Текст книги "После перезаписи"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

5

«Неужели все так просто?» – вот мысль, которая в то время не давала покоя ни мне как научному руководителю темы, ни неизменному нашему сотруднику О. В. Чебукиной.

Г. С. Люстиков. К истории вопроса

Когда парадная дверь закрылась за Оленькой, Люстиков сел на ступеньки. Минут тридцать он думал только об Оленьке. Еще полчаса – об Оленьке и АДП; а затем АДП целиком овладело его воображением.

Он поднялся и быстро пошел, почти побежал. Сперва он не сознавал, куда так торопится, потом огляделся, узнал Староконюшенный переулок и обрадовался тому, что избрал единственно верное направление – квартиру Лешки Крушанина. «Великая вещь – инстинкт», – подумал он.

– Здравствуй, Ветеор! – сказал Люстиков, входя в маленькую Лешкину комнату; общепринятое между друзьями сокращение «Ветеор» означало – «великий теоретик».

– Здорово, ползучий эмпирик! – покровительственно отозвался Крушанин.

Он сидел за пустым письменным столом, обремененным только листом бумаги и, вертя в руке карандаш, пристально смотрел на стену, где, то и дело меняя направление, ползала муха.

– Наблюдаешь многообразие живой природы?! – сказал Люстиков.

– Ага, – не улыбаясь кивнул Крушанин. – Хорошо бы сосчитать…

– У меня задачка позабористее… – Люстиков сел рядом и описал то, что происходило во время опытов с щукой. – Неужели все так просто устроено? закончил он.

Лицо Крушанина сохраняло выражение отстраненности, но рука его время от времени заносила на листок цифры и строки интегралов.

– Интересно сосчитать, – проронил Крушанин, когда Люстиков замолк.

– Считай, Ветеор…

Крушанин углубился в работу. Минут через двадцать он сказал:

– Твоя мыслеснимательная телега меряет только жалкие скаляры, ну, векторы, самое большее. Сложные психические процессы, выраженные в тензорах, не записываются… А к мухе ты напрасно так относишься. Тут проглядывает интереснейший вариант классической задачи «Прогулка пьяницы» в рамках закона случайны блужданий.

– Кто тебе дороже: друг или муха? – спросил Люстиков.

– Что еще?.. Кажется, ясно, – сказал Крушанин и перестал выводить формулы.

– Мне нужен не приговор, а направление поисков

– Это уж не мое дело, это эмпирика, – усмехнулся Крушанин. – Впрочем, изволь: переделай свою телегу поставь ее на рельсы, швырни в электронно-космический век.

– Не подойдет… На это ушло бы лет десять.

– Тогда… Не знаю… Тогда попробуй другой объект: с богатой разнонаправленной психической деятельностью и без одной резко доминирующей элементарной эмоции.

– Курицу-дилетанта, карася-полиглота или муху-эрудита? – насмешливо спросил Люстиков.

– Курица?.. Не думаю, лучше попробовать человека.

– А знаешь, это идея, – обрадованно сказал Люстиков и заторопился.

В ближайшем автомате Люстиков набрал Олин номер. Довольно долго никто не подходил, потом послышался сонный бас:

– Чебукин слушает!

– Можно Оленьку? Ольгу Васильевну, – поправился Люстиков.

– Кто говорит? – поинтересовался бас.

– Люстиков! Я научный руководитель Ольги Васильевны.

– Хм… В качестве отца разрешите выразить надежду, что вы научный руководитель моей дочери днем, а не ночью.

Короткий щелчок, и зазвучали гудки «занято».

Пошляк и гад, устало подумал Люстиков. Странно, у такой девушки этакий папаша.

6

Он является деятелем некоторых ответвлений наук, или деятелем искусств, или деятелем, посвятившим себя деятельности других деятелей, а точнее всего, просто деятелем в самом концентрированном значении слова, всеобщим деятелем, этой всеобщностью несколько напоминающим мировой эфир в представлении физиков недавнего прошлого.

«Материалы к биографии N»

После работы Оленька зашла к брату, что случалось крайне редко.

Коля и Анджей Сыроваров, Колин однолеток, сидели у стола, заваленного крючками, лесками, грузилами, спиннинговыми катушками, блеснами, поплавками и вели специальный разговор…

– Стравил еще два метра, – оживленно рассказывал Колька. – Судачок килограммов на десять. Повел… Отпускаю еще… Отпустил до отказа. Легонько потянул. Судачок выпрыгнул: честное рыбацкое, не рыба, а дельфин – килограммов двадцать. Тяну. Еще тяну. Подвожу сачок…

– И судак сорвался, – перебил Сыроваров. – Твои новеллы, мон шер Николя, страдают однообразием концовок.

– Коля, – сказала Ольга. – Мне необходимо с тобой посоветоваться.

Теперь Колька позволил себе заметить сестру.

– Со мной, с «пустоцветом», «рыбьей душой»? Не обманывают ли меня органы слуха, Анджей? Не шутят ли со мной злую шутку органы зрения?

– Перестань балаганить, – отрезала Ольга. – Мне… нам нужен человек… ну, словом, талантливый, разносторонний. Ты больше вращаешься… ну, словом, в разных кругах, и – я подумала…

– Ты права, сестричка, – кивнул Колька. – Разносторонность – сильнейшая сторона моего интеллекта. По разносторонности меня можно приравнять к шару, у которого число граней бесконечно.

– Нет, нет, – испуганно сказала Ольга.

– Вы правы, – вмешался Сыроваров. – Но не нонсенс ли искать многогранность, когда перед глазами Анджей?!

– Нет, нет… – повторила Ольга. – Мне, нам… ну, словом, нужен человек проявившийся, известный…

– Подумаем… – сказал Колька.

– Поразмыслим, – подтвердил Сыроваров.

– Не подойдет ли Z? – после долгой паузы предложил Колька.

– Ни в коем случае! – Сыроваров отрицательно покачал головой. – Только N. Никто, кроме N.

– Ты прав, Анджей Люсьен, Nили проблема вообще неразрешима.

– Кто он такой, этот N? – растерянно спросила Оленька, читавшая, кроме специальной литературы, одних классиков.

– Вы не знаете?! – всплеснул руками Сыроваров, подошел к полкам, вытащил толстый том «Материалы к биографии N и громко, с выражением зачитал приведенные в эпиграфе заключительные слова «резюме».

«Всеобщность… мировой эфир… – про себя повторила Оленька. – Пожалуй, это именно то, что нужно Григорию Соломоновичу…»

7

Я испытывал чувство пустоты, легкости и скольжения.

N. «Воспоминания»

Все в человеке меняется с годами. Подгузник, пройдя стадию коротких штанишек трансформируется в узкие, облегающие джинсы, а затем в приличной ширины брюки спокойных тонов. Распашонка эволюционирует в пиджак, шапочка с помпоном в шляпу. Щеки о годами несколько отвисают, глаза сужаются, затягиваются жирком, как постепенно затягивается льдом полынья, единый акварельно-розовый румянец подразделяется морщинами на несколько мелких, исполненных не акварелью, а маслом лиловатых тонов.

На N закон превращений оказал именно такое действие. Только улыбка, отштампованная некогда применительно к юношески округлым щекам, губам, сложенным сердечком, будто в ожидании поцелуя, и широко раскрытым глазам, светящимся неведением, – осталась прежней.

От времени она лишь несколько погнулась и переместилась вбок на слишком обширной для нее плоскости лица – скособочилась, если позволительно применить такое вульгарное, хотя и точное выражение.

Оленьку, направленную для переговоров, N встретил благосклонно.

– Во имя науки я готов на все, – проговорил он, выслушав сбивчивые объяснения. – Едем! Такси!

Однако Оленьке он почему-то не понравился.

– Может быть, выставим? – шепнула она в препараторской Григорию Соломоновичу. – Какой-то он…

– Человек как человек, – перебил Люстиков. – Поздно перерешать.

Им владело лихорадочное нетерпение.

– Как знаешь, – грустно сказала Оленька. Специально для N из кабинета директора Ветеринарного института в лабораторию притащили глубокое черное кожаное кресло.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказал Люстиков. – Для успеха эксперимента необходимо сбросить физическое и нервное напряжение.

N закрыл глаза.

Люстиков собирался подключить электронаркоз, но пациент уже спал.

– Удобный объект, – с сомнением в голосе проговорил Люстиков и, помолчав, как обычно, скомандовал: – Включаем мыслесниматель! Следи за приборами, Оленька! Опыт ответственный. Включаем трансформатор!

Щелк: локатор отыскал и осветил извилину. Но странное дело, она излучала не фиолетовое свечение, типичное для недавней информации, и не лучи, близкие к инфракрасным, характеризующие информацию эпохи детства и юности.

Извилина горела свинцово-сероватым с зеленым отливом светом, который точнее всего можно описать словом  «неопределенный».

– Как ртутная лампа, – шепнула Оленька и зябко передернула плечами.

– Поищем другую извилину! – решил Люстиков, берясь за диск направлений.

Локатор, как купальщик из проруби, выскользнул борозды извилины; поверхность коры больших полушарий погасла. Несколько секунд локатор скользил в зеленовато-серой мгле, обозначая свой путь еле заметными искровыми разрядами, потом осветил новую извилину.

Она загорелась тем же тусклым, неопределенным светом.

Локатор часто мерцал, словно мигал в растерянности.

– Снять торможение! – скомандовал Люстиков.

Локатор рванул с места, сразу взяв скорость курьерского поезда. Отработанная извилина гасла с быстротой молнии. Из репродуктора неслось невнятное бормотание; казалось, он захлебывается.

– Перегрев! Перегрев!.. – сдавленным голосом крикнула Оленька.

Запахло резиной. Люстиков выключил аппарат. Стирая со лба пот, он сказал:

– Черт знает что… Непонятно… Никакого сопротивления. Как будто локатор нырял в пустоту. Абсолютная пустота!

Оленька раздвинула шторы и распахнула окно. Стал светло. Медленно рассеивался запах резины. Было тихо, только слышалось спокойное дыхание N.

– Опять неудача, – печально сказала Оленька.

– На сей раз капитальная, – кивнул Люстиков.

– Тебе надо взять отпуск и уехать. Отдохнуть, под) мать… – после долгой паузы сказала Оленька.

– С тобой?! – спросил Люстиков.

– Нет, Гришенька. Отец не пустит, да и отпуск мне не положен.

– Как же прошел эксперимент? – благодушно осведомился N, открывая глаза.

– Норма, – неопределенно ответил Люстиков и, помолчав, спросил:

– А что было с вами? Интересно, что чувствовали вы?

– Хм… – N пожевал губами. – Я испытывал чувство пустоты, легкости и скольжения.

8

Извилина излучала свинцово-серый свет, который точнее всего можно описать словом «неопределенный».

Г. С. Люстиков «К истории вопроса»

Накануне отъезда Люстиков и Оля долго гуляли по городу. Им было невесело. Потом сидели над картой, уточняя маршрут. На прощанье поцеловались.

– Не забудешь? – спросила Оленька. – И… и надо тебе вернуться к гамма-лучам.

– Да… конечно, – ответил Люстиков. – Ты меня любишь?

Поздно вечером Люстиков пошел в лабораторию – «провести с АДП последнюю ночь». Из корпуса «физиологии животных» доносился сонный лай собак.

Спать Люстиков устроился в том же директорском кресле; маленький и худой, он легко уместился в этом кожаном гиганте. Кресло, казалось, еще хранило тепло внушительных объемов N.

Во сне Люстикова мучили кошмары. Ему представлялось, что неопределенный свет извилин распространяется по земному шару, и в тусклом этом свете все становится неопределенным. Люди, слоны, дома, жирафы, кошки теряют привычную форму и превращаются в туманности.

Он проснулся с криком «Не надо!», оттого что привидилась Оленька красивая, веселая, милая – и ползущая ей навстречу, готовая и ее превратить в туман неопределенность.

У него колотилось сердце, он был весь в холодном поту. Поднявшись, он прежде всего вытащил кресло на лестничную площадку, затолкал его в угол и сильно пнул ногой. Потом побежал к автомату позвонить Оле. «Подойдет папаша, дьявол с ним», – отчаянно подумал он.

Трубку взяла Оленька, и быстро, после второго гудка.

– Тебе не спалось, милый? – тихо спросила она. Он попытался рассказать свой сон:

– Представь себе мир, залитый серым туманом, и тает, стушевывается…

– Не надо, – ласково перебила она. – Важно совсем другое…

Ночью в лаборатории, вопреки всякой логике, Люстиков подумал: «Не захватить ли с собой АДП? Мало ли какой материал подвернется в дороге… Установка портативная, уместится в багажнике».

Всю ночь он провозился, прилаживая установку на подвесных резиновых амортизаторах.

Выехал на рассвете. Проезжая мимо Оленькиного дома длинно просигналил.

Медленно светало. Ленинградское шоссе было еще почти пусто.

9

За добро все же следует платить добром, даже если это сопряжено с определенными неудобствами.

Питер Крикс, старый рак из озера Якобсярве близ Отепя (Эстония)

Люстиков ехал мимо лесов, озер, ландышевых и земляничных полян, но душевное его состояние было таково, что он не замечал красоты окружаюшего. Только в попутном почтовом отделении, пытаясь на заляпанной чернилами конторке сочинить открытку Оленьке, он задумался над тем, куда направляется, зачем это путешествие?

«Бегу от АДП к гамма-лучам, а АДП следует за мной даже и физически – в багажнике».

В Эстонии, за Отепя, Люстиков увидел справа от дороги, на берегу озера костер. Огонь всегда притягивает. Озеро Якобсярве определил он по карте и свернул с шоссе.

Озеро было небольшое, правильной овальной формы, оно заросло камышом. На берегу виднелся освещенный пламенем костра низкий навес для косцов. На грифельном фоне неба чуть светлел луг со стогами сена, казавшимися ледниковыми валунами, часто встречающимися в этих местах.

Якобсярве – как впоследствии, расшифровав фонограммы Питера Крукса, узнал Люстиков – населено двумя сильными самоуправляющимися общинами: Союзом Независимых Раков, который уже сто лет возглавлял Питер Крукс, и Всеобщим Объединением Свободных Лягушек, руководимым Старой Лягушкой. Кроме этих основных племен, в озере имеются колонии карасей, красноперок, плотвы, водяных блох, а также несколько щук, с которыми, несмотря ни на что, приходится считаться при решении важных вопросов.

Старая Лягушка ссохлась от времени и ночует в чашечке лилии, не жалуясь на тесноту помещения. Авторитет ее объясняется не силой, как у щук, а житейской мудростью, тактом и тем, что она является дуайеном, если воспользоваться дипломатическим термином, то есть старейшиной среди глав самоуправляющихся общин Якобсярве. Незадолго до описываемого времени Старой Лягушке, по предложению Питера Крукса, была официально дарована экстерриториальность «на поверхности, в глубине и на берегах», как значилось в специальном постановлении.

Против экстерриториальности выступила только щука.

– Я не ем Старую Лягушку, потому что не хочу ее есть. Но если я захочу ее съесть, я ее съем, яеесъем, – со свойственной ей лаконичностью сказала щука.

Питер Крукс пребольно ущипнул оратора могучей клешней – «Я вынужден был это сделать», говорится в фонограмме, – и, «в порядке ведения», заметил:

– Ты, щука, слишком глупа, чтобы понять, – но должна слушаться. Ведь все твои родичи после кончины попадают в меня, мавзолей и саркофаг всего живой том числе и твоего хищного рода. И если ты не угодишь на крючок, то тоже будешь покоиться во мне…

Щука оскалила было хищную пасть, но промолчала.

В ночь, о которой идет речь, Питер Крукс проснулся на закате, но раньше обычного, от странной тишины. Закатное солнце просвечивало сквозь плотные облака и вода была не красная, а черная с еле заметной примесью оранжевого.

Обычно прощанье с солнцем знаменовалось источшным пением лягушек. Исполнив арию, певцы с громкими всплесками плюхались в воду. Крукс не любил ни пронзительного пения, оскорблявшего его слух, ни торопливых всплесков, но тишина встревожила его. Он выполз из своей резиденции между камней, хотя сознавал, еще слишком рано, и направился к резиденции Старой Лягушки.

Быстро темнело. Старая Лягушка стояла среди плотных белых лепестков лилии и махала ссохшейся лапкой вслед отрядам своего народа, которые из камышей по лугу двигались к болоту. Изредка она квакала короткие напутствия, но слабый ее голос трудно было разобрать;

Когда последний отряд лягушек скрылся из виду, Старая Лягушка взглянула на Крукса и квакнула:

– Берегись!

Крукс хотел спросить, чего именно беречься, но лягушка уже спала; От старости ей трудно было долго деря глаза открытыми.

Крукс знал, что даром она не стала бы пугать.

Он взглянул на берег, различил цепочку световых пятен от фонариков и кое-что понял. Когда такое световое пятно пробьет недвижную воду над головой, спрятаться некуда и наступает смерть.

Лучи фонариков были красноватыми. Крукс полз только мог быстро. У каждого жилища сородичей громко выстукивал клешней:

– Заройтесь поглубже! Берегитесь!

Теперь он понимал и то, чем объясняется бегство лягушек. Ведь они служат приманкой. Смерть раньше поражает Свободных Лягушек и только затем обрушивается на Независимых Раков.

… Лежа на стоге сена, Люстиков, как и Питер Крукс, о существовании которого он узнал несколько позднее, наблюдал происходящее.

От костра невнятно доносилась эстонская речь. Перед поездкой Люстиков просматривал русско-эстонский словарь и обратил внимание на то, как странно и непохоже на наше называются по-эстонски некоторые растения. «Колокольчик» в дословном переводе – «Цветок аиста» или «Цветок-аист». «Колокольчик» – красиво и «Цветок-аист» – удивительно красиво.

Это как бы две разные сказки.

Одна сказка о цветке, возвышающемся в лесу над всеми другими, чужеземце, который не отцветет, а улетит за тридевять земель; другая – нежная, о цветке, который всегда, и в непогоду и ночью, вызванивает свою песню и зовет: ближе, ближе, – полюбите меня или хотя бы полю-буйтесь мною. Тенерь, ночью, в каждом непонятном слове, вместе с искрами доносившемся от костра, чудилась сказка.

Юноши и девушки возились, налаживая краболовные сетки. Двое юношей с ловушками, как с пиками на плече, прошли мимо.

– Терё![1]1
  Привет.


[Закрыть]– окликнул Люстиков. – Как дела? Ребята остановились. Один из них сказал, мешая русские и эстонские слова:

– Плохо, конне[2]2
  Лягушек.


[Закрыть] эёлэ[3]3
  Нет


[Закрыть] – нет!

Близ берега вода светилась, а дальше она была совсем черной.

По светлой полосе проплывала плоскодонка. Время от времени юноши вонзали в илистое дно свои ловушки. У костра теперь никого не оставалось. Транзистор, брошенный на траву, самому себе наигрывал твисты. Рожь мерно покачивала налитыми колосьями в такт другой, медленной и неслышной музыке.

… Крукс иногда задремывал. Но и во сне ему было жалко, что он не видит всего происходящего, жаль было не видеть даже страшных красноватых огней фонариков, бегущих сполохами по черной воде и угрожающих ему с сородичами смертью.

Он, саркофаг всего живого в озере, знал, что послел смерти не будет ничего, даже опасности, даже угрозы гибели.

Фонарики двинулись от берега к навесу. Люди потанцевали, устали и зарылись в теплые стога, «зашли» в них как заходит солнце в тучи. Крукс перевел дыхание и снова медленно пополз. В камышовой бухточке, на самой границе своих владений, он увидел странно неподвижную лягушку; но не разглядел сетки, в которой лежала лягушка.

Он подумал:

«Если лягушка живая, необходимо посмотреть, что с нею, и по возможности помочь ей. Ведь лягушиный народ покинул озеро и тем отвел угрозу, нависшую над Независимыми Раками. Надо спасти ее: за добро все же следует платить добром, даже если это сопряжено с некоторыми неудобствами. А если она мертвая, надо ее съесть, ведь в этом предназначение нашего Независимого племени».

С этими мыслями Крукс нырнул в черную «воду и сразу запутался в сетке. «Попался, – подумал он. – И все-таки я правильно поступил».

… Люстикову стало холодно. Он забрался в машину и прикрылся пледом. Проснулся он от яркого света, который врывался сквозь стекла машины. Вскочил, рывком распахнул дверцу и увидел: вокруг костра пусто, пламя охватило навес для косцов и лижет рожь.

Не совсем очнувшись, он подбежал к костру, с силой вывернул остов навеса, отводя огонь от поля. Пока отсвет пламени пробегал по обожженной земле, он успел заметить голубую нейлоновую сумку, шевелящуюся, как живая, и оттащил ее. Сел на траву и снова взглянул на прозрачную сумку. Там, на самом дне, лежали пойманные раки – четыре или пять маленьких и один огромный, величиной с десертную тарелку.

Это и был Питер Крукс.

Люстиков вытащил огромного рака из сумки. Крукс посмотрел на человека взглядом, в котором светилось столько непонятного, что Люстиков побежал к машине и, зафиксировав рака в специальных зажимах, включил АДП.

Вспыхнули мозговые извилины, и из громкоговорителя полился глухой, несколько монотонный голос, рассказывающий о событиях последней ночи, об истории озера Якобсярве, о жизни Независимых Раков и Свободных Лягушек, делящийся соображениями о добре и зле.

Шуршала бумажная лента, записывая фонограмму.

Когда опыт закончился, уже светало. Девушки и юноши вылезли из стогов сена, «взошли», как сказал бы Крукс. Транзистор, дремлющий в траве, тоже очнулся и запищал твистовую мелодию. Одна пара – красивая, стройная девушка с темными прямыми волосами до плеч, похожая на индианку, и человек много старше, в очках – танцевали быстрей и быстрей, а остальные, взявшись за руки, вели вокруг медленный хоровод, скорее под шум ветра, чем под музыку транзистора.

Люстиков положил было Крукса на сиденье машины, чтобы отвезти в институт, но вспомнил только что услышанное мудрое изречение – «за добро все же следует платить добром», – отнес рака к берегу и, преодолевая глубокое сожаление, выпустил в воду…

Крукс медленно, с достоинством скрылся между затянутых тиной камней.

Минуту Люстиков смотрел ему вслед, вывел машину на шоссе и, круто развернувшись, поехал домой.