Текст книги "Легионер. Век Траяна"

Автор книги: Александр Старшинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

* * *

Гай прикрыл глаза. То ли дремал, то ли грезил. Заснуть ему не давали глухие удары – тяжелый и тупой меч бил по фракийскому щиту.

Гай внезапно ощутил у горла холод стали, приоткрыл глаза.

Отец приставил клинок к ямке на шее. Подкрался неслышно – он умел. Клинок, разумеется, тупой, но все равно неприятно. Мевии в перистиле уже не было – ушла в комнату отдохнуть и обтереть губкой с водой и уксусом разгоряченное тело.

– О чем задумался? – Клинок скользнул ниже, несильно надавливая на кожу.

– Учу речь.

– Иди переоденься, будешь драться с Мевией. Посмотрим, как сегодня ты выстоишь против нее.

– Почему я должен сражаться с женщиной!

– Я приказываю! – отрезал Осторий.

В такие моменты в груди Гая рождалась в мгновение ока настоящая буря. Черная, как первородный мрак Эреб. Но отец всегда и ото всех требовал полного и беспрекословного подчинения. Сказать ему «нет» Гай не мог. И от этого кипел еще больше.

Отец приготовил для него оружие – тупой металлический гладиус да большой овальный щит. Оружие мурмиллона.[74]74
  Мурмиллон – один из типов гладиатора. Был вооружен прямым мечом и большим овальным щитом, носил шлем с гребнем в виде рыбы (отсюда прозвище), сражался босиком. На арене у мурмиллона не было панциря, только защита на правой руке и (возможно) ноге.
  


[Закрыть] Мевия появилась в защитной кожаной лорике и кожаном шлеме, с железным, но тупым мечом и фракийским щитом.

– Почему она выбрала вооружение фракийца? – подивился Гай. – Всем известно, что император обожает мурмиллонов.

– Это не ее выбор, – отрезал Осторий и повернулся к своей подопечной. – Мевия, не забывай: щит все время в движении, а не висит ненужным грузом у тебя на руке.

«Говорят, кто должен быть убит, того и свинцовым мечом зарежут», – подумал Гай.

– Поединок! – крикнул Осторий и хлопнул в ладоши.

Гай ринулся вперед, слишком открылся и тут же вскрикнул от боли в боку – Мевия нанесла коронный удар возвратным движением после первого же маха сверху. Удар оказался чувствительным, несмотря на кожаную лорику.

Мевия восторженно вскрикнула, а Гай замычал от боли.

– Тихо! – одернул обоих Осторий. – Гладиатор нем на арене!

Он вновь хлопнул в ладоши.

Во второй раз Гай действовал осмотрительнее. Успел прикрыться щитом, сделал выпад и опять прикрылся. Он ожидал удара справа, решив сблокировать его не мечом, а защитой правой руки. Но не успел – кривой фракийский клинок опять подловато въехал под ребра.

В этот раз Гай не стал выть от боли, да и Мевия нанесла свой удар молча.

«Ну уж в третий раз я ее непременно одолею», – решил Гай.

Он ринулся в атаку, надеясь на превосходство в скорости, но Мевия прикрылась щитом и, уходя от удара, упала на колено. Гай сообразил, в чем дело, подпрыгнул, а его меч символически ударил Мевию наискось в шею.

– Ты проиграла! – объявил Осторий.

– А первые два удара?

– Ты проиграла!

– Да что ж такое! – Мевия кинулась вон из перистиля.

– Ты еще не забыл моих уроков! – улыбнулся отец.

* * *

Осторий, уйдя со службы в легионе, ни на день не оставлял физических занятий. Поднимаясь до рассвета, каждый день он ходил по четыре-пять миль быстрым шагом, потом возвращался, играл в мяч – либо с друзьями, либо с сыном или с кем-то из рабов, фехтовал и декламировал, вернее, орал, как армейские команды, стихи Гомера или Овидия. После чего занимался с гирями и, наконец, обливался холодной водой из бочки, которую сам же и наполнял у фонтана на заре. Распорядок этот не менялся ни осенью, ни зимой. Отдыхать он себе позволял лишь после полудня, в самую жару, когда мостовые дышали зноем, и даже вода в фонтанах журчала лениво, через силу. Прежде отец требовал от Гая участвовать в этих занятиях, но, после того как Гай в третий раз слег в лихорадке, причем такой жестокой, что лекарь уже не чаял, что мальчишка встанет, Осторий отступился.

«Я не так упрям, как ты думаешь, Гай, – сказал отец, когда мальчик пошел на поправку. – Боги наделили тебя слабым сложением. Не человеку спорить с богами».

Хотя иногда случается – можно поспорить. Как в Британии, когда варвары проломили первые три шеренги построения, окружили знаменосца когорты и кучку солдат. Тогда, казалось, все было потеряно. Но Осторий попросту пошел вперед, будто в море кинулся, грудью рассекая волну. Он заставил людское море попятиться, развалил надвое кровавым ущельем, проложив дорогу к своим.

– Бар-ра! – издавал он варварский клич, хотя легионеры кидались в бой с криком «Цезарь!».

Римляне выиграли то сражение, Осторий получил венок за спасение римского гражданина. А спасенный знаменосец через месяц умер в лагере от поноса.

* * *

Теперь каждый день отец требовал от Гая переодеваться в защитные доспехи и сражаться с Мевией. Сам смотрел, делал замечания. Хвалил, чаще ругал. У Гая все тело было в синяках. Мевия побеждала все чаще. Гай злился, после ее ухода отрабатывал удары, но и она, видно, не теряла времени даром и повторяла уроки Остория в доме Силана. Мысленно Гай сравнивал себя с Ахиллесом, который никак не может догнать черепаху.

Отец же подзадоривал:

– Да, Марс явно не твой покровитель, сын мой Гай! Может, и не стоит тебе идти в легион – тебя, беднягу, засмеют. Разве что осядешь где-нибудь в архиве – переписывать приказы да подсчитывать расходы легиона на губки для подтирки задниц. Кажется, с математикой ты в ладах.

Гай от насмешек приходил в ярость, кидался в атаку, позабыв обо всем на свете, и проигрывал еще быстрее.

* * *

Наконец однажды после тренировки, опять проиграв, Гай, разъяренный, убежал в задние комнаты, где хранился старый храм, и принялся в сундуке искать боевой меч – почему-то пришло ему в голову, что боевым оружием он Мевию непременно победит. Нет, он не собирался ее убивать или даже ранить – он мог остановить клинок, коснувшись кожи. Но боевой меч, отлично сбалансированный, настоящий, непременно должен выявить подлинного победителя. Сундук был полон всякого хлама – записными книжками, сшитыми из квадратиков пергамента, изрядно потрепанными свитками. Тут же лежали запечатанные восковые таблички и бронзовые дипломы. Боевой гладиус нашелся на самом дне, рядом со спатой отца. Приск хотел рвануться назад, но тут услышал в соседней комнате голос Мевии.

– Сегодня вечером жду вас обоих.

Потом какие-то звуки… Гай не сразу сообразил, что это поцелуи.

– Силан тебе уже заплатил? – Голос Мевии прерывался, дыхание сбивалось. – Осторий, прекрати… сегодня вечером, не сейчас.

– Хорошо… – Гай едва узнал голос отца – так изменился тембр.

– Так заплатил Силан или нет? – Видимо, отец кивнул, потому что Мевия продолжала: – Завтра поставь все на меня. Все до последнего асса. Мы выиграем.

– Даже если выиграем, все равно крохи.

– Это только начало. Мы уедем в провинцию… и…

– И что?

– Мы будем выступать. Ты и я.

Последовала пауза.

– Ты что, предлагаешь мне стать гладиатором?

– Ты же первый боец в Риме! Ты выиграешь кучу денег. Мы выиграем…

Вновь поцелуи и жаркий шепот:

– Осторий, это наш шанс! Решайся! Мы будем вместе!

– Арена, знаешь, детка, опасное место. Там убивают.

– Только не для тебя. Ты – лучший. А я буду лучшая среди женщин. Осторий, я люблю тебя… люблю…

– Ты уже все решила? Умница! Я – бывший военный трибун – и в гладиаторы! А Гая куда? Тоже на арену? – Тон Остория сделался ехиден.

– Лучше жить как ты живешь? Разве это не позорно?

– Потешать толпу – извини, не могу.

– Ну, как знаешь! Я – твой шанс, твоя удача! А ты меня отталкиваешь. Подумай хорошенько, милый… До вечера.

Гай сидел в кладовой на сундуке и не мог пошевелиться. Отец сделается гладиатором. Какой позор! Щеки его так и пылали. Нет, не позволит, не допустит… он… А почему бы и нет?!

Не все ли равно, какой дорогой он пойдет, если в конце достигнет цели!

* * *

Гай вылетел из кладовой, нагнал Мевию в перистиле. Она уже переоделась, теперь от нее пахло духами и все же – немного – потом.

– Мевия, я согласен! – выкрикнул он гладиаторше в спину.

Она обернулась, взглянула на него с изумлением.

– На что?

– Поедем вместе в провинцию… будем гладиаторами. Будем сражаться и побеждать.

Несколько мгновений она смотрела на него непонимающе, потом расхохоталась.

– А ты смельчак!

– Мы увидим весь мир – до самых пределов Океана! Мы поедем в Египет, узрим пирамиды и удивительные колоссы Мемфиса!

Она подошла к нему, провела ладонью по щеке.

– Гай, мой мальчик, без твоего отца нам нечего делать на арене. А он никуда не поедет.

– Я…

– Не поедет! – мотнула головой Мевия. – Осторий – смелый человек, но не настолько, чтобы совершить по-настоящему безумный поступок. Прощай, до вечера…

Она наклонилась и поцеловала его в щеку: Мевия была выше него на полголовы.

* * *

Как оплеванный, Гай поплелся в кабинет отца. Осторий Старший был занят важным делом – пересчитывал монеты.

– Завтра Мевия выходит на арену, – сообщил Осторий, запирая часть монет в окованный медью сундук, а другие ссыпая в кошелек. – Сегодня по обычаю у гладиаторов угощение. Мевия нас приглашает. Хочешь новую тогу? Или новую тунику? Или греческий плащ? Что сейчас в моде – выбирай. Я щедр, когда монеты звенят в кошельке. Лишь тем, чего нет, не умею делиться.

– Кто-нибудь знает, что ты ее тренировал? – спросил Гай, садясь на скамью.

Он только сейчас заметил, что держит в руках боевой меч в ножнах.

– Нет, надеюсь. Я умею молчать, в отличие от тебя. Кстати, меч не стоит брать с собой вечером. Лучше – кривой фракийский кинжал.

– Я умею молчать, – сказал Гай потерянно.

– Нет, не умеешь. Мысли надо прятать, как прячут деньги в кошельке, чтобы не украли.

Отец не мог никак простить Гаю, что тот однажды в присутствии глупого увальня Марка назвал Домициана придурком.

– Домициан очень умный человек, – строго сказал Осторий.

Потом отец увел Гая в маленький таблиний, переделанный из бывшей спальни взамен отданного торговцу маслом, внимательно посмотрел, нет ли кого за дверью или в перистиле, и строго сказал:

– Возможно, сегодня ты подписал нам смертный приговор одной фразой.

– Но ведь я… но ведь твой приятель, тот, что сочиняет стихи, сам принцепса так называет.

– Мой друг не умеет молчать. А ты учись.

– Но я…

– Молчать! – оборвал его отец. – Если очень хочется сказать, все равно молчи. В наше время даже безобидная шутка может привести человека в лапы палача. Не удивлюсь, если завтра в нашу дверь постучит центурион и потребует, чтобы мы с тобой вечерком после обеда вскрыли вены. Дом наш отойдет императору, невелико приобретение для казны, но все равно обидно.

– Марк ни за что на меня не донесет! – выкрикнул Гай.

– Марк – нет. А его брат Авл – очень даже да.

– Я попрошу Марка…

– Стоп! – перебил отец. – Тогда мы точно погибли. Ни слова не говори! Быть может, туповатый Марк и не придаст значения твоим словам или, во всяком случае, забудет сообщить брату. А вот Авл такой случай не пропустит. Впрочем… – отец усмехнулся, – будем надеяться, что он не позарится на эти развалины, к тому же заложенные. Труд, как говорится, не стоит сожженного в светильнике масла.

Худой и тощий Авл Эмпроний чем-то походил на коршуна – то ли потому, что черные, всегда растрепанные волосы торчали во все стороны птичьими перьями, то ли смуглой, какой-то сероватой кожей, то ли из-за того, что глаза у него были маленькие и круглые, и к тому же какого-то странного желтовато-серого оттенка. Что Авл живет доносами, было известно всем.

Два дня Гай ожидал «последствий». Замирал при каждом стуке в дверь. А потом явился Марк и, как ни в чем не бывало, вновь позвал в Юлиеву базилику – кричать и хлопать, поддерживать выступление старшего брата. О радость, Марк не придал значения словам про Домициана!

Авл, встретивший мальчишек у входа в базилику, положил Гаю руку на плечо:

– Не стоит меня бояться, мальчик. Я не кусаю своих друзей.

И улыбнулся.

Он знал!

В желтых глазах доносчика вспыхнули хищные огоньки. Вспыхнули и погасли.

Теперь, всякий раз встречаясь глазами с Авлом Эмпронием, Гай испытывал безотчетный страх.

* * *

– Отец, мы можем отправиться путешествовать? – спросил Гай.

– Что? В путешествие? Нет, мой друг, наш кошелек не настолько толст. Но если мы поставим на Мевию и выиграем, то можем купить домик в Комо, не на самом берегу Ларийского озера – там селятся уважаемые люди вроде Плиния, но где-нибудь рядом.

– Зачем нам домик в Комо? – пожал плечами Гай.

– Ты ничего не понимаешь, там чудные места.

– Это похоже на изгнание! – выпалил юноша.

– В Комо не изгоняют, – заметил Осторий.

Глава II

Авл. Эмпроний

Лето 847 года от основания Рима [75]75
  94 год н. э.
  


[Закрыть]

Рим

Сколько раз приносил Авл Эмпроний жертвы Фортуне Первородной в Пренесте! Но невзлюбила его Фортуна, невзлюбила, и все! Всякий раз Пренестинский жребий – нацарапанное на дубовой дощечке предсказание, полученное Эмпронием в храме, – сулил нечто смутное, неопределенное: если удачу, то сомнительную, но при этом непременно препоны и трудности. Обещание воздвигнуть алтарь из великолепного белого мрамора не помогало. Как прежде правила Судьба его жизнью вкривь и вкось, так и продолжала швырять Эмпрония из одной ямы в другую, не желая выводить на прямую дорогу к нужному милевому столбу.

Отец Авла когда-то содержал крошечную лавчонку, торговал тканями, в основном дешевой некрашеной шерстью и немного льном. Но отец рано умер, лавку пришлось продать, Авл в семье остался за старшего, хотя и числился как несовершеннолетний под опекой дяди. Вместе с Авлом перешли под дядин присмотр его мать и младшие братья с сестрами. Авл так и не закончил школу грамматики – пришлось уйти из-за драки. Смешно сказать – из-за драки с учителем. Однажды в жаркий день, когда от духоты в школьной пристройке учеников клонило в сон, Авл услышал за спиной странный шепот. Он оглянулся, уже заранее зная, что делать этого не стоит, но не в силах сладить с любопытством. Учитель, склонившись над хорошеньким мальчиком лет двенадцати, облизывал тому щеку и шарил рукой у паренька под туникой. Мальчишка краснел, что-то бормотал, делая слабые попытки отстраниться… Авл не мог отвести глаз от этих двоих, пальцы сами собой сжали острый бронзовый стиль.

«Такая жара… – пробормотал учитель, выпрямляясь, и направился прямиком к Авлу. – Ты весь течешь, малыш…»

Он наклонился и слизнул каплю пота с шеи Авла. В тот же миг мальчишка всадил бронзовый стиль грамматику в бедро. Учитель взревел, будто бык, получивший слишком слабый удар жертвенным топором. Авл вскочил и бросился вон из ученической пристройки.

Так закончилось его обучение. Что делать дальше, было неясно. Искать богатого покровителя и таскаться с раннего утра в дом к патрону, вымаливая подачки, Авл категорически не желал. Тогда-то и предложил ему дядя-ланиста работу в гладиаторской школе в провинции. Авл поехал. Как выяснилось, обманул хитрец-опекун, никакой школы у дядюшки не было, имелась шайка плохо обученных рабов, которые дрались в провинциальных амфитеатрах, а скудные доходы дяди едва превышали расходы на кормежку «школы» и покупку новых рабов. Авлу вообще доставались крохи, отложить хотя бы пару золотых монет было недостижимой мечтой. Авл был чем-то вроде секретаря в дядюшкином предприятии – записывал имена и прозвища купленных рабов, кто сколько выиграл и сдал на хранение наградных денег, расплачивался с булочниками, торговцами маслом и лекарями, заказывал оружие, кандалы, кремацию и дешевые надгробия из песчаника погибшим бойцам. Два года провел Авл в беспрерывных странствиях. Кое-как предприятие сводило концы с концами, пока в Сирии не случилась катастрофа. Когда они прибыли в город, то увидели на стене первой же таверны намалеванное объявление о том, что вечером в амфитеатре ланиста Силан выставляет самых лучших гладиаторов империи. Их опередили! Оставалось одно – попробовать договориться с Силаном и устроить на арене сражение – его гладиаторы против бойцов дядюшки Эмпрония. Но стоило Авлу и его дяде увидеть гладиаторов Силана, как все надежды Эмпрониев рухнули. Силан выводил на арену девчонок: либо белокурых и белокожих уроженок Германии и Галлии, либо черных и гибких, как пантеры, нумидиек. Почти что голые, в одних набедренных повязках, они не столько дрались, сколько визжали, царапались, кусались, таскали друг друга за волосы по песку. А потом, опомнившись, кидались друг на друга с мечами, и, в конце концов, непременно одна из красоток оставалась мертвой на песке. Тогда на арену являлся здоровяк-нумидиец, эбеново-черный и блестящий, намазанный маслом, с прикрытыми крошечным лоскутом оранжевой ткани чреслами. Нумидиец поднимал тело убитой, срывал обрывок ткани и проносил мертвую девушку по арене, демонстрируя зрителям нагое тело, и только после этого уносил мертвую в сполиарий.[76]76
  Сполиарий – отделение в амфитеатре, куда уносили убитых гладиаторов.
  


[Закрыть]

– Вообще-то, – рассказывал дядюшка, – Силан прежде был циркулатором, то есть хозяином бродячего цирка. Возил по провинциям фокусников с огненными факелами, обвешанных колокольчиками дрессированных свиней и собак, а с ними двух заморенных и беззубых старых львов. В базарные дни они выступали прямо на улице, а Силан, надрывая легкие, зазывал зрителей на представление. Потом львы сдохли, собак продали какому-то местному богачу, а свиней попросту съели. Силан скупил в лупанариях бабенок, которые истаскались и вышли из возраста или которых посетители изуродовали так, что они уже ни на что не годились, откормил их, быстренько обучил кое-каким приемам и выпустил на арену. Главное, в этих девках была такая злость, какую не у каждого убийцы, приговоренного к арене, встретишь. Зрители приняли новое представление с восторгом. Так Силан сделался ланистой.

Договариваться с Силаном Авл отправился вместе с дядей.

– Устроим представление в двух актах, – предложил старший Эмпроний. – Сначала твои девочки немного побесятся, потом выйдут мои парни и покажут, что такое настоящие бои.

Силан ответил не сразу, он медленно катал по столу пустой оловянный бокал и поглядывал на Авла. Мальчишке очень не понравился этот взгляд – такими же маслеными глазами смотрел на своих учеников грамматик в школе.

– Идет, – сказал наконец женский ланиста. – Но пусть мальчишка поучаствует в моем представлении.

– То есть как? Это мой племянник.

– Да брось! Какой племянник… знаем мы этих племянников, – понимающе подмигнул Силан.

Авл ожидал, что дядя возмутится и врежет подонку промеж глаз, потом плюнет в его мерзкую рожу, и на этом переговоры закончатся. Римский мир велик, везде найдется место для выступления даже самым захудалым бойцам.

Но дядя промолчал.

– Послушай, я не собираюсь убивать парня, – ухмыляясь все шире, продолжал Силан. – Просто сначала мои девицы изобразят сценку – будто разъяренные менады напали на певца Орфея.

– Менады в конце концов прикончили Орфея, – напомнил Авл.

Силан расхохотался, погрозил Авлу пальцем:

– Сразу видно, в школе хорошо учился. Это вредно для таких ребят, как ты. Обещаю, убивать не будут, – сказал он, отсмеявшись, – просто мои девки тебя немного пощиплют, потаскают за волосы. Потом поднимут на руки и унесут с арены. Зрители обожают, когда перед ними разыгрывают какой-нибудь миф.

– Купи убийцу-смертника, пусть девчонки его потреплют и прикончат, – предложил Авл.

– Уже приценивался. Есть в городской тюрьме трое. Но все такие уроды, что за Орфея вряд ли сойдут. К тому же здоровые, девкам ни одного из них не поднять. Я же так хорошо придумал – чтобы твоего красавчика с арены на руках уносили. Да и потом… я ж говорю… это представление на затравку, без крови. Пятьдесят процентов сборов ваши. Если нет – то нет. Возьму кого-нибудь из моих охранников.

– Да иди ты! – Авл вскочил.

Но дядюшка удержал его за руку и сказал:

– Идет.

Авл растерялся. Это же предательство! Опекун отправляет его на арену, как последнего раба.

– Да ладно тебе! – пожал плечами дядя в ответ на упреки, когда они вышли и направились на старый зерновой склад, который сняли на месяц под временную гладиаторскую школу. – Это не поединок, а представление. Выступал же Нерон на сцене. Вот и ты выступишь. Я дам тебе золотой за это.

Разумеется, Силан обманул. Да, конечно, Авла в итоге не убили, но извозили в песке и избили так, что он месяц провалялся в постели. Разъяренные девицы накинулись на него с кулаками, били ногами и дубинами. Авл же, как идиот, пытался прикрыться старой кифарой, которую ему вручили перед выходом на арену. Было больно, мерзко, а главное – унизительно. Он не видел зрителей – видел только грязный песок, забрызганные кровью и навозом ограждения жалкой арены, слышал надрывный хохот, больше похожий на визг. Одна из бывших шлюх ударом ноги сломала Авлу левую руку. Со сломанной рукой его таскали за ноги по арене, он визжал от боли, в ответ слышал только заливистый смех «менад».

На счастье, дядюшкин лекарь знал толк в переломах и тщательно наложил лубок, так что рука срослась как новенькая. Но первые дни, когда рука после перелома опухла, и каждое движение пальцев причиняло боль, Авл думал, что навсегда останется калекой.

О боги, как он возненавидел тогда Силана. Как мечтал, поправившись, отыскать этого урода и пырнуть чем-нибудь в бок, или обжечь серным факелом, или…

Но к тому времени, как рука срослась, Силан со своими девицами уже покинул город.

В итоге Авл разругался вдрызг с опекуном, забрал свои деньги и записался в легион. Но военная карьера тоже не задалась: отслужил Авл меньше года, потом кто-то узнал в новом легионере «Орфея» из скандального представления. Его вызвали к легату легиона и напомнили про «позорное прошлое». Многие легаты на такие вещи закрывали глаза, но в этот раз сразу сделалось ясно, что назревает скандал. В претории у легата сидел маленький пухлый человечек вида совершенно невоенного, так что лорика и красный плащ казались на нем театральным нарядом.

– Вербовщик Сульпиций, – представился толстячок и улыбнулся сладко-сладко.

Впрочем, говорил он еще слаще, видать, в детстве пчелы искусали ему все губы, если теперь с них постоянно сочился приторный мед. Говорил Сульпиций, будто окутывал сладкой паутиной, звал Авла после «позорного разоблачения» из Сирии, где служба была в общем-то нетяжкой, перевестись в Пятый Македонский легион, что сейчас стоял на данубийской границе, в местах совершенно диких, там Сульпиций обещал Авлу службу в какой-то особой центурии. Чем именно будет заниматься эта центурия, Сульпиций не разъяснял, но ясно, что предстояло ей что-то опасное и мерзкое – иначе бы не стал этот Сульпиций ткать свою сладкую паутину, заманивать в нее Авла.

– А шел бы ты к воронам! – кратко ответил на все увещевания Авл.

Его тут же выперли со службы как человека «позорной» профессии.

«Лицемеры, подлые лицемеры! – проклинал легионное начальство Авл. – Сами наверняка обожают глазеть на поединки гладиаторов, ставки делали на наших бойцов, не стеснялись, получали кровавые денежки. А в легион – не смей. Неужто не могли закрыть глаза на такую малость, как два года службы при гладиаторской школе?!»

Сам он доподлинно знал, что трое из его контуберния вовсе не римские граждане, бастарды, рожденные в лагере: в их деле так и записано: место рождения – «лагерь».

В провинции ловить было больше нечего, оставалось одно – возвращаться в Рим, жить в попрошайках у какого-нибудь сенатора или попросту выскочки. То есть вести жизнь, которой Авл всеми силами пытался избежать. Фортуна ухватила его за волосы и поволокла назад, к проторенной дорожке нищего римского плебса. И он поплелся, проклиная свой жребий, примкнув к свите возвращавшегося в столицу наместника, чтобы сэкономить несколько сестерциев на обратную дорогу.

В Риме все было почти по-старому – то есть беспросветно. Мать с двумя сестрами и младшими братьями бедствовали, жили в основном на детские выплаты и часто голодали. Правда, старшая из сестер вышла замуж, но быстро успела овдоветь и вернуться в семью. В наследство от мужа она получила долю в мясной лавке, и теперь вся семейка ютилась в крошечной каморке на втором этаже в доме бывшего свекра. Денег от лавки они не видели, иногда бывший свекор отдавал приживальщикам кости с остатками мяса, на которые никто из покупателей не польстился и которые за день успели изрядно протухнуть. Из этих костей варили похлебку на два дня. После возвращения Авла хозяин лавки устроил скандал и попытался воспрепятствовать вселению нового родственника, Авл очень быстро понял – почему. По ночам лысый и толстый свекор частенько прокрадывался наверх и уводил юную вдовушку на час или два вниз. Старший брат попросту спустил этого Приапа с лестницы, после чего меж ними началась открытая война, в которой с переменным успехом побеждала то одна, то другая сторона. Все шло в ход – натертые маслом ступени, повешенный на уровне головы кувшин с уриной, угрозы выбросить всю семью на улицу – каждый бился тем оружием, которым лучше владел.

Итак, положение было мерзкое, моли богов, не моли – будущее виделось однообразно серым. Надо было обходить ближних и дальних родственников, знакомых этих родственников, льстить, заискивать, умолять о протекции и карабкаться наверх – к деньгам и власти.

С какой завистью Авл смотрел на выскочек, достигших вершин.

Как он мечтал быть такими, как они!

Иметь все, что имели они! Шикарные носилки с позолоченной рамой, темнокожие рабы-носильщики, крашенная в оранжевый цвет туника, тога из тончайшей шерсти, золотое кольцо на пальце, юные рабыни, мальчики-декламаторы, загородное поместье с просторными комнатами, шикарной баней и огромным садом, обеды, где на серебряных блюдах подают жареных павлинов. Каждый раз в мечтах Авла поместье становилось все больше, число слуг возрастало, к носилкам прибавлялись верховые лошади, к белокурым германским рабыням – смуглые египтянки и темнокожие нубийки…

А вместо этого по утрам он лично отправлялся выливать в сток клоаки ведро с нечистотами.

И вдруг среди этого серого сумрака, плотного, как утренний осенний туман на римских улицах, Фортуна наконец улыбнулась и выкинула счастливый жребий. Какой-то дальний родственник (без родства в столице не пробиться) взял Авла к себе в клиенты, и не просто взял, чтобы подкармливать и снабжать мелкой монетой, но решил сделать из парня своего адвоката. Троюродный дядюшка оплатил учебу в риторской школе и выделил немного денег на новую тогу и новые башмаки, а также на папирус и книги, осталось кое-что и на кормежку многочисленного семейства. Авл старался, лез из кожи, учеба ладилась, вскоре появились у юноши первые дела в суде – мелкие, дрянные, но, главное, выигранные в пользу патрона, выигранные не столько благодаря учености или особому красноречию, но лишь одному пылу. Авл окрылился. Он уже мнил себя Цицероном, придумывал по ночам цветистые фразы, эффектные жесты, даже стал учиться у старого юриста – чтобы самому знать законы, а не полагаться на чужие подсказки, как это делали многие ораторы, не способные перечислить на память даже Законы Двенадцати таблиц. А потом Авл ошибся, нелепо загубил все, чего достиг с таким трудом, погнавшись за легкой наживой. Верно, на миг помутился его разум, когда в Юлиевой базилике, на разбирательстве очередного дела, услышал он от патрона, что некий Эприй Марцелл «заработал» то ли двести, то ли триста миллионов сестерциев доносами. Это было как удар молота по голове. Цифра оглушила. Триста миллионов! Авл повторял и повторял «триста миллионов» про себя, но никак не мог осмыслить.

– Этот Эприй, может быть, он наш родственник? – спросил Авл. – Ведь мы, кажется, в дальнем родстве с Марцеллами.

– Ха, как же! Быть может, он и Марцелл, да не тот! – презрительно фыркнул патрон. – Подстилка подзаборная, никому не известный выскочка. Поднялся из грязи, правда, с помощью грязи. – Патрон захихикал над собственной шуткой, была у него такая манера.

Надо сказать, патрон был остер на язык. Он даже пописывал – в основном скабрезные вирши – и на обедах устраивал чтения своих соленых стишат. Гости одобрительно мычали, обсасывая косточки жареных дроздов по двенадцать сестерциев за штуку и осушая чаши с фалерном.

Донос! Мысль эта вспыхнула в мозгу ярче серного факела. Вон он – путь наверх! Один удачный донос – и можно добыть состояние. Путь этот, правда, не так уж легок, как кажется на первый взгляд, требует много труда, много пота и крови. Но зато… триста миллионов! Лектика,[77]77
  Лектика – парадные носилки.
  


[Закрыть] нарядный дом. Рабы! Стоит только отыскать подходящую жертву! С видом молодого и жадного до крови хищника Авл осматривался вокруг, выбирая добычу. Авлу даже стало казаться, что люди вокруг замечают его волчий голодный взгляд и по-овечьи безвольно опускают головы. Но покорность эта могла оказаться фальшивой. Выбор жертвы – целое искусство. Неосмотрительность в скользком деле обходилась охотнику дорого, если учесть, что с доносчиками Домициан сам бывал жесток по-звериному. Доносчик, облюбовав жертву, лично собирал улики и находил свидетелей или покупал улики и свидетелей. Для этого приходилось подкрадываться к жертве очень близко, да так, чтобы жирная овца ничего не заподозрила. Начинающего доносчика могли попросту зарезать в переулке, и в этих случаях никогда ночная стража не находила убийц.

Вскоре Авл сообразил – доносить придется на патрона-благодетеля. Он ближе всех, к тому же время от времени, особенно в подпитии, непременно ляпнет что-нибудь крамольное. Вот когда надо не зевать, записывать неосторожные слова, чтобы потом припереть богача.

Одна загвоздка была в этом деле, одно томило, выедало душу – доносить на патрона считалось так же подло, как губить родного отца ради сиюминутной поживы. Подло? Ну и что? Разве не подло жить в жалкой бедности так, как живет Авл, не имея возможности выбраться из этой клоаки? Кто и когда кодифицировал подлость? Плевать! Есть лишь закон и воля принцепса. И то и другое дозволяет доносы. Но все равно сомнения отравляли душу. Было муторно до дурноты, до онемения пальцев, до противной пустоты под ребрами. Вспомнилось предательство дядюшки и еще чьи-то слова, услышанные мельком в грязной гостинице на Востоке: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Те слова очаровали и запали в душу, Авл даже пробовал их повторять, но вскоре понял, что никто не живет по такому закону, затолкал поразившие его слова на самое дно души. А тут надо же, они непрошено всплыли и теперь то и дело когтили разум, особенно когда патрон расспрашивал об успехах в адвокатских делах или когда дарил кошелек с серебром.

Авл не выдержал, устроил по римскому обычаю совет – в тесной комнатке собрались мать, вдовая сестрица и дядя (ланиста окончательно разорился и прибыл в Рим с несколькими ассами и без надежды начать дело вновь). Не самые лучшие советники, но других не было под рукой. Вопрос обсуждался один: «Что делать – топить патрона в надежде получить долю имущества или играть в преданность и потихоньку копить сестерции?» Во втором случае, правда, была вполне реальная опасность, что донесет на острослова кто-то другой.

У нищей семейки загорелись глаза.