Текст книги "Подлое сердце родины"

Автор книги: Александр Силаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

По драконьему этапу

Он проснулся от шума, с которым рухнул на пол инвалидный стул. Стояло раннее утро. Пистолет лежал у двери, все остальное покоилось на своих местах. И еще – было страшно. Гера не знал причины, но страх цепко держал его за горло и не хотел отпускать. Страх влюбился в Геру с первого взгляда – такое случается.

Сначала он почувствовал, что Игоря в доме нет, и лишь потом убедился в этом. Игоря не было в его комнате, не было внизу, не было наверху, не было даже на чердаке.

Гера, положив в карман убойного друга, обошел все комнаты, но увидел только Настасью.

– Где Игорь?

– А он, миленький, где-то тут.

– Его нет в доме.

– Утекал, что ли? Да ты врешь, – сказала Настасья. – Дверь-то, едрить ее, с вечера заперта. Как же он утекал, если все изнутри задвинуто?

Вдвоем они осмотрели верхние комнаты, спустились в избушкино подземелье. Сейф приткнулся на прежнем месте. Большая дорожная сумка Игоря стояла на подоконнике. Однако плаща не было, очков – тоже. Не было, конечно, и револьвера.

– Да он, едрить его, чертово хлебало замутил! – сказала Настасья.

– Извините, что сделал?

– А это, миленький, такое хлебало, опосля которого сквозь двери проходишь.

– А как его замутить?

– Ты меня о таком не спрашивай, – сказала Настасья. – Будешь спрашивать, в лесу пропадешь. Уволочат тебя, дурака, масоны, обглодают до последней кости, и спасибушки не дождешься.

– Извините, а у вас масоны – это что, местный фольклор?

– Чего?

– Масоны, спрашиваю, это байка такая?

– Масоны, – сказала Настасья, – это как бы люди такие. Но ты, чему о них болтают, не верь. От них ведь, едрить, никакого спасу нет.

– Ты мне, старая сука, понтоваться-то брось! – вспомнил Гера волшебное заклинание. – Знаешь, срань, кто с тобой общается?

Гера покраснел: он решительно не знал, что в таких случаях нужно говорить дальше.

– Знаю, миленький, знаю, – сказала Настасья. – Ты его первейший помощник.

– Ты, срань, сейчас не понтуйся, – сказал Гера. – Расскажи, как есть, про масонов.

– Эх, без души у тебя получается, – вздохнула Настасья. – У майора-то от самого сердца шло. А у тебя? Смех один.

– А в морду? – нежданно для себя рявкнул Гера, вынув железного другана.

Он с улыбкой почесал кончиком ствола у Настасьи за ухом.

– Вот сейчас по-людски, – крякнула хозяйка. – А про масонов: ну чего тебе про масонов? Сами их напридумывали, а у нас спрашиваете.

– А Игорь? – спрашивал Гера. – Как мыслишь, хозяйка, Игорь вернется?

– Если он чертовым хлебалом опоился, то сейчас по драконьему этапу пошел.

– Это еще где?

– Все тебе покажи, все тебе расскажи… Прям как дите малое, спасу нет.

– А в морду? – напомнил Гера.

– Не знаю я, – сказала Настасья. – И ты хорош: кто же простую бабу о таком спрашивает? Драконий этап, едрить его, дело доброе. Ты, миленький, покумекай… А то артачишься, как ядрена вошь: чертово хлебало, чертово хлебало. У нас за такое сразу не бьют… Ты лучше посиди, покумекай, глядишь, и пройдет, зараза.

Гера глухо матернулся и велел подавать на стол.

К полудню Игорь не появился. Выходить на местные улицы было страшно, да и незачем выходить: вчерашнего хватало на пару нормальных жизней.

Не по-женски грохая сапогами, вбежала Настасья:

– Спаси, миленький! За окном, едрить его, мужики стоят, костер жгут.

– Ну и что? – спросил Гера.

– Так ведь нас, бедолажных, жечь собираются!

– А за что?

– Мордою, говорят, мы с тобой не вышли… А еще якобы ты к ним спиду занес. Матвей животом мается и говорит, дурак, что это мериканская спида на него поднасела, а занесли ее, едрить, вы с майором. Брешут, что по заданию вы сюда притащились. А еще, – понизив голос, прошептала Настасья, – говорят, вы товарища Сталина со свету сжили.

– Кого, едрить их? – рявкнул Гера.

– Есифа, говорю, со свету спровадили… Только это не Есиф. Что я, Есифа Виссарионыча не видала? И вовсе он, миленький, не на четырех лапах, так что брешут эти паскуды…

Гера на удивление спокойно положил в карман пистолет.

Товарищ Гера

Вася Прелый говорил сбивчиво и невнятно:

– По партийному, значит, делу… Гляжу – лежит товарищ Свинья. Я ему: товарищ Свинья, товарищ Свинья. А он, значит, ничего, только хвостик, значит, кровавый…

Не в силах держать себя, Вася Прелый хлюпнул слезами.

– Дальше, – сурово сказал Матвей.

– Товарищ Свинья, говорю, что ж вы так… Гляжу – террор, прости меня Господи. И лежит товарищ Свинья, лицом прямо в грязь, и не шевелится – прости Господи, дохлый, как помидор… Я и так, и эдак – а не шевелится. Ну, блядь, думаю, не умом единым. Сидят, блядь, в Лондоне чистоплюи. Вот и думаю, что блядь бы их всех…

С этими словами Вася Прелый окончательно залился соленым потоком.

– Тараканы, – зло процедил Матвей.

– Же ву зэм, – сказал Петр, – кес ке сэ петит мон ами…

– Не кипятись, Петр, – сказал Матвей. – Потом правду скажешь, когда наше время придет.

Из окон избушки ударила автоматная очередь. Пули провистели над головами, срезая веточки и несказанные слова.

– Ложись, родные!

Семеро мужиков повалились на желтизну, раскиданную под их ногами. Гера вышел из дома, сжимая в руках короткий «калаш».

– Вопросы есть? – усмешливо спросил он.

Мужики лежали без лишних слов. Наконец чья-то голова чуток поднялась.

– Да, командир, – робко сказала она.

– Спрашивай, недолюдь, – по-доброму сказал Гера.

– Можно поссать, командир? Я за кустиками…

– Дрочить разрешаю, – сказал Гера. – А поссать – это уже роскошь. Это вам до следующего утра подождать придется.

– Лютуешь, командир, – обиделась голова.

– Лютую, – согласился он. – А теперь слушайте, что скажу. Вы теперь не простой народ, а заложники. Если не заладится, буду каждый час стрелять одного. Начнем, – он показал на Матвея, – с ваших пассионариев.

– Да ты, прихвостень, сам дурак, – сказал Петр. – Тю э гри кошон, пидор. Нес па?

– Нон, – сказал Гера, и усмехнулся: – Же компран, мон фрер а сэт бель виллаж.

Он подошел и шваркнул свинцом. Петру чуть не оторвало указательный палец, пуля прошла в миллиметре.

– Тре бьен, – довольно заметил Гера. – Бон шанс, мон петит сучий пес.

– Сюр ля пон д'Авиньон, – напел Петр. – Тутан дансен, тутан рон.

– У тебя плохо с произношением, – сказал Гера. – Ты хоть знаешь, чего сказал?

– Же ву зэм поганый, – ответил Петр.

– С чего бы? – удивился Гера. – Я ведь сказал, что не голубой. Ты вон лучше его…

Он показал на сопящего в грязи Матвея. Тот, теряя пассионарность, жалобно заскулил:

– Меня всякий обидеть может. А почему? Отходчивый я, как сибирский валенок.

– Цыц, – сказал Гера, ткнув пулей перед носом Матвея. – Слушай мою команду! Значит, буду стрелять. А чтобы не тронул, дайте рецепт жужла, росы и чертова хлебала. И еще – сухой водки на анализ. Давно, знаете ли, бухла не грыз…

– Это нельзя, – сказал Петр. – Мы бы дали, да вот нельзя.

– Пуркуа, мон анфан террибль? – сказал Гера. – Шерше ля водка, дакор?

– Шерше ля на хуй, – сказал Петр. – Ты бы лучше ведунов взял, они бы тебе на троих замутили. А мы ребята негордые. Откуда нам в синей магии шарить? Ты к бате Евстахию загляни, а еще лучше, к бате Изику. Если совсем на стыд наплевать, можешь к бате Ивану.

– Отведешь к ним? – спросил Гера.

– Это сложно, – ответил Петр. – Они же от людей прячутся. В лесу живут, с масонами одичавшими. Страшно мне в лес идти, да и не знаю я.

– Вот ты, урод, – спросил Гера. – Видал на своем веку синюю обезьяну?

– Про обезьянок мне баба Нина наплела, – сказал Петр. – Чтоб обезьянку зреть, надо особый суп из топора похлебать, я его заваривать не умею. Зато я дракона видел. Это просто – божьей росы на грудь принял, и порядок… У меня ее в погребе целая кадушка – батя Изик нацедил, я ему за это договор подписал.

– Какой договор?

– А мы все с мужиками подписали, – сказал Петр. – Че подписали-то? Ну что обычно: Россию, значит, продаю, отрекаюсь от своей нации… признаю, значит, жидовское владычество. А чего не подписать, когда за это на халяву росы нацеживают?

– Ну и какой он из себя, таежный дракон?

– Красавец, – мечтательно вздохнул Петр. – Весь зеленый такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.

– У вас все человеческим голосом говорят, – сказал Гера. – Кроме людей, правда.

– И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего-то, Горынушка говорит. Жареное, говорит, надоело, так ныряйте вон в то озеро, мужики, я вас там варить буду. Мы с Кирюшей, конечно, не растерялись, сняли штаны, окунулись в озеро. Думали – шутит Змеюшка. Хрен-та с два: окунул в воду все три башки, и давай ее нагревать. Ну думаем, чепец настает. Выскочили мы голые и давай родимого тесаками рубить. Он, наверное, отпора не ожидал, растерялся: мы ему невзначай две башки оттяпали, а третья пощады просит. Нам чего, мы с Кирюшей мужики добрые. Отпустили его, только хвост отчекрыжили, чтоб в городе на доллары поменять.

– Поменяли?

– Не-а, – сказал Петр. – Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.

– Как забрала-то?

– А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись – а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила сперла. Люди бы по-честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего-то, говорим, а когда в себя придем, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать ее в растопырку…

Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая «калашом», с удовольствием оглядел пейзаж.

– Сейчас, – сказал он Петру, – двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.

– Так ты ее внутрь хочешь? – спросил Петр.

– А как еще?

– Дело твое, только сдохнешь ведь, – сказал Петр. – Тут главное пропорцию соблюсти. Недольешь – в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельешь – копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун ее арифметикой вычисляет. Главное ведь что? – свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельешь ведь – и все, поминай, как звали…

Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.

– Значит, так, – сказал он. – Или ведете к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.

Крестьяне дружно шмыгнули носом, и не менее дружно оросили землю слезой.

– Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живет, – сказал Вася Прелый.

– Пошли, – сказал Гера. – Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.

Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.

– Чуяло мое сердце, – вздохнул Матвей, – придет их время…

Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам, медленно подошел. Спросил злобно:

– То, что продал – это я понимаю. Платят-то хорошо?

– Не понтуйся, сука! – вспомнил Гера золотые слова. – Отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведет?

– Я-то знаю, – сказал Вася, – потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идем или не идем?

– Шагом марш, – сказал Гера. – И с песней. И скажи мне, как твоего мага зовут.

– Кому как, – сказал Вася. – Кому водка, кому селедка, а кому и отец родной. Зови, как хочешь, а для нас он батя Евстахий.

Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец, показалось берлога с дощатой дверью.

– Будем ждать до ночи, – сказал Вася. – Днем он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал – все, считай, на неделю…

На двери белела потрепанная записка. Гера подошел поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу:

«Ушел на небо. Вернусь к 2050 году. Дверь сломаете – наебнетесь.

Евстахий».

– Эх, – сказал Вася, – незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.

– Веди к другому, – сказал Гера.

– Других не знаю, – ответил Вася. – Я жужло только у Евстахия брал.

Гера застонал, как смертельно раненый… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненый и не желающий умирать.

– Ладно, что с тебя возьмешь. Катись обратно, первопроходец хренов.

– Ты чего, – спросил Вася, – расстрелять меня не хочешь?

– Да ну тебя, – сказал Гера. – Пошли домой.

Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенек. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.

– Пули пожалел, сучья морда! – крикнул он. – Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей гребаной. Над каждой копейкой, поди, трясетесь? Но знай: всех, сука, все равно не заборите. Стреляй уж, чего стоишь…

– Не хочу я тебя стрелять, – сказал Гера. – Надоело мне.

– Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.

– А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.

– Сколько? – спросил Вася.

– Кому как, – сказал Гера, – обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по-людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?

– Да, – сказал Вася, – эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?

– Видал я их, – сказал Гера. – Только разве же это бабы?

Вася задумался.

– Да, – сказал, – можно бы и получше. А чего делать-то?

– Будто сам не знаешь, – хохотнул Гера.

– Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.

– Клеветать – это главное, – сказал Гера. – Справишься?

– Справиться смогу, – сказал Вася. – Только совесть ведь, паскуда, замучит.

– А ты ее, паскуду, продай.

Оживленно беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.

– Пошли, буренушка, пошли спатеньки…

Лепешки падали на ходу.

Они усмехнулись, глядя на это дело.

– До скорого, агентура.

– И вам того же, товарищ Гера.

– Но пасаран! – на прощание крикнул Гера, и добавил, в-четверть голоса: – только гусь свинье не соратник…

Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.

– Канул, миленький, как масоны на гору унесли, – развела руками Настасья.

Отход на север

Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.

– Опять мужики пришли! – крикнула Настасья. – С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.

Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.

Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбужденных людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.

До Геры долетали рваные крики:

– За свободу, блядь, и не такое бывает!

– Жизнь свою отдать, или как?!

– Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!

– Машку жалко, а остальное приложится!

– Чую, Серега: наши времена настают!

– Подохни, Егорка, с песней!

Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно – нестерпимо захотелось блевать.

Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстегнутой до пупа рубахе. В его руке пламенел факел.

– Пожги их, чтоб духу не было! – крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.

Вскинув автомат, он дал очередь.

Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.

– Текать надо, – сказала хозяйка. – Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.

– Откуда подземный ход?

– Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить ее, не простая, а спиративная.

– Сейчас уходим, – сказал Гера, стрельнув еще какого-то мужика.

Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.

– Пошли, миленький, – Настасья дергала за рукав.

– Подожди, – отмахнулся Гера. – Дай, еще козлов поснимаю.

Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться – падали все равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.

Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.

– Ага, – сказал Гера, опускаясь на пол, – вот теперь уходим.

Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.

Третья пуля, яростно матерясь в полете, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвертой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.

Настасья, забыв про возраст, неслась вперед быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.

– Вот эту дверь, миленький.

В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.

Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.

– Гады, – всхлипнула Настасья. – Совсем, что ли, сдурели?

– Не дрейфь, – сказал Гера. – Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдешь.

– Текать надо, – сказала Настасья.

– Это правильно. Автобус когда отходит?

– В десять утра, миленький… Меня-то возьмешь?

Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.

– Ты тоже, что ли? – спросил Гера.

– Да я так себе, – сказала Настасья. – Я не в штате, я спиративщица.

– То-то и оно, – загадочно сказал Гера.

Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро, и, если что, с потерями не считаться.

– А что – если что? – спросила Настасья.

– Если что – сама все увидишь.

Никто, как ни странно, дорогу не преградил.

На остановке толпились, если так говорят о трех людях, паренек и две бабы тяжелой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не все знал о таинствах здешней жизни.

В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.

– Давай, сука! – кричали вдали. – Нашу давай, чтоб все подохли!

– Погоня, – обречено сказала Настасья.

Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…

– Прорвемся, – сказал он.

– А если не прорвемся? – спросила Настасья.

– Тогда не прорвемся, – сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.

За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжелые бабы медленно перекрестились.

– Ведун шуткует, – сказала одна из них.

– И не говори, Маш, – сказала вторая. – Знать, ничего хорошего.

Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.

– Чего, брат, обижают? – спросил он загрустившего Геру.

Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.

– Да, – просто ответил он. – Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…

– Какие такие?

– Дурацкие, – сказал Гера.

– Знаю, – согласился ведун. – Ты еще, кстати, всего не видел.

– И не надо.

– Да как сказать, – усмехнулся батя Иван. – Ты же сюда приехал, чтобы чертова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдешь, Лишков, ко мне в ученики?

– А почему я? – испугался Гера.

– Есть в тебе дар, – сказал батя Иван. – Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни – своему майору не верь, если снова заявится.

– Но почему?

– Он, – объяснил батя Иван, – врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от нее только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.

– Какую еще гробницу?

– Вавилонскую, – вздохнул батя Иван. – Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была – в синем переплете, невидимой рукой писаная. Если по-санскритски умеешь, ее, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвешься.

– А при чем тут Яхве? – невпопад спросил Гера.

– Да не при чем. Совершенно не при чем… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Все равно, конечно, больше нашей галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.

– А я говорю, сука – налево пойдем! – донеслось с бывшего колхозного поля.

Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно, и оттого особенно страшно:

– Брысь, цуцик!

– Левой гни!

– Дергай, мать твою, когда просят!

– А я сказал: Апокалипсис – это пиздец, только по-жидовски!

Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.

Бабы-тигры.

Бабы-торпеды.

Бабы-утекай-не-догонишь.

Бабы-гонщицы-из-русских-селений…

– Же ву зэм! – рявкнули на поле. – Сожру и не помилую!

Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалеку дом загорелся ясным пламенем… Черный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдаленных звезд.

– Это революцию, – прошептала Настасья.

– Ты-то откуда знаешь? – спросил Гера.

– Мне знамение было, – объяснила она. – А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.

– И даже не хухры-мухры, – улыбнулся батя Иван. – Так пойдешь со мной, комсомолец?

– Да! – ответил Гера. – В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.

– Вот видишь, – наставительно сказал батя. – Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настает.

Бегущая в собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.

– Не бойтесь, – сказал батя Иван. – Пули нас не достанут. С нами хранители.

– Кто? – не понял Гера.

– Нас хранит волновой эгрегор, – сказал батя Иван.

– Это как?

– В темные времена его называли архангелом Гавриилом, – сказано он. – Однако, мой друг, уходить все равно придется. Революцию делают фанатики, а плодами ее пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?

– Я-то нет, – сказала Настасья. – А вот он – это как сказать.

– Не понтуйся, срань, – сказал Гера. – Отсекаешь?

– Отсекаю.

– Ее с собой не возьмем, – сказал батя Иван. – Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У нее, как это не печально, карма отравлена похотью и гордыней.

– Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! – сказала Настасья. – У меня такая карма, что молодые завидуют.

– Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.

– Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! – обиженно сказала Настасья.

– Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, – сказал батя Иван. – Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребенок. Только это заканчивается одним и тем же…

– Чем? – спросил Гера.

– По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.

На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шел дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мертвый шофер, махнув руками, вывалился наружу.

– Куда, куда мне идти?! – кричала Настасья.

– Иди, как в сказке: на все четыре стороны, – сказал батя. – Да не бойся: твое тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит – ее у тебя, голубушка, больше нет.

– Как это – нет?

– А что, есть, что ли? – криво усмехнулся батя Иван. – Пойдем…

Он взял Геру за рукав и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.

Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…

С радостным лаем выбежали мятежники.

На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.

– Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! – возгласил Петр Первый.

Громогласный рев толпы ответил ему.

– То-то, – сказал пыльневский царь и шумно высморкался на землю.

Новый рев, вызванный громким жестом, перекрыл все возможные сомнения в черствых душах.