Текст книги "После перезаписи"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Шаров А
После перезаписи
(фантасмагория)

1

В реальной действительности встречаются события почти фантастические. Серьезный исследователь не вправе отворачиваться от них.

Камилл Ланье. Психология обыденной жизни

Василий Иванович Чебукин лег спать в прескверном настроении, что случалось с ним не часто. И из-за пустяка, в сущности. По пути из ванной, всегда радовавшей его кафелем, прохладой и целесообразностью, перебежала ему дорогу кошка Маша, принадлежавшая Ольге, дочери от первого брака. Машка не была вполне черной кошкой – белые носочки на лапках, белое пятно на лбу, – но все же черный цвет в ней преобладал.

Чебукин остановился перед Ольгиной комнатой и громко сказал:

– Машка действует мне на нервы; если уж у тебя не хватает моральной решимости расстаться со столь прелестным существом, могла бы не выпускать ее в немногие часы, когда я отдыхаю.

Ольга не ответила, но он отчетливо слышал, что она стоит за дверью и тяжело, обиженно дышит.

Старшую дочь Чебукин не любил, отчасти из-за того, что развод с ее матерью был обусловлен некоторыми чрезвычайными обстоятельствами. Без чрезвычайных обстоятельств не обойдешься, но здоровее избегать всего, что напоминает о них.

Чебукин потоптался на месте – «Суеверие, но есть и тяжелее грехи…» Он попыталсяуспокоить себя:

«Что, собственно, может стрястись? Люстра на голову свалится? Нереально, да и сплю я не под люстрой».

Все же в спальню он не пошел, а заглянул в столовую где Колька, согия и насвистывая, возился, как всегда, удочками. «Оболтус, – подумал Чебукин. – В двадцати семь ни профессии, ни идей. Современный папуас со знанием иностранных языков. Я в его годы…» Мысль складывалась скучно, он отбросил ее и устало сел в глубокое кресло.

– Мерихлюндия, предок? – спросил Колька, не лишенный проницательности дикаря. – Пожертвуй наследнику полторы косых в новом летосчислении на спиннинг, вакхические игры и ремонт машины. Доброе дело рассеет тоску.

Чебукин отрицательно покачал головой.

– Опять Машка? – с той же проницательностью поинтересовался Колька. Напрасно ты недооцениваешь добрые и, подчеркиваю, бесплатные услуги мадемуазель Мари. Нелюбезный твоему сердцу мой друг и мыслитель Анджей Люсьен Сыроваров учит, что черные кошки в наш тревожный век единственно надежный компас. Подобно капитолийским гусям, они, предвещая опасность, дают время подготовиться. Пожарной машине предопределено провидением с воем сирены оборвать нить твоей жизни. Но чу! – черная кошка перебежала дорогу, и ты спокойно возвращаешься к теплу парового отопления. Ты торопишься на сатурналии, где волей судеб коварная соблазнительница разобьет хрупкий и уже надтреснутый сосуд семейного счастья, но чу! – вестница беды перебежала дорогу и т. д. Будь другом, предок, выдели полторы косых!

Чебукин снова отрицательно покачал головой и с кривой усмешкой возразил:

– В квартиры пожарники не въезжают.

– Какая убогость фантазии, майн либер фатер, – воскликнул Колька с некоторой злобой в голосе. – С доисторических времен, когда терпение и труд создали нетленность мужского мышления, и до нашей эпохи, когда губная помада и перманент обеспечили нетленность женской красоты, не было доктора наук со столь нищей фантазией. Квартира?! Разве стены – защита от лучей, судьбы, психических полей, потусторонних влияний, угрызений совести?..

– Конкретнее! – перебил Чебукин. – Что все-таки может со мной приключиться?..

– Конкретнее? Изволь… – Колька задумался: ему хотелось нанести удар ниже пояса. – Конкретность – моя сильная сторона… Ну что ж, изволь, «ты этого хотел», как говорили римляне. Сегодня четырнадцатое? Железное течение реки времен вслед неумолимо примчит пятнадцатое. И в девять часов постучится судьба в лице Вениамина Анатольевича Маниловского. Судь-ба!.

Колька собрал снасти и удалился.

Чебукин тоже пошел спать. Он лежал под пуховым одеялом, плотно зажмурив веки, а в голове, не давая уснуть, вертелось странное и горькое слово «судьба»…

2

Светскость, светскость, и еще раз светскость – не устану повторять я вам.

Дю Шантале, маркиз и присяжный поверенный

Амфоры с медом всегда приносил он

афинянам сладколюбивым…

Пока не случилось однажды…

Фрагмент надписи на статуе бегущего юноши. II век до нашей эры

Вениамин Анатольевич был в известной мере терапевтом, хотя и не любил тяжелых недугов, в известной мере хирургом, хотя и боялся крови, был фтизиатором, невропатологом, но «что знал он тверже всех наук» – это забытое искусство деликатного обращения или, как говорили некогда, «политеса». Он чувствовал, когда и кому из пациентов можно разрешить умеренное потребление сосудорасширяющих напитков и когда и кому рекомендовать воздержанность. Знал, кому пригодится врачебная рекомендация переменить обстановку и провести отпуск вдали от семьи, а кому, напротив, надлежит рекомендовать форсированное пользование семейным теплом. На кого умиляюще действует детальный разбор действительных, предполагаемых и возможных недугов, и кто даже от одного упоминания слова «болезнь» теряет спокойствие, необходимое для успешного развития наук. В преобладающем большинстве его пациенты были ученые: теоретики права, эстетики и педагогики.

Знал он также, к кому из пациентов надлежит применить особое, самое тонкое и деликатное обращение, и с кого за глаза хватит обращения просто деликатного. Василий Иванович не был академиком, труды его выпускались не в дерматиновых или коленкоровых, а за тонкостью – в обычных бумажных обложках, и все же, по сотням признаков, Вениамин Анатолье-вич безколебанийотносил Чебукина к первой категории пациентов.

Он нажимал дверной звонок Чебукина ровно в девять, но улыбающееся заботливое выражение придавал своему приятному лицу еще минут за десять, как только выходил из машины у чебукинского подъезда: улыбке, для полной естественности, надо обжиться.

В квартире Чебукина Вениамин Анатольевич также распределял сияние не уравнительно, как солнце, а осмысленно и рационально. Кошку Машку, если она попадалась, он отбрасывал носком и громко, чтобы Чебукин слышал, замечал: «Тьфу, какое мерзкое существо!» Ольге небрежно кивал, Кольку и Колькины удочки опасливо обходил и, только пожимая руку «самому», доводил улыбку до фортиссимо.

Перед осмотром Вениамин Анатольевич и Василий Иванович обычно минут двадцать говорили, но отнюдь не о болезнях, а об охоте, рыбной ловле, политических новостях, вероятности жизни на Марсе, и только обнаружив единство взглядов на эти разнообразные явления, приступали к главному.

Маниловский прикладывал ухо – стетоскопом он не пользовался – к теплой пухлой груди Чебукина, потом к такой же теплой пухлой спине и, выпрямившись, с открытой широкой улыбкой встречал взгляд пациента.

– Легкие? – спрашивал Чебукин.

– Кузнечные мехи! – отвечал врач.

– Сердце?

– Паровой молот!

И на этот раз все шло, как всегда, а беседа об охоте и вероятности жизни на Марсе прошла так дружественно, что Чебукин начал забывать о вчерашнем предзнаменовании, когда ухо врача оторвалось от его груди и Вениамин Анатольевич, на этот раз не улыбаясь и глядя поверх головы пациента, проговорил:

– Пора на перезапись, батенька!..

– Неужели так серьезно? – спросил Чебукин, чувствуя, что у него пересохли губы и заныло сердце.

– Ну, ну… ничего особо тревожного, так сказать, – промямлил Маниловский, по-прежнему глядя поверх Чебукина. – Но багаж, накопленный вами, представляет столь значительную ценность… Так что уж… Словом, пора на перезапись.

3

Мычанье коровы однотонно и однообразно, как плоские крыши стандартных домов, но какие бури страстей и тайны скрываются порой под однотипными плоскими крышами.

Р. С. Булл. Зоопсихология

Задача азбучно элементарна: переписать то, что в течение жизни закодировано клетками мозга, и перенести все это мыслеснимателем из извилин коры на перфорационные ленты.

Г. С. Люстиков, кандидат физико-математических наук. Основы перезаписи

Еще недавно физико-математическую и биологическую подготовку массового читателя можно было не принимать в расчет. С тех пор все изменилось. Слово «ученый» из синонима понятий «гений», «талант» превратилось в определение распространенной профессии; кроме праздничного, оно приобрело и будничный смысл. Среди читающей публики есть люди, «свои» в высоких областях тензорного анализа или физики элементарных частиц, есть специалисты, для которых перезапись мыслей – отрасль прикладная – кажется до скучности простым делом, и другие, знающие о перезаписи лишь по заметкам в периодической печати.

Поэтому представляется необходимым хотя бы вкратце коснуться основ предмета и сообщить некоторые малоиз-вестные детали биографии создателя перезаписи Григория Соломоновича Люстикова.

Профессор Лобов при всяком удобном случае повторял Люстикову:

– Главная твоя беда, Григорий Соломонович, что ты вроде лесковского «Левши». Человек, который может сделать что-либо, стремится это сделать, как женщина стремится родить.

Люстиков и действительно мог многое. Отчасти это губило его, то и дело отвлекая от главного предмета. Подобно продавцу воздушных шаров из пьесы «Три толстяка», он мог бы сказать о себе:

– Я легкий, легкий… Держите меня, иначе меня унесет ветер.

Наука непоследовательна в отношении к людям, позволяющим себе подобные измены. Одних она жестоко нака зывает, зато других щедро вознаграждает за дилетантство.

Профессору Лобову ценой тяжелых усилий удалое наконец засадить Люстикова за кандидатскую диссертацию, посвященную природе гамма-излучения. Защита прошла превосходно. Однако уже со следующего дня Люстиков стал вновь исчезать из лаборатории.

В кабинет Лобова он постучался только через четыр месяца. Лицо у него было виноватое, и в руках он держал некий предмет, завернутый в холстинку.

– Яйца, что ли, принес на продажу или огурцы, или другую продукцию собственного индивидуального огорода? – язвительно осведомился профессор.

Действительно, и холстинка и сама поза посетителя напоминали картины колхозного рынка.

Не отвечая, Люстиков поставил принесенный предмет на письменный стол. Это был микроскоп новой, совершенно оригинальной конструкции, где, разумеется, все – от стекол объектива до последнего винтика – было выточено и отшлифовано Люстиковым.

– Задумал мигрировать в биологию, – виновато сказал Люстиков, закрепляя под объективом предметное стеклышко с препаратом и пододвигая микроскоп к профессору. – Это в качестве приданого. Еще не все доведено, но разрешающая способность приличная.

Профессор рассеянно заглянул в тубус.

– Что там за темное пятнышко? – спросил он, думая о другом.

– Справа? – переспросил Люстиков. – Не обращайте внимания – случайное воздушное включение.

– Темное пятно… – задумчиво повторил профессор. – Не советовал бы тебе бросать физику.

Профессор сжимал и разжимал кисть левой руки: гимнастика, предписанная врачами после недавнего ин-фаркта. Лицо у него было усталое, под глазами отеки.

– Не советую, – еще раз повторил профессор. – Пораскинь мозгами хотя бы ради меня. В гамма-излучении бездна интересного, а ты хочешь бросить его на полпути.

Аккуратно увязывая микроскоп в холстинку, Люстиков думал: «Профессор стар и Мудр».

По дороге домой он зашел в биологический кабинет Педагогического института, чтобы подарить свой микроскоп и перечеркнуть возможность неразумного брака. Двери кабинета были распахнуты. Люстиков бродил из угла в угол, ожидая какого-либо официального лица. Рассеянно взяв с книжной полки том «Зоопсихологии» Булла, он наугад раскрыл учебник, скользнул взглядом по известной читателю фразе, начинающейся словами «мычание коровы однотонно и однообразно», и больше не отрывался от книги.

С Буллом в руках Люстиков вышел из пединститута. Только дома он сообразил, что совершил кражу, но не огорчился. Важно было не то, чем начинается новая глава жизни, а то, что новая эта глава все же начиналась.

4

Плоскость фантастического подчиняется своей логике, а плоскость реального – своей. Действительно достойное изучения начинается там, где эти плоскости пересекаются.

Проф. Гревс. Этюды стереометрии.

Идея Универсального мыслеснимателя возникла у Люстикова в ночь, последовавшую за похищением Булла. Интересно, что идея эта осталась неприкосновенной и в самых последних конструкциях АДП – аппаратов для перезаписи; менялись и совершенствовались только детали.

Той ночью, шатаясь со сна, Люстиков подошел к письменному столу и начертил привидившуюся схему.

Утром, критически оглядев свое творение, он сказал сам себе:

– Принципиально разрешимо, но громоздко, не проходит по габаритам: смешение электроники с каменным веком.

На преодоление «каменного века» ушло два года.

По замыслу, поплавок мыслеснимателя должен был скользить по черепной коробке объекта вдоль извилин мозга, следуя за миниатюрным локатором. Тем временем пучок электронных лучей – щуп, погружаясь в нервные клетки, должен был снять заключенную там информацию и передать ее на систему фиксирующих и преобразующих устройств. «Все усилия конструктора, – писал впоследствии Люстиков, – были направлены на достижение максимальных скоростей за счет уменьшения инерционности системы».

Расчеты показали, что частота погружения щупа должна быть не менее 100–150 килогерц. Многие детали аппарата были настолько миниатюрны, что вытачивать их прихо-дилось под микроскопом особой алмазной фрезой.

Через восемнадцать месяцев после начала работы АДП – 1, кажущийся сейчас столь громоздким и грубым, был вчерне готов.

И сразу начались разочарования.

К тому времени Люстиков располагал небольшой лабораторией в Ветеринарном институте. В подготовке опытов ему помогала лаборантка Ольга Чебукина, единственный человек, веривший в будущее перезаписи, Вместе со своей лаборанткой Люстиков начал подыскивать объект для контрольных экспериментов в меру элементарный и достаточно интересный.

В аквариуме фирменного магазина «Рыба» стремительно плавали пятнистые щуки. Продавец то и дело погружал в аквариум сачок. Люстиков взволнованно наблюдал за происходящим. Уже оставалась только одна щука, предназначенная в порядке очереди полной старой женщине, когда Люстиков сдавленно прошептал:

– Она…

Оленька метнулась к старухе, сложила руки на груди и попросила:

– Пожалуйста!.. Ну, пожалуйста, уступите… мне… нам… Она нам страшно нужна.

– Странная молодежь! – сурово отчеканила старуха. Улыбнувшись неожиданной догадке, спросила: – Для свадебки?! Да ты не красней, дело житейское…

Выбив чек, Люстиков остался сторожить щуку, которая металась по пустому аквариуму, а Оленька побежала черездорогу в хозяйственный магазин покупать ведро.

В лабораторию рыбу несли медленно и осторожно; чтобы не перевозбудить ее солнечным светом, Люстиков прикрыл ведро собственной шляпой.

Усыпив щуку электронаркозом, Люстиков закрепил ее в специальной ванночке. Когда он прилаживал мыслесниматель, руки нервно вздрагивали.

Оленька стояла наготове у приборной доски.

– Локатор! – шепотом скомандовал Люстиков.

– Есть, локатор! – почтибеззвучноотозвалась Оленька.

На голове рыбы засветилась длинная, ветвящаяся, как жилки листа, линия: это локатор осветил извилину, по которой сейчас, как поезд по рельсам, заскользит мыслесниматель.

– Включаем мыслесниматель! Включаем трансформатор! – отрывисто командовал Люстиков.

– Есть… Есть. – отзывалась Оленька. Слышалось, как щелкают ключи и ручки управления.

Часть извилины, «отработанная» мыслеснимателем, гасла. Люстикову припомнилось: давно, в детстве еще, он стоял близ Батуми на краю виноградника, а мимо, вдоль шпалер плантации, двигались сборщицы. Там, где сборщица прошла, вот так же оставались «погасшие» голые кусты, а дальше шпалера горела на солнце янтарными плодами.

– Громкоговоритель! – скомандовал Люстиков. Оленька включила рубильник. Замигала сигнальная лампочка. Несколько секунд слышались потрескивания и шорохи; на этом звуковом фоне до удивительности пронзительно зазвучало:

– Я хочу съесть карася… Я хочу съесть карася… Люстиков и Оленька, взглянув друг на друга, улыбнулись.

– Историческая минута! – шепнула Оленька. Люстиков смущенно пожал плечами. Впрочем, ему и самому казалось примечательным то, что впервые удалось непосредственно трансформировать в слова мысль живого существа. «Если бы вдруг тут появился Булл», – подумал он умиленно.

Мыслесниматель скользил по извилинам. Из репродуктора доносилось одно и то же: «Я хочу съесть карася… я хочу съесть карася», порой фраза сливалась в одно слово:

– Яхочусъестькарася… Яхочусъестькарася…

Только теперь Люстиков воспринял смысл странного словосочетания и мог оценить угнетающее однообразие щучьей мысли.

– Яхочусъестькарася!.. Яхочусъестькарася, – настойчиво повторял громкоговоритель.

Улыбка сошла с лица Люстикова.

– Чем вы расстроены? – спросила Оленька, хотя сама чувствовала непонятную печаль.

– Не знаю… Может быть. Булл ошибается? Я в то смысле, что под плоскими крышами всё так же плоско!

Оленька не сразу ответила. Хотелось успокоить Люстикова, но она не могла найти слов, чтобы они был правдивыми и утешительными. Наконец она с трудо выговорила:

– Но это же щука, Григорий Соломонович, дорогой! Щука, а не корова, и не человек…

Словно не слыша или не принимая ее утешений. Люстиков сказал:

– Если старина Булл неправ, вся работа бессмысленна.

Про себя он подумал: «Вероятно, у Гитлера фонограмм звучала бы схоже: «Я хочу убить…», «Я хочу сжечь…», «Я хочу убить…» И у всей лагерной фашистской сволочи тоже: «Я хочу жрать и хочу травить людей собаками…», «Жрать и травить людей…»

– Зачем делать слышимой спрятанную подлость, ее и так хватает! – словно советуясь с самим собой, проговорил Люстиков. Оленька молчала.

– Я хочу съесть карася… Яхочусъестькарася…

Резким поворотом диска управления Люстиков повернул локатор. Щуп мыслеснимателя выскочил из извилины как лемех из борозды.

– Я хочу съесть кара… – Репродуктор замолк на середине слова.

Извилина погасла, и поверхность щучьего мозга сделалась однообразно серой. Люстиков чувствовал, почти видел, как локатор ищет в этой тьме. Еще секунда, и темно-красным светом загорелась другая извилина.

– Включаем мыслесниматель, – скомандовал Люстиков и, помолчав, добавил: Смотрите, какое красивое багровое свечение. Лешка Крушанин сосчитал, что более длинные волны соответствуют отдаленной по времени информации. Не очень-то я верю самодовольным теоретикам, но если Лешка прав, мы вступим в область щучьего детства и щучьих мечтаний.

Мыслесниматель вошел в извилину.

– Включаем… громкоговоритель, – не сразу, с внутренним колебанием, сказал Люстиков.

– Есть, включить громкоговоритель.

Раздались треск, шипенье, и, словно чем-то острым разрезая звуковой фон, послышался тонкий голос, почти писк:

– Я вырасту и съем карася… И съем карася… Исъем-карася… Исъемкарася.

Темп все убыстрялся. Громкоговоритель словно задыхался. Короткая пауза, и еще громче зазвучало:

– Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъел-кара…

– «Мечтания»… «Золотая пора детства»… К черту! – проговорил Люстиков, рывком выключая АДП.

Неожиданно для самой себя Оленька осторожно погладила его. Люстиков обнял и поцеловал Оленьку.

– Ты меня любишь? – еле слышно спросила она.

– Да, – ответил он.

– Ты меня любишь? – спросил он.

– Да, – ответила она.

Минуту в лаборатории царила тишина.

– Неужели и у нас… так просто? – спросила она.

– Нет, – ответил он. У нас не просто. Снова стало тихо.

– Знаешь, – сказал он, – в Институте физиологии был сотрудник, совсем ни черта не понимающий в учении Павлова. И он написал книгу «Евгений Онегин с точки зрения условных рефлексов». И там все очень…

– Не надо, Гришенька, милый, – попросила она. – Ты меня любишь?

– Да, – ответил он, – Ты меня любишь?

– Да, – ответила она.

Оленька плечом задела пусковую кнопку и нечаянн включила аппарат.

– … ся, – пронзительным рыбьим голосом закричал репродуктор, заканчиваяпрерванную фонограмму – Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъелкарася…

Оленька заплакала. Обнимая ее правой рукой, левой Люстиков снова поспешно выключил АДП.

Оленька продолжала плакать.

– Мы ее зажарим на спиртовке! – предложил Люстиков.

– Я не люблю жестокости…

– Тогда… Тогда мы отнесем ее в магазин.

– Ее купят и зажарят.

– Выпустим в реку?!

– Чтобы она сожрала всех карасей?

– Как же быть? – спросил он.

– Подожди… – Подумав, она тихо закончила: – Знаю… Идем!

Они вышли из лаборатории, миновали Пушкинскую площадь, магазин «Рыба», гостиницу «Националь». Электронаркоз еще действовал, и щука мирно спала в эмалированном ведре.

Горели три яруса огней: звезды, окна и фонари. На Кропоткинской площади прожектора освещали огромный бассейн. Поверхность воды сверкала, и представлялось, будто именно тут, среди шумного уличного движения, солнце отдыхает во внеурочные часы.

В гардеробе бассейна они взяли купальники и полотенца. Оленьке удалось заговорить дежурного, охраняющего вход, тем временем Люстиков проник внутрь бассейна.

Неожиданно щука очнулась и с такой яростью бросилась на эмалированные берега, что ведерко едва не выскользнуло из рук.

– Злыдня! – пробормотал Люстиков, украдкой швыряя щуку в воду.

– … Ты меня любишь? – спросил Люстиков, когда они снова очутились на Гоголевском бульваре.

– Да… – кивнула Оленька. – А что станется со щукой? Чем она будет питаться?

– Не знаю, – рассеянно ответил Люстиков. – Пусть жрет микробов!

– Вода хлорированная, Гришенька!..

– Тогда… Ну, раз ты так волнуешься… Мы ей будем приносить колбасы.

Оленька успокоилась. Дальше они шли молча, взявшись за руки и совсем не думая о щуке.