами на дверцу печи.
– Нет, все еще кружится... Влад, сколько Сааху лет?
– Кто знает, сколько из них мои, а сколько моих в них не вошли. задумчиво произнес Саах. – А, впрочем, 27 лет.
– Что?
– Похоже, 27, – ответил, как издалека, голос Влада, склонившегося над ящиком с инструментом.
– Что?
– Что "что"? – Влад поднял голову.
– Нет. Что-то опять с головой.
– Таблетку принимала? – Мама подошла с пачкой таблеток и стаканом воды.
– Давай! – Тина проглотила зелье, запила, поднялась, огляделась, потянулась и ушла наверх. Шуршали тараканы под обоями, слышны были на улице громкие голоса Буни и Сааха. Он не стал ждать, вышел, прошел через двор мимо них, так занятых разговором, что они даже не заметили его, вышел на дорогу и пошлепал навстречу событиям. Ткань проявления разворачивалась по закону низвержения законов. Саах это понимал. Он дошел до автобусной остановки, присел на скамейку, кинул взгляд на бичарню; голоса были слышны даже здесь. Ввиду того, что он весьма устал, он не стал ждать автобуса, вышел в пустырь, лег под куст и попытался заснуть. "К чему было воевать с тем, победа над чем не сулила победы над собой, что есть самое главное, истинный исход всякой борьбы. В любом случае делалось лишь то, что должно было быть сделано. По-другому быть просто не могло... Ну а если это "по-другому" все же было, значит, это должно было быть..." – Саах резко остановил кошмарную мясорубку. – "Тьфу! О, ужас!.. Покой, покой! Мать. Мать. Ма...-" – Сон светозарный, укрепляющий, сознательный. Саах перестал различать.
x x x
– Извини, я не люблю вареный лук. – говорила она, выкладывая колечки лука на край тарелки. – Ты не обижаешься? А, Лувр?
– Нет. Конечно, нет! Не нравится, не ешь... Хм. А скажи, если бы я порезал лук очень мелко, а не этими гигантскими кольцами, ты бы все равно его выбирала и выкладывала на край тарелки? – Лувр лучисто глядел, пряча улыбку в лице, как теннисный мячик в кулаке.
– Нет, а что? – она недоумевала.
– Нет, нет, ничего. – он вдруг захохотал, откинувшись на спинку стула, открыто и свободно; так, что на кухне зазвенели тарелки. Она лихорадочно примеряла маски. Не шла ни одна:
– Почему ты смеешься?
– Просто так, от радости свободного смеха, пока еще это можно. Хотя появляется все больше и больше смертельно серьезных людей. Знаешь.., – он придвинулся к ней вплотную. Его зеленые глаза вдруг стали глубоки и серьезны, в них блеснуло страдание, – знаешь, скоро все это, – и он широким жестом охватил мир, – все это... р-раз! р-раз! Рухнет! – он резко хлопнул в ладоши и сжал кулаки так, что пальцы хрустнули. Застыл и углубился в ее глаза. Она испуганно беспомощно глядела на него. Он заговорил медленно, четко, выговаривая каждый звук:
–" Я был в местах, где снежный ком,
Срываясь с каменных утесов,
В долину нес буран и хлад,
И мерк светильник солнца. "Втуне
Ты алчешь радости земли,
Восставший призрак, тень живого;
Когда не только человек,
Но зверь
В темнице тела оживает!"
Мне вторил гибельный простор,
Сверкающих алмазов гор
Застывшее в веках смятенье..."
Она задрожала и закрыла глаза, впившись рукой в край стола. Хлопнула входная дверь, и в комнату вошел тощий паренек с застывшими глазами, взгляд которых, казалось, притягался к нечто над головами собеседников. Он прошел в угол и сел, медленно повернул голову в сторону Лувра, тихо молвил:
– Все гипнотизируешь? Ну-ну...
Лувр медленно привстал, в упор глянул в черные сааховы зрачки, отвернулся и слегка ткнул ее в бок. Она встрепенулась, раскрыла глаза и, вскочив, стала быстро собираться. Лувр снова сел:
–Тебя, Саах, вроде и нет, а вроде ты и есть. Непонятный ты тип. Как будто ты не здесь, а в чистом поле лошадей пасешь. Но кто же тогда здесь, в углу сидит, на моем стуле? А?.. А ты погоди, не уходи, – повернулся он к ней. – Посмотришь, вон, на живую легенду. Вишь, это Саа-а-а-х! Сидит, и непонятно, что за существо он такое.
Саах встал, подошел к окну и снова замер:
– Да, ты прав. Скоро все это рухнет. – он повернулся к Лувру. – Через месяц, в это же время, на Центральной площади. Приходи с вещами. – он глянул на нее. – Ты не думай, это не бред. Он прав. – и снова Лувру. – Ровно через месяц. Запомни, на Центральной.
Лувр поморщился:
– Саах, это неестественно и не смешно. Садись, хочешь супу?.. С луком. – он хитро покосился на нее.
Саах покачал головой, встал и быстро вышел. Через окно медленно уплывал аромат полевых трав и вскоре снова запахло супом и духами. Она села:
– О, Боже! Он как призрак... Хотя, нет, призраки холодные и страшные; а он, как букет незабудок в солнечный ясный день на берегу неведомой реки в ничьей земле... О, что я говорю! Лувр, где мне теперь найти себя?
Лувр изумленно вскинул брови, улыбнулся, опустил глаза:
– Знаешь, Аста, я начал писать стихи после первой встречи с ним. Он пришел, дернул за какую-то ниточку, глянул своим чудным взглядом, сказал лишь: "Сидишь? Ну, сиди, сиди." И через минуту ушел. А я потом три ночи не спал, – Лувр фыркнул и покосился на нее, – стихи писал... Вот так-то! "Сидел на стуле дятел; досиделся, спятил!" – и Лувр засмеялся просто и чисто, как молодой горный поток, несущийся с вершин. На кухне зазвенели тарелки.
x x x
– Этот Саах... Он меня не понимает!
– Не "не понимает", а "понимает по-своему". Это разные вещи. Ведь если бы все понимали события одинаково, земля была бы очень скучным местом".
Анн резко усмехнулась... Ее хватало лишь на место под солнцем. Однако позже, оставшись одна, она взяла справочник и внимательно изучила все подходы и подъезды к Центральной. Она была осторожна.
x x x
– Саах, чего ты ищешь? К чему так стремительно приближаешься? На тебя головокружительно смотреть... И в то же время такой восторг.
– Ты знаешь, это будет совсем скоро...
– Что? Ты о чем? О, Боже! Саах, ты меня совсем не слушаешь...
– ...может быть, месяц, максимум, полтора.
– Какой месяц? О!.. Ладно, скажи, ты веришь в судьбу?.. "Божественное не икает." Это как-то Свет сморозил. Я смеялась до одури. Ты веришь в судьбу?..
– ...если хочешь, приходи к Центральной площади... Лин, через месяц, в это же вре...
– Ладно, ладно. Но ведь развитие духа идет по спирали... и астральные тела...
– А?.. Да, возможно. Ну, пока. Значит, через месяц. До свидания, Лин. И не будь такой занудой.
– Грубиян!.. Но ты не обижайся, это я любя... Скажи все-таки, ты с какой планеты? Эй!.. Ушел; ну и хрен с тобой!"
x x x
– "Я тебе расскажу о случае, происшедшем с тем, кого ты называешь Ино-Уно: он вышел из своего задыхающегося, трепещущего тела и ощутил себя высоким, стройным, вознесшимся ввысь, к облакам, шпилем. Неподвижно, монументально, чуть заметно покачиваясь, плыл он каменной мачтой в небесной лазури, как обрызганной хлопьями простокваши, комьями пухлых облаком оживленной; обласканной солнцем. "Чтобы не мне, чтобы для других или.., возможно.., для всех!" – пело его голосом пространство...
Я никогда не буду тем, кто возвещает о принятии законов. Никогда."
– "Скажи, зачем ты все это говоришь?.. Зачем ты пришел?"
– "А?.. Ах, да! Ладно... Приходи через месяц на Центральную. Будет интересно."
x x x
Саах проехал на электричке до Озера, сошел и отправился пешком через луг и холм к Большому Замку. Сегодня, на выходные, роскошные залы были наполнены народом. Пышные ковры покрывали полы и стены, всюду стояли низкие столики, уставленные яствами, и всюду сидели и лежали люди, наслаждаясь покоем, ленью и роскошью. Замок был очень стар, и, вероятно, даже служащие не знали всех выходов, пролетов, лестниц и ходов этого циклопического строения. Саах брел неясной тенью по залитой солнцем мансарде; стрекотали кузнечики, шумело море, приглушенный гул разговоров не нарушал мирную тишину. На пляже перед Замком дети плескались в воде, строили песочные города и ловили мелких рыбешек. Саах прошел на лестничный пролет и замер вдруг. Кроме него никто не обратил внимания на тихий свист, внезапно вплетенный в кружево летнего дня; он понижался в тоне и нарастал в громкости. Саах превратился в серую глыбу ожидания. Вот, сейчас... Дети на берегу ругались из-за разрушенного песочного замка, где-то вдалеке надрывались чайки, в чистом небе прогудел самолет, из ближней залы доносилось ленивое чавканье и светские разговоры. Всего этого уже не существовало. Он на мгновение увидел все таким, каким это станет через 30 секунд... 29 секунд, 28, 27... и содрогнулся. Это было слишком, слишком! Нет!! Это БЕЗУМИЕ!!! В конце концов, существует предел боли! Как в хрупкое спасение, он погрузился в монолитную неподвижность. Он готовил себя к этому зрелищу почти месяц, и все же это было невыносимым. Он мог только застыть всем существом и ни о чем не думать, лишь воспринимать и ждать. Был ли мир готов к..? К чему? Есть ли название для того, что еще ни разу не возникало? Но мир никогда не готов, всегда нужно что-то ломать...
